Миф "великого скачка" и реальность пристроек

Фото А. Тягны-Рядно

Словенская философия исторического прошлого и настоящего вскрывается посредством долгой вереницы более или менее глубокомысленных аналитических исследований, головоломно сложных диагнозов и прекрасно звучащих программ, однако неопровержимые выводы, которые придавали бы этим свидетельствам интенсивной интеллектуально-эмоциональной одержимости или активности более глубокое значение и провидческий смысл, были (есть) весьма редки. Индивидуальные и коллективные рефлексии о себе так часто оставались на уровне создания впечатления идеализма и доказательства принципиальности — если не просто догматизма. Идея, не проросшая в жизненную ситуацию, своим наибольшим достоинством и критерием весомости считает не пригодность к употреблению, а, напротив, — прямолинейность.

Жители страны на солнечной стороне Альп, которая еще с известных лишь по археологическим раскопкам времен являясь перекрестком великих цивилизационных путей, соединяющих средиземноморский, восточно-альпийские и дунайско-паннонские земли, никогда особенно не чувствовали необходимости в ясной дефиниции своей принадлежности к европейскому Северу или Югу. Между тем определение согласно собственным меркам и потребностям из-за агрессивности и силы влияний со стороны для них зачастую даже и не допускалось, но — с другой стороны — необходимо также признать, что это жителей по большей части не особенно интересовало. Они действительно наслаждались возможностью того, что они есть и будут либо самой южной страной Севера, либо самой северной страной Юга. И точно так же (по крайней мере декларативно) им нравилось, что они могли идентифицировать себя как крайний восток европейского Запада или как западный край азиатского Востока.

Маятники времени и истории непрестанно придвигали словенцев поближе к различным пограничным или порубежным положениям. На земле Словении постоянно что-то начиналось и заканчивалось — от пресловутых хаотичных и потому практически неукротимых Балкан через метеорологически реальную Центральную Европу до бесчисленных убежищ строящегося, но все-таки отодвинутого в вечное будущее коммунизма. Для сравнительно малочисленного народа на подверженной всем ветрам местности, где встречаются как благотворные течения оживляющего вдохновения, так и бури, порождаемые ссылающимся на необходимость давлением со всех четырех сторон небосвода, это — вполне типичная судьба. Иной возможностью, естественно, могла бы стать постоянная фиксация взгляда в одну сторону, однако это предопределило бы словенцам судьбу бастиона или авангарда различных общностных или региозных идентичностей  (православия, католицизма и т.д.). Такую стратегию выживания, оказавшись на одном из перепутий истории, выбрали сербы и хорваты.

Когда прямо перед началом Второй мировой войны не только в Словении, но и за ее пределами уважаемый философ Франце Вебер размышлял о положении и роли своих земляков в современном мире, он пришел к заключению, что не особо впечатляющие по численности группировки играют в мире по большей части приспособленческую роль. Как правило, вокруг себя они не излучают никаких значительных инициатив, однако те инициативы, которые приходят к малым народам извне, они воспринимают творчески и развивают их дальше. Часто они даже синтезируют их — что нигде больше невозможно. В этом смысле маленькое/малое никак не может быть синонимом для незначительного или неважного — и тем более для временного. Вебер был уверен, что количественно слабые сообщества все свои физические и духовные силы должны мобилизовать лишь только для того, чтобы в ураганах времени оставаться перспективными для будущего развития; поэтому они просто не могут позволить себе роскоши «заснуть» в уюте обеспеченного будущего и его истин — что вполне может случиться с численно сильным народом, нацеленным в мир наступательно. Ошибки больших народов, как правило, кончаются политическими и цивилизационными катастрофами.

