Черновики. Публикация и предисловие Любови Сумм

Елена Ржевская, 29 января 1942 года. Из личного архива

Из личного архива Е. Ржевской

Тетрадь 1940 года

8/II-40 г.
Все женщины в смешных и уродливых, легкомысленных не по времени головных уборах а la гномик или черт его знает что. Эта мода – из несуществующей Польши – удивительно быстро расплодилась. Она общедоступна – «гномиков» делают из шарфов, старых шапок, платков, пестрых лоскутов.

11/II-40 г.
Доска, возвещавшая на франц. яз. при входе в институт, что это ин-т истории философии и литературы, снята и заменена немецкой.

11/V -40г.
Был вечера Пастернака в Комаудитории МГУ. Зал полон. Стоят. Пришли – не столько слушать «Гамлет», сколько посмотреть П. Вышел просто, воспитанно и деловито. Долго аплодировали. Сказал несколько слов о том, как работал, и начел читать. Кто-то говорил, что он косноязычен. Ничего подобного. Читает скорее внятно, чем хорошо. После перерыва зал поредел. Продолжал читать. Молод до фокуса. Потом просили читать что-нибудь старое. Встал. Обещал, что если будет жив – будет писать и тогда устроит вечер. Зааплодировали. Всплеснул руками и заломил у груди умоляюще. «Ведь я не для того говорю, чтобы вы аплодировали. Я устрою вечер и тогда расскажу вам, как я отношусь к моей оригинальной поэзии».
Аплодировали долго, стоя. 

Без даты
Павел[2]: Ты плачешь, как плачут, что юность прошла, а мне тяжелее, только я плакать не умею.
П: Мы с тобой, т.е. – ты перешла какую-то грань, которая разделяет мужчину и женщину. Обаяние какой-то, пусть очень небольшой недоговоренности. И потому ты меня разлюбила.

Без даты
О прощании с Ароном Копштейном[3]:
Павел: - Пусть вас там минуют пули. Возвращайтесь, и мы умертвим вас литературно. Но мы хотим живого врага.
Дезька[4]: - Ты хороший парень, Арон. Ты добрый еврей.
И они поцеловались, Павка с Копштейном и Дезька с Копштейном.

Когда приходят к Борьке С.[5] в общежитие, он в виде премии водит знакомиться с парнем, который был знаком с Рабиндранат Тагором и Бернардом Шоу.

Тетрадь 1941 года

Весна, без даты
Он заказал порцию зеленого горошка и две бутылки пива. Потом позвал кельнера и заказал (еще) порцию бараньего рагу. Он чувствовал себя несчастным и ни в чем не мог отказать себе.

В трамвае двое пьяных виснут на ремнях.
- Целует?
- Целует.
- Целует!
- Це-лу-ет.

- Жалко, если у нас с тобой все кончится. Очень мы подходящие друг другу люди. Но, видно, мало родиться поэтом, надо еще родиться вовремя.
- Жалко мне потерять тебя. Очень ты мне с руки.

Есть такая армянская загадка:
Сверху примус, снизу примус, а посередине – любовь.

От напряжения, от бессонных ночей все сместилось, стало значительней – чей-то разговор в трамвае, подслушанная на улице фраза, интимность людей за соседним столиком.

- Здесь мы с тобой как-то ранним утром, помнишь?
Вот мы и сувениры копить начинаем.

- Руфь налетела на меня обрадованная. Говорит: А у тебя веснушки. Вот ты, оказывается, какая.
- Какая?
- Своя, очевидно.

- У нее балетное воображение в ногах.

Дорогая дорогой
Дорогие оба
Дорогая дорогого
Довела до гроба.

- Мы с тобой разойдемся, и каждый из нас заберет свои детали (Т.М.)

