Проф. Александр Янов (Нью-Йорк). Кольца истории

Фотопроект номера: «Максим Мармур. "Райский сад былых достижений"(ВДНХ)»

90-летие Александра Львовича Янова

Как случилось, что я оказался «белой вороной» среди историков, изучающих происхождение и природу русской государственности? На первый взгляд, вопрос сугубо личный и вообще академический. На самом деле, как я сейчас попытаюсь показать, все сложнее, куда сложнее. Не личный это мой вопрос и тем более не академический. Вот пример.

Николай I однажды сказал: «Да, деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущность моего правления. Но он согласен с гением нации». Многие в России возмутятся, скажут: ложь, клевета, русофобия! Не соответствует «гению» (сегодня, впрочем, предпочли бы сказать «культурному коду») нашего народа деспотизм! Погодите, однако. Император был всего лишь солдатом в сапогах 42 размера, нечаянно угодившим в царские башмаки размера 46. Аристотеля он не читал, о тонких различиях между монархией, тиранией и деспотией понятия не имел. Просто делился опытом правления в стране, подавляющее большинство населения которой было неграмотным, прозябая в крепостном рабстве, а меньшинство тяготело к несвоевременным, по его мнению, европейским свободам. Опыт этот состоял в том, что единственно эффективным правлением в такой стране могла быть только беспощадная ДИКТАТУРА, при которой государственные решения принимает ОДИН человек, именуй мы его хоть деспотом, хоть национальным лидером. Эту диктатуру царь и назвал деспотизмом. Грамотно ли это с точки зрения теории политики, можно спорить. Но что в этом русофобского? Тем более, что, будучи самодержцем, царь самолично определял, кому в России быть патриотом, а кому русофобом. Аракчеева, допустим, распорядился считать патриотом, Чаадаева -- сумасшедшим, декабристов – русофобами.

А теперь вспомним, что существует консенсус западных историков (с недавних пор примкнула к нему и значительная часть отечественных), согласно которому русская государственность по своему происхождению и природе к числу европейских НЕ ОТНОСИТСЯ. Внутри него авторы спорят. Особняком стоит, например, Арнольд Тойнби, настаивавший на византийском происхождении России. Ричард Пайпс предпочел в этом качестве эллинистические деспотии, например, Египет. Но большинство склоняется к евразийскому, ордынскому ее происхождению. Карл Виттфогель, который по справедливости считается отцом деспотологии, не сомневается, что во ВСЕХ этих ипостасях русская государственность принадлежит к семье азиатских империй (деспотизмов). 

Такой вот консенсус. Как видим, все его корифеи, хотя они об этом и не подозревали, СОГЛАСНЫ С РУССКИМ ЦАРЕМ, которого я цитировал. Никто из них не русофоб. Просто объективный, как они уверены, анализ русской истории привел их к выводу, что Россия НЕ Европа (имеется в виду, конечно, «Большая Европа», Запад), А если не Европа, то что? В полном согласии с логикой биполярного мира времен «холодной войны», когда, собственно, и сложился этот консенус, деспотизм, конечно. И место ее в Азии (речь, как понимает читатель, не о современной Азии, о средневековой, говорим-то мы о ПРОИСХОЖДЕНИИ российской государственности).

Вот тут и возвращаемся мы к вопросу о «белой вороне». Для меня  вопрос этот не академический, скорее -- о жизни и смерти. Чтоб совсем уже точно, он о ГАРАНТИЯХ ОТ ПРОИЗВОЛА ВЛАСТИ. Европа – родина этих гарантий. В просторечии СВОБОДЫ. Отрезая Россию от Европы, консенсус обрекает нас на несвободу (или, что то же самое, на произвол). Навсегда обрекает. Согласны мы с этим? Не берусь судить других, но я не согласен. Потому что, помимо всего прочего, это просто неправда. И я берусь доказать как европейское происхождение русской государственности, так и то, что Россия об этом своем происхождении не забыла, И не перестает, столетие за столетием, прорываться к тому, с чего она начиналась.

 Но если она по происхождению Европа, то как быть с самодержавием, которое совершенно очевидно не европейское? Получается, что примерно 40% своего исторического времени Россия жила – и живет – и как Европа и как не Европа, гибрид. Вот видите, я же говорил, что все сложнее, чем это обычно представляют историки, тем более, чем рисует это консенсус. Короче, я бросаю вызов консенсусу.

В принципе обещаю я доказать, что решающая ошибка его авторов коренится в их НЕСПОСОБНОСТИ объяснить происхождение и природу самодержавной государственности. Не смогли это сделать ни советские историки (хотя некоторые из них довольно близко подошли к объяснению), ни постсоветские, ни западные.

Но сначала об очевидном, о том, что лежит на поверхности, и чего, несмотря на это, авторы консенсуса странным образом НЕ ЗАМЕТИЛИ (а когда обратил я на это их внимание, сбросили со счетов как несущественное, не заслуживающее упоминания).

