Три книги Владимира Кантора. Монография. Биография. Проза

Записки метеоролога

Монография «“Крушение кумиров”, или Одоление соблазнов (становление философского пространства в России)» вышла в конце 2011 года. Структура ее следующая: введение, три части, состоящие из 24 глав, и аналитическое интервью о философии в «застойные» годы брежневского правления. Можно сказать, что философская мысль конца XIX — начала XX века развивалась по синусоиде, вернее, по ее фрагменту: часть I — В преддверии ХХ века: постепенный подъем и накал, натяжение нерва; часть II — Кризис и катастрофа: пик напряжения, кульминация исторического процесса; часть III — Послереволюционное бытие: попытка самоосмысления: постепенный спад напряжения, философия живет воспоминаниями.

Название книги также состоит из трех частей: «Крушение кумиров» — это отсылка к одноименной книге С.Л. Франка, которая в свою очередь, скорее всего, является цитатой из Ницше: «Сумерки идолов, или как философствуют молотом» (иногда переводится как «Падение кумиров, или о том, как можно философствовать с помощью молотка»). Ценности накапливаются, но всему есть предел — они не могут накапливаться до бесконечности. Наступает момент, когда культура нуждается в своеобразной «чистке» (слово ужасное, с негативной коннотацией, но что поделаешь…). Фридрих Ницше, философствуя молотом, пытался очистить европейскую культуру от довлеющего над ней концепта Бога, который, по его мнению, являлся бесполезным и «мертвым» понятием. Семен Франк в «Крушении кумиров» пытался разоблачить идолов революции, которые овладели общественным сознанием. Кто разрушает кумиры в ХХ веке? Или они разрушаются сами под тяжестью собственных идей? Название монографии заставляет задуматься об этом.

«Разве метеоролог, верно предсказывающий погоду, имеет на нее сам влияние?» — цитирует автор К. Леонтьева. Метеоролог не имеет влияния на погоду — он сторонний наблюдатель и аналитик, а не шаман с бубном, вызывающий дождь ритуальными танцами и жертвоприношениями. Особенно если вспомнить, что современным метеорологам чаще всего удаются прогнозы на вчерашний день. Метеоролог нынче отнюдь не предсказывает погоду на завтра (да простят меня представители этого профессионального сообщества), а лишь констатирует ее. Историка философской мысли можно назвать метеорологом своей сферы, особенно когда между ним и случившейся погодой прошло две страны — Российская империя и СССР. Прошлое изучать гораздо проще — многое уже отболело и перегорело. К тому же «большое видится на расстояньи». Расстояние в две страны от точки, с которой наблюдаешь, до точки, которую наблюдаешь, достаточно для беспристрастного, отстраненного (уже не причастного к этим событиям, не варившегося в этом котле), но в то же время заинтересованного осмысления и понимания русской мысли конца XIX — начала XX века.

Октябрьскую революцию Вл. Кантор в своей монографии именует катастрофой, а период, ей предшествующий, — кризисом. Вторая глава, посвященная культурному материалу именно этого периода, является кульминационной. Начало ХХ века воспринималось многими очередным — но на сей раз последним — концом света. Обострился интерес к магии, магическому и потустороннему. Скажем, что небезосновательно: и Константин Леонтьев, и Владимир Соловьев, и протоиерей Свенцицкий, и Андрей Белый ожидали прихода Антихриста со дня на день. Чем не конец истории?

Монография Владимира Кантора представляет собой едва ли не первое исследование становления философского пространства в России. Двадцать четыре главы, словно элементы яркой мозаики, складываются воедино и представляют читателю единую картину, на которой изображены далеко не самые светлые события российской истории.

Мысль нельзя убить, нельзя запрячь в узду; и как бы туго ее ни затягивали — мысль не удержишь. Словно птица в силках, она будет рваться на свободу и рано или поздно найдет выход. Таким выходом для русской мысли, когда пришедшие к власти большевики затягивали узел, как ни страшно это звучит, стала эмиграция. Мыслители жили ностальгией по прежней России, создавая в изгнании свою милую, добрую Родину, и материалом для этого была Мысль, ставшая культурным наследием России современной.

