Венеция. Карантинные хроники

Автор: Катя Марголис

День 1-й

Ночной поезд Париж-Венеция прибыл на залитый солнцем вокзал Santa Lucia по расписанию. С него сошли несколько пассажиров. Безумцев, вроде нас, немного. Симфонии Малера не звучало. Группка то ли полицейских, то ли охраны уныло слоняется вдоль перронов. На мой вопрос о подписанном этой ночью правительственном указе об изоляции Венеции и о карантине пожимают плечами: - Мы сами ничего не знаем, синьора. Декрет принят ночью. Нам никаких указаний пока не поступало. То же повторяют и в кассах: поезда отходят и приходят по расписанию. Пока. Вплоть до особых распоряжений. Когда не знаем-с. Может быть, к вечеру.

Набережная и вода сотканы из единого солнца. Отдельные прохожие отбрасывают выразительные акварельные тени. Вапоретто полупустой. Народ весел и спокоен.

Гондольеры перекидываются шуточками. Какие-то неурочные японцы таки решили прокатиться напоследок. Гондола пересекает путь нашему вапоретто.

К остановке подбегает стайка запыхавшихся англичан. Видят наши чемоданы и с ужасом спрашивают: вас развернули с вокзала? Не выпускают?

- No worries. It’s Italy

И я терпеливо пересказываю содержание предыдущего абзаца. 

Тем временем средняя дочь пытается улететь прямо сейчас обратно в Амстердам - мой звонок из поезда в 6 утра застал ее врасплох, билет был куплен без промедления— ей учиться, у нее диплом. Мы разминулись на 30 минут. Старшая раздумывает, не улететь ли прям сейчас обратно в Лондон к любимому. Это мы так удачно решили собраться вместе на эти выходные. Побыть своей семьёй дома, посидеть на солнышке.

Зато Спритц рад радёхонек. Кстати, в поезде висит памятка о коронавирусе из 10 пунктов: мыть руки, не трогать глаза и рот, не обниматься и не здороваться за руки, продукты, сделанные в Китае и посылки из Китая НЕ ОПАСНЫ и отдельным последним пунктом: домашние животные совершенно безопасны, они НЕ переносят вирус.

День 2-й

- Tutti i cani di Venezia! («Все собаки Венеции»)

Действительно, большие и маленькие, породистые и дворняжки, таксы и лабрадоры, а также из пожилые и молодые хозяева, дети, семьи, все, словно сговорившись, отправились на воскресные прогулки на Лидо по пляжу вдоль моря. Песни, смех, спритц, дети гоняют в футбол, мы радостно здороваемся со знакомыми, люди бросаются привычно друг другу навстречу для объятий и поцелуев, но рефлекс уступает место внутреннему напоминанию: стоп! 1 метр дистанции!

И мы машем друг другу и шлем воздушные поцелуи. От капельных хотелось бы воздержаться!

Таковы новые санитарные нормы. Они висят всюду: в магазинах, в вапоретто, в барах, в ресторанах (только те рестораны и могут работать по новому указу, что имеют возможность гарантировать расстояние между столиками, и то - только до 6 вечера!). Уже появились новые приспособления и шутки: традиционный спритц теперь подается с метровыми трубочками.

Главное ж - хорошее настроение.

Шуткам про то, как теперь в постели «fare amore » на расстоянии одного метра нет конца.

Нежное солнце утра понедельника обнимает весь город целиком. Мы со Спритцем (собакой, а не напитком, ибо время раннее) выходим на прогулку. Если обычно я здороваюсь с каждым десятым, то теперь в опустевшем городе - с каждым вторым.

( Вообще же обычное соотношение местных к туристам 1:74)

Вот и мусорщики со своими тележками:

- Buongiorno, signora !

Останавливаемся в двух метрах друг от друга, обмениваемся новостями. В Gazzettino наконец напечатан указ и конкретные меры. Не так страшен черт, как его малюют. Да, есть ограничения: закрыты по-прежнему школы и университеты, отменены все спектакли и кино, правительство всячески способствует «smart working » - то есть работе онлайн. Так что наши онлайн акварельные курсы пришлись как нельзя кстати - никакие другие пока и невозможны.

Еще неделю назад я писала. “Тут всё мутирует и остаётся неизменным. Чем не сценарий? КАРНАВирус.

Музеи закрыты. Площадь пустынна, набережные безлюдны.

Музыка. Наплыв. «Смерть в Венеции» начинается ровно с этого сюжета: в городе эпидемия холеры, но власти скрывают ее.

На этот раз власти ничего не скрывают. На музее Академия красуется объявление, что музей закрыт и указ губернатора о карантине. (А ведь и карантин - наше родное венецианское слово).

Маски вернулись к своим историческим истокам. Туристы сменили карнавальные на медицинские. Местные, как жили, так и живут обычной жизнью.

Ни одного человека в маске.

-Синьора, вам gazzettino?

Старушка вплывает в tabaccheriю, дыша духами и туманами.

-Да, пожалуйста. Хочу прочитать новости. Карнавал отменили и спасибо. И Жирный Вторник - тем лучше, не будут пьяные туристы орать под окнами. А что, и мессы Пепельной среды не будет? И сегодня тоже уже нет мессы ни в одной церкви?

- Si prega a casa, signora. (Молиться теперь дома)

- Ma che roba! Una pazzia!

(Ну и дела! Безумие). Отсутствие по часам заведённой веками мессы выбивает старушку из чувства хрупкого равновесия, неотъемлемого в городе на воде.

Она ещё раз внимательно перечитывает gazzettino.

Мы выходим из tabaccherии и двигаемся дальше. Привычно всё. С лодки торгуют овощами и фруктами. В кондитерской Tonolo дама в буклях покупает кулек frittelle (карнавальных пончиков). В сегодняшней передовице Corriere замечено точно: «отменить Карнавал, на самом деле, невозможно. Это как отменить Рождество. Оно есть и всё».

- Катя, bellissimo! — голос из-за моей спины

Синьора А. - владелица палаццо, потомок дожей. Мы знакомы лет сто. Одно время у нее дома был многоязычный литературный салон, потом я учила ее внука живописи…

- Спасибо тебе за эту картину. Не только за акварель, а за тебя на этом мосту, ее пишущую. Это вторая моя радость за сегодняшний день. Первая — я стояла на балконе и поливала цветы и вдруг увидела свою подругу на традиционной старинной лодке санпьеротта - она гребла сама и помахала мне, сказав “Венеция возвращается к себе”. А вот теперь ты. “Venezia ai tempi di coronavirus e’ sempre bellissima”

Я стою на пустынном мосту Академия и пишу "картину карантина": в кои-то веки могу позволить себе пленэр в этом месте, куда обычно невозможно просочиться, не сломав кадр десятку туристов, позирующих перед телефонами и селфи-палками на фоне церкви Salute. Теперь она смотрится по-новому. Ее купол бережно накрывает весь город. И вся история его читается иначе. 1630 год. В Венеции внезапно остановилась свирепствовавшая повсюду чума (остановилась не случайно, а благодаря беспрецедентным карантинным мерам Венецианской Республики - да и слово “карантин” - венецианское -quarantena- означает “40 дней", чтоб чужеземные моряки оставались на кораблях и дальних островах, прежде, чем сойти на берег, дабы не занести чуму в Венецию) - и вот чума побеждена, и дож Никола Контарини и другие правители решили построить храм и посвятить его Богоматери Здоровья-Спасения (по-итальянски это одно и то же слово "Salute"), в память о том, что она избавила город от страшной болезни, унесшей тем июнем больше жизней, чем когда-либо. И вот уже четвертую сотню лет 21 ноября по этому мосту к церкви Santa Maria della Salute проходит весь город. Это истинный праздник народного благочестия. Венеция в этот день молится о болящих. В толпе мешаются торговцы и рыбаки, потомки дожей и бродяги. И плывет по мосту толпа. И звонят колокола, и взлетают в высокое небо грозди цветных шариков. И колеблется лес свечей под сводами Салюте. И специально возводится к этому дню мост, что повторяет бровь над нотным станом. Все связано. Legato. Мост - он и есть легато. Связь времен непрерывна. И легато оказывается все. Ибо тонкие невидимые связи протягиваются туда, где все иное бессильно....

Я задумалась. Акварель тихо сама расплывалась по бумаге

Время тоже.

-Катя, non ti sembra surreale? - теперь по мосту проходит Моника, соседка и владелица булочной за углом - да, мне кажется сюрреальной эта картина пустынного Большого Канала и моста, да и я сама, стоящая на нем с этюдником. Когда я последний раз писала отсюда из этой точки? Лет 20 назад, наверное…

Вскоре за Моникой появляется нагруженный продуктами Пьеро, фотограф, отец Сашиной ближайшей подруги.

-Чао! Как приятно видеть, что люди не сдаются. Мы все не должны падать духом.

Пьеро знает, о чем говорит. Их семья после высокой воды и теперешней туристической катастрофы на грани разорения.

Я киваю понимающе. Моя собственная мастерская до сих пор в руинах, а вместо обещанных компенсаций в город пришла чума и карантин.

Пьеро тащит тележку с продуктами вверх по мосту.

Еще минут 10 проходит в тишине.

И снова за спиной раздается:

-Катя! Как это правильно то, что ты делаешь. В такие времена Венеция должна держаться искусством. Так было всегда. Нам повезло, что мы венецианцы. Знаешь, я сегодня перечитывал Manzoni “Promessi Sposi”,“Обрученные”. Как будто сегодня написано!

Прямо на мосту он достает потрепанную книгу и читает вслух:

“Что касается способа проникнуть в город — то Ренцо понаслышке знал, что существовал строжайший приказ никого не впускать в город без санитарного свидетельства, но что, тем не менее, туда отлично входил всякий, сумевший хоть немного изловчиться и выбрать подходящий момент. Так оно в действительности и было. И даже оставляя в стороне общие причины, по которым в те времена всякое распоряжение выполнялось плохо; оставляя в стороне причины частные, так затруднявшие неукоснительное его выполнение, — приходится сказать, что Милан находился уже в таком положении, что не было больше смысла оберегать его, да и от чего? Всякий попадавший туда казался скорее легкомысленным в отношении своего собственного здоровья, чем опасным для здоровья горожан... Дня не хватит, чтобы рассказать всё, что стало с Миланом! Это надо видеть собственными глазами, потрогать собственными руками. От таких вещей сам себе становишься противен! Я, пожалуй, скажу, что постирушка эта пришлась мне в самый раз. А что эти синьоры собирались там со мной сделать! Услышишь, погоди. Но если бы ты только видел лазарет! Есть от чего растеряться в этой бездне страданий. Ну, будет. Потом всё тебе расскажу…

- Ладно, не буду тебя отвлекать. Он тихонько обнимает меня сзади за плечи вытянутыми вперед огромными руками (дистанция 1 метр!) и его фигура удаляется, растворяясь в пустынных сумерках.

День 3-й

Было очень тихо. Тише, чем обычно в нашей Тишайшей. Пусть весь мир считает, что нас закрыли – мы откроемся, как всегда. Туманное солнце спросонья протирает окна, купола, черепички. Открываются крылья ставен. Народ вытряхивает перины и подушки. Всё, как заведено. Годами, веками, эпохами.

К полудню народу снова чуть прибавилось. Обеденный перерыв: рабочий пьет кофе. Доставщики Амазона остановились на углу и жарко обсуждают китайские посылки. Говорят, не опасны. Но как знать. Что-то смешное, трогательно старомодное и одновременно совершенно безнадёжное есть в этом всеобщем узко-национальном мышлении. «Итальянский вирус». До этого был «китайский». Что это? Нарастающий стрёкот расколол на мелкие кусочки тишину венецианского неба. Над городом огромной стрекозой кружил столь непривычный для этих мест вертолет. Неужели решили патрулировать?

В этот момент меня нагоняют Риккардо и Сара, мои соседи-инженеры. Вид у них довольно запыхавшийся и растерянный.

- Что это, не знаете? - я киваю на стрекочущую точку-запятую в голубом небе.