Я о странном, рваном ритме самодержавной государственности. Речь о чем-то, чего ни в одной другой стране не бывало. Перечислю: 1) не бывало, чтобы диктатор, даже обожествленный при жизни, не смог продлить срок диктатуры за пределы своего земного существования; 2) не бывало, чтобы диктатуры РЕГУЛЯРНО сменялись либеральными оттепелями на протяжении почти полутысячелетия (!); З) не бывало, чтобы иные из этих оттепелей перерастали в необратимые «прорывы» (подобные, допустим, петровскому «окну в Европу»), изменявшие сам облик страны; 4) не бывало, чтобы развенчание диктатора после его ухода стало столь же постоянным феноменом, как приход весны после зимы (пример: деиванизация после Ивана Грозного в XVII веке и десталинизация после Сталина в ХХ мало чем отличались друг от друга). 

Между тем все это БЫЛО в самодержавной России. И было так отчетливо, что только слепые могли этого не заметить. Даже самый рядовой случай такой метаморфозы буквально бьет в глаза. Вот что, например, писал М.Н.Карамзин о Павле I: «Он захотел быть Иоанном IV и начал господствовать всеобщим ужасом, считал нас не подданными, а рабами, казнил без вины, ежедневно вымышляя новые способы устрашать людей». 

Но что пришло на смену этому вполне ордынскому режиму? Разве не «дней Александровых прекрасное начало», воспетое Пушкином? По словам акад. А.Е.Преснякова, «Могло казаться, что процесс европеизации России доходит до крайних пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход государственного строя к европейским формам государственности. Эпоха конгрессов вводила Россию в европейский концерт международных связей, а ее внешнюю политику в рамки общеевропейской политической системы. Конституционное Царство Польское становилось образцом общего переустройства империи». 

Так откуда это взялось? И можно ли такое не заметить? Не поинтересоваться, по крайней мере, таким странным поведением самодержавной государственности? Тем более, если началось это с самого ее начала (извините за тавтологию) и повторяется с тех пор ПОСТОЯННО? Должна же в конце концов быть у такого невероятного поведения причина?

Но нет, не поинтересовались. Во всяком случае я таких вопросов во всей многотомной библиотеке консенсуса не встречал. Слов нет, в его распоряжении всегда, как мы уже говорили, есть козырной туз, которым, авторы этих томов уверены, легко побиваются любые сомнения: «НУ И ЧТО»? Что, мол, изменили все «эти либеральные вспышки и прорывы» в триумфальном шествии по русской истории ордынского самодержавия? Разве не давило оно их одной левой – от Ивана Грозного до Путина? И разве не остaлось оно в ХХI веке таким же ордынским монстром, каким было задумано в ХVI?

Короткий ответ: неправда. Задумано было самодержавие как правление НЕОГРАНИЧЕННОЕ -- в буквальном, не метафорическом смысле – и с гордостью подтверждало это в своей риторике при всяком удобном случае, Подтверждало даже, как мы видели, три столетия спустя, когда ни один другой правитель в Европе не посмел бы произнести ничего подобного. 

Задумано было так: хочу, отменю вековую традицию, Юрьев день, закреплю крестьян за монастырями и помещиками. Хочу, уничтожу крестьянскую собственность. Хочу, заставлю церковную иерархию судить -- и приговорить к пожизненной ссылке -- ее собственного главу лишь за то, что тот осмелился мне перечить (и – заставил, а потом приказал задушить). Хочу, поделю страну на две части: мою вотчину, как это тогда называлось, т.е. принадлежащую лично мне опричнину, и земщину, где можно грабить, жечь, насиловать, убивать. (И – поделил). «Все рабы и рабы и никого больше, кроме рабов», как сформулировал Василий Осипович Ключевский переписку первого русского самодержца Ивана IV с первым русским политическим эмигрантом, князем Андреем Курбским. Вот как это выглядело на практике.

Нет печальнее чтения, чем вполне канцелярская регистрация результатов деления страны в официальных актах, продолжавших механически крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. «В деревне в Кюлекше, -- читаем в одном из таких актов,-- лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины, опричники живот пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали... Лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины, опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет... Лук Мелентейки запустел от опричнины, опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал...».

И тянутся, и тянутся, бесконечные, как русские просторы, бумажные версты этой хроники человеческого страдания. Снова лук (участок) запустел, снова живот (имущество) опричники пограбили, снова сам сгинул безвестно. И не бояре это, заметьте, не «вельможество синклита царского», а простые мужики, вся вина которых состояла в том, что был у них «живот», который можно пограбить, были жены и дочери, которых можно изнасиловать, земля была, которую можно отнять – пусть хоть потом запустеет. 

 Так может ли позволить себе безнаказанно сделать нечто подобное со своей страной по собственному капризу самодержец XXI века? Не может? Значит что? Значит, вопреки консенсусу, МЕНЯЕТСЯ самодержавие, не правда ли? Не то оно сегодня, что было в XVI веке. Не то даже, что в XIX.