Россия ныне находится в странной ситуации, являясь правопреемницей одновременно двух стран и (добавлю) одной диаспоры: Российской империи, Советского Союза и так называемого русского зарубежья — уникального явления мировой истории ХХ века. Дух первой, но в очищенном, критически осмысленном варианте, несмотря на страх перед второй, сохранялся, покуда были живы его носители.

Фридрих Шлегель писал, что философ — это «пророк, угадывающий назад. Метеоролог тоже угадывает назад. Историк русской мысли — все-таки метеоролог. Тексты Владимира Кантора, помещенные в этом сборнике, похожи на тщательные метеонаблюдения; это взгляд извне, со стороны на уже случившиеся события, взгляд независимого эксперта, который находится в странном положении: ему отнюдь не все равно. Ему интересна судьба его собственных исследований, его беспокоит судьба исследуемого культурного наследия.

России нельзя без Запада. Западу нельзя без России

Спор о том, как соотносятся Европа и Россия, идет давно. Славянофилы и западники расшибали лбы, доказывая, что у России только один верный путь и этот путь их. Спор этот идет до сих пор. Хотя уже ставили эксперименты, результат которых всегда один и тот же: России и Западу нельзя друг без друга. Они — «альфа и омега, Гог и Магог, Гелдат и Модат, одесную и ошуйцу, вершки и корешки, вдох и выдох, семя, племя, темя, вымя, знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Я есмь то, что я есмь. Швец, жнец и на дуде игрец. Не бойся меня. Просто с разными людьми говорю по-разному. Ведь мы живем в мире, где каждая снежинка отличается одна от другой, зеркала на самом деле ничего не отражают, и у каждой родинки есть свой не похожий на других человек»*. Европа и Россия — как Иешуа и Пилат: «…всегда вместе <…> Раз один — то значит тут же и другой! Помянут меня, — сейчас же помянут и тебя», — писал Михаил Булгаков. Некоторые это поняли. И один из них — Федор Августович Степун, «хранитель высших смыслов», как называет его Кантор во вступительной статье к очередному тому серии «Философия России первой половины ХХ века», посвященному известному русскому мыслителю, одному из высланных в эмиграцию на «философском пароходе». Книга представляет собой сборник статей, в которых подробно изучается творческое наследие Степуна в историческом и культурном контексте.

Зачем говорить о достоинствах книги, которые и без того очевидны? Зачем говорить о недостатках, которых нет? Достоинства ее фактически прописаны во вступительной статье: когда рухнули оковы и вновь стали интересны мыслители-эмигранты, чьи идеи не совпадали с генеральной линией партии, не только как потенциальные классовые враги, вспышка интереса к творчеству одного из самых ярких представителей этого философского «гетто» требует реализации. «Интересный феномен, чем <…> ближе мы узнаем наследие человека, тем более возможны два варианта: первый — он отвратит нас от себя; второй — фигура его вырастет до соответствующих размеров», — пишет В.К. Кантор во вступительной статье. Вопрос, может ли фигура философа вырасти до соответствующих размеров, будучи и без того объемной и насыщенной, остается открытым. Другое дело, что проблема не в фигуре, а в нашем восприятии: опять же, «большое видится на расстояньи». Лишь спустя почти полвека мы начинаем осознавать масштаб фигур, представших перед нами из-за «железного занавеса». Книга нужная: имя «хранителя вечных смыслов» должно быть сохранено в памяти.

Очень сложно писать о книге, когда знаешь, как она появилась на свет. Книга ведь как ребенок: можно родить его самому, а можно и взять на воспитание. В любом случае уровень ответственности будет одинаковым. Редактор и собиратель статей, составляющих сборник, — это как приемный отец: заботливый, внимательный, тонко чувствующий необходимую организацию материала. Редакторы, которым не безразлична судьба своего детища, — ныне редкость. С уверенностью могу сказать, что В.К. Кантор именно такой редактор. Если бы я не знала, как он работает над томом Степуна (по десять-двенадцать часов в сутки, невзирая на жару и духоту после недавно перенесенного инфаркта), я бы не поверила, что этот титанический труд можно осуществить за несколько месяцев. Оказывается, можно. Потом хождение в издательство, подбор иллюстраций, чтение верстки. Работа была большая. Результат — перед нами.