- Вертолет? Ты не знаешь? Carcere (тюрьма!)- у нас офис рядом, мы убежали. Заключенные подняли бунт, подожгли тюрьму— всё из-за вируса— им свидания отменили, они и взбунтовались. Один сбежал.

Кажется, в этом опустевшем карантинном городе, нам не придется скучать.

С Родины тоже известия в том же духе: говорят Карант Гонституции (или я что-то напутала опять?) с нами до скончания века.

Но я во что бы то ни стало хочу попасть на пленэр - случая выбирать любые места, даже самые классические ведуты, едва ли ещё представится.

Пустынная, залитая солнцем, Пьяцца. Я никогда не видела ее такой. Золотая голубятня у воды. Голуби, впрочем, тоже куда-то подевались вместе с туристами. Или улетели на карантин. Вместо них над Сан-Марко кружили чайки. Их тени на огромной пустой площади создавали какое-то кинематическое кружево. Как будто завитушки, капители и пилястры с фасада Дворца Дожей отделились в свободном полете.

Ощущение сна не покидает. Палле один на свете. Аркады прокураторий, закрытый «Флориан» (чуть ли не впервые за 300 лет своего существования), ни музыки, ни оркестров. Пройдись Вагнер по такой площади в свое время — глядишь, не было б ни знаменитого фестиваля, ни Тристана.

Я расставила этюдник. Откуда ни возьмись, из-под земли выросло двое полицейских:

- Синьора, запрет на мольберты на Сан Марко никто не отменял. Мне очень жаль. Я Вас понимаю: сам изучал искусство, но правила есть правила. Сейчас особенно. Кроме того, жителям все-таки предписано по возможности быть дома и выходить только на краткие прогулки, ну или по необходимости или по работе. Ах, это Ваша работа? Тогда извините. Переставьте просто мольберт за угол, туда, ближе к дворцу Дожей — там мы не должны Вас беспокоить. Показать Ваше удостоверение личности, carta d’identità? Да не, не нужно. Мы Вам верим.

Я готова была уже извлечь свое местное ID, где по трогательной итальянской средневековой привычке (не иначе от гильдий все это пошло!) кроме моего имени, даты рождения, роста, адреса и прочих основных данных, фигурирует профессия: pittrice.

Свет сам растекался по листу, и снова, как вчера, проходили и останавливались знакомые. Когда ещё встретишь кого-то на площади Сан Марко? Обычно это как на Красной площади - идеальное место для конспирации и тайных свиданий - никого местного.

Поэт Лучио, знакомый гравер Рома с вечной стайкой русских девушек (как и кто их сюда впустил — загадка, но Рома доволен), потом ещё несколько человек.

И вдруг совершенно незнакомый старческий голос:

- Синьора, Вы же хотите сказать, что сегодня лучший день Вашей жизни! Разве могли Вы мечтать писать этюды тут, в сердце Венеции, практически в одиночестве! И ещё такая погода! Нынешняя Венеция так напоминает мне мое послевоенное детство. Все спокойно, никаких толп, люди снова ходят на лодках на веслах, дети играют на площадях, художники пишут этюды... Словно, машина времени... Акварель у Вас чудесная - давайте дам Вам адрес, в Местре в centro Candiani проводят акварельный конкурс. Запишитесь обязательно!

И решив, что она уже достаточно сделала для моего профессионального и карьерного роста, бодрая старушка зашагала дальше.

Я смотрела на ее силуэт в лучах заходящего солнца. Теперь каждый пожилой человек вызывает внутренний трепет: только бы жила, только б не подцепила эту корону с шипами - терновый венец. Заявление реаниматологов Ломбардии, взывающих к человеколюбию и в то же время приоткрывающих страшную реальность: мест в реанимации настолько не хватает, что медики вынуждены выбирать, кого спасать. Вирусная пневмония тем и страшна, что антибиотики бессильны, лечения нет, есть только реанимационные меры, искусственная вентиляция легких и надежда, что организм справится сам своими силами, и человек задышит. Шансов больше у молодых. Такой страшный противоестественный отбор.

Кстати, сегодня пришел в себя и задышал сам 38-летний Маттиа, знаменитый «пациент #1», с которого началась итальянская страница эпидемии.

Фото: Катя Марголис

День 4-й

Что такое одна минута? Колокольный звон, растворяющийся в бирюзе канала, дробящиеся золотые блики, сходящиеся и расходящиеся отражения — целая жизнь— словно что-то живое под микроскопом. Чем дольше присматриваешься — тем больше видишь. Оторваться невозможно.

Что такое одна минута?

Минуту назад жизнь страны была другой. С завтрашнего дня ПО ВСЕЙ ИТАЛИИ ЗАКРЫВАЕТСЯ ВООБЩЕ ВСЁ. Все малые и большие предприятия, парикмахерские, рестораны, бары, все магазины, кроме продовольственных и аптек. Всё будущее галерей и музеев, все шалости фей, все дела чародеев... И даже выход на улицу, кажется, будет ограничен. Только один член семьи и только по самой крайней необходимости. Правда, у нас собака. А у Спритца крайняя необходимость бывает минимум трижды в день. А как же мои пленэры? Разве это не крайняя, первейшая необходимость для художника в осажденном городе? Впрочем, есть окна. А у нас еще и садик — невиданная по венецианским меркам роскошь. Грех жаловаться. И синяя лодка перед домом — старая topetta, личное транспортное средство: как раз по новому указу может использовать только один человек.

Что такое одна минута? Теперь каждый день эпоха.

Еще сегодня утром казалось, что жизнь вошла в свои берега. Город, просеянный через сито новых событий, отряхнул туристический глянец, как карнавальное конфетти, и снова стал тем, чем он всегда и был - маленьким итальянским городком. Все принялись что-то мастерить и ремонтировать, появилось уйма шуток, какие подвиги можно совершить в “красной карантинной зоне”: протереть пыль на шкафах и буфетах, разобрать верхние полки гардероба комода, смазать петли от скрипучих дверей, заштопать носки, узнать наконец что интересует твоих детей и волнует твоих близких — список длинный). Люди оправились от первого шока и отправились за покупками — на набережной Дзаттере даже выстроилась небольшая очередь: в супермаркет запускают 50 человек за один раз, а остальные выстроились на солнышке, честно соблюдая дистанцию в один метр, но итальянское общение от этого не стало менее интенсивным.

Все тонет в солнечной дымке. Люди, разговоры, события.

Стоит отойти в чуть более хрестоматийно-классические места (Сан Марко, Риальто), как людей сменяют птицы. Чайки, голуби (их туристическая лафа закончилась, на Пьяцце больше не поживишься задарма, и приходится возвращаться к реальной птичьей жизни), утки, и даже болотная цапля горделиво плывет по Большому Каналу. Пустой мост. Закрытые лавки. “СюрРиальто” - мелькает в голове название будущей картины. Пустынные солнечные улицы вокруг рыбного рынка. И только бесшумные тени и хлопанье ангельских крыл. Незаметно я дошла до Corte Milion - дом Марко Поло. Как причудливо плетется это кружево. Венецианец Марко первым отправился в Китай. Потом Китай пришел к нам. Теперь же из-за пришедшего из Китая вируса китайские же туристические лавки и кафе вокруг Риальто снова опустели (как и голубям, туристическим магазинам и ресторанам приходится впервые столкнуться с реальной жизнью города).

Сегодня ВОЗ объявил о пандемии. Но воз и ныне там. Все охают про Италию, не понимая, что завтра это же будет и у них. Во всяком случае, 500 новых случаев во Франции и 11 трупов только за сегодняшний день не дают поводов для иных прогнозов. Flatten the curve! - заклинают более ответственные. Надо было не пугать, а объяснить с самого начала. Дело не в вашем личном отношении к вирусу. Просто замедлив рост кривых, мы спасем тысячи жизней, разгрузив реанимации и больницы. Пока же в Италии умер первый врач. И доктора, и медсестры работают на износ без выходных. Итальянские соцсети облетела фотография молоденькой медсестры - все ее лицо в синяках. Нет, это не жертва насилия. Это кровоподтеки от многочасовой работы в специальной маске с пациентами коронавируса. Девочке 23 года. “Я влюблена в свою работу” - пишет она, и тут оставаясь итальянкой. 

А пока одни спасают, другие распространяют.

Вчера полицией было обнаружено 20 нарушений - до народа доходит медленно: куда же без шумных праздников и обильных aperitivo .

“Так в общественных бедствиях и в длительных потрясениях какого бы то ни было обычного порядка вещей всегда замечается усиление, подъём доблести, но, к сожалению, вместе с тем наблюдается и усиление, – притом обычно почти поголовное, – и всяких пороков. “ — Мандзони хочется продолжать цитировать страницами. Кто бы мог подумать, что “Обрученные”, которыми мучают итальянских детей в старших классах похлеще “Войны и Мира”, станет таким актуальным.

Что такое минута? Во времена мора, труса и вируса время обретает иную ценность. Оранжевое солнце разлито по бокалам с традиционным спритцем на набережной. Надо торопиться. Бары закрываются в 6, а как же не пропустить стаканчик после работы - dolce far niente — ничуть не менее важное дело, чем работа.

Столики чуть раздвинуты, люди сидят на метровом расстоянии, но солнце позаботилось само о цельности композиции и колорита, нежно обнимая и посетителей, и мостовую, и гондолы на привязи, и силуэты крыш вдали. Завтра не будет уже ни спиртца на набережной, ни утренней Gazzettino в соседнем баре с оранжевыми стульями, но солнце будет точно так же обнимать дома, колокольни, разбегаться золотистыми нитями в каналах, нырять в узкие улицы и расплываться сияющими акварельными пятнами на площадях.

День 5-й

Сегодняшняя очередь в супермаркет была уже в два раза длиннее. И гораздо молчаливее.

Она тянулась вдоль набережной Дзаттере — темные силуэты, ритмично делящие пространство яркой терракоты фасада. Дистанция 1 метр.

Ждать пришлось долго. В магазин запускали уже не по 10 человек, как еще вчера, а по двое-трое. Изредка мы перекидывались какими-то малозначащими фразами, но в основном стояли молча. Каждый думал о своем, но это свое было общим.

Я думала об этой новой физической дистанции между людьми. О том, что надо быть отдельно именно для того, чтоб оставаться вместе. Что дистанция стала солидарностью и ответственностью. “Спасибо, что вы НЕ БЫЛИ со мной рядом в эти трудные дни” - любимая местная шутка последнего времени. Общество. Общение. Общий корень слов и понятий. Боюсь ли я этого вируса? Да нет, конечно. Но если вдруг бессимптомная я стану новым звеном в этой цепочке, то грош цена моей браваде.

Канал Джудекки жадно впитывал первые дымчатые лучи весеннего солнца, словно первую утреннюю чашечку кофе. Но бары теперь закрыты. Как странно преобразилась реальность. Я думала о парадоксах. О том, как вводятся карантины, как закрываются аэропорты и границы, как на глазах, словно карточные домики, схлопываются все наши представления о глобальном общем мире. И в то же время ровно наоборот - как мир становится единым: не только и не столько из-за панических настроений и пандемических фактов. Невидим вирус, но невидима и иная реальность. В эти дни интернет, ютюб и социальные сети ощущаются совсем иначе. Благодаря им не рушатся социальные связи, не прекращается образование, не кончается объятье.

Очередь медленно продвигалась к заветной арке — входу в магазин. Никакой паники, никакого ажиотажа. Метр-человек. Человек-метр. Словно линии такта в еще ненаписанной симфонии, в которой каждый такт — это пауза. Нет, все ж не Малер, хотя 5-я симфония и образы “Смерти в Венеции” — постоянное внутреннее сопровождение моих прогулок с собакой по пустынным венецианским улицам. Надеюсь, правда, что финал будет иным. Если не симфонии, то хотя бы фильма, в котором нам случилось оказаться. Как странно. Венецианская сага моей юности как раз начиналась с Висконти, с эпизода с портье, берущего пальто у профессора Ашенбаха, а выросла в целую жизнь.