Автомобиль – машина с иностр. флажками – облепили ребята со всего двора. Там вставал на задние лапы, рвал когтями обивку и грыз свою цепь, ввинченную в спинку сиденья, маленький седой медвежонок. И скулил, широко открывая рот и закидывая вверх передние лапы. Шофер хлопнул дверцей Медведь присел. По ковру растекалась лужица. За стеклом ребята завизжали, захохотали еще больше. Из ворот выбегали мальчишки, няньки с грудными детьми и дворники. Стекла машины залепили носы, глаза, подбородки. Тут же чуть в стороне плакал кое-кто из неудачников. Медведь вскарабкался на спинку сиденья, дотянулся мордой до стекла, поднял лапу и ударил в чье-то лицо. Лапа скользнула по стеклу. Медведь задышал и замутил стекло. Какая-то толстая девочка стаскивала рыжего мальчишку с подножки автомобиля, чтобы самой занять его место. Мальчишка зажмуривал глаза и бил ее кулаком в плечо. Левой рукой он держал шлейку от штанов.

На стадионе «Динамо» болельщик «Спартака» - весь в коверкоте – поссорившись с соседями по трибуне, кричал:
- Уберите ваши железные зубы!

Ведь это-то и есть формализм, когда пишут по заранее кем-то изготовленным нормам серым языком о серых людях – серо и формально, а не когда ищут, пусть даже зачастую неудачно, новых средств выражения нового.

- Мы будем бомбить Берлин днем и ночью, - сказал Черчилль. Ночь 22/VI

(Вложенный листок)
Откуда-то с Арбата промчалась машина с американским флажком, дамой в красной шляпе и двумя девочками. Следом ехал ненашей конструкции грузовичок, набитый иностранными чемоданами.
Это жена посла С.Ш.А. и его дети отбывали из Москвы.

т. Молотов сказал: советский народ постоит за отечество, честь и свободу.

У Никитских ворот возле рупора толпа. Диктор объявляет угрожающее положение. Реклама повторного фильма: «Когда пробуждаются мертвые».

В троллейбусе женщина в платье с зелеными цветами громко говорила кондукторше, что у нее мать в Севастополе. Было что-то в голосе. Т. спросил соседа: «А что такое в Севастополе?» «Как что? Бомбили ночью». «Что? Кто бомбил?» - «Немцы нам объявили войну».

В сберегательных кассах очереди. Денег нет.
В магазинах - безобразные очереди. Уже бросились все захватывать, запасать.

Мы вешали шторы на окна до конца войны.
Погладила ему брюки и сказала: «Носи теперь до конца войны».

23/VI
Сегодня уже никаких очередей в магазине. Подъем огромный. В затемненном городе ветрено. И небо не по-городскому резкое и слегка фиолетовое. 

Во время воздуш. тревоги с 23 на 24/VI папа с трудом попал в брюки, мама бегала по квартире и волновалась, а Бобка[6] заставил Люсю, прежде чем выйти и бежать в метро, накрасить губы. Юрка дежурил с 12 ч. Ночи до 5 ч. Утра. Он прибежал разбудить наших и все остальное время оставался на посту – возле ворот дома. Сначала, говорит, было страшно, а потом нет.
Дав. Борисович[7] продолжал спать во время тревоги. Вика[8] с М.М. (у них нет бомбоубежища) наблюдали в бинокль воздушный бой.

В румынском посольстве спущены белые шторы на окнах. Милиционер не стоит на своем посту у ворот. Ворота закрыты на замок, а милиционер ходит по дорожкам распустившегося сада, где еще неделю назад гуляла маленькая изящная женщина с пестрым зонтиком.
Этот красивый дом выстроил некогда для себя Рябушинский рядом со своим торговым домом и цыганским хором «Яра». Мне было 8 лет, когда я поселилась на той же улице. В доме Рябушинского, кажется, был тогда клуб летчиков. Я не могла без волнения ходить мимо этого дома. Я мечтала, что когда выйду замуж, буду жить в нем.