Разве забыли мы, что еще каких-то 150 лет назад крестьян в России можно было продавать как скот, жен отдельно от мужей, детей, отдельно от матерей. Вот из показаний декабристов, с которых император приказал делопроизводителю следственной комиссии Боровкову сделать личную копию -- и хранил в кабинете до конца своих дней: «Помещики неистовствуют над своими крестьянами, продавать семьи в розницу, похищать невинность, развращать крестьянских жен считается ни во что». Даже в ХIХ веке слово «конституция» было анафемой для самодержца. Еще Александр III сказал: «Конституция? Они хотят, чтобы император всероссийский присягал каким-то скотам!» И разве злосчастный его наследник рассуждал иначе?

А вот приходится почему-то самодержцам XXI века присягать? Да еще конституции, в которой прописаны всякие возмутительно либеральные прибамбасы, вроде свободы слова и собраний. Для вчерашних «скотов»? Для Еремеек и Мелентеек? Похоже на то, как было в XVI веке задумано? 

Да, и сегодня это всего лишь электоральное самодержавие, и решения в стране принимает по-прежнему один человек. Но все-таки надо сознательно зажмурить глаза, чтобы отрицать, что это ДРУГОЕ самодержавие, совсем не похожее на то, что было даже в XIX веке. Не столько потому, что понадобилось бы исключительно извращенное воображение, чтобы представить себе присягающим конституции не то что родоначальника русского самовластья, но хоть того же Николая I, заявившего, как мы помним, что деспотизм еще существует в России, поскольку он составляет сущность его правления.

Так почему же залепетало вдруг самовластье о некой, пусть «суверенной», но все-таки демократии (подобно растерянному Брежневу с его «реальным» социaлизмом) вместо того, чтобы честно, подобно царю, признать очевидное? Могло бы и сегодня сослаться на «гений нации» или, если хотите, на ее «культурный код». Но что-то мешает ему оставаться прежним. Что? Короче, почему оно меняется?

Так вот, чтобы закончить с коротким ответом консенсусу, скажу: меняется самодержавие потому, что все эти «либеральные вспышки и прорывы», которые он пренебрежительно сбрасывает со счетов, вынуждают его меняться, – чтобы ОТСРОЧИТЬ САМОУНИЧТОЖЕНИЕ. 

Конечно, новый царь (Годунов) отменил массовый террор и открыл страну тотчас по воцарении. Но этого оказалось недостаточно, Слишком крутую кашу заварил в ней «мятежник в собственном государстве», как прозвали царя Ивана современники. Очевидно это было даже иностранному наблюдателю, посетившему Москву четыре года спустя после смерти царя (Грозный умер в марте 1584 года). «И хотя эта порочная политика и тираническая практика сейчас прекращены, они так взволновали страну, -- писал английский посол Джиль Флетчер, -- так наполнили ее чувством смертельной ненависти, что она не успокоится (как это кажется теперь), покуда не вспыхнет пламенем гражданской войны». Вот вам другое объяснение драмы Годунова.

 Так или иначе, именно ее, эту, гражданскую войну, известную в потомстве как Великая Смута, и попытался предотвратить царь Василий, когда 19 мая 1605 года неожиданно, по словам В.О.Ключевского, «превратился из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам». Сделал, другими словами, нечто подобное тому, что 351 год спустя Никита Хрущев в феврале 1956. «Целую я всей земле крест, -- заявил Василий в соборной церкви Пречистыя Богородицы, -- что мне ни над кем ничего без собора не делати, никакова дурна. И есть ли отец виновен, то над сыном ничего не делать, а буде сын виноват... и отцу никакова дурна не сделати».

Достаточно вспомнить Синодик царя Ивана с его страшными записями: помяни душу такого-то, убитого «исматерью,изженою, и ссыном, исдочерью», чтоб стало исчерпывающе ясно, что именно обещал своему народу новый царь. Но дальше читаем в Крестоцеловальной записи и не такое: «Мне, Великому Государю, всякого человека, не осудя истинным судом..., смерти не предати и вотчин, и дворов, и животов у братьи и у жен и у детей не отымати... Также и у.торговых и черных людей дворов, и лавок, и животов не отымати... Да и доводов ложных не слушати, и сыскивать всякими сысками накрепко и ставить с очей на очи, чтобы в том православное хрестьянство не гибло».

Конец доносам, конец конфискациям и показательным процессам, массовым грабежам, казням без суда, конец ПРОИЗВОЛУ – вот же о чем вопиет здесь устами нового царя измученная русская земля. Она почувствовала вкус самодержавия. Она больше его не хотела.

 Я вслед за Ильей Эренбургом называю это оттепелью, первой русской оттепелью после свирепой диктатуры. Назовите это, если угодно, как-нибудь иначе. Но изменит ли это ее откровенно либеральный смысл? Нет, она не была успешной, гражданскую войну не остановила, в «прорыв» не переросла. И говорю я о ней лишь как о документальном ДОКАЗАТЕЛЬСТВЕ, что самодержавная государственность с самого ее начала действительно была тем двойственным европейско-ордынским монстром. 

