Тот другой, поджидающий в ночной темноте

Фото: Игорь Пронин

Блуждая в одиночестве поздно по ночам, он любил прогуливаться мимо пришвартованных лодок и гондол, притягивая их за канат к берегу, а когда они приближались совсем близко, резко отпускать, ударяя канатом по воде.

Ему, с детства окруженному каменистым, лишенным растительности пейзажем, полный месяц над морем казался настоящим чудом. Этот месяц нисколько не стыдился своего округлого и гладкого лица. Очертания черных спящих домов проступали в свете мерцающих в темноте карнавальных факелов. A там внизу — приглушенное бормотание моря и мерцающие огни.

Как только он вышел на улицу, вслед за ним устремился один из слуг, сопровождающий его по дороге в Венецию, который принес ему плащ. «Смотрите, владыко, не простудитесь. Прошлой ночью вы много кашляли». Где-то издалека доносилось пение пьяных масок: «Ты все еще в моем сердце, ты все еще моя королева…». Из темного подъезда выбежала, поправляя платье, Коломбина, a вслед за нею Пьеро, умоляя ее подарить хотя бы еще один поцелуй. Парочка перебежала мост в поисках укромного места для тайного свидания. Туда-туда, в пустое и всегда безлюдное укрытие их манили низкие, пепельного цвета облака.

Он подтолкнул ногой в море несколько карнавальных бумажных гирлянд, которые стыдливо устремились к лодке, обвив ее корму, напоминающую нос венецианского дожа. Вчера на аудиенции у принчипе тот жаловался на подагру, рассматривая отражение своих пурпурных туфель в холодном мраморном полу.

Шагая по улице, он придерживал края своего плаща. Забрел в тупиковую улицу, немного накренившуюся в одну сторону. Ютящиеся друг к другу дома шептались о стоявшем у лестницы гитаристе. Глаза музыканта скрывала черная маска. У его ног валялись арлекинские бубенцы, которыми звенят придворные шуты. Гитарист наигрывал мелодию Sul mare luccica l’astro d’argento. В узком переулке между двумя домами целовалась парочка. В какой-то момент из темного сплетенного клубка двух тел выскальзывала белая женская ножка, которая как будто старалась уклониться от поцелуя, но потом пугливо возвращалась в свое укрытие. На краю моста валялась бумажная шляпа, шляпа какого-то незнакомца, который пьяным соперником был вовлечен в поединок на шпагах, в смерть в мутных водах канала.

Он потянул к себе лодку, наблюдая, как ее корма рассекает воду, колыхая по воде яичную скорлупу, стручки гороха, разбивающиеся о волны от прибрежных буйков.

Вчерашняя беседа с дожем заставила его на какое-то мгновение позабыть о поэме, сочинением которой он занимался в Венеции в эти дни. Он назвал ее «Луч микрокосма», вдохновленный отблесками, возникающими, словно светлячки в черной воде, когда притягиваешь к себе пришвартованную к берегу лодку, когда на мгновение мелькнут в воде хвосты перепуганных рыбок, а затем все опять затихает и погружается в темноту. Он дошел до главы, в которой архангелы беседуют с Богом о бесконечности пространства. Гавриил не смеет пускаться в толкования, сладкоречивый Михаил пытается объяснить значение пространства и бесконечность его границ.

Прогуливаясь среди лодок, он думает о том, каким образом архангел рассуждал бы о бесконечности, с чем бы ее сравнивал, чтобы своими суждениями не умалить значения божественного познания. С бесконечным морем? Но и оно конечно. Является ли бесконечностью расстояние, в сто раз превышающее расстояние от земли до самой далекой звезды? Или бесконечное пространство — это небо, скрывающееся в сводах еще более широкого неба, а то другое небо — в еще более огромном небе, и так сто раз, тысячу раз, словно разрезанный многослойный лист агавы, в котором каждый лист скрывается в другом листе. Но и это лишь часть пространства. Есть и другая часть. Поэтому существует и граница мрака, которого столько же, сколько и света. Действительно ли все так, и что об этом говорит Бог? Там наверху между звездами небо растворялось в других небесах, подобно кругам на воде от случайно брошенного камешка.

Он услышал рядом с собой всплеск воды. Какая-то незнакомка пыталась попасть камешком в карнавальную шляпу, колыхающуюся по воде среди гондол. У нее была необычно белая, очень гибкая шея. Она изогнула ее изо всей силы, чтобы как можно лучше прицелиться, затем подошла к нему и протянула камешек. Он замахнулся и бросил, шляпа перевернулась и наполнилась водой.