Существа с Альдебарана

Художественные тексты доктора философских наук Владимира Кантора многозначны и многослойны. Его новая книга «Наливное яблоко» — прекрасный объект для выявления особенностей его прозы.

«Наливное яблоко» — это сборник рассказов и повестей, многие из которых уже были опубликованы ранее и печатаются не в первый раз. Но главная особенность сборника и состоит в том, чтобы произведения, звучавшие по отдельности как партии для разных музыкальных инструментов, под одной обложкой слились в единую и слаженную симфонию.

Структура сборника «Наливное яблоко» следующая: двадцать произведений (семнадцать рассказов и три повести), четыре части, которые не только пронумерованы, но имеют заглавия, соответствующие периодам в жизни человека, мужчины: «Книжный мальчик», «Подросток», «Взрослый» и «Старик». Если три последние — это только стадии взросления, то название первой части может быть бессознательной (или сознательной?) отсылкой к роману Л. Н. Толстого «Анна Каренина», в котором впервые в русской литературе появляется это словосочетание — «книжный мальчик». Так Лев Николаевич называл сына Карениных Сережу: «Отец всегда говорил с ним — так чувствовал Сережа, — как будто он обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком» (курсив мой. — Т.М.). Правда, писатели подразумевают разные значения этого словосочетания: у Толстого «книжный мальчик» — это мальчик из книг; у Кантора же — мальчик, погруженный в книги. Однако сложная судьба, душевные терзания героев этой части сборника «Наливное яблоко» невольно заставляют задуматься о целесообразности их сопоставления с юным Карениным. Да и мать героя, доминирующего в первой части, тоже зовут Анна. Это может быть частью большой, но очень аккуратной и уважительной игры, которую затевает автор «на площадке» русской классической литературы.

В сборнике, впервые в формате книги, напечатан рассказ «Няня», который до этого был опубликован в последнем номере журнала «Знамя» за 2009 год. В нем говорится о конфликте социальных слоев, об их вечной непримиримости и полном взаимонепонимании. Это «история про деревенскую тетку», которая, став няней, должна была «рассказывать народные сказки, прибаутки и песенки» маленькому мальчику из типичной интеллигентской семьи. А его родителям нужна была няня, чтобы «у них появились не только дни и ночи для библиотеки и работы, но и свободные вечера, даже свободные ночи, которые <…> могли просиживать у друзей за выпивкой, анекдотами, разговорами, играми в буриме и т.д.». По ходу прочтения рассказа у читателя возникает несколько вопросов: почему крестьянка из Белоруссии, прошедшая войну, мать двоих детей, не может стать как бы «Ариной Родионовной» для маленького Тимки? Потому что тяжелое прошлое и не менее нелегкое настоящее выхолостили из нее все человеческое, в том числе и какую бы то ни было культуру? И второй вопрос: почему родители так долго терпели возле своего сына это довольно странное существо? Нет, конечно, «баба Доня» — более подходящий вариант для ребенка, нежели сомнительная особа из Александрова с бумагой об освобождении, но все-таки? Автор не дает ответа на эти вопросы, предлагая читателю самому найти на них ответ. Стоит отметить, что рассказ был переведен на немецкий язык.

Маленькая повесть «Сто долларов» также впервые печатается в сборнике. До этого она вышла в четвертом номере журнала «Звезда» за 2011 год. В прозе Владимира Кантора зачастую брат — это отнюдь не кровный родственник, а совершенно посторонний человек, который оказывается и роднее, и ближе. То подлинное братство, то единение, о котором мечтал Достоевский в «Братьях Карамазовых», становится возможно с кем угодно, только не с собственным братом.