Ещё я думала об общем воздухе, о видении невидимого. О пробелах, пропусках и паузах. О рисовании и живописи как об умении видеть и передавать воздух - между людьми или предметами…

К вечеру начались полицейские рейды. Карабиньер и двое военных останавливали редких прохожих. Вот папа с двумя детьми на самокатах. Документы. Причина выхода на улицу? А, забираете детей от жены на выходные? Bravo papà! Молодец. Разводы разводами, но дети не должны страдать. А вы? Двое подростков пересекали площадь. Идете из поликлиники? Делали прививки? Можно, пожалуйста, справку или направление? Grazie mille. Третьему прохожему выписали штраф. Он никак не смог оправдать свой выход из дома. Мы с псом боязливо прошли мимо. Но нам лишь приветливо улыбнулись.

Начавшаяся было весна отступила. Подул холодный ветер. Мы шли мимо закрытых ставен и опущенных жалюзи. В стылом воздухе были слышны только мои собственные гулкие шаги. Спритц тянул поводок. Мы снова вышли на набережную. И тут только я впервые задумалась над нелитературным смыслом этого названия. Набережная Неисцелимых-Fondamenta degli Incurabili. Когда-то Боб Морган (американский художник и адресат посвящения этого эссе Бродского) рассказывал мне, как Иосиф искал в венецианской топонимике подходящее название для своей книги. Остановился было на Calle degli Assassini (Калле Убийц) возле дома их общего друга графа Джироламо Марчелло, но тот рассказал ему о прежнем названии этого отрезка набережной Дзаттере - набережная неисцелимых. В прежней больнице теперь Академия Изящных Искусств (не музей, а учебное заведение). Но и она закрыта.

День 6-й

Есть в близости людей заветная черта… Теперь и эта ахматовская строчка читается иначе.

На улице пусто. Отдельные прохожие больше похожи на тени. Они ускоряют шаг, словно стараются побыстрее преодолеть зияющую пустоту площади.

Кто-то начинает нарочито громко говорить по телефону - видимо, чтобы заглушить эту засасывающую воронку тишины и тревоги. Но скоро и шаги, и голоса затихают, а над площадью вновь повисает щемящая тишина.

За сутки экологический баланс Венеции совершенно преобразился. Количество людей и собак почти сравнялось. По итальянскому фейсбуку бродят шутки о том, как члены семьи, прежде ссорившиеся из-за того, чья очередь выходить с собакой, теперь наперебой рвут из рук друг друга поводок несчастной псины, которая под вечер уже в полном изнеможении не в силах переставлять лапы..

Мы со Спритцем как раз переходим мост Риальто. Ни души. Минут через 5 в торичеллевой пустоте аркад нас нагоняют приближающиеся шаги. Оборачиваюсь:

Риккардо! А я тебе все звоню. Думала, может быть, ты в Вене застрял. Обычно слегка щеголеватый поэт Риккардо небрит и растрепан.

- У меня умерла мама. Сегодня…

Больше он не может говорить. Мы делаем шаг навстречу друг другу и останавливаемся. Я хочу обнять его, но увы… Просто смотрю в глаза. И бормочу что-то несвязное. Он тоже смотрит и моргает.

Спасибо тебе, дорогая. Я позвоню тебе вечером, Я обязательно позвоню!

Венецианский классик Риккардо Хельд кутается в пальто и исчезает за поворотом.

В голове сами собой всплывают его стихи которые я когда-то переводила

У ЦЕРКВИ МИРАКОЛИ
А скверным вечером зимним
по дороге домой пробегая
уже в темноте по кампо Мираколи
краем глаза заметишь в углубленьи
портала мраморной церкви
в самом углу у стены
в самой дальней точке
в самой теплой в самой укромной
голубя что пришел туда умирать
под крыло спрятав голову
как щенок свернувшись
как кошка твоя когда к тебе на живот
залезает под свитер чтобы согреться
и ты думаешь «этот окоченевший комок –
это форма, рисунок, точный контур того представленья
что уже заготовлено нашим миром для нас»
И торопишься прочь как беглец шаги на ходу ускоряя.
Ну и рифмы у жизни и смерти. И голуби гулят тут как тут.
Я уже подхожу к дому.

Вдруг в пронзительной тишине сизых сумерек из окон одного из домов напротив зазвучал рояль. Что это? Кажется, Шуберт. Не иначе, как Беттина-соседка готовится к концерту. Хотя…, стоп какой сейчас концерт… Стоит чуть отвлечься, уйти во внутреннюю работу мысли, и сюрреальная реальность отступает. Показалось? Но нет, из другого окна отчетливо зазвучала ария. Еще откуда-то издали — неумелые детские звуки флейты…

Как же я могла забыть! Это же флешмоб! Целый день мне приходили смс и сообщения. Мы откроем окна, выйдем на балконы и будем играть и петь. Мы есть. Мы не призраки.

И в 6 часов вечера действительно зазвучала вся Италия.

Мы вместе, даже если не можем обняться. Италия без музыки немыслима. Тем более в пятницу вечером.

Фото: Катя Марголис

День 7-й

И потянулись длинные дни. Время изменилось, Вместо спрессованного полуфабриката, оно стало состоять из сотни осмысленных мелочей. И даже для Венеции, где время и так течет по-особому, где нет машин, и расстояния все еще измеряются шагами и мостами, оно стало другим.

Сегодня утром я увидела спутниковые снимки Италии. С каждым днем наш Сапожок проступает все яснее. Нет, не погода. Это уходит смог. Вирусу удалось то, что не удалось всем зеленым и climate change активистам. Люди просто почти перестали ездить на машинах из города в город. Нечто похожее происходит и внутри. В этой вынужденной остановке броуновское движение планов, обязательств, дел, затихает, и проступают очертания чего-то куда более важного. Никогда еще так много людей в современном мире не оставалось наедине с собой.

В Венеции историческая память об эпидемиях не только впечатана в саму архитектурную ткань города (церковь Salute “Здоровье/Спасение” или sottoportico della peste - “подворотня чумы”), но и в годовой цикл. Дважды в год Венеция отмечает избавление от чумы. В ноябре праздник Madoona della Salute, а в июле Redentore -Праздник Реденторе - Христа-Искупителя - праздник избавления от предыдущей эпидемии чумы (1577 года) стал одним из главных городских, но и семейно-дружеских. Напоминает московский новый год. К нему готовятся заранее, договориваются, кто с кем и как встречает. Набережные и лодки украшаются фонариками, гирляндами зелени и цветов. В этот день все содержимое лавок и магазинчиков, гостиниц и университетов, дворцов, рассыпается по лодкам и спешит занять место в устье Большого Канала и на лагуне напротив Пьяццы. Вдоль набережных выстраиваются столики, и строится понтонный мост через канал Джудекки прямо к церкви Реденторе, построенной Палладио, по нему идет процессия во главе с венецианским Патриархом. А к вечеру небо разрывается фейерверком — тысячью золотых рыбок. Все загаданные желания, неразгаданные судьбы, несказанные слова. Огромные цветы взлетают над городом и рассыпаются в темноте, ныряя в Лагуну.

Тем временем, взят и Париж — с полуночи закрываются все кафе, рестораны, все. Там, наверное, это зияние будет еще заметнее, чем у нас. В Америке чрезвычайное положение.

Сегодня из Национального Института Здоровья США, где папа заведует одной из лабораторий, пришли сведения, что один из их коллег is virus positive. Снаряды рвутся все ближе, как, собственно, папа и говорил еще несколько недель назад — эпидемия неизбежна, вопрос роста. Хорошо быть вирусологом. Хотя бы знаешь. Плохо, что вирусу это безразлично.

День 8-й

Andrà tutto bene. (“Все будет хорошо”).

Эти маленькие бумажные наклейки появляются то там, то сям по всему городу. Одна такая приклеена в банкомате прямо рядом с клавиатурой. Не заметить невозможно.

Сегодня солнечное воскресное утро. Над городом привычно звонят колокола. Но на мессу никто не идет. Только на кирпичной стене в саду в такт перезвону подрагивают тени виноградной лозы. Чуть покачиваются лодки. Из окон доносятся отдельные голоса. И покашливание. Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась. Когда-нибудь будет и так. Как сказал Папа Римский Франциск, который вчера пешком (куда это он без собаки и без продуктовой тележки?) прошел по улицам Рима.

"Сегодня вечером, перед тем, как уснуть, подумайте, как мы вернемся на улицу.

Как снова обнимемся, как вместе ходить за покупками нам покажется праздником.

Подумаем, как кофе можно будет пить за стойкой, о разговорах, о фото рядом друг с другом.

Подумаем, как все будет воспоминанием, но сама нормальность нам покажется неожиданным и прекрасным подарком.

Полюбим то, что до этого казалось нам ерундой. Каждая секунда станет драгоценной.

Морские купания, солнце допоздна, закаты, вино, смех.

Мы снова будем вместе смеяться.

Силы и мужества.

Скоро увидимся”.

Мы пытаемся заглянуть за край будущего, перегибаясь за борт своей собственной лодки, ловя попутный ветер, идя то под парусом, то на веслах, а то и вовсе замирая. Мы ловим в дробящемся отражении образ прежней устойчивости, знакомые фасады, окна, лица, но ломкие образы распадаются на непонятные пятна, и все дробится и меняется поминутно. Что остается? Плыть.

День 9-й

Когда вечером я вышла со Спритцем в аптеку, то шутки и реакция двух встреченных мною прохожих были пугающе однообразны:

“Зачем же ты потратила два козыря за один раз: и собаку, и аптеку. Могла выйти на улицу дважды — смотри, какое солнце!”

Солнце, видимо, начитавшись рекомендаций в Gazzettino, решило снять карантинную маску и не жалеть ультрафиолета. Оно ныряет в каналы, отскакивает оттуда зеленоватыми бликами, запрыгивает в окна. Словно стремится компенсировать вынужденное замершее бездействие горожан. Что касается остальных компенсаций, то сегодня опубликован указ правительства о мерах экономической поддержки граждан. Оплачиваемые отпуска, сохранение для кого-то зарплаты и даже небольшие выплаты нам, самозанятым художникам и предпринимателям. Сама же Gazzettino (кстати, венецианское слово, подарившее всему миру “газету”) с каждым днем становится все тоньше, по мере того, как истончается поток новостей. Зато другое венецианское слово теперь звучит, наверное, в мире чаще других. Карантин = quarantena (quaranta=40), то есть «40 дней», которые прибывшие из других стран экипажи кораблей должны были проводить на борту или на далеких островах, чтобы не заразить горожан чумой. 40 дней искушения Христа в пустыне. 40 лет выводил Моисей свой народ из неволи… 40 — важное число. Посмотрим, чему оно равняется на этот раз.

Первый карантинный указ в Венеции— 1377 года. Вспышек чумы и разных карантинов Венеция пережила за свою историю порядка 60-ти. Нам не привыкать. Но в XVII веке именно Серениссима стала первым государством, победившим тяжелейшую эпидемию, в том числе благодаря жесткой организации и карантинным мерам с участием тайной полиции и, конечно, доктору Чуме. Из его образа до нас дошла традиционная маска Commedia dell’Arte с клювом. Это была мера безопасности, в нос клали чеснок, травы и тампоны, призванные предохранять от заражения. Про бактерии и вирусы никто тогда не знал, но что зараза передается по воздуху было очевидно. И длинноносый доктор-маска с тампоном с чесноком и травами в клюве стал символом этой невидимой борьбы.

Но сейчас по пустынной набережной расхаживают с клювами лишь чайки, в переулках гулят голуби, а настоящие доктора больше похожи на инопланетян. И только синяки на лицах героических итальянских медиков выдают, по сколько часов они не снимают своих защитных очков и масок. Люди стараются помогать друг другу даже на расстоянии. В фб появилась группа “Поколение 90-х”, в котором молодые люди, для которых инфекция наименее опасна, предлагают заодно закупать продукты одиноким старикам и вешать пакеты им на дверь. Правильно, сказала одна моя подруга. Нынешнее тяжелое время, когда итальянцы надели медицинские маски, помогло каждому человеку снять с себя маску. Стать самим собой. Очередной парадокс нынешней эпидемии, в которой изоляция — жест солидарности, а маска открывает человеческие лица.