Еще более ярким документом времени был Договор 4 февраля 1610 года, заключенный русской делегацией во главе с Михаилом Салтыковым с королем Сигизмундом. По мнению В.О.Ключевского, был этот договор «довольно разработанным планом нового государственного устройства». Не в последнюю очередь потому, что «права, ограждающие личную свободу подданных от произвола власти, здесь разработаны гораздо разносторонее, чем в записи царя Василия». Например, свобода совести, славное наследство нестяжателей XVI века. Или такой пункт: («Каждому из народа московского вольно ездить для науки в другие государства христианские, и государь имущество за то отнимать не будет.
Самодержавием в Договоре и не пахло. Законодательная власть присваивалась Боярской думе. «Государь делит свою власть с двумя учреждениями, Земским собором и Думой», которая вдобавок еще называется в договоре «Думой бояр и ВСЕЙ ЗЕМЛИ». Таким образом, восстанавливался в силе отмененный Грозным знаменитый Судебник 1550 года, согласно которому царь становился, согласно знаменитому правоведу и скепику В.И. Сергеевичу, лишь «председателем думской коллегии». Еще один отчаянный скептик Б.Н.Чичерин вынужден был признать, что «будь этот документ реализован, русское государство приняло бы совершенно другой вид».

Смысл документа очевиден: на московский престол приглашался иноземец и иноверец (королевич Владислав) и права местного населения требовалось обеспечить всесторонне. Но как обеспечить? Салтыков предложил новость не только в русской, но и в европейской истории: по сути, полноформатную Конституцию. В начале XVII века! Пройдут столетия, прежде чем идея конституционной монархии овладеет умами европейских мыслителей. Откуда она взялась в периферийной, отсталой и главное, НЕЕВРОПЕЙСКОЙ, если верить консенсусу, Москве?

Естественно, я задал этот вопрос, когда мы схлестнулись в 1977 году на Би-би-си, одному из столпов консенсуса Ричарду Пайпсу. Его книги давно опубликованы в Москве, и читатели знают, что, согласно его теории, европейские идеи явились в России лишь после Петра. Прорубил, мол, «окно», вот и хлынули чужие идеи. О Петре с его «окном» мы скоро поговорим подробно. Но салтыковская-то идея, далеко опередившая Европу, -- была за столетие до Петра! И что вы думаете? Пайпс, автор классической «России при старом режиме», не знал, о чем я говорю, не слышал о Салтыкове. Более того, не слышал и о Судебнике 1550 года, который попытался восстановить Салтыков. 

Это легко проверить. В индексе его книги даже Салтычиха есть, а Салтыкова нет. И Судебника тоже нет. Тем более ничего нет у Пайпса о советских историках-шестидесятниках, этих «археологах русской историографии», как я их прозвал, о А.И.Копаневе или о Н.Е.Носове, раскопавших в заброшенных провинциальных архивах удивительные, совершенно неожиданные вещи о допетровской России. Ни-че-го!

Ну, допустим, о шестидесятниках он мог и не знать, хотя книга его вышла в 1974 году, а работа С.М.Каштанова -- в 1963, С.О.Шмидта – в 1968, Н.Е.Носова -- в 1969. Если уж на то пошло, моя самиздатская рукопись пошла по рукам в Москве в том же 1974-м, что и «Россия при старом режиме» в Америке -- и я все это знал, а Пайпс не знал. Я не говорю уже, что о «конституции» Салтыкова очень подробно писали и Ключевский, и Чичерин за много десятилетий до него, а Пайпс не знал и этого! Как понять такой конфуз корифея западной русистики?

Вот и подошли мы к главной разнице между нами: Пайпс был в плену консенсуса. А консенсус исходит из того, что допетровская Россия была азиатской пустыней, деспотией, которая по определению - мертвое политическое тело, неспособное не только к саморазвитию, но и к саморазрушению. НЕ МОГЛИ там, значит, родиться европейские идеи. А до петровского «окна», откуда они проникли бы, было еще далеко, почти столетие. Стало быть, что? Стало быть, никакого Салтыкова не было. И тут ловушка захлопывается. Потому что Салтыков БЫЛ! И Судебник 1550 года, из которого он исходил, тоже был. И драматическая идейная война между нестяжателями и иосифлянами, результатом которой стал этот Судебник, тоже была. Но все это было в реальной истории России. В консенсусе ничего этого нет.

Эпоха Просвещения началась у нас с опозданием на столетие – в XIX веке. И с самого ее начала постоянный общеевропейский страх перед деспотизмом, на каждом шагу подстерегающем свободу, был для большинства образованного класса России завязан на очевидном противоречии. С одной стороны, начиная, по крайней мере, со времен Екатерины, уверено оно было, что «Петр сделал Россию европейской», говоря словами Владимира Сергеевича Соловьева. При всем том, деспотизм (в России его называли «самовластьем»), которого так боялись в Европе, присутствовал у нас на постоянной, так сказать, основе. Противоречие било в глаза. Решение предложил Пушкин: Россия – ЗАПОЗДАЛАЯ Европа. Да, самовластье в России ЕЩЕ есть, но... век его УЖЕ недолог: «Взойдет звезда неведомого счастья, Россия вспрянет ото сна и на обломках самовластья...».

