В контакте Фэйсбук Твиттер
открыть меню

Технический рай, социальный ад… Чем завершится эпоха раздражения?

Автор:  Эпштейн Михаил
28.12.2020

Фото Татьяны Щербины

Михаил Эпштейн — филолог, философ, эссеист, профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США). Основные темы исследований: методология гуманитарных наук, философия культуры и языка, поэтика русской литературы, постмодернизм, семиотика повседневности, проективная лингвистика, перспективы развития метафизики и теологии. Автор 40 книг и более 1000 статей и эссе, работы переведены на 25 иностранных языков.

Техно-футуристический сценарий

Еще совсем недавно будущее рассматривалось прежде всего как поле сотрудничества или состязания двух разумов: естественного и искусственного. Большинство футурологов склонялось к победе искусственного разума, который постепенно интегрирует в себя человеческий и поведет за собой цивилизацию, оставляя для нашего биологического вида сужающееся поле свободы в выборе развлечений, в художественном творчестве, религиозных исканиях. Разногласия касались в основном того, насколько сам человек, усовершенствованный как киберганизм, сможет вобрать искусственный интеллект в свой «дополненный» мозг и путем техно-генетических модификаций обрести физическое бессмертие. Или же судьба «неусовершенствованного» человека — стать обитателем ноопарков будущего, вполне благоустроенных территорий, похожих на нынешние заповедники, зоопарки и ботанические сады для обитателей биосферы?

Илон Маск уверен, что цифровая интеллектуальная революция произойдет в ближайшие годы. «Мы стремительно продвигаемся к созданию цифрового суперинтеллекта, который намного превосходит любого человека, я думаю, что это довольно очевидно, — сказал Маск. — У нас есть лет пять»[1]. Маск пошел еще дальше и назвал человечество «биологическим загрузчиком для цифрового разума. К сожалению, это все более и более вероятно»[2].

Некоторые пророки такого «постчеловеческого» будущего, например, изобретатель и футуролог Рэй Курцвейл, воспринимают его с оптимизмом, прогнозируя к 2045 г. «технологическую сингулярность», когда мощность компьютерных программ превысит совокупную вычислительную мощность человеческого разума. В результате эволюция разума приобретет взрывной характер, поколения самообучающихся программ будут стремительно сменять друг друга. Традиционное представление о линейном ходе истории, творимой медленно, биологически обусловленной сменой человеческих поколений, подойдет к концу, и будущее за пределом этого горизонта событий становится непредсказуемым, поскольку оно будет твориться уже не нами.

Другие мыслители рассматривают такое будущее с пессимизмом, хотя и не сомневаются в его неизбежности. Апокалиптические последствия техно-интеллектуального взрыва обобщены в книге Джеймса Баррата «Последнее изобретение человечества. Искусственный интеллект и конец эры Homo sapiens» (2013). Юваль Ной Харари в книге «Homo Deus: Краткая история завтрашнего дня» (2016) предсказывает, что торжество алгоритмов и «больших данных», т.е. самодовлеющего информационного процесса, грозит вытеснить человека из будущей истории разума:

«...Высокотехнологичные гуру и пророки Силиконовой долины создают новый универсальный нарратив, который узаконивает авторитет алгоритмов и Больших Данных. Это новое вероучение можно назвать «датаизмом». В своей крайней форме сторонники датаистского мировоззрения воспринимают всю вселенную как поток данных, не видит в организмах ничего, кроме биохимических алгоритмов, и считают, что космическое призвание человечества состоит в том, чтобы создать всеобъемлющее системы обработки данных – и затем раствориться в них. Мы уже становимся крошечными чипами внутри гигантской системы, которую никто не понимает... Когда это случится, люди потеряют свою власть, а гуманистические практики, такие как демократические выборы, станут такими же устаревшими, как танцы для вызывания дождя и кремниевые ножи»[3].

Искусственный разум будет знать подноготную каждого из нас лучше, чем мы сами, и создаст для каждого спокойную и, возможно, даже счастливую жизнь, лишенную того, что некоторые из нас ценят больше всего — свободы. Или того, что мы считали свободой, находясь в плену этого мифа, обусловленного несовершенным знанием наших инстинктов и психофизических детерминаций. Мы еще не успеем подумать или решить, чем хотим заниматься сегодня, какую одежду надеть, что приготовить на обед; а алгоритмы, проникающие глубоко в нейроны мозга, умеющие обобщать наши поступки и предпочтения на протяжении всей жизни, уже устанавливают для нас режим поведения, т.е., в конечном счете, подменяют нашу собственную волю, держат нас под полным контролем. Алгоритм вырастает в Судьбу. «Оглядываясь назад, человечество окажется просто рябью в космическом потоке данных»[4]. Мы были биологической и психической машиной, ослепленной иллюзией своей свободной воли. Будущее лишит нас этой иллюзии, но кроме этого мы, по сути, ничего не потеряем, — искусственный разум обеспечит нам психологический комфорт, физическое здоровье и будет обслуживать наши нужды лучше, чем мы это делаем сами. Главная черта будущего в такой перспективе — это перенос основных конструктивных усилий и решений на совокупный естественно-искусственный интеллект при стремительно растущей доле последнего.