Сегодня во Франции первый день такого же жесткого карантина, как у нас. Друзья постят фотографии пустынных улиц.

День 10-11-й

Опять весна на белом свете… Cкворцы пропавшие вернулись.

Почему-то отрывки из этой военной песни крутятся у меня на языке с самого утра.

Впрочем, скворцы как раз никуда не пропадали. Как и парочка дроздов, живущих уже много лет в нашем венецианском садике.

Лебеди тоже. Мировая пресса полна новостями о вернувшихся лебедях и дельфинах. Дельфинов, признаться, не встречала. А вот лебеди, они жили всегда в тихих заводях между островами Бурано, Маццорбо и Торчелло, иногда подплывая к нашей лодке, когда мы отправлялись в летнюю хижину на отдаленном островке. Просто теперь их, наконец, заметили. Да и они осмелели.

Книжный магазин закрыт. Но если очень нужно — то не совсем. Условный стук - и дверь открывается, и тебе выдают искомую книгу. На двери объявление о доставке книг на дом.

Вопреки грозным прогнозам все доставки пока работают. Впрочем, идея доставки еды тут не прижилась. Разве можно такое важное дело поручить кому-то еще? Еда — итальянское счастье. Смысл. Основа.

Это знает любой помидор с острова Сант-Эразмо, подставляя красный выгнутый бочок под весеннее солнце на прилавке рынка Риальто. Это знает морковка, картошка, цикорий. Это знают артишоки, плавающие в своем тазике. Это знают продавцы, которые узнают своих всегдашних покупателей даже в масках. Маска, я тебя знаю!

-Слышала? Берлускони дал 10 миллионов на свой родной Милан. Строят там полевые госпитали. Все-таки и у Сильвио есть совесть.

Дама воздевает очи горе. Совесть-не совесть, но молодец.

Общность Италии всегда под вопросом, но вот преданность своей малой родине у каждого итальянца в крови.

В Ломбардии, а особенно, в Бергамо - по-прежнему ад.

Ряды гробов в окрестных церквях. И похоронные мессы одна за другой. По нынешним правилам больше 4х человек на похоронах нельзя. Это рассказал мне Риккардо, сегодня хоронивший маму тут в Венеции.

- Она католичка, так мечтала о большой мессе, о полной церкви. Я даже этого не смог для нее сделать…

Я снова не знаю, что сказать, и молчу в телефон.

День 12-й

Комары тоже вернулись. Они сверлили ночной воздух своим назойливым жужжанием. За 15 лет жизни в Венеции я так и не привыкла к их медлительно-неуловимой траектории и не выработала автоматизма прихлопывать их в темноте, что совершенно безошибочно делаю, стоит мне оказаться на какой-нибудь подмосковной даче.

Но спать хотелось. Начитавшись перед сном новостей, я то проваливалась в сон, то отзывалась на комариные позывные. В какой-то момент они стали казаться миниатюрными докторами в традиционные масках с клювами, и соседка принялась мне объяснять, что это новый вид масок с хоботками, совместная разработка венецианских медиков и историков искусства. Одновременно какой-то полуспящей частью мозга я пыталась сообразить, могут ли комары переносить вирус, но соседка продолжала что-то очень громко и настойчиво гундосить мне в ухо, приближаясь все ближе и норовя меня обнять. Я отодвигалась, пытаясь соблюсти карантинные дистанции и при этом не обидеть старушку. Но она уже вовсю сжимала меня в своих объятиях и душила поцелуями. С трудом открыв глаза, я увидела нашего пса, который стоя на мне всеми четырьмя лапами, лизал мне нос, призывая к скорейшей прогулке.

Автор: Катя Марголис

Мы вышли в прозрачное утро. Пели птицы. Где-то вдали погромыхивали помоечные тележки. Впереди по набережной шла одинокая фигура. Наш священник — дон Сильвано. Он остановился перед маленьким алтарем с мадонной в стене, по-хозяйски поправил растрепавшийся букет мимозы. Перекрестился и пошел дальше. Увидев меня уже с другой стороны канала, он машет рукой и, продолжая махать, обводит ею же вокруг, улыбается и произносит растерянно: - Это кажется сном. Какая же может быть Венеция без людей, правда, Катерина?

Правда. И без того зыбкая граница сна и яви в нынешней безлюдной Венеции окончательно сместилась в сторону сна. Сегодня правительство объявило о продлении карантинных мер. Впрочем, никто и уже и не ждал, что 3 апреля что-то закончится. Сегодня первая смерть в самой Венеции.

В Ломбардии умирают священники, отпевавшие умерших. Заметны потери среди медиков. Дети врачей не видят своих родителей неделями. Сегодня в больнице Йезоло в Венето покончила с собой 49-летняя медсестра. Мы не узнаем причин, но нечеловеческие нагрузки и постоянный выбор, кого спасать в первую очередь и тем самым кого оставить умирать — невыносимы.

Кто-то начинает говорить о неуместности вечернего пения из открытых окон, а предлагает объявить трехдневный траур. Другие возражают - это не развлечение: пока мы поем, мы дышим. Зная, сколько людей сейчас задыхается, это важно. Я открываю компьютер. Из Москвы известие о смерти моей тети - Алены Пастернак, Аленушки, как ее называла бабушка.

Вирус, вероятно, тут ни при чем. Но какая разница. Причина смерти всегда одна — человек перестает дышать. Теперь они вместе. Алена и Женя. Уходят, куда-то в солнечную переделкинскую дымку моего детства, держась за руки. Под их ногами шелестят прошлогодние листья.

Ты спросишь, кто велит?

- Всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви,

Перед Рождеством друг подарил мне книгу замечательного французского искусствоведа Даниэля Арасса - о детали в живописи. Прежде всего, европейского Возрождения. Мало какое чтение оказалось таким плодотворным для этой новой тишины карантинного мира.

Тень на стене. Перекличка чаек. Утренние лучи на черепице дома напротив. Каждая деталь невыразимо прекрасна. Каждая обретает новое прочтение.

В одной из глав Арасс говорит об улитке с картины Франческо Косса - совершенно незаметная и непонятно зачем едва ползущая по краю “Благовещения" эта улитка вдруг оказывается точной калькой, буквально обведенным повторением Божественного силуэта другой части картины. 

Возможно, и ее роль в возвещении благой вести не последняя.

Или тот же комар.

“С точки зрения комара человек не умира”

День 13-й

Соблюдая дистанции, мы сокращаем расстоянья. Сидя по домам, мы сохраняем другим жизни. Дальнее становится ближним. Высокое спускается к повседневности. Отпадает ненужное, становясь насущным. Феррари теперь будет производить аппараты ИВЛ, а высокая мода займется производством медицинских масок. На выбеленной утренним туманом, а затем проглаженной мартовским солнцем площади Санто Стефано — стерильная тишина. Я уже почти привыкла к ней, как и к изумрудной праздности вод Большого Канала. И 104 ступеньки моста Академии я уже почти привыкла отсчитывать в одиночестве. В этот раз навстречу знакомая дама из общества “Amici della Fenice” - как всегда элегантна в синем платье, с перламутровыми бусами - так удачно гармонирующими с ее медицинской маской. Обменявшись краткими новостями об онлайн трансляциях их мировых оперных театров, мы раскланиваемся. Перила моста навощены и пропитаны свежей олифой. Когда еще выдастся случай это сделать, не создавая многолюдные пробки. Власти города не теряют время даром.

Не теряют его и горожане. Кто-то красит дверь, кто-то смолит лодку, кто-то моет окно. В соседнем маленький мальчик старательно поливает из пульверизатора сморщенную примулу на подоконнике. Делает он это явно уже не первый раз только за сегодняшний день. Чем-то надо заняться. Примула крепится, но терпит. Наконец в окне появляется мать и забирает сопротивляющегося сына. - Хватит лить воду! И брызгаться

-Ну мама, ты сама все время все моешь и обрызгиваешь.

Возразить нечего. Проходящий как раз мимо сосед окликает мать, победно демонстрирует матери приобретенный флакон с очередной волшебной жидкостью для дезинфекции всего и вся.

Интересно, сколько людей и без того не вполне психически уравновешенных окончательно свихнется на этой эпидемии.

Вот обрюзгший гражданин в вапоретто вдруг вынимает из кармана тряпичную куклу, а из другого - маленькую керамическую кофейную чашечку, и начинает поить куклу, что-то бормоча себе под нос, что “В этом городе люди ни о чем не заботятся”. Накануне, на рассвете, выйдя с собакой, я встретила растрепанную женщину и с испитым лицом и растрепанными волосами, словно сошедшую с картин Тулуз-Лотрека. Она шла медленно в дырявых колготках, поблескивая голыми пятками, в руках она несла пару изящных сапог на шпильках и что-то пела.

Джон Берджер где-то заметил: Painting is a prophecy of itself being looked at . (“Картина - пророчество о самой себе увиденной”)

Пока что карантин безжалостно заменил prophecy на memory.

Когда мне было лет шесть, папин друг, физик, поставил меня в тупик, спросив « а как ты думаешь, отражается ли что-то в зеркале, когда ты в него не смотришь?». Я потеряла покой. Дни напролёт я придумывала хитроумные эксперименты с незаконными тайными съемками маминым фотоаппаратом на вытянутой руке и тому подобные уловки, чтоб ответить на этот главный философский вопрос моего детства.

О роли наблюдателя и его влиянии на наблюдаемое говорено немало и в науке, и в искусстве. Но возможность передать теперешний пустынный пейзаж, так очевидно неспособный обойтись без людей, и без которого так же очевидно не могут обойтись сотни тысяч не формальных жителей, а виртуальных венецианцев, любящий этот город по всему миру — солнечные блики на внутренней арке моста, дробные тени и отражения, плеск воды и крики чаек, — сделали сегодня этот вопрос совершенно несущественным.

Video ergo sum (“Я вижу — значит, я существую”). Video ergo est. (“Я вижу — значит это есть”). А если это вижу я, то значит, мои глаза могут стать и чьими-то еще.

Снова 104 ступеньки моста.

Снова залитая солнцем безлюдная площадь.

День 16-й

Ветер. Холодный ветер на всем белом свете. Bora. Борей. Задувает в щели, гуляет по переулкам, сбивает цветы с подоконников .

Со страниц раскрытой Gazzettino мне навстречу улыбается знакомое: монах-францисканец из церкви Redentore. Устраивал скаутские походы, занимался с детьми: здоровяк, кровь с молоком , 46 лет. Только читаю я некролог. Та самая церковь Реденторе , построенная Палладио тоже в честь избавления от чумы. Какая горькая перекличка.

Глаза слезятся. Наверное, от ветра. В нынешнем застывшем безлюдье ветер — главный герой мистерии. Каналы наморщивают лбы, лодки бьются о сваи, трепещут простыни, хлопают ставни. Где-то наверху похохатывают чайки. Зима недаром злится.

День 17-й

Они плыли и крякали. Утиное многоточие по серебристо-ребристой поверхности канала. Буквы расплывались. В глазах тоже уже немного рябило от многочасовой работы перед экраном. Онлайн жизнь и работа требовали срочного выхода оффлайн. Его же требовал и пес.

Открыв новости, я увидела, что итальянское правительство обсуждает проект указа о продлении запрета на передвижения и прочих карантинных мер до …31 июля. В глазах еще больше потемнело. За окнами тоже. Я решительно взяла поводок, и мы вышли на улицу.

Ветер гонял пустоту по свинцовой мостовой. Дома натянули маски ставней на окна. Ни души. Только двое полицейских обходили дозором площадь.

В кармане задребезжал телефон. Это звонил папа. Я делюсь нашим итальянским трагическим бюллетенем. В Нью-Йорке ситуация стремительно приближается к итальянской. Сегодня у папы было совещание онлайн с коллегами из разных точек мира. Один из них работает в Милане, они проследили цепочку заражений: да, вирус приехал из Мюнхена, потом попал через медиков в больничную среду и стал сначала косить уже ослабленных пациентов, а затем и следующих и самих медиков: возможно, это не последняя причина такой кошмарной ситуации и коллапса именно в Ломбардии. А в Вашингтоне в Национальном Институте Здоровья США, где он руководит одной из лабораторий, заболел его сотрудник. К счастью, болезнь прошла легко, но все остальные коллеги на карантине. Исследования по вирусологии остановлены из-за вируса.