— Не спится по ночам, вот и гуляю, — сказала она.

— А вы не боитесь?

— Я ничего не боюсь.

Его удивило, что в чужой стране эта незнакомка обращалась к нему на его языке. Разве не странно, что вот так неожиданно, в этой одинокой ночи могут встретиться два человека и говорить на одном языке?

— Таких высоких людей мне удавалось встречать только среди земляков моего мужа. Его зовут Йован Ризнич, он занимается поставками провианта. Он прибыл в Венецию по делам, а я поехала с ними, чтобы проведать родственников во Флоренции. Сейчас он спит, можно ему только позавидовать, он всегда спит крепчайшим сном. А то, что его жена гуляет в сумерках одна, разве сегодня не карнавальная ночь?!

Ее не волнует, что будут говорить другие, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на всякие сплетни. Воздух был влажным, и она несколько раз нехорошо закашляла. Только Богу известно, сколько еще ей отпущено, но и после ее ухода останутся эти лунные ночи, в которые испуганные женщины будут сидеть по своим комнатам.

Незнакомка с тонкой белой шеей очень красиво говорила. Никогда он ранее не слышал, чтобы дамы так изящно выражались. Это карнавал был виновен в том, что он смотрел ей прямо в глаза, пока она говорила и смеялась над какими-то неправильно выговариваемыми ею словами, называя кузнечиков «кузенечиками», так как она была итальянкой родом из Флоренции. Она показывала на месяц, белый, как и ее шея, на белую церковь на острове Сан-Джорджо, куда она поедет со своим супругом, чтобы помолиться Деве Марии о здоровье своих детей.

— Давайте, я провожу вас до вашего дома, — предложил он ей, и она взяла его под руку.

Они зашагали рядом, стараясь отыскать среди ночи тот самый узкий переулок для невидимок. Им навстречу выскочила кошка, которая гналась за водяной крысой, ловко скрывшейся в дыре. Под ноги им подвернулась маска пажа с опущенными бровями и румяными щеками — на это лицо больше никто не оглянется, ведь это всего лишь грязная, брошенная кем-то на улице перьевая маска. Он немного сжимал ее руку, боясь, что она выскользнет из тепла его руки. Она вела его, мягко подталкивая в нужном направлении, ее тело подсказывало путь.

Они подошли к площади, на которой в тишине стояли какие-то люди. Задрав головы толпа наблюдала за канатоходцем, который двигался по канату, натянутому между соседними домами. Акробат поддерживал равновесие с помощью длинного шеста. Женщина подвела его поближе к стоящим человеческим фигурам, от которых пахло рыбным гуляшем и вином. Высоко над их головой двигался человек по золотому канату, который иногда начинал подрагивать, как будто сопротивляясь его настойчивым шагам. Шаг за шагом он приближался к середине каната, время от времени колени канатоходца начинали трястись, после чего он резко выпрямлялся, и тогда толпа внизу замирала в полном молчании.

Оказавшись совсем рядом со своей спутницей, он смог хорошо рассмотреть ее шею. Она была белая и гладкая, с черными тонкими волосками, которые незаметно двигались при дыхании. От ощущения близкого присутствия этой женщины его тело отступало, словно море от песка, оставляя место для ее тела, которое проникало в молчаливую толпу, заполняя и огибая ее очертания.

Канатоходец закачался, и она прижалась к нему еще ближе, дотрагиваясь до его ноги, тела, плеча, и на ее талии образовался маленький участок, ожидающий прикосновения его руки. Перед его глазами возникло тонкое полотно, исписанное простыми и волнующими словами: голос, тело, дыхание, прикосновение, рука, опирающаяся на его руку. Жена его земляка с белоснежней шеей, покрытой темным легким пушком, несла с собой великую весть, но не ту, которую из века в век тщетно ожидают христиане. Та весть ударила его прямо в живот, а он и не знал, что здесь находится средоточие любви, где прекращается его знание и начинаются ее владения.

«Если бы только до нее дотронуться», — подумал он и испугался. Если бы он до нее дотронулся, этот человек наверху потерял бы равновесие и сорвался вниз. Не позволяя себе нежно прикоснуться к ее шее, он помогает канатоходцу удержаться наверху. Если бы он только до нее дотронулся, они тотчас бы провалились в раскрывшуюся бездну. Сначала они бы летели по воздуху, закружившись в страшном вихре, а затем оказались бы за пределами земли, на другой стороне моря, где их никто не знает. Если бы он дотронулся до нее губами, то никогда бы больше не смог оторваться от ее кожи.