Эпоха раздражения

Однако за последние несколько лет перспектива стала сильно меняться. Хотя ничто не остановило триумфальный научно-технический прогресс, связанный во многом с потрясающими успехами Илона Маска, его космической, транспортной, кибернетической программами, — но заботы человечества переместились в область «внутренних разборок». Глобализация, технологизация, победа над силами природы, овладение космосом отошли на второй план, поскольку стало ясно, что труднее всего человечеству договориться не с искусственным разумом, а с самим собой. Множество человечеств, возникающих на наших глазах из бывшего человечества, все больше превращается в набор племен, сражающихся за своих божков. Если вплоть до конца 20 в. человечество, раздираемое горячими и холодными войнами, еще не дорастало до планетарного единства, а с падением железного занавеса, казалось, впервые его обрело, то теперь оно стало вырываться из этого единства и разделяться по линиям рас, этносов, религий, идеологий, хотя уже не таких цельных, как раньше. Вдруг оказалось, что быть человеком — это не значит быть собой, личностью, и не значит быть представителем человеческого рода, но — представителем какой-то группы. Идентификация с ней и делает наш голос слышимым — только в составе хора. Сам по себе человек, да и человечество в целом вдруг выпали из фокуса цивилизационного развития. Отсюда такая степень раздраженности, которая определяет отношения между этими группами. 

Мы живем в эпоху раздражения. Все раздражены чем-то, против чего-то и не знают, как с этим справиться, поскольку источник раздражения либо неотвратим, либо неясен. 

Когда началась эта эпоха? В России, мне кажется, с рокировки Путина и Медведева (сентябрь 2011). Вдруг в ходе времени возникла странная петля или, как любил говорить Ельцин, загогулина. Второй президент России пришел на смену третьему — это был разрыв исторической перспективы, как если бы царь Александр II стал править после Александра III. А дальше источником раздражения стало дело Pussy Riot (март 2012), когда впервые фактором государственной политики и правопорядка стали чувства — в данном случае «оскорбленные чувства верующих». Вдруг оказалось, что чувства — это не внутреннее состояние индивида, а государственное дело. 

Мало ли что кого может оскорбить и какие вызвать чувства — но вдруг общество, которое развивалось в направлении всё большей рациональности, захлестнул поток эмоций, — и не только в России. Люди раздражаются и обижаются от любого сколь-нибудь артикулированного высказывания или поступка — остается либо молчать, либо говорить о погоде. Кто-то не так посмотрел: слишком внимательно, призывно — или, напротив, небрежно, искоса. Кто-то непочтительно отозвался о святынях, оскорбил патриотические или гендерные чувства. Недавно британский комик российского происхождения Константин Кисин пожаловался, что перед выступлением в студенческом клубе от него требуют подписать «Поведенческий договор» (behavioural agreement form), включающий длинный список запретных тем: расизм, сексизм, классовость, возраст, инвалидность и ограниченные способности, гомофобия, бифобия, трансфобия, ксенофобия, исламофобия, антирелигия, антиатеизм[5]... Над всем этим теперь нельзя шутить, чтобы, не дай Бог, не оскорбить чьих-то чувств по признаку пола, класса, нации, возраста, религии, сексуальной ориентации и т.д. и т.п. Артист возмущается тем, что свободолюбивая Британия, куда бежали его предки из Советского Союза, подальше от КГБ и ГУЛАГа, теперь сама начинает вбирать черты оруэлловского «ангсоца». Такая вот шутка истории, перешутившей профессионального юмориста.

Этот список «оскорбительных» понятий все время расширяется. Сегодня, 14 октября 2020 г., когда я заканчиваю эту статью, словарь Merriam-Webster добавил помету «оскорбительное» (offensive) к одному из значений слова «предпочтение», приведя в пример выражение «сексуальное предпочтение» (sexual preference). Тем самым словарь оперативно отозвался на сегодняшнее высказывание сенатора-демократа на слушаниях в Конгрессе. «"Сексуальное предпочтениe" – оскорбительный и устаревший термин, он используется активистами, выступающими против ЛГБТК, чтобы предположить, что сексуальная ориентация — это выбор, а это не так... это ключевая часть личности человека»[6].

В мире создается атмосфера психической интоксикации, то ли алкогольной, то ли наркотической, но при этом ее основа — не психоделики, а то, что можно назвать «социоделиками», сходными по воздействию с психотропными веществами. Социальные и коммуникативные факторы выступают в роли психотропных средств, стимулирующих иллюзорные, измененные состояния сознания. Социальные сети приводят личность в состояние аффекта или эйфории. Социоделики, как ни странно, особенно сильно действуют в демократических обществах, где увеличивается зависимость личности от «коллективной души»[7]. Социоделики притупляют метафизический страх одиночества, болезни, смерти и, зомбируя граждан, надёжно охраняют их от экзистенциальных бездн, от свободы и тоски. Вместе с тем люди пребывают в социоделическом «плавающем» сознании, в социотрансе — не чувствуют реальности, не воспринимают фактов и логики, теряют сознание личной ответственности. Распространение социальных сетей, новые информационные технологии делают настолько проницаемыми внутренний мир, личные секреты, конфиденциальные разговоры, что все труднее провести границу между внутренним и внешним, между публичным и приватным. У этих осетенелых, социально опьяненных, — что на уме, то и на языке. Ведутся бесконечные «холивары» (holy wars) даже между представителями сравнительно близких воззрений. Образуется взрывчатая смесь самых сильных мнений и эмоций, и люди вынуждены либо утаивать свои мысли, хранить неприступность, — либо подвергнуться общественному осуждению и нападкам троллей и хейтеров. Чем более открыто пространство общения, тем скорее оно заполняется раздражением и ненавистью. 