Эта пандемия моментально превращает любое место в пандемониум. Мильтону такое придумать было б не под силу.

Потерянный рай прежней населенной жизни повсюду сменился раем почти монастырским. Или адом. Кому как. Как говорил владыка Антоний Сурожский, ад и рай, вероятно, одно и то же место: представим себе меломана на концерте классической музыки. Он слышит райские звуки. А рядом с ним сидит кто-то ничего не смыслящий в музыке и не любящий ее — ему этот концерт покажется сущим адом. Теперь решает вирус.

Во вчерашнем выпуске “Венецианского Декамерона” Альберто Тозо Фей рассказывал историю венецианки Арканджелы Таработти, автора трактатов 17го века Inferno и Paradiso Monacale “Монашеский Ад и Рай”, по-новому перефразирующих Божественную Комедию Данте (возможно, был еще и Purgatorio (Чистилище), но эта книга не сохранилась. Отданная насильно в 13-летнем возрасте в монастырь из-за своей хромоты (и тем самым невозможности быть выданной замуж), она сначала неистово протестовала, а затем посвятила свою жизнь борьбе за права женщин. В 1600-х, когда богословы еще вполне всерьез обсуждали наличие у женщин души, она твердила о том, что имей женщины те же возможности образования, что и мужчины, они бы достигли не меньшего. “Женщина это не просто специя к мужчине” писала она в ещё одной книге «О тирании отцов».

Город стал скитом. Кажется, идеальней Поста он еще не видывал. Но и странней Пасхи, с закрытыми церквями, видимо, тоже.

Эти слепки пустых городов поражают сейчас по-новому. Что-то помпейское есть и в них, и в зияющих пустотах нынешней городской жизни. В закрытых барах и магазинах, в тишине площадей без детей и прохожих, в закрытых церквях и в безмолвии улиц. Словно слепцы, мы ощупываем контуры этих пустот, пытаясь узнать в них свою прошлую жизнь и одновременно прикоснуться к будущему.

Каждый барельеф сродни тем помпейским гипсам, которые придумал делать археолог Джузеппе Фиорелли в 1863 году, когда с объединением Италии он был назначен возглавлять раскопки. Истлевшие под слоями окаменевшего пепла и лавы тела давно превратились в пустоты. Но достаточно было просверлить с поверхности отверстие и залить эти пустоты гипсом, чтобы получить точный слепок.

Залить бы и эти. Но не гипсом, а живой водой.

Дома я прочла, что введены новые санкции за нарушения режима ограниченных перемещений — штрафы теперь от 300 до 4000 евро, но что все же предложение про карантин до 31 июля не было принято. Впрочем, утки были уже далеко.

День 19-й

Смеркается. Где-то вдали перекликаются колокольни. Чайка совершает свой медленный вечерний обход и приземляется на парапет моста. Пора возвращаться домой. Закрывать ставни и ноутбуки. В голову тоже возвращается давняя простая мысль: днем все смотрят на свое небо, но, оказывается, стоит начать гаснуть дневному свету, как невозможность быть рядом становится отчасти возместима, если смотреть на ночное небо из разных точек земного шара. В новом мировом порядке небесные светила возвращают себе свой архаичный статус, становятся точкой схода и местом встречи. Луч нашего взгляда, отражаясь от предмета его, возвращается не только нам, но и нашему визави. Глядя на одно и то, же мы отчасти видим друг друга. Хорошо бы не забыть об этом и после карантина.

О, небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!

Для кого-то он стал последним. Для кого-то первым.

Мы переворачиваем следующий лист.

День 20-й

- Хватит нас держать за дураков! Сколько можно сидеть дома? Я открываюсь! —Моника решительно поднимает жалюзи своей булочной. — Нам разрешено работать до часу, вот и буду работать. В прошлом году у меня был грипп, 5 дней температуры - ho visto la morte! (смерть смотрела мне в лицо!) - 39,5, я принимала все на свете, но температура падала самую малость и снова поднималась! А если б на моем месте был кто-то пожилой? Конечно, не выжил бы. Понимаешь, Катерина? Вот и сейчас - надо было посадить на карантин тех, кому за 70, а не нас! Что тебе? Молока? Я тебе дарю его - там срок годности послезавтра истекает…

Я благодарю Монику за молоко и выхожу в пустынный серо-молочный день. Ветер уносит мои перчатки. Не лайковые — латексные.

Сегодняшний счет мы узнаём в ежедневном бюллетене.

969 жертв за 24 часа.

Папа Римский Франциск молится на пустынной дождливой площади Святого Петра и посылает свое благословение. Urbi ed Orbi.

С начала эпидемии уже двое итальянских медиков не выдержали “первоначальной сортировки” и покончили с собой.

Нынче ветрено. Уши Спритца развеваются. Мы уже прошли вдоль всей Набережной Неисцелимых и обогнули стрелку острова. Пора принять дневную дозу лекарства “Сидидома”.

Фото: Катя Марголис

День 21-22й

Как много оказалось растворено в воздухе. Ведь не только вирус бродит воздушно-капельными путями. Как нынешние странные времена сумели выбить застаревшую пыль из всех привычек и слов. Из общественных конвенций и культурных стереотипов. Заново конденсировать на запотевшие от дыхания (sic!) зеркала, наедине с которыми мы остались, языковые и зрительные клише.

В нашем дворике пробиваются первые нарциссы. Раньше они соблюдали социальную дистанцию, но теперь расплодились и цветут, как попало. Из Конельяно привезли лимонное дерево и гиацинты — дочь увидела в Инстаграм клич о помощи: мы не можем распродать цветы и растения, а убивать их рука не поднимается — покупайте за копейки, мы сами вам все доставим.

Вот уже много недель нам кажется, что спустился вечер. Что плотная тьма заняла наши площади, улицы и города: что эта тьма теперь хозяйка наших жизней, что она наполнила все оглушающей тишиной и печальной пустотой, на пути которой замирает все: она в воздухе, она в наших движениях, о ней говорит наш взгляд. Мы перепуганы и потеряны. Как евангельских учеников нас застала врасплох яростная буря. И мы ощутили себя все в одной лодке, такие хрупкие и потерянные, но одновременно очень важные, ценные, необходимые, призванные грести вместе <…> В этой лодке … мы оказались все <,,,> и вдруг заметили, что не можем никуда плыть дальше каждый сам по себе, но только вместе”

День 23-й

На углу красуется от руки написанное объявление: на нашей улице открыто две продовольственных лавки и винный магазин. Это весьма кстати — винные отделы в супермаркетах если не пусты, то изрядно прорежены.

Вообще же, не исключено, что эпоха супер- гипер- на закате. Как знать, если даже кривая потребительской гигантомании и не пойдет на убыль, то уж толпы с тележками должны уйти в прошлое. Люди снова начнут обращаться к людям за едой, а торговые монстры не вернутся из интернет-царства и будут работать лишь на доставку. И огромные лайнеры не будут заходить в наш порт и распугивать людей и рыб. Или я размечталась… Один такой на днях причалил к Риму и распустил пассажиров по городу — среди них оказалось 4 вирусоположительных. Обнаружено это было не в первый день. Каким образом такое стало возможно в нынешних жестких карантинных условиях, остается загадкой.

Новое обязательно будет. Новая жизнь всегда рождается в муках. Мы не вернем тех, кого потеряли и потеряем. Но именно поэтому стоит жить по-новому. Я очень верю в поколение снежинок — ка их теперь презрительно называют их старшие, видавшие виды. Мол, чуть подуешь - улетит, чуть дохнёшь — растает. Но я вижу иное. Именно это поколение отличается особой чуткостью ко всему живому. И сколько ни иронизируй над веганами и вегетарианством — не увидеть здесь сострадания и ответственности может лишь слепой. Вирус пришел с рынка диких животных, он плод насилия над природой, которая сейчас так наглядно возвращается в освобожденное человеком пространство наших городов. Именно этому поколению предстоит через нынешнее испытание утвердиться в собственных идеалах и жить с этим новым опытом.

Как это свойственно юности, они горят справедливостью и солидарностью— ведь каждое поколение проживает эти понятия по-новому. И в каждую эпоху эти семена падают на свою историческую почву. Сегодня солидарность неизбежна. Группа Поколение-90, договорились в фейсбуке и носят еду, помогает престарелым. Волонтеры записываются помогать семьям врачей, бригадам скорой помощи, строителям полевых госпиталей.

А сколько Ромео и Джульетт оказалось разделено этим неожиданным бедствием. Как привыкли европейские дети перелетать из страны в страну, словно переходить из одной комнаты в другую, каково им в одночасье оказаться в мире застав, границ, запретов. Мы столько читали о войнах, пересылках, эвакуациях …нет, я не сравниваю наше нынешнее в общем-то благополучное сидение дома онлайн с испытаниями прежних поколений (очень точно заметили англичане “Наших бабушек и дедушек призывали на войну — нас ради победы просят посидеть на диване”) — но меня глубоко трогают пронзительные истории разделенной любви. Разделенной в обоих смыслах.

Мы переходим наш маленький чугунный мостик. В прозрачной воде на дне видно каждый камушек и каждую склянку. Прежде скрытый от взгляда мусор теперь заявляет о себе во всей неприглядности. Взгляд скользит по дну и утыкается в …зонтик. В старый заржавевший зонтик, уже, наверное, не первый месяц лежащий на дне канала. “Как рыбке зонтик” — подсказывает язык. Сколько всего нам теперь нужно, как рыбке зонтик. Как рыбке зонтик, нам теперь пригодятся наши прежние календари, планы, чемоданы, билеты. Как рыбке зонтик, нам будут нужны очень многие прежде незыблемые и незаменимые вещи. Сколько мелкого мусора и шлака обнажили эти недели.

День 24-й

- Можно задать вопрос?

- Конечно, синьора, — полицейские, девушка и молодой человек, очень приветливы. Карабиньеры построже.

- Вот смотрите, я художник - у меня это написано в удостоверении личности. И я индивидуальный предприниматель — lavoratore autonomo. Если, скажем, мне по работе необходим пленэр или наброски делать на улице — я могу это делать, если я встану далеко от всех — тем более, сейчас никаких всех и нету? Я просто вижу тут у вас похожую ситуацию и хочу понять, что входит в необходимость по работе.

- По идее, нет, не можете. Но с другой стороны, если Вы пишете autocertificazione и у Вас есть Ваше удостоверение и Вы готовы отвечать за то, что это Вам действительно необходимо — то возможно, что и да. Это все серая зона. Понимаете, я бы лично не стал Вас штрафовать в таком случае. А вот синьору фотографа без бумаг — приходится. Мы бы этого и вовсе не делали, если б итальянцы были посознательнее. Вот сегодня на Лидо на пляже народ тусовался, загорал. И добро бы по одному — так ведь целыми компаниями. А по всей Италии чуть ли не 50 человек с положительным тестом на вирус на улице остановлено. О чем тут говорить? Из-за людей без головы мы все будем сидеть по домам. Нам всем тяжело, поймите. Мы тут ходим целый день - вылавливаем, выписываем штрафы, а потом возвращаемся на четыре квадратных метра своей казармы. Веселого мало, поверьте, синьора.

Я верю. Никому уже давно не весело. Шутки про массовый выгул собак истощились к концу первой недели, прошло и время яростных споров. Процеженная через карантин чахлая жизнь стала привычной, а ежедневные сводки с больничных фронтов — частью повседневности. Человек ко всему привыкает. Не подлец — бедняк.

Венеция — квинтэссенция города в его средневековом понимании. Только вместо городской стены — вода. No man is an island. No City is an Island. С материка по-прежнему ежедневно приезжают работающие в магазинах, банках, мэрии люди. Если б не этот поток, думаю, шансы Венеции на выход из карантина были бы сильно выше. Но увы, очередной референдум за отделение Венеции от Местре этой зимой опять не набрал кворума — снова пришли венецианцы, а местринцам дела нет. Так мы и остались административно одним городом.