Выяснилось, однако, что все не так просто. Долог оказался на самом деле век самовластья. Его обещанные «обломки» не раз таяли в тумане. Но при всех разочарованиях, ожидавших образованную Россию, дело, тем не менее, шло, казалось, в оптимистическом, пушкинском направлении. Пусть неудавшийся, но впечатляющий европейский прорыв эпохи Александра I, породивший золотой век русской культуры, запомнился. Все недостатки Великой реформы третьей четверти века не могли затмить главного: последнее, как думали тогда, наследие страшных времен Грозного, крепостное рабство, было, вопреки мнению Николая I, уничтожено. Оттепель переросла в «прорыв», вновь поставивший Россию на европейские рельсы. Русская литература и музыка удивили мир. 

И, наконец, в феврале 1917 взошла пушкинская звезда – и на миг показалось: вот они, «обломки самовластья». Этим объяснялось редкое в России единодушие. Радовались все – от социалистов-революционеров (в просторечии эсеров) до великих князей императорского дома. Целое столетие Россия шла в Европу. Шаг за шагом создавая в ожидании этого дня великую европейскую культуру. И вот -- дожили!

Что произошло дальше, мы знаем. В крови и грязи мировой войны петровская Россия покончила самоубийством. Миф о ней, как о запоздалой Европе, рухнул. Воцарившееся «мужицкое царство», предсказанное Герценом, несло с собой не свободу, а все то же старое, только что сокрушенное, казалось, самовластье. Для образованного класса это было равносильно концу света – в обоих смыслах этого слова.

Вслушайтесь в вопль Максимилиана Волошина
С Россией кончено. На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях.

Иначе, недоуменно, но, по сути, то же у Василия Розанова: «Русь слиняла в два дня, самое большее в три... Что же осталось-то? Странным образом, НИЧЕГО». Не холодеет у вас от этих слов сердце?

Первыми попытались переосмыслить случившееся эмигрантские евразийцы. Вот что предложили они взамен мифа о запоздалой Европе и пушкинской звезды. Все культурное наследство XIX века объявили они ложным, путь в Европу -- путем к гибели. Потому что на самом деле, -- дерзко заявил их родоначальник молодой князь Николай Трубецкой, -- никакая Россия не Европа. Она -- Орда. «Русский царь явился наследником монгольского хана. Свержение татарского ига свелось к перенесению ханской ставки в Москву. Московский царь был носителем татарской государственности».

Открытием, однако, была эта евразийская дерзость только для русской историографии. Западная давно подозревала Россию именно в этом. Самым, пожалуй, красноречивым в этом хоре подозревающих был Маркс. «Колыбелью Московии, -- писал он со своей фирменной афористичностью, -- была не грубая доблесть норманнской эпохи, а кровавая трясина монгольского рабства. Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингисханом... Современная Россия есть лишь метаморфоза этой Московии». Cогласитесь, что полемистом Маркс был классным, и бил он безошибочно в больное место евразийцев, в то, что «татарская государственность», которую они с таким энтузиазмом противопоставляли европейской, означала – РАБСТВО.

Как бы то ни было, к началу ХХ века версия о монгольском происхождении России стала в Европе расхожей монетой. Во всяком случае, знаменитый британский географ Халфорд Макиндер, известный как «отец геополитики», повторил ее в 1904 году как нечто общепринятое: «Россия – заместительница монгольской империи. Ее давление на Скандинавию, на Польшу, на Турцию, на Индию и Китай лишь повторяет центробежные рейды степняков».

 И когда в 1914-м пробил для германских социал-демократов час решать, за войну они или против, именно на этот обронзовевший к тому времени Стереотип сослались они в свое оправдание: Германия не может не подняться на защиту европейской цивилизации от русско-монгольских орд, угрожающих ей с Востока. И как о чем-то не требующем доказательств рассуждал, оправдывая нацистскую агрессию, о «Русско-монгольской державе» в своем злополучном «Мифе ХХ века» Альфред Розенберг.

Короче, несмотря на колоссальные и общепризнанно европейские явления Пушкина, Толстого, Чехова, Чайковского, задолго до евразийцев начала Европа воспринимать Россию как инородное, азиатское политическое тело, как воплощение старинного ее страха – ДЕСПОТИЮ. Выход на сцену евразийцев был в этом смысле важен лишь как своего рода саморазоблачение России. С ними складывающийся консенсус обретал характер всеобщий: сами, мол, признавались. 

Три задачи ставил я перед этой Вводной главой. Во-первых, дать читателю представление не только о могуществе антагониста, которому бросил перчатку, но и о его уязвимости – как исторической, так и теоретической. Не сходятся у консенсуса концы с концами. Во-вторых, показать, что либеральные оттепели и необратимые «прорывы», которых консенсус не замечает - неустранимый на самом деле элемент исторического процесса в самодержавной России. И что это неопровержимо свидетельствует о его, этого процесса, изначальной европейско-ордынской ДВОЙСТВЕННОСТИ, которую консенсус категорически отрицает. В-третьих, наконец, показать, что, вопреки «деспотическому» консенсусу, самодержавная государственность не только менялась на протяжении столетий, но и перепробовала ВЕСЬ спектр хамелеонства, необходимого ему для самосохранения. 