В американском обществе укрепляется атмосфера подозрительности и нетерпимости, обозначаемая сверхпопулярным термином woke (от англ. wake – будить, проснуться, быть начеку). Это сознательность радикально левого толка, сверхбдительное отношение к любым отступлениям от политической корректности. «Wоке people» — это «начекисты», те, которые всегда начеку, бдят, готовы обличить, отменить, разрушить общественный статус и карьеру любого, кто посмеет отклониться от набора прогрессистских идеологем. Нельзя назвать начекистов прямыми наследниками советских чекистов, но их объединяет бдительность по отношению к врагам единственно правильного мировоззрения, основанного на идеях классовой или расовой идентичности. Соответственно укрепилась так называемая «cancel culture» — «культура отмены», или «культура запрета». Кто бдит, тот и отменяет. Каковы бы ни были твои заслуги перед обществом, культурой, наукой, бизнесом, спортом – за любую неосторожно высказанную мысль, недостаточно «прогрессивное» словечко можно поплатиться репутацией, карьерой, всем жизненным итогом. 

Даже либеральнейшие мыслители, писатели, журналисты, еще хоть сколь-нибудь сохраняющие верность первой поправке к Конституции США (свобода слова и прессы), выступили против стремительно растущей нетерпимости в «Письме о справедливости и открытых дебатах» (июль 2020), которое подписано 150 крупнейшими деятелями американской и английской культуры. Среди авторов — писатели Джоан Роулинг, Салман Рушди и Маргарет Этвуд, лингвист и политический публицист Ноам Хомский, философ и политолог Фрэнсис Фукуяма, гарвардский профессор Стивен Пинкер, лауреат Пулитцеровской премии Энн Эпплбаум, защитница гражданских свобод Надин Строссен, шахматист и политик Гарри Каспаров, джазовый музыкант Уинтон Марсалис... 

«Сейчас слишком часто можно услышать призывы к скорому и жёсткому возмездию в ответ на то, что воспринимается как неправильное слово или мысль. А ещё больше вызывает тревогу то, что общественные лидеры, стремясь к контролю над паникой, наносящей вред обществу, склонны применять поспешные и несоразмерные наказания вместо обдуманных реформ. Редакторов увольняют из-за спорных моментов в текстах, книги изымаются из-за предполагаемой недостоверности фактов, журналистам запрещено писать на ряд определённых тем, профессора становятся подозреваемыми после цитирования в классе «не той» литературы, исследователей увольняют за распространение академической работы, уже прошедшей официальное рецензирование, глав организаций смещают за мелкие ошибки и недочеты. Какими бы ни были аргументы в каждом конкретном случае, результат один – неуклонное сужение границ того, о чём можно говорить без риска быть подвергнутым репрессиям. И мы уже расплачиваемся за это — писатели, художники и журналисты всё больше боятся риска отступить от общего консенсуса или даже просто недостаточно энергично выступить в его поддержку. Эта удушающая атмосфера в дальнейшем нанесёт огромный вред основным устремлениям нашего времени»[8].

Страна контролируется полицией мысли, властные претензии которой гораздо более тотальны, чем у полиции, охраняющей порядок на улицах городов. Задача полиции — предотвращать преступления; полиция мысли отрицает свободу мысли и слова, как если бы она была преступлением.

В Европе — свой источник раздражения: растущий приток иммигрантов (с 2015) и отделение Британии от Европы по референдуму 2016 года. Юг приближается, вливается в Европу — Север отдаляется, откалывается. Европа становится зоной, промежуточной между христианством и исламом. Демократия оказывается механизмом самоподрыва. Мир без границ, без стен, «жить единым человечьим общежитьем» — но плодами демократии с наибольшей выгодой пользуются те, кому она чужда. Полная толерантность обращается против самой себя, поскольку предоставляет свободу нетолерантным. Западное общество оказывается толерантнее к чужим, чем к своим. Приезжим, иноверцам позволительнее нарушать правила и законы (о неприкосновенности личности, о харассменте и т.д.), которые со всей строгостью применяются к своим, коренным гражданам. 

Все это можно было бы считать нормальной политической нестабильностью. Мир всегда так жил: от войны к войне, от революции к революции, от кризиса к кризису. Но в этой новой нестабильности есть нечто особенно раздражающее, поскольку ее источник непонятен, не согласуется с общим вектором движения человечества, с такими его составляющими, как научно-технический прогресс, рост бытового комфорта, преодоление голода, развитие новых форм досуга и коммуникации, социальные сети, искусственный интеллект, виртуальные миры, глобализм, свобода путешествий, распространение демократических принципов по всему миру. Что-то выявилось досадное, отталкивающее в самой природе «хороших вещей»: демократии, рациональности и прогресса.

Раньше люди испытывали страх перед иррациональным, перед угрозами войн, терроризма, эпидемий, социальных волнений, но сейчас, даже в разгар пандемии, это скорее не страх, а именно растущее раздражение, смутное и именно поэтому трудное для разрядки. Это раздражение людей, уже готовых войти в другую жизнь, в светлое будущее, но задержанных на входе. Начинается тягостная проверка, и пройти в счастливый мир будущего нам не дают. Остается всего один шаг — нет, извольте отойти в сторону. — Что вы, собственно, ко мне прицепились? 