Когда в Киеве стали ходить по квартирам и описывать, у кого есть лопата, кирка, топор, чтобы в случае войны и бомбардировки города при домах организовать дружины, дедушка и бабушка[9] снялись из Киева для длительного родительского турнэ. Война догнала их у второй дочери в Ярославле. Бабушка перекупила у какой-то женщины на вокзале билеты на Москву, посадила в поезд дедушку и приехала с ним к Додику. Фаня была на даче. 
Белла и Додик были вне себя. Стариков не прописывали, и они не спускались из квартиры. Вечером, когда я захожу, чтобы поговорить с Д.Б., они долго спрашивают, кто это. Приоткрыв дверь, долго ощупывают меня и ведут, взяв с обеих сторон за руки, к большой кровати, где они сидят все вечера в темноте и в панике. Они спрашивают меня: «Что в городе?» Все что я говорю, дедушка кричит бабушке. В последние дни она стремительно глохнет. Она хочет ехать в Киев. Там, напротив их дома бомбоубежище, и она будет туда бегать – но только она одна. А дедушка пусть поедет в Ярославль. Она уже хочет умереть, чтобы не причинять своим детям столько неприятностей.
Дедушка говорит ей, что она хочет ехать в Киев, потому что боится за вещи, которые там остались. – Но черт с ними с вещами, - говорит он ей. – Ты один раз уже больше потеряла. (Это он имеет в виду погром при Петлюре). Тебя там убьют. Так пусть лучше погибнет моя шуба, которую я пошил в 22-м году и твои фетровые боты.
Но как это они действительно не посоветовались с Додиком или Беллочкой по телефону о приезде из Ярославля. А теперь эти неприятности с пропиской. И потом вчера ночью, когда была тревога, Додик очень волновался. Так он их будил, будил, и чтоб они скорей спешили идти в ванную, хотя и не одевшись. И до конца тревоги он не выпускал их оттуда, и бабушка сидела на ванне без капота и все-таки неудобно перед Додиком. А сегодня первый раз он решил выйти что-нибудь купить, так дали тревогу, и он должен был куда-то бежать и думал, что останется уже без сердца. А Додик говорит, что скоро придется так бегать раз пять в день. Так действительно надо уезжать. Но куда ехать? 
Бабушка слышала только несколько первых фраз. Потом дедушка забыл, что надо кричать. Она сидела на кровати и говорила: «Я хочу в Киев. Там, напротив есть бомбоубежище. Я уже хочу умереть».

Я ехала в машине к 42-му километру. На разветвлении шоссе мы остановились, не зная, куда ехать дальше. Какая-то женщина попросила подвезти ее. Ее эвакуируют завтра. Она едет за 4-м ребенком в лагерь. От Люберец она идет пешком. «Гражданочка! - сказала она мне, когда машина отъехала. – Один разбойник что делает. Больная я, только после операции, язву желудка резали, мне бы лежать надо, а я вот 4-го ребенка собираю. Слава богу, последний. А завтра с утра уже едем» - «С мужем?» - «Нет, без мужа. Он у меня убит. Еще на Польском». Она помолчала. «Мне после мужа комнату дали. Теперь бы только жить и жить. Четверо детей, правда, осталось. Младшему 3,5 года, а старшему 12 лет. Но государство немного помогало. Теперь бы только жить и жить. А вот что делается. Бросай свою комнату и езжай незнамо куда. А все один только разбойник виноват!»

Мама: «Если бы мне дали уехать, я еду в очень культурном виде», - сказала она, обходя запакованные чемоданы, кофер, два мешка и корзинку.

Сержант государственной безопасности, формировавший добровольческий истребительский отряд, спросил у Израилева: «А вы убить человека сможете?» - «Нет», - ответил Израилев. – «Тогда вы нам не подходите», - сказал сержант. Из 50-ти человек он задал такой вопрос только Израилеву.

Первый налет на Москву в ночь с 21 на 22 июля – месяц войны.
Карточки введены 17 июля.

Фугас погас и нифига-с – это придумал, кажется, Женька Агр., подпирая во время бомбежки телеграф. 
После бомбежки утром ребята сидели в кафэ «Москва».
- Никаких эмоций – сказал Израилев. Он простоял всю ночь у телеграфа, где Львовского 9 раз рвало.
Вошла Лийка Канторович, девушка с очаровательным лицом. 
Израилев заерзал на стуле.

«Мы имеем общее место встречи над Берлином», - заканчивают английские летчики письмо летчикам Советского Союза.