Почти во всех произведениях В. К. Кантора встречаются одни и те же персонажи. И если в одном рассказе автор уделяет внимание лишь одному герою, то другой только упоминается вскользь. Зато в другом повествовании упомянутый вскользь персонаж становится полноценным действующим лицом. Это довольно странно в рамках разных произведений, но вполне объяснимо. Наверное, так бывает, когда автор задумал глобальную вещь, эпопею в духе Л. Н. Толстого, в которой разворачивается несколько сюжетных линий, а на фоне тех или иных исторических событий действуют несколько разных семей одного круга. Лев Толстой тоже подходил к своим «глобальным» романам постепенно, включая одного и того же героя в разные ситуации и разные произведения. Так было и в произведениях А. И. Солженицына. Видимо, то же самое испытывал и В. К. Кантор: в общем-то, он пишет единый текст, и его герои переходят из повести в рассказ, из рассказа — в роман, из романа — в сказку и т. п. Пока неизвестно, что же в конечном итоге выйдет из этого текстового материала, но раз этот замысел не реализован, автор отдает на читательский суд лишь фрагменты своего будущего полотна. Заключительный рассказ — «Смерть пенсионера» можно считать тем самым «выдохом», но это «выдох» лишь в рамках одной сюжетной линии, остальные же повисают в воздухе, как на «вдохе». Рассказ представляет наибольший интерес для анализа за счет не только своей концентрированной интертекстуальности, но и многослойности тем, поднятых в нем, причем социальная — далеко не самая важная.

«Смерть пенсионера» словно продолжает основополагающие темы русской литературы: «лишнего человека» и «маленького человека». Этот рассказ не случайно помещен автором в сборник «Наливное яблоко»: ведь именно яблоко стало причиной смерти Грегора Замзы, героя рассказа «Превращение» Франца Кафки. В тексте «Смерти пенсионера» даже есть прямая аллюзия: «Он лежал на спине и чувствовал себя Грегором Замзой, неожиданно превратившимся в насекомое-паразита. “Ungeziefer”, — вспомнил он немецкое слово. Неужели пенсионеры сродни паразитам?»

Никто не защищен от того, что однажды он может проснуться насекомым. Также никто не гарантирован от того, что однажды он может проснуться пенсионером — или вообще не проснуться.

Герой рассказа (или маленькой повести) «Смерть пенсионера» Павел Вениаминович Галахов (интересно, а какое отношение он имеет к Глебу Марковичу Галахову — герою повести «Сто долларов»? Кто он ему? Дядя? Однофамилец?), уже знакомый читателю по рассказам из цикла «Столкновения», не хочет верить, что его любимая женщина умерла, он думает, что она уехала в Америку, ибо так проще, так ему удобнее — и так менее больно. Это всего лишь упрямство — детское, чистое, несгибаемое. Вера же в то, что от тебя просто уехали (пусть и далеко), но что границы между душами только пространственные, дает Павлу Вениаминовичу надежду: она уехала не навсегда, она не вернется, но может вернуться. И он свято верит в это, верит так неистово, что заражает этой верой и читателя.

Галахов вдруг резко отпускает себя и тем самым словно перерезает державшую его «на плаву» нить. Он «ушел из университета на пенсию. Не стало сил говорить с кафедры, вчерашний любимец совсем потерял контакт с аудиторией. Неинтересно стало готовиться. Да и сил не было в переполненном метро ехать к первой паре <…> А тут еще дождь, значит, — раскрывать зонт и минут двадцать по лужам до здания универа, когда в голове еще туман от недосмотренного сна <…>». Резкая, на полном скаку, остановка лошади опасна и для всадника, и для самой лошади. И Галахов, будучи одновременно и всадником, и лошадью (недаром в рассказе приводится сцена просмотра ночных вестернов), сходит с дистанции.