Представим себе типичные размышления технократа и футуриста, задержанного на пороге. Какие-то бородатые люди из третьего мира, которые меня ненавидят, почему-то считают себя вправе поселиться в моем доме. Какие-то милые женщины, которых я иногда ласково трепал по плечу или игриво обнимал за талию, вдруг подают на меня в суд, поскольку я покушался на суверенность их тела. Какие-то меньшинства, уже составляющие большинство, обвиняют меня в привилегиях и требуют от них отказаться, хотя я все заработал честным трудом. Наконец, вирусы, долетевшие из далекой коммунистической Азии, превращают мой дом в осажденную крепость, разрушают все мои планы. Вроде бы все уже давно забыли о чуме, холере, тифе, испанке — и вдруг в эпоху стерильности и всякого медицинского прогресса я становлюсь так же уязвим и внезапно смертен, как какой-нибудь дикарь в странах тропической лихорадки. И это все знаки прогресса: глобализация, этническое, гендерное, социальное равенство. Но почему-то движение вперед по этому пути создает свой собственный тормоз. 

Это не страх, а именно раздражение. Страх вызывается превосходящими силами неизвестного — угроза направлена на нас, и наши ответные чувства тоже имеют конкретную направленность. Последним большим страхом, потрясшим Америку, были террористические акты 2001 г. и стоящий за ними исламский фундаментализм, с которым, очевидно, было нужно и можно бороться. Но, — размышляет футурист, — можно ли бороться с иммигрантами, с меньшинствами, с движением Me Too, с движением BLM, со всеми этими бесчисленными претензиями, нападками, жалобами, которые не дают мне двигаться вперед, тянут в прошлое? Там, в самом деле, было много несправедливости, — но почему я должен платить по счетам тех, кто жил за несколько веков до меня, по другим историческим законам и этическим нормам?

Неотъемлемая часть демократии — меритократия (буквально «достовластие»), т.е. власть самых достойных, одаренных, энергичных, образованных, трудолюбивых. Меритократия в составе демократии возникла не вдруг, она вела борьбу с аристократией и финансовой олигархией, с привилегиями класса, сословия, нации, расы, рода, наследства. Цель: определять свой вес и вклад в цивилизацию не по размерам капитала, не по классовому происхождению, а по передовой линии ума, таланта, мозговой и нервной энергии, созидая ноосферу, в которую постепенно переселятся биосфера и социосфера. Поэтому от старых критериев наследственной и имущественной элиты меритократия перешла к демократическому принципу: каждый человек — один голос, власть определяется количеством голосов, за единицу считается индивид, невзирая на его экономический и общественный статус. А дальше передовой отряд демократии — меритократия — совершит резкий рывок в будущее и увлечет все человечество за собой. В будущее возьмут всех — это функция меритократии в системе демократии. 

Если же из демократии вычесть меритократию, то останется охлократия (от др.-греч. ὄχλος «толпа» + κράτος «власть»). Это вырожденная форма демократии — власть толпы, попадающей под влияние демагогов. И вот в XXI в., на вершинах развития, оказалось, что демократия сама по себе неустойчива и подвержена бифуркациям, развилкам. Ее энергийная и организованная часть тяготеет к меритократии, а энтропийная и хаотическая — к охлократии. Возможно, мир сейчас попал в точку бифуркации, и всеобщее раздражение — это критическое состояние системы, при котором она становится неустойчивой в силу флуктуаций. Возникает неопределённость: станет ли состояние системы хаотическим или она перейдёт на новый, более тонкий и сложный уровень упорядоченности? Заранее невозможно предсказать, куда двинется система. 

Пандемия как метафора

К социальному раздражению добавляется еще и биологическая уязвимость. Каждой эпохе соответствует определённый тип болезни. Болезнь – явление не только физиологическое, но и моральное, и историческое. Вот как пастернаковский доктор Живаго, страдающий от склероза сердечных сосудов и умирающий от инфаркта, объясняет природу этой болезни: «В наше время очень участились микроскопические формы сердечных кровоизлияний... Это болезнь Новейшего времени. Я думаю, ее причины – нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия... Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она – состоящее из волокон физическое тело...» (Б. Пастернак. «Доктор Живаго»). 

Среди огромного множества недугов можно выделить эпохальные: болезни-эмблемы, символы. Чума — и Средние века. Сифилис — и Ренессанс. Туберкулез (чахотка) — и XIX век. Рак — и XX век. СПИД — и конец XX века. Например, чума символизирует средневековую культуру и раскрывает ее смысл не менее ярко, чем крестовые походы, трубадуры и карнавалы... Чума – абстрактна, как схоластика, она постигает человека за неведомые ему грехи, тогда как сифилис – ужасающе конкретен, как тяга ренессансного индивида ко всему земному. Все это не просто болезни, но метафоры определенной эпохи и состояния общества[9].