Хотя на Франце Вебера после Второй мировой войны — из-за его верности христианской идее — в СФРЮ было не рекомендовано ссылаться, его мудрость все-таки пережила времена насилия. Весомость его мысли парадоксально подтверждали даже те, кто заботился о том, чтобы она вообще исчезла с общественной сцены. У «титоизма», клеймо теории которому поставил главный словенский марксист ленинской закалки Эдвард Кардель, среди всех вариантов коммунизма был наиболее приспосабливающийся характер. Он не был крайне оппортунистическим не только в своей международной политике, но и теоретически. Кажется примечательным и то, что Кардель перед Второй мировой войной в своей главной книге «Развитие словенского национального вопроса» положительно писал о бисмарковской динамичной смене точек зрения и о быстром освоении чужих идей. Характерно, что автор, который хотел предоставить своим землякам объяснение их исторического прошлого, а заодно и указать им путь в будущее, спрятался за оптимистическим псевдонимом Сперанс. Хотя в послевоенных переизданиях книги Карделя хвала немецкому «железному канцлеру» была опущена, это еще не значит, что писатель отверг или пересмотрел приспособленческую позицию Бисмарка и свою собственную. Характерно и то, что даже свое определение нации Кардель взял у Сталина — лишь немного приспособив ее под требования идеологической лаборатории Тито. В довоенном издании книги в этом месте, естественно, не могло быть и речи о какой-то «гомологизации».

Начиная приблизительно с 1950 года, в свой вариант коммунистической теории Кардель пытался втиснуть самые разные, в иных случаях совершенно несовместимые элементы, или традиции. В соответствии со своей ленинской отправной точкой он присягал на авангардную роль партии, а также концепцию единоначалия; у Троцкого Кардель перенял идею перманентной революции; от корпоративизма — сложную систему собраний, от анархизма — самоуправление, а от либерализма Маццини — концепцию объединенного труда. На закате жизни, акцентируя внимание на плюрализме социалистических интересов, он даже попытался заигрывать с социал-демократическими идеями. Своей эклектической позиции Кардель и его товарищи даже не особенно скрывали (кроме единственного случая — т.е. при защите концепции «революции, которая продолжается», ибо троцкистами они не хотели становиться ни при каких обстоятельствах). В конце концов изо дня в день они сталкивались с непреодолимыми трудностями, вызванными своим желанием опереться на совершенно различные источники. «Фанатичный оппортунизм», который консервативно мыслящий Бисмарк смог развить до уровня политической виртуозности, в революционной среде, присягающей на марксистско-ленинские догмы, был не в состоянии даже близко функционировать столь спасительно.

Кардель был даже «удостоен» высокой чести: Александр Исаевич Солженицын «В круге первом» цитировал этого «талмудиста» Тито (так его называли в «шарашке»). Однако из-за все большего противления жизненной реальности этим теоретическим вавилонским башням в конце концов охватила странная меланхолия. Перед смертью он даже вынужден был признать, что счастья человеку не могут дать ни политическая система, ни партия, но каждый человек может создать счастье сам для себя. От такой констатации революционера марксистско-ленинского типа, чей мандат на вхождение в историю происходит из стремлений народных масс, прямо-таки дух захватывает. Необозримое множество сброшенных в шахтерские шурфы и пропасти Краса трупов (в мае–июне 1945 г. расстались с жизнью более половины тогдашнего словенского населения) и бессчетные растоптанные судьбы, заслуга или вина за которые после победоносного окончания Второй мировой войны принадлежит и Карделю, вот так просто утратили даже идеологическое обоснование. Они стали всего лишь печальным статистическим выражением борьбы за власть в эпоху «социализма а-ля Луи XIV» (так необычно и парадоксально определил в 1964 г. реальность своих современников поэт-авангардист Томаж Шаламун).

И после такого геноцида еще можно удивляться, что самоидентификация и самоинтерпретация словенцев впитали в себя идейно-понятийные поливалентности и протеизмы? В их собрании идей и образов, с одной стороны, и в ощутимой реальности — с другой, куда вообще могут проникнуть жадный до знаний взгляд и готовый к известиям слух, — можно обнаружить сосуществование очевидных следов самых разных идентичностей. И еще очевиднее у словенцев — желание того, чтобы те были, что видно и по их огромному интересу ко всему чужому. Последний, само собой разумеется, определяется как критерий ценности и обоснованности всего отечественного. (Нет, речь здесь идет вовсе не о страхе, характерном для провинциалов, которые больше всего боятся увидеть, кто они есть на самом деле!) Естественно, человек хочет эмпирически опробовать, что значит быть в полной мере, что такое — лишь немного и что — лишь в представлении. Нередко — а иногда это может быть и судьбоносно в отношении идентичности — он хочет узнать и  как это: быть совершенно, что происходит в разреженном, нейтральном или даже смешанном состоянии.

