Темы: Литература
08.10.2014
Фото: Михаил Розанов
* * *
Я помню стать сарьяновской собаки,
качаловского Джима при луне,
Каштанку и Арто — как цирковых — во фраке, Муму — на дне.
На голубом глазу поверю сразу:
дворняга Павлова,
терьер Карандаша,
ищейки, пастухи и водолазы,
бессмертна ваша зверская душа.
Собачее отродье, сучьи дети,
за озверелость сердца и ума
бегите нас, холодных, как зима,
бродячих, бешеных, бездомных на планете,
на той, что Шариком звалась сама.
БОЛОТНЫЕ ЧАЙКИ
Откуда здесь эти птицы голодные,
сплошь блатные, то бишь болотные?
В белых спецовках,
похожих на майки,
в месте соития с Минкой Можайки,
на 73-м км
вылетают на встречку навстречу зиме
болотные чахлые чайки.
Усердные мусорщики, мигранты,
улитки обеденной ради
чистят кочки, встают на пуанты
среди камыша, осоки и манника,
взлетают петардами, как на параде
в день военно-морского праздника.
Как не узнать их в гнездовом уборе —
сухие чаинки в воздухе оголтелом
не чают уже — наступит ли море,
будь оно Чёрным, а хоть бы и Белым.
Из цикла «Сочинительницы»
Смерть курсистки
Мы празднуем мою близкую смерть.
Факелом вспыхнула на шляпе эгретка.
Вы улыбнётесь… О, случайный! Поверьте,
Я — только поэтка.
Надежда Львова
Я не был на твоей могиле,
Не осуждай и не ревнуй!
Валерий Брюсов
Наивная зелень глаз,
как с Большой Зеленцовской у всех,
шляпка эмансипе,
ласточкино пальто.
Поэтки Наденьки Львовой слёзы и смех
не зарифмует никто.
Муза, подпольщица и королевна —
по мнению мэтра, ей уступали
и Марина Иванна, и Анна Андревна,
обе — булатной стали.
Поэтка — трагическая невеста.
Г-н Б. — мэтр, он же — истинный гений жеста,
завел шуры-муры на широкий манер:
шампань, стихи, охота средь финских шхер,
когда друг на друга ночами ходили и вброд.
Она умоляла: попроси у жены развод.
И г-н Б. элегантно — не брюлики, например,
не молитвенник — барышне невдомек —
преподнес ей почти игрушечный револьвер.
с инкрустацией из перламутра.
Женой он жертвовать не мог.
Наденька в сумерках московского утра:
Вы разлюбили ещё в прошлом апреле,
après, après…
писала письма и жгла в постели
меблирашки в Константинопольском подворье,
пепел в ведре утопив, как в море.
А у мэтра — журналы, журфиксы, артистки…
И Наденька честно —
в духе максималистки —
застрелилась под вой метели.
Ее оплакали, но не отпели.
В газетах курсивом — «Смерть курсистки».
Г-н Б. удрал в Питер. Его сожалели.
Ташкентские адреса
1.
Без фальши звериное слышно трезвучие —
петух,
собака,
корова ни свет ни заря —
под небом, с прохладцей затянутым в хан атлас,
просыпалась за окнами вслух махалля,
и чай зеленый трижды женили при нас,
и духом курдючным витийствовал утренний плов.
Почем драгоценные камни за пазухой,
дорогие обиды?
Подрублены корни когда-то родственных слов:
тимуровцы — вчера,
сегодня — тимуриды.
2. ул. Пушкинская
Там, на родине солнца чего только нет:
нет ни тени твоей,
ни дома с балаханой,
где — из последних жил — соловей
жил и куражился над тишиной.
Ищи-свищи этот адрес!