Дед, бритая голова, длинные усы – татарское лицо. Со скаткой из своего пальто. Поет: 
Злобой дышит вся Россия
Чтоб германцу отомстить.
- Ах, зачем эта ночь – длинная песня.
- Тихон, записывайся в мою команду. Тихон, держись меня. – Это говорит пьяноватый рыжий мужчина лет тридцати, коренастый, приятный. – Отец, иди ко мне в команду, мне запевал надо.
- Это ты ко мне пойдешь. Я – ротный.
- А я – батальонный. Тихон! Хорош у меня ротный? В моем в батальоне.
Он дремал, просыпался и говорил:
- Тихон, записывайся в мою команду. Ты у меня лопату держать не будешь.
- Обязательно будет, - мотал головой дед.
Пьяный дед пытался командовать:
- Смирно!
- Отставить! – сказал рыжий. 
Дед заснул. Рыжий заснул. Заснул пьяный мальчишка из парикмахерской. Не спала его толстая злая мать с большим тюком вещей для него.
Они ехал в поданном специально для них трамвае на Киевский вокзал. Их вели на трудовой фронт. В Малый Ярославец, как выяснилось потом[10].
Наклюкавшийся Тихон спал, положив голову на колени мрачной беременной женщине. Время от времени он просыпался и подмигивал рыжему обоими глазами. А веки с корочкой. Крепко обхватил женщину за ноги повыше щиколоток.
Папа, ты первый парень на деревне.

Мы плывем вниз по Волге – 50 девушек в салоне 2-го класса. Спим на полу, на столах, в креслах. К утру выпадает снег. Это последний рейс парохода. 17 октября 1941 г.
Пароход им. Менжинского
Ставрополь на Волге[11]

28/Х Ставрополь
- «На том свете» - сказала Шура. – Что? – проснулась Лялька. Ей показалось, что с ней разговаривают.
- «На том свете», - не просыпаясь, громко повторила Шура. Ее преследовали кошмарные сны. Вся ее семья, корова, свиньи и гуси – в 20 км. От Можайска. «Наши дети», - говорит она о детях своей матери. Она пишет им каждый день письма, чтоб они зарезали корову, продали бы мясо и на вырученные деньги – уехали. (Можайское и Малоярославское направление – в сводках). Она самая маленькая здесь из девушек. Но ей почему-то досталась гимнастерка 52 размера. Она носит купленное на рынке масло в целлулоидном стаканчике в портфеле – всегда с собой. А бутылку молока прячет у хозяйки внизу.

Девушки говорят, что здесь звезды ярче. Это в Ставрополе.

29/Х – 41 г.
Из Куйбышева приехала девушка Люся – переводчица. «В Куйбышеве генеральный штаб и Козин» - рассказывала она. У нее яркие губы и она любит семечки. «Самарский разговор» - так называют семечки. 

30/Х 41 г.
Перед строем зачитывали приказ, запрещающий курить в главном здании и за 10 шагов от него, покупать и грызть семечки, иметь грязный двор в общежитии. За нарушение – штраф. Один из видов штрафа идет на улучшение санитарного благосостояния начальствующего состава. Сегодня же по стратегическим соображениям войска наши оставили Харьков.

31/Х – 41 г.
На нашем грязном дворе целый день стоит корова, смирная такая, пятнистая. Ночью она ложится на грязную землю и втягивает голову в плечи, что ли. Ее заливает молочным светом. (Здесь сейчас удивительно светлые теплые и лунные ночи).

Тетрадь 1943 года (после освобождения Ржева в марте 1943)

Пьем чай из самовара после бани – выдался такой милый денек. Девушка, дожидающаяся назначения, пьет с нами. Молча, насуплено. Натянуто улыбается. После ее отъезда находим бумажки (или неотправленное письмо). Она приехала отдать жизнь, защищать родину (машинистка), и наши разговоры о том-о сем, о парнях, о кофточках – ненавистны, презренны ей. Мы обескуражены, смущены и обижены.
(приписка карандашом: а ведь уже 1943 г. – для нас здесь – быт, жизнь).
Девушка смотрит в пространство перед собой. Натянуто улыбается.
Позже, м.б., эта девушка – когда вешают немца, как видит она себя. Смело смотрит или как.
Она только прибыла и была сдавлена (стиснута) сердитым энтузиазмом, исступленно клокотавшим в ней. 
Для нас война была уже бытом. У нас, можно сказать, общих точек не было.
(карандашом: это на исходе 1943 г.)

Женщина, жена зав.траспорт. отдела думы – прошла через фронт.
- Чего пришла? (уж не с заданием ли)
Куталась в платок, женственная:
- Детей поглядеть.
- Поглядела?