Близость пограничья или порубежья отдельных цивилизационных «пучков» играла большую роль в неультимативности большого количества определений идентичности на словенских землях. На переходных или перекрестных территориях никто, даже самые рьяные приверженцы монументалистского мышления и жизненного монизма, не может питать иллюзий о единообразии человеческой судьбы. Осознание инаковости, которая всегда рядом, основывается на непосредственном опыте. Однако из этого отнюдь не всегда вытекает толерантность, тем не менее рождается постоянная потребность в ней. Характерно то, что в Словении ни одна — даже в определенный исторический период столь привлекательная, перспективная и влиятельная — идентичность, или направленность, никогда целиком не вытесняла иной, оказывавшейся ей совершенно противоположной. Даже те интерпретации реальности, в определенный исторический период пожинавшие, насколько это вообще возможно, самые успешные плоды, довольно быстро сталкивались с реальностью, которая помещала их в постоянные координаты пространства и переломы времени. Так, католический политический лагерь, победивший на выборах 1938 г. с более чем тремя четвертями голосов (они получили целых 78,64 % голосов словенских избирателей), пережил в гражданском столкновении с коммунистами и их союзниками 1941–1945 гг. полное военное поражение. Он был не просто побежден, но и распался изнутри. А победители, несмотря на установление абсолютной власти, были настолько не уверены в себе, что в 1952 г. люблянского епископа Вовка во время пасторского визита в Ново-Место облили горючим и подожгли. Таких воинствующих антирелигиозных и антицерковных эксцессов, которые наверняка преднамеренно — для устрашения — вызывают ассоциации с гонениями на первохристиан во времена временами гонений на христиан Нерона, в Европе даже в период наибольшего расцвета нового, опиравшегося на мощь индустриальной технологии варварства было мало. Жестокость панически действующей власти совершенно не соотносилась с ее всеохватностью и неограниченностью.

Впоследствии новейшая история многое стирала со словенской земли, но абсолютно стереть всё ей не удалось. Если где-либо в другом месте часто бывало, что после годов затишья начиналась новая эра, то на солнечной стороне Альп, несмотря на официальные декларации и новые календари, жестокая современность никогда совершенно не застила прошлого. Окончания не означали полного конца, а начинания — действительного начала. Стало быть, чему дивиться, что, вероятно, нигде в Европе, кроме Словении, невозможно столь часто слышать одновременного апеллирования к правоте двух логически взаимоисключающих друг друга поговорок: «Встречают по одёжке, а провожают по уму» и «По одёжке протягивай ножки»? В других краях правота этих двух формул сменяется, как приливы и отливы на море, — это относится и к выравнивающим политическую стратегию изречениям: Frangar, non flectar (cломается, но не согнется) или Flectar, non frangar (согнется, но не сломается). В Словении действительны оба одновременно. И это (практически) для всего — хотя и не для каждого.

Очевидность пограничья и порубежья сама по себе заставляет постоянно заботиться о достижении равновесия, т.е. о будущем между крайностями, которое раньше или позже окажется хрупким и сомнительным. И вот еще что: в Словении, как правило, идентифицируют себя, свою жизнь как нечто совершенно чуждое. Теоретические мысли Франце Вебера о приспособленческом характере существования малых народов именно в такой идентификации получают довольно весомое подтверждение.

Вместе с тем сразу же следует сказать о том, что в Словении синтез противоположностей создается отнюдь не легко и совсем не гармонично. Явления на своей периферии в отдельных элементах зачастую более тугие, чем в центре. Влияния извне лишь редко полностью смешиваются и утрачивают свою самобытность. Чаще всего они сосуществуют друг с другом — несмотря на яростное негодование их догматичных защитников, вечно проклинающих невнятность словенских обстоятельств. Отдельные личности хотели бы видеть себя в роли героического авангарда той или иной доктрины. Разумеется, радикализм — это постоянная жажда или искушение соперничающих друг с другом жителей тех краев, где сталкиваются идентичности. Однако эволюция, которая, кроме как на конкуренции, основывается еще и на симбиозе, тем не менее сильнее — если не всегда громогласнее, — чем острые размежевания. Переходность — более обещающая жизненная стратегия, нежели ограниченность. Поэтому не удивительно, что жизнь словенцев обрамлена композитными структурами. Таким образом, настоящее — как и прошлое, как и мысль о будущем — буквально наполнено ими.