Оно было тотально террористическим, неотличимым от ордынства, как при Иване Грозном и при Иосифе Сталине, но было и «оттепельным», либеральным, как при Екатерине и при Александре I. Было жестко идеологическим, как при патриархе Филарете, именовавшемся в Московии «Великим Государем», и при Николае I, но было и безыдейным, «бироновским», как при Анне Иоанновне и при Путине. Было «мягким», как при царе Алексее и при Брежневе, но было и свирепым, как при Павле I. Было «прорывным» и стремительно реформистским, как при Петре и Александре II, но было и ретроградным, как при Александре III. 

Читатель может сам решить, какую модель из этой палитры самодержавия выбрал, по его мнению, Путин. Мое дело было предложить палитру ХАМЕЛЕОНСКОГО самодержавия. И мой выбор на сегодняшний день: Александр III. Если я прав, конец самодержавия близок.

За каждой затяжной диктатурой непременно, как тень, следуют в русской истории либерализации, оттепели, иные из которых перерастают в глубокие необратимые «прорывы», способные изменить лицо cтраны, а быть может, и прикончить эту загадочную самодержавную государственность, так невероятно сочетающую свирепые диктатуры с либеральными оттепелями. Она ведь и впрямь, согласитесь, загадочна эта двойственная, гибридная, как модно теперь говорить, государственность.

Подсчитал, -- я ведь историк и вдобавок еще шестидесятник, дитя оттепели, -- было таких либеральных оттепелей в истории самодержавной государственности одиннадцать. Вот они по годам: 1606, 1610, 1676, 1730, 1785, 1801, 1825, 1905, 1917 (февраль), 1956, 1989. Добавьте три колоссальных «прорыва в Европу», начиная со знаменитого петровского «окна»: 1700,1856,1991. Общим числом ЧЕТЫРНАДЦАТЬ (!). Откуда все это в чреве ордынского, тиранического по самой своей сути самодержавия? 

***

Я много лет тосковал, что о моем герое, родоначальнике того, что я называю европейским столетием России (впредь - эпохи ЕС) Иване III, хоть и именуется он в обиходе одним из трех Великих государей в российской истории, не написано и сотой доли того, что можно прочитать о его злосчастном внуке. Обидно было, что до 2000-го года была о нем лишь одна монография (британского историка Джона Феннела Ivan the Great of Moscow, London,1961), хотя о Грозном их, наверное, не меньше дюжины на многих языках. Скучным, серым, надо полагать, казался он историкам по сравнению с колоритным злодеем-внуком. Я и сам отдал дань этому наваждению: треть первого тома «России и Европы» посвятил Иваниане, т.е. почти невероятным метаморфозам образа этого легендарного тирана в русской истории. 

Тем более важно перечислить здесь, пусть пока коротко, с чем ассоциируется для меня наследие эпохи ЕС. 

1. Прежде всего, с крестьянской свободой. Не то, чтобы Иван III изобрел Юрьев день: право крестьян переходить от одного лендлорда к другому или вообще уйти на свободные земли было вековой традицией. Но он оградил эту традицию свободы Законом, ввел ее в Судебник 1497 года. На сторону крестьянина в спорах с лендлордом – с монастырем, с боярином, с помещиком – встала при нем власть государства. Сравните с внуком, попросту отменившим в 1581-м Юрьев день, положив начало вековому закрепощению крестьянства.
2. С тем, что начал он строительство российской государственности, по словам В.О.Ключевского, с общепринятой в тогдашней Европе «абсолютной монархии с аристократическим правительственным персоналом». Монтескье называл эту абсолютную монархию (абсолютизм в просторечии) «умеренным правлением». Екатерина Великая так цитировала мэтра в своем знаменитом Наказе Комиссии по Уложению: «Где нет аристократии, там деспот». Сравните с внуком, начавшим в Москве эру самодержавного, т.е. неограниченного единоличного правления, превратив аристократическую Думу в марионетку, в симулякр, как модно говорить сейчас.
3. С практически неограниченной свободой слова и невмешательством власти в идейную войну между нестяжателями и иосифлянами, с невмешательством, которое известный историк церкви А.В.Карташев, сочувствовавший стяжателям, назвал «странным либерализмом Москвы». Сравните с внуком, развязавшим в стране тотальный террор.
4. C началом процесса кардинальной реформы страны, главными результатами которого были формирование «сильной» крестьянской собственности (о ней, напомню, будет в ХХ веке мечтать Петр Столыпин) и статья 98 Судебника 1550 года, юридически запрещавшая царю издавать новые законы «без всех бояр приговору». Сравните с внуком, уничтожившим крестьянскую собственность вместе с Судебником.
5. С процветанием страны, наконец. В частности, с тем, что при продолжателях его реформ Москва стала в 1550-е центром Балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Сравните с тотальным разорением России после опричнины Грозного, в результате которого превратилась она, по словам С.М.Соловьева, в «бедный, слабый, почти неизвестный народ».