Остров — идеальное место для изоляции. Собственно, это одно и то же слово: isola - isolamento. В разные эпохи в зависимости от необходимости острова венецианской лагуны служили больничными отделениями разного рода. Набережная неисцелимых - венерические болезни. Остров San Servolo с XVII века — сумасшедшим домом. Остров San Clemente уже XIX еще — женским отделением. Остров Lazaretto в XV м веке дал имя всем лазаретам - и был основным карантинным островом. В то время как на Лидо отправлялись зараженные чумой.

Когда-то, когда меня учили водить лодку, мы тренировались на юге лагуны за Джудеккой. Вдалеке маячил неизвестный мне остров. Это Grazia - объяснил мне мой спутник и провожатый. Там с незапамятных времен и до 90-х годов была инфекционная больница. Grazia по-итальянски очень многозначное слово: это и благодать, и благодарность, и изящество, и доброта, и щедрость, и внимание, это же и помилование.

Как-то ранним утром мне случилось вновь пересекать эту часть лагуны на лодке. Вставало зимнее солнце, и дорожка света бежала навстречу. И вдруг впервые глаз увидел то, что видел десятки раз, но не разумел: вопреки обычным законам тропинка света не сужается, а расширяется к горизонту. Обратная перспектива икон и доджоттовской живописи не условность и даже не теологический ход, а простой факт, раскрывающейся навстречу будущему.

Именно такая перспектива радикально меняет взгляд. Если в прямой перспективе точка схода — это некая воображаемая точка на горизонте, то в обратной всё только расширяется. Точка же схода — это ты сам, смотрящий, пропускающий все линии и все значения слова “grazia” через себя. И потому любая человеческая жизнь, любая биография, коей ты свидетель — это история с обратной перспективой, история, вверенная тебе, и писать ее хочется как икону, а не как некролог с точкой схода в конце.

День 25-й

“Ты спрашиваешь, чего тебе следует больше всего избегать? Толпы? Ведь к ней не подступиться без опасности! Признаюсь тебе в своей слабости: никогда не возвращаюсь я таким же, каким вышел. Что я успокоил, то вновь приходит в волнение, что гнал от себя – возвращается. Как бывает с больными, когда долгая слабость доводит их до того, что они и выйти не могут без вреда для себя, так случается и с нами, чьи души выздоравливают после долгого недуга.

Нет врага хуже, чем толпа, в которой ты трешься. Каждый непременно либо прельстит тебя своим пороком, либо заразит, либо незаметно запачкает. Чем сборище многолюдней, тем больше опасности “— кажется, Сенека был не последним эпидемиологом. Что ни письмо к Луцилию, то карантинная рекомендация. Спасибо другу. 

«Добрый вечер, господин Мэр», — пишет медсестра одного из маленьких городков. Ее письмо приведено в газете La Stampa. И оно заслуживает перевода:

"Я работаю в больнице. Я хочу описать обычный день. Один из многих, такой же, как все последнее время. Но я не хочу описывать то, что публикует пресса: цифры, статистику, указы и запреты. Я хочу, чтоб этот день вы увидели глазами пациента с Covid и с глазами медиков.

Мы стали страной нытиков. Мы только и умеем, что жаловаться. Мы никогда ничем не довольны. Такое ощущение, что карантин это наказание, а не защита. Да, нас, медиков, так красиво называют сейчас ангелами, но кто знает, можем ли мы ими действительно быть.

И вот ты приходишь на работу в больницу, подходишь к отделению с тяжелыми вирусоположительными пациентами. Отделение заперто, ты звонишь. Тебе открывает коллега, которая там со вчерашнего вечера. Изнуренная, на лице ее отпечатки маски и очков. Ты принимаешь смену и прощаешься с ней. Ей нужно отдохнуть. Звонит звонок. Ты отвечаешь, спрашиваешь, в чем дело, обещаешь, что сейчас же придешь и идешь переодеваться. Это долгий процесс. Тут нельзя допустить ошибок.

Наконец входишь к пациентке, ты знакома с ней уже, вы здороваетесь. На голове у нее шлем, он называется C-pap. Он помогает ей дышать. Надежд немного, и монитор, к которому она подключена, лишь это подтверждает. Но она в ясном сознании, она ориентируется во времени и в пространстве и прекрасно понимает, что умирает. Ты начинаешь с ней говорить. Она не ест уже несколько дней. Но сегодня утром она попросила о завтраке. У нее диабет, но она просит два сухарика с джемом. Но разве диабет теперь ее главный враг? И ты просишь коллегу принести ей завтрак.

Фото: Катя Марголис

Этот взгляд, исполненный мольбы, убивает. Ты стараешься отвести глаза, чтоб внутри тебя тоже что-то не умерло.…

Ты приводишь в порядок ее трубки, а она берет тебя за руку: ”Милая, ты ведь тоже мама?”. “Да, я мама двух мальчиков”.

“Значит, ты можешь понять, что я чувствую?”.

“Я могу попытаться, если хочешь, опиши мне… я слушаю тебя”.

“У меня четверо детей, они всегда были маменькими сынками. У нас очень близкие отношения, ведь я была им и отцом, и матерью — я рана овдовела. Я не боюсь умереть, но я не хотела бы так страдать. В один из дней один из моих сыновей пришел навестить меня, но его не пустили. И я не смогла увидеть ни его, ни внуков, ни невесток, никого. Я тут, а они там, дома”

“Но ведь можно позвонить по телефону и все сказать”.

“Да, но это не то же самое”.

“Ну хорошо, хотя бы они тебя слышат, вы говорите — это уже что-то, лучше, чем ничего”.

“Я звоню им каждый день и слышу, что они страдают, потому что не могут оставаться со мной до конца”.

Входит врач, осматривает ее, и в этот момент звонит телефон: это один из ее сыновей. Она говорит: “тут доктор, я передам ему трубку”. Врач описывает сыну ситуацию. Она действительно критическая. Мы объясняем синьоре, что ее нужно интубировать, и что жить ей осталось недолго. Сын просит разрешения увидеть мать, чтоб хотя бы наскоро попрощаться, он не станет задерживаться, он обещает. Увы, это невозможно. Вирус не выбирает.

Врач выходит из палаты. Синьора в отчаянии плачет. Еще по телефону с ней плакал и сын. И вот этот ее молящий взгляд на тебе, словно она просит тебя сделать что-то, и ты просишь передать телефон. Телефон совсем простенький, не смартфон. Синьора еще не старушка, но и не специалист в современных технологиях. По правилам безопасности ты не можешь поднести телефон к уху и не знаешь, что тебе отвечает ее сын, но этот ее взгляд тебя обязывает сделать что-то, ты не просто на работе, ты сама мама и дочь.

Ты говоришь сыну в трубку: “Соберитесь все вчетвером у одного из вас, не забудьте маски. Поторопитесь. Вот вам мой номер - по моему телефону вы можете сделать видеозвонок, вы сможете увидеть маму”.

Ты говоришь, что твоя смена продлится еще 10 часов и что если телефон не отвечает, чтоб они перезвонили. Не проходит и часу, как коллега говорит, что у меня в сумке звонит телефон. Ты все еще в той же палате, в полном защитном костюме и ты просишь коллегу пойти взять твой телефон, продезинфицировать его, положить в пакет и передать тебе в палату. Ты отвечаешь на видеозвонок и видишь всех четырех ее сыновей. Она не ожидала этого и сияет от счастья, а с ней и ты. Они говорят довольно долго, рассказывают все подряд, говорят, что любят ее, ей тяжело говорить, она задыхается, но ты понимаешь, что не можешь прервать этот разговор. Это их решение. Разговор продолжается где-то полчаса. И словно круг замкнулся, происходит все, чему должно случиться… она держалась только ради них, только чтоб увидеть их и попрощаться. Твое сердце рвется на части. Ты представляешь себя, думаешь о своих детях и всё понимаешь.

Она берет тебя за руку. Говорит спасибо, я буду оттуда хранить тебя за то, что ты для меня сделала. И ты изо всех сил стараешься не плакать. Пациентка гаснет. Ты выходишь из палаты и оставляешь остальное на попечение коллег. Сейчас тело продезинфицируют, завернут в простыню, отвезут в морг. А все ее личные вещи сложат в пакет, который потом сожгут.

Наступает утро воскресенья. И похоронный агент приходит за телом. Только один из ее сыновей может подъехать к больнице, соблюдая дистанцию, чтоб увидеть гроб издалека и отдать последние распоряжения. Он не видел ее с того видеозвонка. Потом его машина поворачивает направо, другая машина увозит тело налево. И тут ты не выдерживаешь. Это слишком. И если до сих пор ты не плакала, то теперь не можешь больше сдерживаться.

А дома ты открываешь фейсбук. Повсюду жалобы. У нас отняли свободу. Мой малыш не может прогуляться по парку. Собака устала все время ходить вокруг дома. А в магазине закончились дрожжи…”

Я отрываюсь от газеты. Прыгающий взгляд скользит по фасаду дома перед газетным киоском. В одном из раскрытых окон, прильнув друг к другу, нежатся на солнце две подушки. Итальянцы по утрам выбивают перины, а подушки кладут проветриваться на окна. Наволочки чуть топорщатся и надуваются на ветру, подушки отдыхают после ночной службы — им хорошо рядом.

День 26-й

Никогда еще не доводилось мне жить в будущем. Никогда еще взаимонепонимание и просто непонимание не шло такими волнами. Каждый день я наблюдаю, как сначала французские, потом швейцарские и английские друзья проходят наш опыт двухнедельной давности, а московские еще только входят в уже кажущиеся такими далекими первые дни вынужденного домоседства. Не без отечественной специфики, конечно: что ни скручивай — все равно выходит автомат Калашникова. Но дело даже не в действиях или безответственном бездействии властей. Дело в незаживающем отрыве от мировой ткани, которая сейчас ощущается особо остро.

Каждая благополучная страна входит в карантин похоже. Каждая несчастная — по-своему. Так, как будто, она первая. Каждый третий или пятый пост на русском языке о том, что автор, де, понимает все про вирус и эпидемию, но он против паники. Под паникой подразумевается широкий спектр фактов, уже накопленного другими странами опыта. Дальше есть варианты. Сезонный грипп. Средняя смертность. Чехарда цифр и данных. В разных изводах эта смесь почему-то приносит невероятное утешение любителям статистики: такое ощущение, что столбцами цифр они пытаются отгородиться от идеи собственной смертности. Не надо сеять/ возбуждать/ нагнетать панику. В чем именно проявляется геройское сопротивление панике, из этих сообщений не очень понятно, но не исключаю, что все эти люди уже записались в добровольцы и разносят еду и лекарства запертым по домам пенсионерам. Пока среди всех моих друзей я вижу только одного человека, который пытается организовать системную помощь, в очередной раз беря на себя заботы безответственного государства. 

День прошел в рабочей и домашней суете, теперь уже вконец неразличимыми, и когда я собралась в магазин, солнце макало последние лучи в канал Джудекки. Очереди давно куда-то растворились, и в супермаркете нас оказалось двое: кассир и я. Кассир одобрительно кивает на мою плетеную корзинку: правильно, синьора, в наши безумные времена лучше чтоб сразу было видно, что вы идете за продуктами. Прекрасная корзинка — как у Красной Шапочки - Cappuccetto Rosso. Но вообще все это мне не нравится. Проверки, бумаги, полиция. Так и до фашизма недалеко. Вот я живу на материке. Почему это я не имею права на свою пробежку в ближайшем леске или на прогулку вдоль моря?

Вдоль моря… как давно была та воскресная прогулка на Лидо в первый карантинный день. Как давно был Париж и залитый солнцем вокзал.

Mon enfant, ma soeur,
Songe à la douceur
D'aller là-bas vivre ensemble!
Aimer à loisir,
Aimer et mourir
Au pays qui te ressemble!

Дитя, Сестра моя, уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем,
Где для любви – века, где даже смерть легка,
В краю желанном на тебя похожем.