В этом смысле COVID-19 — это метафора нашего времени. Еще задолго до пандемии быстро росло биологическое отчуждение в западном и особенно американском обществе, которое становилось все стерильнее. Все меньше людей непринужденно и естественно касаются друг друга, разговаривают друг с другом, потому что там, где личности соприкасаются, они нарушают границы частного пространства, что дает повод к обвинениям и подозрениям. Намного легче общаться на расстоянии, через телефоны и компьютерные сети. Впрочем, даже звонок по телефону в наши дни считается уже не вполне приличным вторжением в частную сферу, если он заранее не согласован, — все-таки, это живой голос, желательно его предварить или заменить электронным сообщением. Люди окукливаются в своих электронных оболочках. Человек становится подозрителен, опасен, потому что он не так предсказуем и управляем, как механизм. Вообще физическая реальность, по растущему контрасту с виртуальной, где каждый волен сам себе выбирать удобное окружение, все больше воспринимается как зона дискомфорта. Даже если технический разум еще не утвердился целиком в современном обществе, он дает знать о своем торжестве «от обратного» — через неприязнь и подозрительность ко всему живому. Этот комплекс можно назвать биофобией. От живого не знаешь, чего ожидать, особенно от самой своенравной и свободолюбивой формы жизни — человеческой[10]. Животные и особенно растения в этом смысле гораздо предпочтительней: можно вынести рядом с собой орхидею или кота, но человека — гораздо труднее. 

Биофобия проявляется многообразно. Например, растет число асексуалов, предпочитающих вообще избегать этой чересчур интимной стороны жизни или вступать во взаимодействие с механизмами. Среди молодежи во всем мире стал популярен японский термин «хикикомори». Подростки, называющие себя «хикки», стараются максимально изолировать себя от общества, исключить все социальные связи, по возможности не покидая собственной комнаты. Категорический отказ от любых контактов с людьми — тревожный признак биофобии и социофобии. Причем многие «хикки» доживают до среднего возраста, так и оставаясь на попечении своих родителей и замыкаясь в своих квартирах. Всякая инаковость возмущает, приводит к неврозам. Кто-то не готов к общению, а кто-то слишком настойчив. Кто-то слишком хмур, а кто-то слишком много смеется. Кто-то ведет себя манипулятивно, а кто-то абьюзивно. Людям тяжело выносить присутствие друг друга. Они становятся всё нарциссичнее, а окружающий мир – всё непереносимее. 

Знаменательно, что рост биофобии и социофобии совпал с распространением электронных способов коммуникации — или дискоммуникации, когда человек просто погружается в виртуальные миры, игры, сериалы. И не случайно ужесточение правил против харассмента приходится на 1990-е гг., когда стала стремительно расширяться сфера интернета, где люди благополучно обходятся без физических контактов, все более трудных и досадных по контрасту со стерильностью экранной среды. Электронный мир стал психологически удобнее, привлекательнее для человека — и общество не замедлило отреагировать устрожением этикета. 

Нашествие вирусов заострило эту биофобию, хотя сами вирусы, как известно, – это не живые организмы, они становятся таковыми, лишь проникая в организм своей жертвы. Но коронавирус в современном восприятии знаменует опасность жизни вообще: опасность человеческого дыхания и прикосновения, опасность воздуха, замкнутых пространств, любых поверхностей, которых касалась рука человека. Нужно держать дистанцию и загораживаться масками, перчатками, очками или прозрачными щитками, а лучше вообще не выходить из дому. «Как бы чего не вышло». Чеховский человек в футляре становится героем нашего времени. К его фуфайке и вате в ушах добавить бы маску и резиновые перчатки — и получился бы типичный представитель коронавирусной эпохи[11]. Возрастают дисконтактность, отчуждение, психологический нарциссизм и аутизм.

Какой вывод из всего это можно сделать? XXI век подготовил людей к самоизоляции еще до того, как на них набросился коронавирус. Это болезнь эпохальная, символизирующая дух своего времени — точнее, сам дух времени приобретает форму болезни. В этом смысле COVID-19 — именно та болезнь, которую человечество «выстрадало» за последние десятилетия.

От биофобии к технофобии

Итак, от био- мы с новым энтузиазмом бросаемся в область техно-. Все прячутся по домам, пандемия оборачивается «пандомией», вторичным «одомашниванием» цивилизации, которая скрывается за порог и запирается на ключ. Биофобия здесь получает социальную поддержку и материальное воплощение. Переход цивилизации из «реала» в виртуальные миры, начавшийся в последние три десятилетия, неимоверно ускоряется в связи с тем, что сам реальный мир начинает нас из себя выживать. Всё переходит в онлайн: бизнес, торговля, образование, услуги, искусство — причем счет таких преобразований идет уже не на годы и десятилетия, а на месяцы. 

Казалось бы, этот «уход в астрал» снимает остроту раздражения от физической близости иных субъектов. Но, как ни странно, и те средства коммуникации, которые приходят на смену живым контактам, не вызывают особого доверия, а оборачиваются еще одной разновидностью фобии. Дальнейшее развитие технических возможностей сети, усложнение коммуникативных каналов увеличивает ощущение уязвимости, опасность сбора персональных данных, хакерства, шпионажа. Люди начинают бояться именно того, что издалека открывает их другому, боятся стать объектом манипуляций каких-то сверхмощных программ. Принудительная «чипизация» становится жупелом и кошмаром XXI века. 