Добавьте к этому четырнадцать либеральных оттепелей и «прорывы в Европу», откровенно противоречащие природе самодержавия, которым просто неоткуда было бы взяться, не будь в основе русской государственности «умеренной», по словам Монтескье, европейской абсолютной монархии (она же эпоха ЕС). Если все это в совокупности не легитимирует РОССИЮ В ЕВРОПЕ И ЕВРОПУ В РОССИИ, я не знаю, что такое легитимность.

Все это надежно документировано в российской и советской историографии, разве что никогда до сих пор не было собрано в один, так сказать, файл. Оговорюсь сразу, однако: ни в малейшей степени не намерен я писать апологию Ивана III и даже эпохи ЕС. Нет сомнения, на счету моего героя немало жестокости так же, как и «эпоха» знала всякого рода откаты, порою жестокие, завихрения и грубые ошибки реформаторов. Но все это не меняло ее неоспоримой способности к реформированию и политической модернизации, ее европейской сути. В конце концов, герой мой был современником Людовика XI во Франции и Генриха VIII в Англии, известных в потомстве своей жестокостью, но разве делало их это самодержцами? Да, европейский абсолютизм был далеко не подарок, но от российского самодержавия и тем более от азиатского деспотизма отличался он, как небо от земли.

***

Из гигантской тени Ивана III постепенно выходили на первый план ее настоящие герои, первый отряд русской интеллигенции, много столетий спустя прозванной западничеством, хотя и возникший, как мы видели, без всякого участия Запада, НЕСТЯЖАТЕЛИ. С них оно, это западничество, начиналось. И важно это, между прочим, и потому, что, похоже, не закончилось в XVI веке в России нестяжательство.

 И если история чему-то учит (разве не научила она на наших глазах бывшие военные империи, Германию и Японию? Похожи они сегодня на себя, позавчерашних?), то и России, скорее всего, предстоит после Путина аналогичная петля во времени, и снова выйдет на первый план нестяжательство. Уже выходит. Случайно ли именно в наши дни стала в мире Россия буквально символом бюрократического разврата и СТЯЖАТЕЛЬСТВА? Что такое в историческом смысле феномен десятки незарегистрированных кандидатов в Мосгордуму, восставших летом 2019 года из ниоткуда, если не первые наметки современного нестяжательства, вновь оказавшегося в фокусе борьбы за свободу?

Как бы то ни было, похоже, что предстоит нам, сегодняшним русским европейцам, учиться у эпохи ЕС заново, как завещал нам Георгий Петрович Федотов, усваивать ее наследие. Вспомнить, что оставила она нам многое, утраченное в многовековой борьбе. Например, традицию либеральной мысли. И традицию терпимости к инаковерующему меньшинству (никто в тогдашней Москве, кроме нестяжателей, не боролся против смертных приговоров еретикам). И традицию инакомыслия (и отвагу выступить против устрашающего большинства). И традицию европейского рационального подхода к миру (веру в разум как высшую силу, данную человеку). 

Да, в XVI веке они потерпели поражение. Но разве действительный интерес во всей этой эпопее представляет не то, что они БЫЛИ? Что уже на заре своей государственности, хрупкой тогда, неустойчивой и слабой, оказалась Россия способной породить три поколения воителей за свободу?

Тем более что, лишившись после смерти Ивана III (в 1505) поддержки государя, не сложили они оружия. Напротив, именно тогда и вышли они далеко за пределы борьбы с церковью, задумались об институциональных реформах. Есть все основания полагать, что именно нестяжателям обязана доопричная Россия обеими самыми важными реформами в промежутке между Иваном III и государственным переворотом Грозного. Хотя бы потому, что не было в тогдашней Москве, кроме них, никого, кто способен был генерировать идеи такого, поистине государственного масштаба.

Вот первая из них. Нестяжательская литература XVI века полна апелляций к "вселенскому совету" и "всенародным человек", т.е. к созыву национального представительства, идеи, неслыханной во времена Ивана III. Едва ли может быть сомнение, что Андрей Курбский, который был учеником Максима Грека, заимствовал эту идею у нестяжателей. Более того, именно с нестяжательскими его симпатиями, которые при Грозном были приравнены к ереси, и связан, скорее всего, его побег в Литву. Так или иначе, первый Земский собор действительно был созван через 44 года после смерти Ивана III. Потерпев вместе с ним поражение в схватке с иерархией, сконструировали нестяжатели, пусть теоретически, инструмент, с помощью которого только и можно было сокрушить стяжательство. Сокрушить, причем, цивилизованно, без насилия и разбоя: созвав всесословный Собор и превратив, таким образом, спор между государством и церковью (в котором государство оказалось явно слабее), в спор церкви с НАЦИЕЙ. 

Конечно, если иметь в виду, что именно в борьбе с церковью как раз и созвал французский король Филипп IV в 1302 году Генеральные Штаты, нестяжатели тут не были оригинальны (хотя, честно говоря, откуда им было это знать?). Но для России, которая и в 1302, да и полтора столетия после этого все еще была глухой провинцией Золотой Орды, идея, согласитесь, потрясающая.