Совсем недавно один из влиятельнейших словенских мыслителей Боштьян М. Зупанчич (характерным кажется то, что вопреки успешно практикуемой юридической — сначала в качестве профессора, затем — судьи профессии свои самые значительные интеллектуальные усилия он направляет на продвижение своего сплава психоаналитической и марксистской интерпретации человека и мира) объявил, что главной проблемой современности является застревание мужчин в предэдипальном периоде. Причины невзросления представителей собственного пола, которая со временем выражается в личностном дефиците облегчающего гедонизма — с одной стороны, и в уничтожающей зависти ко всем, а также лишь к потенциальным соперникам — с другой, автор находит даже в изменениях наследственного материала вида homo sapiens под влиянием сельскохозяйственных технологий современного периода. Но самой примечательной рекомендацией для выхода из проблемы представляется следующая: пусть «предэдипы» — если только смогут — перескочат сразу же в постэдипальный период, посредством чего фаза мучительного осознания самого себя может даже выпасть. Эдипово самоослепление как метафора явно слишком ужасно — и чересчур ультимативно истинно, — чтобы могло рассматриваться как необходимость для каждого. Но получил бы эдипов комплекс свое место в развитии древнего мифа, который был необыкновенно важен для всей европейской цивилизации, если его можно было бы избежать?

Фактически здесь речь идет об идее «великого скачка», довольно распространенной в Словении. Дело в том, что знакомство со многими мышленческими традициями, веющими со всех сторон, открывает путь не только к приспособляемости, но также и к жажде немедленной и абсолютной реализации. В этом смысле особо обольстительны мессианские универсалистские идеи, которые всегда объясняют все — хотя зачастую ничего больше. Характерно, что коммунистическая Югославия после конфронтации с Коминформбюро думала, что стала авангардом мира, направившегося в будущее под алым знаменем. Экономически и культурно отсталая страна, полагавшая, что благодаря собственному исключительному пониманию марксизма у нее есть системное преимущество перед всеми прочими государствами, нашла в этом свою мировую историческую миссию.

Характерно, что спор со Сталиным, Советским Союзом и их восточноевропейскими и дальневосточными союзниками в первой обширной официальной биографии маршала Тито описывался под высокопарным названием «Знамя социализма спасено». В судьбе и подвигах харизматичного лидера должна была быть отражена авангардная роль не меньше чем планетарного масштаба: Югославия, до сих пор являвшаяся лишь силой регионального балканского значения, вдруг за одну ночь перескочила через свою ограниченность и превратилась в единственный надежный оплот светлого будущего для всего человечества. Увесистая книга за подписью Владимира Дедиера, предназначавшаяся как для отечественного, так и для иностранного книжного рынка (на немецкоязычной территории она появилась как «авторизованная биография», а на англоязычной — как «автопортрет»), пыталась не только подчеркнуть и идеологизировать различия между Советским Союзом и Югославией, но одновременно и историозировать. 1948 год должен был стать не просто событием, но и кульминацией длительного процесса. И Сталин столь революционное рвение маршала Тито и его соратников (тем более после взрыва первых американских ядерных бомб ощущавший себя все более дискомфортно, поскольку белградское политбюро своими необдуманными выходками могло устроить нечто большее, чем просто региональный конфликт) интерпретировал как «отклонение “иудушки Тито” от московской коммунистической магистрали марксизма-ленинизма». За таким тяжелейшим диагнозом актуального положения, естественно, последовали соответствующие меры, приведшие к зловещему лязганью оружием.