Однако приходится бояться не только могучего Левиафана, всевидящих глаз и всеслышащих ушей государства, но и друг друга. Представим, что люди научатся выражать свои мысли непосредственно нейросигналами, идущими от мозга. Казалось бы, торжество коммуникации. И душа с душою говорит... Но люди еще больше замкнутся в себе, будут бояться не только говорить, но и мыслить, чтобы кого-нибудь невзначай не обидеть и не подвергнуться суду или преследованию со стороны полиции нравов. На место оруэлловского телескрина («1984»), который не только вещает, но и подглядывает и подслушивает, придет нейроскрин, с такими же двойными, обратимыми функциями. Человек, оснащенный приборами мышления, встроенными в его мозг, как продолжение нервных клеток и волокон, будет не столько могуществен, сколько прозрачен и подотчетен в каждом движении своей мысли. Собственно, основной продукт, который приобретают социальные сети и хайтек компании в обмен на свои услуги, — это данные о своих потребителях. О том, как закупают «живые души», — недавний нашумевший документальный фильм «Социальная дилемма» (режиссер Джефф Орловски, 2020). Дилемма: отдаваться ли всемогущему демону социализации, который ловит тебя через сети, — или избрать одиночество в пустеющем реале? Чем больше возможностей, тем больше опасностей. Каждое новое достижение создает новый повод для страха. Так что к 2050 году, когда постареют мои дети, и достигнут зрелости внуки, мир может оказаться технически сверхоснащенным, а психологически очень неуютным, — местом, где даже самые близкие люди, способные читать мысли друг друга, могут испытывать постоянное раздражение и отчуждение. 

Поскольку жизнь станет коммуникативно еще более прозрачной, любой жест и взгляд, любой шаг и слово будут фиксироваться в электронной памяти, люди будут непрестанно наблюдать друг за другом. Мощь наблюдения резко ограничит свободу действия. Все будут судиться друг с другом, возникнет общество тотального сутяжничества, где каждый будет чувствовать себя чем-то оскорбленным. Нынешние масштабы ресентимента покажутся мизерными в сравнении с абсолютной открытостью, всепроницаемостью нейросферы/инфосферы грядущего. Возникнет система автоматических доносов и наказаний. С развитием интернета вещей даже обычные предметы или продукты, наделенные датчиками, штрихкодами и включенные в систему «туманных вычислений» (fog computing), смогут жаловаться на людей. Например, нестиранная рубашка или просроченная для употребления сметана пошлют донос на своего владельца, и с него станут снимать штрафы за пренебрежительное отношение к материальной среде, за антиэкологическое поведение. Все предметы, наделенные компьютерными чипами, станут участниками всеобщего круговорота информации, обзаведутся своими электронными адресами и правом сообщать о своем состоянии. Возникнет общество охраны прав потребляемых (commodity rights), которое будет конфликтовать с обществом охраны прав потребителей (consumer rights). Тем более несомненно, что к раздраженным чувствам людей добавятся раздраженные чувства животных и растений, по мере того, как их тоже втянет растущий информационный кругообмен. Не исключено, что к ним присоединятся — и их заглушат — голоса человеческих душ, находящихся еще в непосредственной близости от покинутых ими тел и способных передавать живым свой посмертный опыт благодаря новейшим дигитально-сенсорным техникам[12]. В общем, тихо не будет — даже при устранении прямых телесных контактов человеческий мозг будет полниться шумом от мириад инфоемких сущностей и существ.

Вселенские масштабы и метафизическая тревога

Мы подошли к еще одному источнику растущей неуверенности — месту человека в космосе, которое по мере расширения становится все более зыбким и потенциально опасным. Человек осваивает все новые области бытия за пределами естественной среды своего обитания. Он вторгается в микромир, оперирует атомами, молекулами, элементарными частицами, энергией распада атома и его ядра. Он изучает структуру клеток, бактерий и вирусов и производит искусственные их аналоги. Энергией своего мозга он взбудоражил весь окружающий мир, от ближайшего космоса и атмосферы Земли — до наночастиц. Он проложил свой путь к ним — и их путь к себе. А ведь сам он, как биовид, остается в основном тем же, чем был и десятки тысяч лет назад. Те же внутренние органы и органы восприятия, те же видовые размеры, вес, та же потребность в воздухе и пище. В крови должен быть определенный уровень кислорода, сердце должно биться с определенной частотой... Вступая в миры, чуждые своей биологической природе, на иные уровни материи, человек предоставляет себя их воздействию, обрушивает на себя все развязанные им энергии микромира и мегамира, все порядки иных измерений, в которые ему удалось проникнуть и пробудить к ответному действию, по принципу стимул-реакция.

Иными словами, человек, как революционер, вызывает против себя реакцию других порядков бытия. Точнее, не против себя — он просто погружается, по воле своего разума, по векторам своей интеллектуальной и технологической экспансии, в те слои бытия, где биологически он не может выжить. По словам физика Алексея Бурова, сотрудника Fermilab (Чикаго), «сегодня перед человеческим взглядом раскрыты 45 порядков Вселенной, 10^45. Девятнадцать порядков вниз, от размера человека до масштаба предсказанного полвека назад и недавно открытого Хиггс-бозона, и двадцать шесть порядков вверх, от человека до самой Вселенной — таковы сегодняшние границы научной мысли, синтезирующей теорию и наблюдения. Таков раскрывшийся на сегодня масштаб самого человека. За прошедшее столетие число порядков примерно удвоилось: мы живем в уникальную эпоху»[13].