Правильный мир прозы Владимира Кантора в рассказе «Смерть пенсионера» меняет полярность: смещаются полюса. Женщина берет в свои руки, под свой контроль сложившуюся ситуацию, пытаясь решить непосильную задачу. Женщине снова приходится быть воительницей и завоевывать уют для «своего счастья». А «мужчина по имени Золушка» не может преподавать, да и вообще жить. После выхода на пенсию он постепенно начинает угасать, таять как свечка. Но пока была жива Даша, по сути, его третья жена, он еще мог существовать (именно существовать, а не жить). Однако после смерти Даши он окончательно потерял смысл своей собственной жизни, которого до конца так и не осознал. Старый смысл потерян, новый — не найден. Жить больше незачем, да и не хочется. Депрессия перерастает в апатию — и полное абстрагирование от окружающего мира: ведь больше не за что уцепиться. Существование превратилось в доживание. И этот процесс необратим. Человеку становится неинтересно жить — и ничто не в силах остановить начавшийся процесс угасания, катализатором которого является равнодушное отношение государства к пенсионерам и смерть любимой. Той самой любимой, вспоминая ночи с которой, когда-то «он морщился от гадкого самоощущения, что он обманщик, что вовсе не нужна ему эта девочка, что произошло это так, а она вроде бы влюбилась, хоть и говорила, что все понимает» (курсив автора. — Т. М.). Однако спустя прожитые вместе годы оказалось, что нужна. Нужна как воздух.

То, что государству не нужны ни пенсионеры вообще, ни умный и талантливый Галахов, в частности (а чем он, собственно, лучше других?), понятно — достаточно сопоставить пенсию среднестатистического российского пенсионера с прожиточным минимумом. Но дело даже не в этом: Галахов перестает быть нужным самому себе. Причем до такой степени, что позволяет себе малодушие: «Зачем мои книги о толерантности, о наднациональной идее России, когда в Москве и Питере убивают таджикских девочек, убийц оправдывают, в крайнем случае дают срок как за мелкое хулиганство, а молодые скинхеды кричат об уничтожении всех нерусских?» Он не может найти ответ на вопрос: зачем он прожил жизнь? Всё обесцветилось. Даже книги. И не только его труды.

Если смерть не строитель, что же тогда строитель? И почему интеллигент, философ, который в конце собственной жизни утратил ее смысл, может советовать другим, как нужно жить? «Своего слова, которое требовало бы развития, у него не было. Были точные наблюдения, угадывающий анализ, из этого системы не построишь». А жизнь всегда, тем более ныне, жестока. Ей не нужны «книжные мальчики». И уж тем более ей не нужны выросшие «книжные мальчики», сомневающиеся в себе. Они — лишние, лишние в том мире, где правят неблагодарные, хотя вроде бы и начитанные карьеристы.

Когда в ненужность выросших «книжных мальчиков» верит общество, это норма. Но когда в свою ненужность начинают верить сами интеллигенты, это уже патология. Это и есть тот самый показатель уровня зараженности окружающего мира, о котором и пытается сказать автор своим рассказом «Смерть пенсионера».

Герои прозы Владимира Кантора — это лишь узкая прослойка (была и осталась до сих пор) общества, живущая в своем собственном мире и конструирующая его, однако выход из этого мира чрезвычайно опасен, поскольку его законы не работают в мире реальном, где властвует Система, контакт с которой (тот же выход на пенсию) может обернуться для человека гибелью.

У Кантора в романе «Крепость», написанном в причудливом стиле барокко, есть глава «Существо с Альдебарана». Интеллигенты в современном мире продолжают быть такими внеземными существами  — у них нет иммунной защиты против Системы, потому они и погибают в одиночестве.

* * *

Но остается автор, который нам все это рассказал, автор, который опирается на основополагающие темы и русскую мысль, пронизывающие его прозу. Он рисует нам многомерную жизнь — от высших прозрений русской философии до тяготы и смуты современной действительности. И Кантор дает единство этим трем, таким разным по жанру книгам, единым — повторюсь своим пафосом.

Примечания

• «Крушение кумиров», или Одоление соблазнов (становление философского пространства в России). М.: РОССПЭН, 2011; 2. Федор Августович Степун / Под ред. В. К. Кантора. М.: РОССПЭН, 2012; 3. Наливное яблоко. Повествования. М.: Летний сад, 2012.
• Шишкин М.П. Письмовник: [роман] / Михаил Шишкин. М.: АСТ: Астрель, 2012, с. 101. 
• Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22-х т. М., 1978–1985. Т.8.
• Кантор В.К. Наливное яблоко. Повествования // Владимир Кантор. Повествования. С.412.
• Указ соч. С. 408.

© Текст: Татьяна Мицук