Его глаза не видели канатоходца, все его внимание было приковано к ее шее, с которой сполз воротничок. На тонкой шее покоилась женская головка с густыми заплетенными в косу локонами. Черный пушок напомнил ему о месте, которое он когда-то давно увидел у пастушки из Суторины, оголившей свои белые ноги навстречу солнечному свету. «Пока существует это таинственное место, не будет покоя для мужчин на этом свете», — подумал он.

A Бог? А что обо всем этом думает Бог? Он посмотрел на человека, двигавшегося по золотому канату. Что же скажет Бог о его желании овладеть незнакомкой, женой его земляка? И если бы все пространства слились в потоки воздуха, а потоки воздуха — в тончайшую линию подобную тросу, по которому двигается канатоходец, а та линия могла бы охватить огромную плоскость, это была бы всего лишь одна точка в бесконечности.

Она сделала ему знак рукой о том, что пора идти. Он готов был следовать за ней куда угодно. Вместо того чтобы писать о «Луче микрокосма», он сочинит поэму о любви. Его спутница ускорила шаги. Неожиданно она отделилась от него и оставила одного перед неизвестным домом, широкие двери которого были немного приоткрыты. Незнакомка проскользнула в образовавшуюся щель и, не попрощавшись, резко захлопнула за собой дверь. Послышался скрип опускающегося засова, звук удаляющихся шагов, пока они окончательно не затихли в одной из комнат. Он вновь оказался один в ночи.

Забежав в дом на цыпочках, чтобы не разбудить мужа, она тихонько прошла мимо его постели и уже почти прокралась в свою комнату, когда услышала сонный голос: «Амалия, Амалия». «Я здесь, спи», — ответила она, и он повернулся к стене. Тихо сняла туфли, жавшие ей ноги. Начала растирать уставшие от тесной обуви пальцы.

Во время путешествий они спали в разных комнатах. Ее муж Йован Ризнич нуждался в особом покое, а она любила сидеть при свечах до поздней ночи, украдкой листая тетрадь со стихами. «Простишь ли мне ревнивые мечты, моей любви безумное волненье?» Эти строки написал один смуглолицый русский в Одессе, куда ее муж направлял корабли с провиантом, а она развлекалась на балах, танцуя кадриль. Кавалер кружил ее по всему залу, словно обессиленную промокшую птицу, которую ветром выбросило на мокрые листья, затем простился с ее мужем, который низко ему поклонился.

Когда они уходили с бала, муж рассказывал ей о стихах и вспыльчивом нраве поэта, о которых уже ходила молва по всей России.

Уставшая, она сразу прошла в свою комнату, окна которой выходили в сад с беседкой, окруженной густыми жасминовыми кустами. Перед сном она долго сидела, водя расческой по волосам, мягко поглаживая их. Распущенные волосы достигали пола и дотрагивались до непропорционально больших ступней, которые она скрывала под длинными, уходящими в пол платьями. Она готовилась ко сну, когда из-за темных портьер возник кудрявый смуглолицый дьявол, ее кавалер, танцевавший с ней кадриль. Он закрыл ей рот рукой, чтобы она не закричала, и крепко держал ее руку, пока страх в ее глазах не сменился удивлением, а затем тихим возгласом радости от неожиданной встречи. Уверившись, что она не закричит, он опустил свою руку, чтобы нежно дотронуться до ее губ, затем провел ладонью по ее лицу, лаская места, до которых она дотрагивается каждое утро во время утреннего туалета. Оба узнали прикосновение пушка, крыльев и ножек насекомых.

Чтобы немного успокоиться, она берет со стула шаль и набрасывает ее на плечи, делая вид, что неожиданно продрогла. Дрожь нарастает и раздается в ушных раковинах — прозрачном фарфоре. Стараясь непринужденно рассмеяться, но не слишком громко, чтобы не разбудить никого в доме, она пытается изобразить беззаботный смех, словно в ее голове по-прежнему звучит кадриль, но в этом смехе не чувствуется хрустального звона и смелости, как тогда, во время их первой встречи, и он желает вернуть этот смех своими ласками. Увертываясь от его рук, она все глубже погружается в его объятия, в которых соединяются сила волн и хрупкость стекла.