Но ведь нельзя распахнуть дверь на весь этот диапазон величин, 10 в 45-й степени, чтобы самому не оказаться на этом космическом сквозняке. Представим себе батискаф, опускаемый не в толщу воды, а в толщу клеток, генов, микроорганизмов, вирусов, радиации, потоков микрочастиц. Так погружается в них человечество с каждым открытием и изобретением — оно пытается овладеть всеми еще неведомыми силами иных миров и само вступает в зону их воздействия, отдает себя во власть неведомому. 

Это совсем не то социальное-экономическое отчуждение, о котором было принято писать и бить тревогу в XIX и XX веках. Люди отчуждали свои силы и способности в виде товаров и рынка (капитализм) или партии и государства (социализм, бюрократия), становились игралищем превосходящих, но все-таки человеческих, овеществленно-социальных сверхструктур. В XXI веке это отчуждение другого порядка — метафизическое, трансфизическое, выход на те уровни материи, где человек не может жить, дышать, видеть, осязать. По-новому воспринимаются строки Б. Пастернака, продиктованные чувством потерянности человека в гигантизме социалистического строительства: "Но как мне быть с моей грудною клеткой / и с тем, что всякой косности косней?" Человек вырывает себя из средней, соразмерной себе биологической ниши, измеряемой сантиметрами-километрами и минутами-годами, и бросается на простор низов и верхов мироздания, в потоки иного времени, измеряемого миллиардными долями секунды и миллиардами световых лет. 

Каждому интуитивно понятно, что такое секунда — это примерно один удар пульса или одна произнесенная единица счета: раз, два, три... Такова человеко-соразмерная единица времени. А по науке, «в настоящее время в Международной системе единиц (СИ) принято следующее определение секунды: "одна секунда — это интервал времени, равный 9 192 631 770 периодам излучения, соответствующего переходу между двумя сверхтонкими уровнями основного квантового состояния атома цезия-133 в покое при 0 К (по Кельвину)"»[14]. Иными словами, секунда определяется через квантовое состояние атома, через миллиардные периоды микроизлучения и т.д. Как с этим жить? Как это вобрать в свое бытие млекопитающему среднего размера? «Прилив растет и быстро нас уносит /В неизмеримость темных волн. /Небесный свод, горящий славой звездной, /Таинственно глядит из глубины, – /И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены» (Ф. Тютчев). Эта пылающая бездна уже не только вокруг нас, но и в нас самих, в глубинах «естества», которое мы носим в себе: биомолекулы, клетки, протеины, липиды, гены, хромосомы, метаболиты... Это и есть мера расчеловечения человека в современной научной картине мира и в технологиях его преобразования. В попытках очеловечить мир, проникнуть во все его измерения, утрачивается принцип «человек есть мера всех вещей».

Это вызывает чувство постоянной метафизической тревоги: человек погружается в бездну сверх- и нечеловеческого. И такое расчеловечение мира — по мере успехов человека — будет все больше возрастать. Сами усилия и успехи разума сводят нас с ума. По словам одного из величайших современных физиков и математиков Роджера Пенроуза, новейшего нобелевского лауреата (2020), «то, что происходит в природе, в устройстве мира – настоящее безумие. Квантовая механика – полнейшее безумие, но она работает. Потому что Вселенная не в своем уме. Ее нормальный человек понять не способен – возьмите хотя бы космологию: время, пространство, Большой взрыв. Вот ты придумал идею – вроде она достаточно безумная, чтобы подойти этому безумному миру. А потом понимаешь, что мир еще безумнее, чем тебе казалось, и нужно придумать еще одну, более безумную идею, чтобы в нем разобраться»[15].

Это открытие Вселенной, которая «не в своем уме», взрывает не только человеческий ум, но и психику, чувствительность, всю сферу пространственно-временных ориентаций. То, что открывается разуму, передается дальше эмоциям, подсознанию, нервам, соматике — и расшатывает их, т.е. опять-таки приводит в крайнее раздражение, к утрате ориентиров. 

Наложение разных масштабов, макро и микро, проявляется не только в научно-технической сфере, но и в самой элементарной, обыденной жизнедеятельности. Дело в том, что человек — неточное существо, он действует приблизительно, часто не понимая себя или противореча себе. А техника очень точна, отслеживает все до микрона, до нанометра. Например, уже сейчас, во избежание сутяжничества, предлагается любовникам и даже супругам заключать юридически заверенные соглашения о сексуальных отношениях. А если эти отношения варьируются от эпизода к эпизоду, и то, что удовлетворяет договору месячной давности, уже не подходит? Заключать отдельный брачный договор для каждой встречи? Для каждой минуты? Техника может отслеживать это и предъявлять примеры нарушения тех или иных детальных условий. Получается, что микромир, из законов которого вырастает техника, накладывает свою меру точности на человека. Касаясь другого существа, он сам не всегда знает, хочет ли выразить дружескую ласку, утешить, приободрить — или им движут более дерзкие намерения. Как рассечь это живосплетение взглядов, касаний, разорвать отношения личностей, оцифровать психику, свести ее к бинарным единицам? Это своего рода агрессия дигитального разума, который надвигается на нас из будущего и требует попрать нашу диалогическую природу, рассечь эмоциональные волны до дискретных частиц. До какого миллиметра или микрона физическое сближение будет считаться дозволенным, «легитимным» — или переходить в правовую зону насилия, домогательства? 