И после этого есть ли что-то удивительное в том, что Югославия — а вместе с ней и Словения, как ее самая развитая часть — с таким рвением начала строить бомбоубежища? Самозащита идеологов великого прогресса, разумеется, требовала решений, за которые их не могли бы обвинить в нерешительности. В то время как в других местах постройки такого рода служили среди прочего и совершенно обычным целям (метро, гаражи), на вершинах и в ущельях западных Балкан, а также на окраинах Центральной Европы это было совершенно обособленным делом. То, что это зачастую  — например, как строительство бункеров в Албании Ходжи[1] маркировало городской пейзаж, излишне объяснять. Идея «великого скачка» в будущее требовала не только бдительности и непрерывных военных учений, но и оставила также характерные материальные следы.

Да и позднее многое происходило на подобный манер. Югославия, которая вместе со своим народом по окончании «холодной войны» перестала быть нужной, несмотря на усилия нескольких десятилетий и вопреки  утверждению, что по отношению к будущему она является ближайшей точкой на земном шаре, — увы, не оказалась стабильным сообществом. Судьбоносными для нее стали не наличие многих центров или развитие на перифериях различных культурно-цивилизационных сред, но изменения в более широком политическом контексте, за которым и в своем развитии она больше не поспевала. Внутренние объединяющие силы, корнями уходящие в собрание идей и образов прежних столетий (программа славянской взаимности, коммунизм), в новые — кибернетические — времена оказались слишком слабыми. Их возможности к эмансипации были уже исчерпаны, а вот к элиминации действительно истрачены не были никогда. Перед лицом прогнозируемых вызовов третьего тысячелетия они оказались беспомощны не только для побудительной, но даже наоборот — для исключительно адаптационной роли. Скачок в будущее, с большой помпой провозглашенный в то время, когда Тито сказал Сталину «НЕТ», оказался великой иллюзией. И окончился такой югославской трагедией, которую вряд ли можно было себе представить.

В период падения коммунизма Словения поздней весной и ранним летом 1991 года, получила независимость — после краткого столкновения с Югославской народной армией. Это был довольно сложный конфликт, результаты которого зависели как от оружия, так и от гражданской активности самых широких слоев населения. Прежний авангард «переделал» себя в элиту и установил для себя и по собственной мерке порядок, присягающий на алтаре свободного рынка. И поскольку, в противоположность сделанному, эта элита не хотела подтверждать мысли Джона Кеннета Гэлбрейта о том, что в капитализме «человек использует человека», в то время как в коммунизме дела обстоят «с точностью до наоборот», то постоянно говорили о необходимости брать пример с малоконфликтной политико-экономической действительности в Скандинавии. При помощи правосудия, которое в Словении всегда отличалось гостеприимно-ресторанным менталитетом — начиная с позднесредневековых ведовских процессов до устрашающих публичных и секретных разбирательств с «классовыми врагами», оно всегда услужливо предоставляло политическим властям то, что они заказывали, — удалось создать удивительную псевдоморфозу: новые имена скрыли старую реальность. В мире слов все возможно. И тотчас: всё задуманное будущее может начаться уже в современности.

Однако «великий скачок» по скандинавскому варианту через некоторое время оказался тем, что скрывалось внутри: прошлое стало значительной частью настоящего, а будущее попало туда, где оно и было — далеко впереди. Реальность была сильнее наименований, ей определенных. Словенская похожесть на другие посткоммунистические государства Центральной Европы в последние годы, отмеченные глубокой экономической депрессией, изо дня в день представала все более очевидной, а расстояние, отделяющее ее от Скандинавии, еще более удалялось. Малая конфликтность сейчас менее реальна, чем когда-либо после провозглашения независимости. «Великий скачок» на сей раз в теории оказался фантазией, а на практике — провалом. И снова многое на этот раз преобразилось, едва ли изменившись.

В результате все еще мыслимо полагать, что на фоне уже упоминавшейся идеи о возможности скачка без эдипального в постэдипальный период происходит действительно что-то новое? Сам способ мышления, видящего возможность такого поведения, в словенской (югославской) истории еще не явил всей своей проблематичности?