Вторая идея впечатлила, как мы помним, даже знаменитого оппонента Ключевского, главу тогдашних евроскептиков (употребляю этот модный сейчас мем для обозначения сомневающихся в нашей эпохе ЕС) проф. В.С. Сергеевича. Говорю я, конечно, об уже известной нам 98 статье нового Судебника, принятой, можно сказать, в комплекте с созывом первого Собора, уже в следующем, 1550-м, году. Статья запрещала царю принимать новые законы «без всех бояр приговору». Правовед Сергеевич определил ее так: «Царь как председатель боярской коллегии» (41). 

Достаточно сопоставить это с описанием «бояр, простертых ниц перед великим князем» и вообще всеобщего холопства, предложенным иностранному читателю в Томе XVIII, чтобы согласиться с Сергеевичем, что идея такого Судебника и впрямь впечатляет. А он, Судебник, между прочим, действовал на протяжении десятилетия, пока Иван Грозный не уничтожил его – вместе со многим другим, в частности, с законодательной функцией Думы и с крестьянской собственностью. Статья 98 была необыкновенно важна еще потому, что наследник Ивана III Василий предал дело отца, капитулировал перед стяжателями. Выдал им на расправу главных их оппонентов, две самые блестящие фигуры тогдашнего московского интеллектуального мира. На Соборе 1525 года был осужден Максим Грек, на Соборе 1531-го -- Вассиан Патрикеев. Оба были сосланы на гибель в иосифлянские монастыри. С нестяжательством как с течением мысли, однако, покончено не было. Его обезглавили, но, по крайней мере, не уничтожили. Не все еще казалось, было потеряно. Тиранические замашки Василия вызвали серьезный кризис, но с его уходом страна могла продолжить свой европейский курс.

Тем более, что пришло еще, не забудем, третье поколения нестяжателей. Еще будет возведен, подобно его духовному прародителю Паисию, в сан Троицкого игумена старец Артемий, с которым предстояло почтительно советоваться царю. И, несмотря на интриги митрополита Даниила, еще выйдут из школы Нила Сорского и Максима Грека епископы и игумены, еще впереди Стоглавый Собор со знаменитыми царскими вопросами. Но именно эти вопросы и решили, похоже, дело. Перед лицом смертельной угрозы стяжатели пошли ва-банк – и выиграли. Перебежавший на их сторону царь, который в ситуации приблизительного равенства сил оказался верховным арбитром, дал им карт-бланш. 

Для нестяжателей это был приговор, не подлежавший обжалованию. Митрополит Макарий, использовав в качестве предлога ересь Матвея Башкина, оговорил близкого Курбскому игумена Артемия как "советного" с еретиками, а другого нестяжателя игумена Феодорита как "советного" с Артемием. Их единомышленник, епископ Рязанский Кассиан, лишен был кафедры. Все они были осуждены и сосланы, а само нестяжательство -- объявлено ересью. С победой иосифлян реформистское правительство Адашева лишилось идеологической почвы. И перспективы. 

Реформистский треугольник распался. И это было, по сути, главное, что требовалось для государственного переворота царя Ивана. Тектонический сдвиг совершился. Судьба России была перевернута с ног на голову – на столетия.

Карташев, как и большинство историков церкви, думал, конечно, иначе. Не смертельный страх перед Реформацией, не жадная страсть к земным сокровищам, страсть, заставлявшая стяжателей «мучить бичом тела человеческие», думал он, вдохновляла их, а мечта. Правда, на его высокопарном языке звучит мечта эта для современного уха то ли безумной, то ли смехотворной. Ну, многие ли примут сегодня всерьез тираду про «величественный опыт московско-имперского идеала как оболочки высочайшей христианской (а потому и всемирной) истории путеводной звезды – третьего и последнего Рима»? Особенно на фоне того, к чему мечта эта в конечном счете свелась, на фоне Путина... 

Первостепенно важно, однако, помнить, что исторический нарратив Иосифа Волоцкого, сформулированный Карташевым, не был единственным, что оставила по себе эпоха ЕС. Нам, русским европейцам, завещала она нарратив Нила Сорского и Вассиана Патрикеева -- об избавлении отечества от стяжательства и произвола. И этот - наш - нарратив, в отличие от иосифлянского, выдержал испытание временем, актуален сегодня, как никогда. Грех об этом забыть.

Так вот, сейчас, на пороге девяностолетия, когда время мое, увы, на исходе, нет у меня больше возможности проповедовать глухим. Исхожу из незамысловатой мысли, что непросвещенному большинству нужны просветители, иначе так и останется оно непросвещенным. Этим занимались наши прародители, Нил Сорский и Максим Грек. Этим занимались европейские просветители, Вольтер и Лессинг. Этим перестали заниматься мои критики, русские европейцы, хотя, кроме них, заняться просвещением в России некому. Попытаюсь разбудить их иначе, так же, как трактую я в этой книге своих антагонистов, неоевразийцев и эпигонов консенсуса. Конечно, это от отчаяния. Но что сделали бы вы на моем месте, читатель?

© Текст: Александр Янов

© Фото: Максим Мармур