Отчего-то Бодлер моего отрочества крутится в голове сегодня с самого утра. Но какие теперь путешествия. Впрочем, и любовь-смерть, и рифма “роза” не тревожат воображения. Романтические цветы зла отцвели и в истории, смерть уже не легка, а умирать ради позы и красного словца никто не собирается. Опыт ХХ века должен был научить какой-то ответственности за это слово. Как отсчитать его 760 раз за день? Нет такого счета.

Речь о pays qui te ressemble!

О странах, которые напоминают тебя, а ты их. О внутреннем пейзаже и культурном ландшафте. О том, как политические тревоги и историческая память неминуемо начинает говорить в каждом из нас на пороге больших потрясений.

Одна из моих столетних бабушек перед смертью норовила складывать под подушкой провиант и сахар. Я знаю стариков, одевавшихся по ночам и ждавших обысков и воронков. Я и сама просыпаюсь иногда от того, что косой, якобы случайный, гб-взгляд следит за мной во сне. “Не выходи из зоны комфорта, не совершай ошибку” - шепчет кто-то мерзеньким голоском. Как ненавижу я во сне это слово комфорт, так по-бюргерски заместившее в языке слово “уют”. А уж про слово “зона” и говорить нечего. Я стряхиваю с себя преждевременный сон.

Дочки накрывают к чаю. Звонят колокола. Где-то на канале отчетливо и ритмично крякает утка, будто декламирует стихи.

День 27й

С лодки мусорщик переговаривается с девушкой в окне. Тема становится понятна еще до того, как слух начинает различать слова. Un macello. Смертоубийство. Нет, речь всего лишь о деньгах. Люди стремительно начинают ощущать не только усталость, но и шаткость ежедневного существования. Правительство начало выплату компенсаций и готовит ещё один указ о мерах экономической помощи. Подключился и Евросоюз. Никуда не делась и людская щедрость: китайский бармен пожертвовал маски, а читатели Gazzettino собрали денег на три дополнительных ИВЛ для Венецианской больницы.

В послевоенных поколениях вплоть до нашего, детей 70-х, мир был предметным — и умение сменить шину на велосипеде или содержать аквариум с рыбками шли бок о бок с пониманием устройства рукотворных вещей и живой природы. С развитием технологий и легкой доступности всевозможной информации сегодняшние дети оказываются нередко отодвинуты не только от непосредственного познания мира (не кнопками, а руками), но и, парадоксальным образом, от твердого знания об устройстве его невидимой части — от простейшей физики до биологии и химии.

“Мне хотелось бы высказаться в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными и даже просто банальными, а теперь звучат очень немодно:

1) Истина существует, и целью науки является ее поиск.

2) В любом обсуждаемом вопросе профессионал (если он действительно профессионал, а не просто носитель казенных титулов) в нормальном случае более прав, чем дилетант.

Им противостоят положения, ныне гораздо более модные:

1) Истины не существует, существует лишь множество мнений (или, говоря языком постмодернизма, множество текстов).

2) По любому вопросу ничье мнение не весит больше, чем мнение кого-то иного. Девочка-пятиклассница имеет мнение, что Дарвин неправ, и хороший тон состоит в том, чтобы подавать этот факт как серьезный вызов биологической науке.

Это поветрие — уже не чисто российское, оно ощущается и во всём западном мире. Но в России оно заметно усилено ситуацией постсоветского идеологического вакуума.

<..> Если все мнения равноправны, то я могу сесть и немедленно отправить и мое мнение в Интернет, не затрудняя себя многолетним учением и трудоемким знакомством с тем, что уже знают по данному поводу те, кто посвятил этому долгие годы исследования.

Психологическая выгодность здесь не только для пишущего, но в не меньшей степени для значительной части читающих: сенсационное опровержение того, что еще вчера считалось общепринятой истиной, освобождает их от ощущения собственной недостаточной образованности, в один ход ставит их выше тех, кто корпел над изучением соответствующей традиционной премудрости, которая, как они теперь узнали, ничего не стоит.”

(Речь академика Зализняка на вручении ему солженицынской премии, 2007-й год)

Как не хватает этого голоса сегодня. Не только голоса. Прогулок по гулким калле. Длинных разговоров. Ужинов в Il Bacaretto. “Il professore aspetta” (“ Профессор ждет”) - выговаривала мне хозяйка заведения, когда я по своей привычке опаздывала. Апрель традиционно был временем, когда он читал свои лекции в Венеции…

К вечеру ветер стих. Весенняя синь воцарилась над городом. Мы со Спритцем торопились домой. Папа нашел сегодня время прочесть онлайн лекцию для детей, внуков и друзей о вирусе и о возможных механизмах лечения и вакцин, и я боялась опоздать. Вирусолог, заведующий лабораторией по изучению ВИЧ в Национальном Институте здоровья США, папа тоже на карантине. К счастью, обошлось. Коллега, удачно повеселившийся пару недель назад на итальянской вечеринке в Вашингтоне, остался единственным пациентом в их окружении, к тому же уже поправившимся. Думала ли я, что спутники всей моей жизни, такие привычные и одновременно далекие “папины” слова и термины— актеры второго плана, с которыми доводилось встречаться лицом к лицу разве что на оборотках сначала машинописных черновиков, а затем и принтерных распечаток, на которых сначала рисовали мы, а потом наши дети — что они станут героями газетных передовиц и самыми непосредственными участниками ежедневной жизни миллионов людей. Внуки спрашивали — дедушка отвечал. О белках и мембранах, о стратегии вирусов вообще, о жизни их внутри клетки или же на ее поверхности. О плазме и о скорости мутаций. Слушая его, зримо ощущаешь толщу шлаковой породы, через которую нужно прорубиться, чтоб получить хотя бы крупицу надежного знания. Как теряется это понимание в мельтешне ежедневных заголовков. Как важно, чтоб это почувствовали дети.

Какими найдем мы себя, выбравшись из-под пыли и пепла, которым нас засыпало?

День 28-29й

В этот вечерний час в твоем городе наступает весна. Розовеет терракота, теплеет мрамор. Прежде чеканный птичий стрекот расплывается по краям крыш, растворяясь в черепице. Всякая форма, всякая картина строится на контрастах, на соположении цветов. Охра рядом лазурью это совсем не то же, что та же охра при жженой закатной сиене. Таков закон гармонии живописи: художнику ли не знать. Не потому ли и в сводках мы начинаем робко радоваться падению ежедневной смертности.

Российские новости все больше напоминают пьесу небывалого абсурдиста по мотивам русской и мировой литературы.

Вечерний звон снова вернул меня на Campo Sant’Angelo. Солнце уже ушло в самоизоляцию, и на темнеющем небе кроме луны стала отчетливо видна Венера. Среди миров в мерцании светил…

В один из первых карантинных дней мне случилось снять тень летящего голубя над пустой залитой солнцем улицей. Тогда он казался символом человеко-оставленности города. Но теперь, спустя четыре недели, его иконка (sic) на рабочем столе компьютера читается совсем иначе: голубь, стремящийся вернуться домой, в ковчег, вестник избавления, тень надежды. Правда, за оливковой ветвью надо идти в овощную лавку. Но ничего, схожу. У нас как раз закончился лук и зелень.

День 30-й

Все упростилось. Никаких глобальных решений, никаких сложносочиненных планов. Горизонт планирования теперь совпадает с видимым горизонтом, за которое ежевечерне уходит солнце. Довольно каждому дню. Всего довольно. И онлайн уроков, и трапез, и девичьего щебета, и книг, и пусть виртуальных, но встреч за бокалом с друзьями и родными. Почему это безвременное сидение так выхолащивает? Мы же не проживаем — живем. Почему же мелеют прозрачные каналы? На своей лекции папа рассказывал о механизмах сцепления вируса с клеткой. И о том, как мало мы знаем даже об этом пока. И как вирус обманывает клетку, выдавая себя за кого-то другого и имея на нее свои планы. Так же и ежедневные впечатления задерживаются на поверхности сетчатки, а внутрь часто проникает вовсе не то и не все, что хотелось бы.

Уже восьмой час, надо поторопиться — овощная лодка открывается в 7:30. Мы торопливо семеним через мост. Точнее, семеню я, а пес висит у меня под мышкой — по ступенькам пока ни-ни. Зато стоит сойти с моста и поставить его на землю, как поводок натягивается, мой рыжий конь храпит и рвется навстречу весне. Телефон, на который я пытаюсь снять видео, прыгает в руках, картинка сбивается, и мои кинематографические этюды в очередной раз точно отражают ритм собачьей нужды. Никакого монтажа. Собачья жизнь. Венеция глазами собаки.

Автор: Катя Марголис

Апельсины, лимоны, купола луковиц, ветви помидоров, дирижабли цуккини с желтыми цветами — все это быстро переселяется ко мне в корзину. Я тянусь за кошельком, как вдруг на мосту появляется полицейский патруль. “Завернись шарфом” — шепчет мне с лодки продавец, а перчатки я сейчас тебе под прилавком передам. И сделай вид, что покупаешь горшок с мятой — нюхай через шарф, а руки убери в карманы. Он ныряет под прилавок, делая вид, что выбирает для меня в ящике картошку, складывает ее в бумажный пакет и сверху аккуратно кладет пару синих одноразовых перчаток. А я, не выныривая из куста мяты, поочередно протягиваю руки, будто за пакетом и облачаю их в перчатки. Самое глупое, что и то, и другое у меня есть дома, но впопыхах я и то, и другое забыла. С сегодняшнего дня за это полагается штраф. Местные власти поставили ультиматум: либо вы носите маски и перчатки, либо мы закрываем рынки и лодки.

-“Mascherine e guanti!, signora - mi racommando” (“Маски и перчатки, синьора. Будьте любезны”) - полицейский, конечно же, видел наш парный танец, но предпочитает сделать вид, что не заметил и лишь предупреждает на будущее. Спритц тихо торжествует. В кои-то веки намордники требуются на хозяевах, а не на собаках.

“Лелейное сидение” — так называет моя младшая дочь наш ежевечерний ритуал, когда я присаживаюсь перед сном на ее кровать, чтоб пообниматься и пожелать спокойной ночи.

Мне очень нравится, как она выбирает слова. Вообще же все эти сидения и стояния и — все архаические развернутые статические сцены, ожидания переправ и лошадей, карантины, экипажи — простирающиеся по всему историческому полотну вплоть до железнодорожного XIX века становятся куда соразмернее нынешнему течению времени.

Теперь куда понятнее, как проводили многомесячную вынужденную остановку на острове Лидо крестоносцы четвертого похода, обратившиеся к Венеции за помощью флота, но не оплатившие услугу. — Так и застряли там до тех пор, пока хитрый дож Энрико Дондоло не вовлек их в свои интриги, приведшие в конечном итоге вместо похода на Иерусалим к падению Константинополя. Шел в комнату — попал в другую. Изначально венецианцы пообещали помочь крестоносцам с доставкой армии в Египет на кораблях. За это они запросили огромную сумму 85 тысяч марок, последний срок уплаты истекал в июне 1202 года. Но расплатиться так и не удалось. Отряды крестоносцев стали прибывать в Венецию в мае 1202 года и когда месяц спустя выяснилось, что из оговоренной суммы удалось наскрести лишь половину, дож отказал в предоставлении судов для перевозки в Египет. Среди расквартированных на Лидо воинов разложение: кто-то просто сбежал, кто-то занялся девушками, кто-то постом и молитвой, а кто-то грабежами и разбоем. Так продолжалось до середины августа 1202 года. Интересно, насколько затянется нынешний вирусологический поход. И падением чего окончится. Скорее всего, доллара и евро. Говорят, Италию ждет самая глубокая депрессия со времени Второй Мировой. Пока же депрессией запертых в своих квартирах итальянцев займутся психологи — их, наконец, включили в научный комитет, консультирующий правительство.

День 31-й

Утро открывает окна. Кому компьютерные, кому обычные. Кто-то начинает утро с ленты новостей, а у синьоры с третьего этажа на площади Сант Анджело вместо ленты — веревочка. К веревочке привязана корзинка. По утрам синьора (уж не Эос ли в летах с перстами пурпурными в розовом пеньюаре?) поливает цветы на балконе, а затем спускает корзинку на веревочке вниз. ‘Buongiorno, signori! Владельцы газетного киоска сразу откликаются — один из них выходит с пачкой свежих газет, берет из корзинки монетки, а вместо них кладет газеты. Новости медленно поднимаются на третий этаж, а затем исчезают в прямоугольнике балконной двери вместе с розовым силуэтом.