Идея о том, что в любой ситуации действительно доминирующая теория не должна допускать отклонений со своего курса, что внутри ее рамок с благотворными последствиями возможно пропускать отдельные шаги, уже многократно открывала и демонстрировала свою иллюзорную природу. То, что теперь она вдруг просто окажется реалистичной, вряд ли возможно себе представить. Мысль о возможности скачка без эдипова комплекса еще более сюрреалистична в свете  замечания, сделанного Боштьяном М. Зупанчичем, о том, что его родина, которую он сравнивает с хроническим бронхитом (по остроумию это напоминает парафраз знаменитого стиха Мицкевича о родном Литовском княжестве как синониме здоровья[2]), тяжело заболела из-за особо интенсивной формы завистливости. Однако злобное недовольство, вызванное несоответствием среднему уровню, не стоит объяснять исключительно с точки зрения психоанализа. После долгих десятилетий навязываемого всеми возможными способами эгалитаризма (что в коммунистической Югославии отразилось даже в позитивной оценке и поддержке коллективных и игнорировании неизбежно подчеркивающих личную специфику индивидуальных видов спорта) речь может идти только о культурно-историческом явлении. Наверняка у симптомов, приписываемых предэдипальному периоду, могла быть гораздо менее загадочная причина, нежели это предполагает Боштьян М. Зупанчич. Завистливость — вообще не такое уж и «словенское дело», вопреки высказываниям тех, кто определяет ее как выраженное локальное — или даже национальное свойство.

При всем этом примечательно и нечто иное: так же как и коммунистам на границах Балкан и Центральной Европы отсталость их территории в свое время не мешала провозглашать свою величайшую прогрессивность в мировом историческом контексте, представителей психоаналитически-марксистского учения не беспокоит то, что словенские земли якобы накрепко забетонированы в предэдипальный период, когда они прорабатывают идеи о спасительности «великого скачка» вперед. Мысль о возможном освобождении от доставляющего боль осознания самого себя как несовершенства именно этим и является. В состояние абсолютной ответственности без всяких комплексов люди должны вступить, не приложив для этого никаких собственных усилий. Однако возможность «великого скачка» сегодня не более реалистична, чем прежде: в контексте универсальной детерминированности с определенными образцами это — даже на первый взгляд — утопия. Впрочем, великие идеи должны быть связаны с чудом: если они могут гордиться лишь замечательными традициями, которые и привели к ним, то им недостает чего-то существенного. Будущее — вот то, ради чего люди загораются идеями. И их творцы об этом хорошо знают.

Можем предположить, что в Словении — в месте встреч — пересечение психоаналитического и марксистского направлений мысли в последние годы является необычайно популярным именно потому, что они, при помощи идеологии тотальной закономерности всей жизни, вселяют ощущение уверенности. Измученное кризисной шаткостью сознание хочет зацепиться хотя бы за правила, если уж не может за цели. При слиянии психоаналитических и марксистских постулатов, собственно, речь как раз и идет о попытке создания стандартной модели интерпретации человеческой реальности. А уж если с идеями и интерпретациями Зупанчича учесть заодно еще и те, которые с планетарным откликом продвигает, пожалуй, самый влиятельный философ-иллюстратор современного мира Славой Жижек, — то о таком комплексном подходе можно говорить уже как о моде. У последней же нет никакой другой цели, кроме той, чтобы люди следовали ей, и тем самым мода (пере)оформляет действительность, в которой те живут. Подобным, только более глобальным и коммерчески более успешным образом психоанализ так или иначе уже свыше полувека отличает виртуальную реальность Голливуда. Варианты концептуализации мира, которые мы видим на киноэкранах, точно так же порождают абсолютно определенный способ мышления. И не случайно теоретики «последней смены» в Словении так часто загружают себя работой по тематике симптомов представленного на экране образа жизни — и реальности. Показанная же реальность уже словно специально для их рассуждений устроена как должно…