Какие же шальные и упоительные мысли пробегают в голове, когда представишь, что именно тебя поздней ночью в глубине твоих покоев, куда вправе входить только муж и прислуга, поджидает незнакомец. Он готов ждать ее часами, и когда наконец она появляется, словно притаившийся разбойник, он с наслаждением наблюдает за ней, ничего не подозревающей: как она прихорашивается, расчесывает свои волосы, расстегивает и освобождает свою грудь от тесного корсета. Да, именно так все и происходит, она может почувствовать это своей рукой, которую он наводит на место средоточия его возбуждения. Впервые она замечает, что это место напоминает упругую красноватую змею, которую она никогда не видела у своего мужа, так как обычно все происходит в полной темноте и заканчивается очередной беременностью. Она может дотронуться до этой отвердевшей плоти, которая и есть для нее любовь, ибо к чему тогда все это ночное томление в глубине черных портьер и оцепенение в момент его проникновения в ее тело? Она проникает в него. Они проникают друг в друга. Они сидят друг на друге. Движения говорят за них, оставляя без ответа вопросы: кто они и будут ли они любить друг друга вечно? Затем они лежат в изнеможении на полу, наблюдая за мерцанием гаснущих свечей. Она накрывает его своими волосами.

— Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой твои глаза не следуют за мной, — нашептывает ей кудрявый поэт, а она в ответ ему смеется, пряча лицо в его жилетке. Он развлекает ее забавными речами и шутками, которые затем записывает в тетрадь: Дорогой госпоже Ризнич, Александр Сергеевич Пушкин. Она проводит рукой по лицу поэта, скрывающему под телесной оболочкой другое его лицо.

Она поклялась себе, что будет любить его вечно, но это оказалось неправдой. От общих знакомых ей стало известно, что ее любовник в Одессе одновременно состоял в связи с Элизой Воронцовой, богатой полячкой, которую он часами поджидал в тени темных аллей.

Нет вечной любви. Она думала, что любит этого взбалмошного русского, но в Венеции, в ту карнавальную ночь, один незнакомец, земляк ее мужа, все переменил и убедил ее, что это не так. Он ни разу не поцеловал ее, он едва ли прикоснулся к ее телу, но по сильным уколам невидимых иголочек, пробежавших по ее чувствительной шее, она почувствовала приближающуюся опасность. Она слышала его дыхание, представляя их вдвоем в ее волосах и ощущая внутри себя его сильное большое тело, вытесняющее воспоминания о бывшем любовнике. Мысль о его серьезном, склонившемся над ней бородатом лице, в момент, когда с него спадает привычная маска, обнажая растворяющееся в наслаждении и нежности существо, возбуждала ее. Если за одну ночь она способна забыть про одного и влюбиться в другого, тогда она может любить всех мужчин в этом мире. Значит, она не способна любить. «Пока существует мужская плоть, змееобразный жезл, нет женщинам счастья на этом свете», — думала она.

Может быть, незнакомец еще стоит там, в ночи, ожидая, когда она подаст какой-нибудь знак? Она стянула волосы веревкой и подошла к окну. Портьеры развевались, напоминая беспокойные морские каналы, разрезающие рельеф материка. В первый момент ей показалось, что кто-то действительно стоит у ворот, но когда ее глаза привыкли к темноте, она поняла, что внизу никого нет.

Госпожа Амалия Ризнич скончалась от чахотки в мае следующего года. Ее супруг Йован Ризнич продолжил заниматься поставками провианта в Россию. Однажды он приехал в Петербург посетить своего компаньона и друга Карла Кузьмича, который перенес их обед на шесть часов, ибо в тот день он торопился на отпевание Александра Пушкина, застреленного Дантесом на дуэли. Гроб с телом поэта охранял отряд жандармов. В беседе с купцом Ризничем монах Геннадий рассказал, что строгие меры были предприняты в связи с приездом сербского митрополита Петра Петровича Негоша. Митрополиту было запрещено появляться в Петербурге, дабы не вызвать недовольства со стороны турецкого посла: Россия пообещала Турции не вмешиваться в их внутренние дела с Сербией.

Митрополиту была отведена монашеская келья. Из окна своей темной кельи поэт простился с поэтом.

Перевод с сербского языка: Анна Зыкова-Майкич          

© Текст: Любица Арсич

Фото: Игорь Пронин