Что расскажет нам синьор Gazzettino?

Основное в каждом выпуске— репортаж от губернатора Венето Луки Дзайа. Благодарит жителей Венето за сознательность. Рассказывает, что будто вернулся в свои университетские годы: спит по 4 часа и сдает главный экзамен своей жизни.

«Я всей душой болею за то, чтоб ситуация стабилизировалась как можно скорее, чтоб начать постепенное ослабление и выход из карантина, но последнее слово тут должно оставаться за учеными. Хотя и тут нужен разумный баланс, ибо по некоторым их подсчетам для полной стабилизации потребуется год”

Год спокойного солнца…Целая жизнь. Вот календарь — еще один атрибут прошедшего времени. 

Сегодня 7 апреля— Благовещение и день рождения прадеда. 141 год назад в Киеве родился Густав Шпет. В этот день мы всегда собирались, и бабушка читала нам отрывки из его писем. Теперь я читаю их сама. С пианино смотрит на меня его портрет. А на обороте выведено уже незрячей бабушкиной рукой:

«Г.Г.Шпет - 1926 г.
1879-1937 (+)
Катюша, я считаю этот портрет дедушки наиболее удачным и гармоничным.
Хочу, чтоб всегда у тебя висел (и советую понемногу читать Шпета)»

Я и читаю. Эта фотография («карточка»– как обычно говорила бабушка о фотографиях), висевшая, сколько я себя помню, у неё в комнате, для меня была частью внутреннего бабушкиного портрета, неотделимая от ее запаха, голоса, рисунка обоев в ее комнате и поверхности стены. Я настолько к ней привыкла, что едва замечала, как дети не различают черт родных, не членят предметы и до поры до времени почти не выделяют обособленные события из череды дней детства. И только в том году, когда бабушки не стало, мама вдруг заглянула на ее оборот и обнаружила дарственную надпись - уже оттуда. Это был мой подарок на первый день рождения без бабушки. Она и об этом позаботилась.

Я часто смотрю на это лицо - и думаю о том, как был выведен на расстрел человек с этой фотографии: наш прадед, бабушкин папа, философ.

Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и снится, что ведут к оврагу,
ведут к оврагу убивать.

Эти совсем не по-набоковски неуклюжие и щемяще прямодушные стихи-нестихи, отзываются тем не менее в нас всей силой последнего незнания: как и что может чувствовать человек на краю расстрельной ямы – мы не можем даже близко представить. Я помню приезд с бабушкой в Томск. Помню этот подвал. Помню ощущение под кожей и невозможность даже примерить на себя то, что в эту секунду ощущает в этом же подвале бабушка.

Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею,-
вот-вот сейчас пальнет в меня -
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
1927, Берлин

Стихи Набокова написаны в 1927 году. Эта фотография прадеда – 1926 года. Благополучного изгнания покров уже давно отвергнут, Шпет, прибегнув к давнему знакомству с Луначарским, не сел на философский пароход, а напротив, вовсю трудится, пишет, переводит. В 1927 году выходит «Внутренняя форма слова» – тоненькая книга, моментально превращающаяся во втрое больший фолиант, ибо каждое предложение перечитываешь по три-четыре раза, пытаясь сначала просто хотя бы проследить, а потом хоть немножко осмыслить эти головокружительные витки мысли о слове, мысли-слова, словомысли… До расстрела остаётся 10 огромных плодотворных лет. Дикая фраза.

Говорят, что история не имеет сослагательного наклонения. Скорее, повелительное. Но в некоторых языках есть еще одно наклонение - оптатив, желательное — наклонение проклятий и благословений. И каждый раз, глядя на это лицо и читая эти тексты, невозможно не думать, что обещано было другое и что этот ум был рождён для иной доли, но догадал его Бог…

День 32-й

Луна пела и манила. Оставаться дома было невозможно. Ярким прожектором она освещала Большой Канал, куда под надежным вислоухим прикрытием Спритца я вытащила и дочку. Полиции вокруг видно не было, да и мост был совершенно пуст. Только луна и мы. “Как давно я не дышала большим воздухом” — сказала она — “Оказывается, меня, как собак, охватывает весна”. Черный жук вапоретто с тарахтением выбрался из темноты, ненадолго засеребрился в лунном свете и снова нырнул под мост. Пора было домой.

Ночь была длиной и путаной. Утром все проще. Луч, словно поводок, тянет на улицу. Почему-то сегодня не хочется новостей, и мы проходим мимо киоска, не останавливаясь. Апрельское чайное солнце понемногу размачивает в своей фарфоровой чашечке края крыш, лепнину мраморных фасадов, ломкие силуэты колоколен.

Пройдя весь круг от Санто Стефано через Сан Маурицио и Джильо, нырнув в переулок и выйдя через боковые кулисы к театру Ля Фениче, а затем на родную площадь Сант-Анжело, где между камнями мостовой от пешеходного неупотребления все отчетливее пробивается трава, мы возвращаемся домой как раз к завтраку. Чай с лимоном и имбирем, молоко в расписном тосканском молочнике, авокадо, варенье в блюдечке, пиалки с детскими птичьими колечками, зум-уроки— и день начинает совершать свой привычный большой круг вслед за собакой и солнцем.

Чем больше проходит времени с начала карантина, тем меньше остается глаголов. Они все были в начале. Остаются существительные. И поиск прилагательных.

В канале медленно проплывает случайно оброненная кем-то маска — аллегория нынешнего течения времени. Чем внимательнее присматриваешься, тем больше становится символов и примет, но одновременно, тем предметнее и буквальнее становится мир. Тем проще.

Что войны, что чума? — конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесён.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?

Да нет же. Почему ужас? Пусть себе бежит. Или течёт. Ещё лучше.

День 33-й

На набережной Дзаттере уже привычно набранная вразрядку очередь. Перед Пасхой все стремятся пополнить свои запасы. Я перекидываюсь парой слов со знакомыми. За эти недели наша внутренняя система распознавания лиц сильно усовершенствовалась — и мы хорошо узнаем друг друга и под масками.

Навстречу ряд полицейских. Почему-то совершенно равнодушно они проходят мимо главной достопримечательности, которая могла бы сегодня снова стать актуальной — вделанная в стену bocca di leone (львиная пасть)— мраморный почтовый ящик для доносов времен Серениссимы в виде львиной морды. У львиных морд бывали разные специализации. Та, что на Дзаттере прямо по назначению - denunce contro la sanità —современным языком мы бы сказали “против санитарии и гигиены”. Исторически доносчик должен был подписать свое имя, присовокупив подписи двух свидетелей, которые должны были при необходимости подтвердить сведения и надежность свидетеля (все трое отвечали перед законом за дачу ложных показаний). Анонимки не принимались, а сжигались. Венецианцы и сейчас великие стукачи. А уж теперь, когда все сидят по домам и смотрят в окошко - самое милое дело следить, кто не вовремя выставил помойку или гуляет без собаки. Судя по опросам, 72% итальянцев считает необходимым заявлять о нарушителях карантина.

Нам не дано предугадать, как в нынешней тишине отзовется любое случайное слово. Последние дни Венеция обсуждает трагическую гибель двух сестер - магребинок. Они были единственными пассажирками на ночном пароме с Punto Sabbione — но когда он причалил в Венеции, матросы обнаружили лишь аккуратно поставленные в ряд две пары женской обуви. К утру были выловлены из лагуны тела: сестры по-прежнему держались за руки. Старшей было 49 лет, последние 14 лет она проработала портье в гостинице - была приветлива и общительна, говорила на нескольких языках, ее очень ценили, а несколько лет назад она вытащила из Марокко к себе младшую, которая никак не могла устроиться, имела наклонности к искусству, но целиком зависела от старшей. Сестры были неразлучны. Бухра и Санаэ. Экономическое самоубийство или что-то иное? Тоже жертвы эпидемии.

День 34-й

Надо навести порядок на узкой полоске земли по периметру садика. Сегодня пришли семена: укроп, базилик, кинза. Скоро подоспеют другие. Помидоры, цуккини, баклажаны. Говорят, в некоторых странах семян уже дефицит - люди готовятся к худшему. Нынешние дефициты - точный признак состояния умов. На какую почву упадут семена этих дней, недель, месяцев — при дороге ли, при глухой стене непонимания и отчуждения, на солнечной стороне или птицы пустых разговоров поклюют их. Все зависит от нас. Семена всходят не сразу.

Есть авторы, предрекающие гибель демократии, свобод и тотальную слежку. Есть бесконечно постящие “новые открытия”, лекарства от малярии, “израильские врачи нашли вакцину”, “прививка БЦЖ предохраняет от вируса”, “жители такого-то городка не заражаются”. Помнится, когда-то мне попадался замечательный текст о случайных корреляциях: в русской литературе, например, количество зайцев в произведении оказалось обратно пропорционально социальному статусу главного героя. Таких “зависимостей” там были десятки.

Штаммов страха, как и было сказано, много.

В Англии жгут вышки мобильной связи - и в Европе ширится слух, что именно технология 5G виновата в нынешней эпидемии. В 14-м веке во время эпидемии чумы за это же сжигали евреев. Так что цивилизационный прогресс налицо.

Много шуму. Помехи и подмоги бегут по нашим экранам вперемешку. Отделять зерна от плевел приходится еще до посевной. Но жизнь растет тихо и незаметно. И тихо прорастает время. 

На нашем еженедельном семейно-дружеском зум-лектории, где на прошлой неделе папа читал лекцию о механизмах вирусов, на этой неделе моя средняя дочь, заканчивающая сейчас Амстердамский университет, рассказывала о теме своего диплома: восприятии отрезков времени через язык. Когда мы говорим о времени ожидания приятного или неприятного, как это зависит от того, каким временем мы располагаем, и какие выражения времени мы используем. Как в нейромозговой зоне рядом оказываются понятия пространства и времени — и отсюда глаголы движения, приписываемые времени в языке: время, которое идет, бежит, течет, летит, ползет или тянется. Как с ходом истории взамен часов на ратушной площади доступность наручных часов изменила не только визуализацию времени, но и представления о том, что такое долго/быстро, а значит, и способ говорить об этом. Как пропорция новых впечатлений к привычным меняет восприятие времени: поэтому в детстве оно такое долгое, а в старости летит, дома тянется, а в путешествии несется. Вопросы сыпались не только от детей. Думаю, нынешнее карантинное восприятие времени - и его сравнение, скажем, с ощущениями современников от карантинов испанки или холеры, не говоря уж о Средних веках — тема не одной будущей диссертации. На фоне все ускоряющегося темпа современной жизни то, что мы слышим сейчас, все проклятия, стоны, сомнения, обличения — это просто резкое торможение с диким скрипом зубовным.

День 34-35й

Пасхальное утро. Солнечный залив площади. Никого.

Не такой ли была утренняя пустота гробницы?

Как хотелось бы, чтоб сегодня и на страницах газет и фейсбуков царила бы эта белизна — без цифр, сводок, колонок, фотографий в траурных рамках. Белый цвет воскресения.

Основная шутка: чем отличается фаза 1 от фазы 2 карантина, которую нам обещал премьер после Пасхи? Ответ: короткими рукавами.

Погода и вправду стоит упоительная. В кубистическую голубизну городского неба между домами тянутся первые клейкие листки винограда. В саду расцветают ландыши. Дрозд ищет место для гнезда. Спритц лениво лежит под скамейкой: сколько можно гонять обнаглевших птиц, пора и честь знать.

Вокруг лаврового дерева кружит шмель.

- Ладно ль за морем иль худо, и какое в свете чудо?

Фото: Катя Марголис

© Текст: Катя Марголис

© Рисунки, фото: Катя Марголис

Полностью книга Екатерины Марголис «Quarantena, или Спасибо, что вы не были рядом в эти трудные дни» выйдет в «Редакции Елены Шубиной» в сентябре 2020 года. Поздравляем нашего автора.