Всеохватные объяснения, рождающиеся в психоаналитически-марксистских ретортах, благодаря обещанию сдернуть занавес с будущего в Словении кажутся интересными только потому, что необходимы всем. Производные представлений о причастности к необходимости в мире, где царствует неуверенность, стали важнее, чем даже вселение надежды. При этом особую роль играет употребление терминологически упорядоченного, но все-таки не слишком мудреного лексикона. (Именно последний несколько лет назад похоронил хайдеггерианскую конкуренцию промоутерам сплава психоанализа и марксизма: загадочный словарь «экзистенциалов» требовал от потенциальных пользователей слишком значительного напряжения мысли.) Профессиональный словарь является не только признаком осведомленности, он к тому же создает впечатление мастерства. Во времена, которые определяет docta ignorantia[3], гораздо менее безобидной разновидности, чем одноименные позднесредневековые теоретические предпосылки познания Николая Кузанского, что уже немало. Когда люди в своих ежедневных делах начнут учитывать вещи, о которых они знают лишь то, что ничего о них не знают, а также и те, про которые им вообще непонятно, что они их не знают? (о том, что необходимо соответственно вести себя, еще в 2001 году провозгласил американский министр обороны Дональд Генри Рамсфелд) — тогда любая тень надежности дорогого стоит.

Безуспешные «великие скачки» в истории явственно отличают Словению. Характерными для такого скачка являются фрагменты, мелочи и добавки — всевозможные приложения. Наверное, даже в землях, где в непосредственной близости теснятся глубокие и высокие пределы и остроконечные рубежи, не найти другого такого края, на который пристройки наложили бы столь важного отпечатка. В Любляне практически невозможно найти ни одного хоть отчасти представительского здания, которое не было бы самым очевидным образом, как говорится, грубо переделано. Президентский дворец, национальная Опера, драматический театр, галерея и музей, главное здание Академии наук и искусств, суд и даже средневековый замок над городом — все это пережило при- и перестройки, засвидетельствовавшие сомнительные триумфы над прошлым. Там, где задумывалась цельность, выступила фрагментарность. Таким образом, монументальные исторические здания XIX столетия и поразительные строения предшествующих веков были вынуждены отказаться от презентации эпохи своего создания и ее представлений о прочности — они должны обращать внимание на более поздние времена, возносящиеся над минувшим, которое, впрочем, неспособны обогнать даже постройками. Великие скачки вперед, очевидно, вновь и вновь останавливались перед будущим, во имя которого они вообще предпринимались. При- и перестройки появлялись не ради смешения веяний со всех сторон небосклона, а ради желания абсолютного преодоления — уничтожения — минувшего, но сил для решительного шага из него не было. Собственно, именно это и заключается в ядре каждой идеи «великого скачка»: к будущему следует двигаться, но это вовсе не означает в определенный момент действительно войти в него. Представительские здания в Словении рассказывают весьма занимательную историю, которая позволяет, пожалуй, самое глубокое проникновение в историю, современность и менталитет.

От «великих скачков» остались — и не только на солнечной стороне Альп — лишь фрагменты. Будет ли в период психоаналитически-марксистской смеси, провозглашающей необходимость перехода из предэдипального периода в постэдипальный, что-либо иначе? Маловероятно. Без самоочищения в настоящем, способного видеть в моменты тяжелейших, пусть даже ослепляющих откровений, ничего нового не появится и не родится по-настоящему; всё по-прежнему остается в своих понятийно поливалентных протеизмах, обладающих, собственно, лишь видимостью той продуктивной приспособляемости, о которой накануне Второй мировой войны говорил Франце Вебер. И если мы посмотрим еще внимательнее, все это очень четко отражается в городском пейзаже: в последние годы Любляна — еще более чем пристройки и перестройки — отличается множеством строительных котлованов. Место фрагментарных свидетельств прежних «великих скачков» в период психоаналитически-марксистского сплава, вместо явлений застрявшего на их симптомах, заняло ничто, свидетельствующее об опьянении мечтами о будущем, к которому следует двигаться, но не действительно войти в него. Таким образом, идея всегда остается в самом начале, то есть погрязшей в более или менее глубокомысленных аналитических исследованиях, головоломно сложных диагнозах и прекрасно звучащих программах…

Примечания

1.  Энвер Ходжа — албанский политик, фактический руководитель НСР Албании в 1944–1985 гг. — Примеч. пер.
2.  Поэма Адама Мицкевича «Пан Тадеуш» начинается словами: «Litwo! Ojczyzno moja! Ty jesteś jak zdrowie» — «Литва! О родина! Ты — как здоровье» (перевод В. Ф. Ходасевича). — Примеч. пер.
3.  Ученое незнание (лат.). — Примеч. пер.

Перевод со словенского Ю.А. Созиной