Елена Ржевская (вторая слева) 30 мая 1943 с фронтовыми подругами. Из личного архива

Ржев

Дом городского головы. Трещина от снаряда. Ворох добра. У нас еще начисто не было навыка брать. Свояченица осторожно юркала, готова была сбыть то, другое. Но у нас не было (на этот счет) навыка (брать). Голова был в тифу. Ушел, завернувшись в одеяло. Почему-то это часто говорили: именно, что ушел, завернувшись в одеяло.

Капитан Петров – пусть будет тем человеком, брат которого оказался предателем в Ржеве.
Петров – ржевский, он оттуда – это происходит раньше, чем вступили в Ржев.

Капля капала, точно кто-то печатал одним пальцем на машинке.

- Из КПЗ выводят гулять самострелов – без ремня, пожелтевшие лица (нет, не пожелтевшие, а с тюремным отпечатком), каких-то бабонек.
Он мне рассказал об этом. И теперь, когда я его вижу, я вспоминаю только это.

Девушкам-снайперам приписывали количество убитых, потому что завышенные нормы.
Павличенко – 300, может, и липа, но на 8 каких-нибудь не вытянешь на орденок.
(В плащ-палатках, накинутых, маскировочных, как у разведчиков – уходили охранять домик Пушкина).

- Чего ты приперлась на фронт? Сидела бы нормально, дочь растила б.

После повешения. Он раскачивался, немец, что расстреливал евреев. О, боже мой… Боже, боже мой. За что еще и это надо испытывать.

О партизанах, которые приходят и уходят, и за которых хорошие люди потом расплачиваются. Психология тех и других. Те ведь знают, что эти понесут самую жестокую кару за них, за свое доброе дело.

Как вела немцев троих зимой, в их неуклюжем новом обмундировании – ватных брюках, балахоне теплом, белом – для маскировки – грязном. Набралась страху. Зайти вперед показывать дорогу – не могу, они договорятся за моей спиной и отнимут пистолет.
В руке пистолет ДДТ, как им пользоваться, не имею понятия. Все обещали летом поучить стрелять, не до меня было (но до этого не дошло).
- Gerade! – или что-то в этом роде. – Не оборачивайтесь! – грозно командую.
В руке пистолет.
Они хотели остановиться, посовещаться со мной, куда идти.
- Прямо, прямо, говорю. И не оборачиваться.
(приписка: три куля идут. Наверное, не такие они по ту сторону. А тут сразу неуклюжие).
Я держусь по линии связи. Куда-нибудь выйдем. С ориентировкой отклониться нельзя от линии связи. Проваливаемся в снег, пробираемся самым неудобным путем – полем – только бы не отбиться от связи, не сбиться насовсем. Так и идем: снег, немцы и я с пистолетом ДДТ в руках.
(приписка: - Окаянный! У темного сарая (овина) – три темные фигуры, три головешки. Бросились наперерез нам с палками.)
- Вы что? Ты что? – кричу я, размахивая пистолетом.
Вдруг наперерез мне бабы. Очумелая, черная, страшная – исступленно хочет прикончить немца. Она вдруг бухается на колени и исступленно просит меня дать ей убить немца. Я сажусь в снег с ней рядом и реву и тычу в снег пистолетом ДДТ.

- Хто тут? Хриц или Русь?
Въехали ночью в деревню (спасаясь от окружения). Тишина. Все точно провалились. Не гавкнет нигде собака – немцы уничтожают их.

Вязьма. Такой бы ее оставить. Город – памятник войны.

Приехала на два дня в Москву. Чужая всему, всем. Их заботам, даже их надеждам. С щемящим чувством только и думается: как у нас там? Там – мой дом, мое родное.
Если б мне велели остаться в Москве, это было бы для меня невозможным, даже не несчастьем, а чем-то невозможным.
Мать просила сходить с Юркой к врачу. Так и не сумела сходить. Некогда было, растерялась в Москве, и вроде бы думалось - не то, чтоб думалось, а было это во мне подсознательно: как-то ведь они тут без меня управляются со своими заботами и болезнями. Пусть вроде бы меня нет.
А потом, когда вернулась к себе, часто вспоминала с болью, чуть ли не до слез, что не сходила с ним.
Мыши или крысы из сгоревших деревень, осаждавшие наш блиндаж.