Там урюк на шипящих крышах сушили,
а из ткани адрас
вдовы платья бессмертные шили,
выносили к поезду пирожки с требухой,
и старик карагач мало-мальской листвой
всё шевелил слова про волю и покой,
ну, точно, Пушкин — с имперскими стихами на устах
на главном проспекте,
он в бронзе,
он в пылких кустах
застыл как вкопанный, без вида на постой.
Там воздух,
по слухам, к российским ветрам —
глухой.
3. Памяти сквера
Уроженец Ташкента, малютка «мaтис»,
в шестьдесят лошадиных сил ломовой ишак,
тронулся в сторону сердца — налево и вниз —
пронюхав, что город стоял на ушах:
бездомные майны клевали бездомных грачей,
дозорные гнезда разбиты до слепоты,
на пнях и на свежих спилах — цветы
для всех невинно убитых чинар и карагачей,
всех — царской выправки,
редких пород,
лет сто дышавших музыкой высших сфер.
Эхом разбился колониальный сквер.
На Алайском базаре задохнулись тмин и зира.
Не стало воздуха.
Но сколько сирот
с растительной памятью,
притягивающей кислород!
В развороченном небе не все заживет до утра.
Убийственная в Ташкенте жара.
Сыну
Родители как солнечные боги
Инга Кузнецова
Мы были твои солнечные боги,
всех первых трав и птиц учителя,
корректоры не сверстанной дороги,
не столбовой,
когда сама земля
вдруг из-под ног ушла по вертикали,
но вброд и посуху
в воздушный коридор
нас время вывело, чтоб слезы пробежали
по руслам слов,
чтоб длился разговор
о лете, о любви,
чего на белом свете
не избежать, не удержать мольбой.
– Не оттого ль к зиме взрослели дети,
мы каменели,
жизнь давала сбой.
ПЕЙЗАЖ С МЕШКАМИ
Мешки целлофановые —
сорт рукодельных цветов?
Или дешевые из секондхэнда наряды?
На грузных деревьях,
на гибких фигурах кустов
трепещут телами — почти дриады.
Воздушные замки из себя состроив,
где фиговым листиком не прикрыться,
приют для продувных героев,
мешки вдруг прикинутся:
мы — птицы, птицы!
Синий — синицей,
розовый — снегирём,
а чёрный мешок — чёрный лебедь Одиллия —
исполнит батман и надуется пузырём,
трудовые порвав сухожилия.
Полощутся на небесных путях —
белый, голубой, красный.
Пейзаж с мешками
одним — пустяк,
другим — отметка жизни несообразной.
* * *
Одичала на даче малина,
вся — крапивой забитая — измельчала,
голубая бабочка
(куколка в прошлом — Мальвина)
ни на вкус, ни на цвет ее не различала.
Запустенье в расцвете,
но сменится ветер,
и кусты всполошатся всерьез
в переломах, увечьях,
как трудные дети,
их колючий и резкий язык междометий
будет осенью понят до слез,
до дождей со снегом наполовину,
нас оплакавших холодно и свысока.
— Где секатор? Пора бы малину
всю здесь вырезать!
Только дрогнет рука.
ФРАКИЯ
Белле Цоневой
Закрытой музыкой в шкатулке заводной,
эпическим мотивом вольной темы
без мыслей о воде и благодатной тени,
надёжно, как за каменной стеной,
спала долина под июльский зной.
Спала, как все беременные бабы,
в наплыве дурноты, подточена тоской,
прикрывши маревом и ямы, и ухабы,
чтоб до утра утробный свой покой
от сглаза уберечь и зависти людской.
Но мир уже гудел: брюхатая долина!
И молодой Орфей молитвы пел:
во чреве чудный град!
Все боги ждали сына
и Стара-Планина, и каждая вершина.
Но родилась — страна.
Каков её удел?
Каких она корней, кровей, наречий,
на брань и брашно падкая жена?
Про чёрный день в гробнице междуречий
и тайну золота, и жирный сыр овечий,
о матерь Фракия,
оставь нам дотемна.
© Текст: Галина Климова