Лепишин – рыхлый, пожилой, наделенный на по характеру, не по честолюбию большим положением и властью.
Он пережил окружение, испуг перед немецкой силой, личную затравленность.
Уяснил – сила это все.

Перед корреспондентами

Наивное лукавство, озабоченность нашего нач-ва не предстать, тем более после Сталинграда, откуда прикатили иностранные гости, неосновательно. Не показать, что в момент вступления в Ржев грандиозного сражения-то и не было. Не обнаружить это.
Они стояли над ямой, куда, получив указание (сигнал об их приближении) закапывали трупы.
Стояли: в стеган. шелковой шубе, энергичная женщина в солдатской шапке, джентльмены. И то, как тщатся все им показать, конечно, раскусили и смотрели по сторонам, скучая, не слушая пояснений, заготовленных, многословных, поучающих и внушающих – их водил зам. нач. штаба армии.
Строго-настрого было наказано, чтоб гости не увидели поле сражения – осеннее танковое побоище, сгоревшие, как свечи, английские танки, на кот-е никто из танкистов не соглашался садиться.
А за всем этим, за неловкими, разгаданными ухищрениями – какая трагедия Ржева, какие грандиозные сражения, самоотречение, предательство, величайшее очищение, смерть.
Это-то поймут ли? Да и чувствуют ли те, кто водят их. Они словно сконфужены тем, что не могут выдать тут эффектного театрального зрелища.

Кто-то с ухмылкой рассказывает, как расстреливали, и старик отказался разуваться: - У меня они не казенные.

(приписка карандашом) В связи с немцами вставлять – стихи (из стихов) Гете, Гейне, Шиллер и проч.

Повесть – о муках на войне

У маленьких ребят немалый опыт: были уже у немца. У них даже подспудное чувство превосходства. (А что немец разве…? – А то как же, важно говорит она (девчонка) и качает из стороны в сторону головой, подражая невольно рассудительным старухам. – Он, если захочет…)

Выбрались из окружения. 
Мы вышли ночью. В избе проснулся паренек.
Опоросилась свинья.
Я легла на лавку (в красный угол), не раздеваясь, в полушубке, уснула (и слышала, просыпаясь, разговор).

Половник – «разводящий»

Гитлер говорил: «Армия сделала из нас людей, армия завоюет для нас мир»
«Мир принадлежит сильным, слабые должны быть уничтожены».
Нацистское:
«На то была воля провидения»
«Чувство дружбы создает единство нации»
«Завоевать жизненное пространство»
«Любой немец по своим биологическим данным неизмеримо выше любого другого..» (поэтому: все для немца, вывозить все имущество для немцев, грабить, съедать, уничтожать. Немцу все можно).

Женщин у них нет в армии. Меня принимают за представителя Кр. Креста.

Все мы принадлежим войне. Одной веревочкой войны связаны.

Публикацию подготовила Любовь Сумм

Примечания

1.  Институт философии, литературы и истории просуществовал до 1941 года и в эвакуации был слит с МГУ.
2.  Павел Коган (1918-1942) – поэт, первый муж Елены Ржевской, отец ее дочери Ольги
3.  Арон Иосифович Копштейн (1915-1940) - поэт, погиб на Финской войне.
4.  Давид Самойлов (1920-1990) – поэт, учился в ИФЛИ вместе с Павлом Коганом и Ароном Копштейном
5.  Борис Слуцкий
6.  Бобка – Борис Моисеевич Каган, старший брат Елены
7.  Давид Борисович Коган, отец Павла
8.  Виктория Мальт, студенческая и пожизненная подруга Елены
9.  Родители Фаины Моисеевны, матери Павла
10.  В августе 1941 отец Ржевской, Моисей Александрович Каган, был отправлен на трудовой фронт под Малоярославец. Он успел вернуться оттуда в Москву и эвакуироваться до того, как в октябре Малоярослец оказался в руках немцев.
11.  В Ставрополе-на-Волге находились курсы военных переводчиков
12.  После освобождения Ржева туда прибыли иностранные корреспонденты

© Текст: Елена Ржевская

© Фото: из личного архива Елены Ржевской