Человеку придется самому стать механизмом, управлять собою с помощью компьютерной программы, чтобы соответствовать всем условностям и ожиданиям электронно вооруженного общества. Это, с одной стороны, сужение личной свободы, а с другой — расширение космического масштаба. Человеку придется жить по универсальным часам, отмеряющим не только время, но и множество других параметров, построенных по масштабам иных микро- и мегамиров: калории, гормоны, состав крови и выделений, атмосферное давление, влияние космических лучей, расположение небесных светил и галактик... Возмечтав когда-то стать богом, человек примет на себя меру бытия и вселенских гигантов, и мельчайших частиц. Тогда державинская хвала человеку: "Я связь миров, повсюду сущих, /Я крайня степень вещества... /Я телом в прахе истлеваю,/ Умом громам повелеваю, /Я царь — я раб — я червь — я бог!" — может прозвучать уже не как величавый гимн, а как проклятье тому, кто осужден на муки многобытийности. 

Парадоксальное заключение

Как соединить эти расходящиеся тенденции нашего времени, которые оказались неожиданными для всех, кто из конца XX века оптимистично заглядывал в грядущий XXI век? После первых полетов в космос и на Луну, после рождения интернета, после падения коммунизма и Берлинской стены ожидалось дальнейшее торжество научно-технического и социально-политического разума. Была надежда на объединение человечества, даже, быть может, создание планетарного государства и учреждение нового политического строя, который придет на смену аристократии, демократии, тирании, автократии, олигархии, плутократии, тоталитарной идеократии (коммунизм и фашизм) и всем другим «кратиям» прошлого. Царство грядущего виделось как ноократия[16] — форма политического устройства под началом всепланетного разума, действующего в коммуникативных сетях. Это власть не отдельных индивидов или социальных групп, а коллективного мозга, который сосредоточит в себе интеллектуальную потенцию всех мыслящих существ и машин и будет действовать как на биологической, так и на квантовой основе. Ноократия, как способ самоуправления глобальной цивилизации, наиболее соответствовала бы политике ноосферы, когда творческая мысль, а не социальное происхождение, богатство или мнение большинства является регулятором политической власти. 

Оказалось, что эти линии развития: научно-техническое и социально-психологическое — расходятся. Не исключено, что к 2050 г. человечество станет технически еще вооруженнее, а психологически еще разобщеннее, чем сейчас. Как ни странно, истоки этого разобщения находятся там же, где и возможности сплочения. Если сейчас опасность исходит прежде всего от мощных государств, то по мере развития техники отдельные группы и индивиды смогут в усложненных социальных и информационных сетях вызывать все более масштабные катастрофы, пользуясь знаменитым эффектом бабочки, которая взмахом крылышек вызывает бурю в других частях света. Собственно, этот эффект бабочки — точнее, летучей мыши (или панголина) — разыгрался на наших глазах с всемирным распространением коронавируса из одной крошечной локации в провинциальном городе Китая. Происходит дисперсия, рассеяние случайности или свободной воли во всех способах ее расширенной технической реализации, включая компьютерные и биологические вирусы. Все настолько взаимосвязано, что действие любого человека потенциально оборачивается последствиями для всего человечества, включая и данного индивида. Эта обратимость будет усиливаться по мере усложнения коммуникаций и создания информационной среды, проницаемой даже для мозговых процессов, нейронных импульсов. 


Иначе говоря, именно те средства технического развития, которые превращают нашу жизнь в рай, могут превратить ее в ад. Материальный комфорт может обернуться чудовищным душевным дискомфортом. Таким может оказаться состояние человечества в 2050 г. — адо-раем. Научно-техническим раем и социально-психологическим адом. Собственно, мы переживаем это будущее в микродозах уже сейчас.

 

Примечания

  1. http://www.vestifinance.ru/articles/100217
  2.  «Hope we're not just the biological boot loader for digital superintelligence. Unfortunately, that is increasingly probable» https://space-hippo.net/go-ahead-biological-boot-loaders-ai/
  3.  Yuval Noah Harari on big data, Google and the end of free will. Financial Times. August 26, 2016. https://www.ft.com/content/50bb4830-6a4c-11e6-ae5b-a7cc5dd5a28c
  4.  Yuval Noah Harari. Homo Deus: A Brief History of Tomorrow. London: Vintage, 2017. Р. 460.
  5. https://www.dailymail.co.uk/news/article-6493921/Comedian-signed-behaviour-agreement-reveals-family-fled-censorship-Soviet-Russia.html
  6. https://www.foxnews.com/politics/merriam-webster-changed-definition-sexual-preference-barrett-hearing Кажется, даже в коммунистическую эпоху словари не реагировали так чутко на идеологические новации.
  7.  См.: Эпштейн М. О «демократической тирании». Прав ли и сегодня Алексис де Токвиль? «Сноб». 23.8.2020. https://snob.ru/profile/27356/blog/169663/
  8.  Старейший (с 1850 г.) и влиятельный ежемесячный журнал «Harper's Magazine», октябрьский выпуск 2020. https://harpers.org/a-letter-on-justice-and-open-debate/
  9.  См., в частности, характерное для Солженицына сравнение коммунистической системы и особенно ГУЛАГа с раком, дающим метастазы. Сьюзен Сонтаг в своих книгах «Болезнь как метафора» (1978) и «СПИД и его метафоры» (1989) приводит множество примеров метафоризации и символизации рака и СПИДа, хотя сама призывает к медицинско-прагматическому пониманию этих болезней.
  10.  Вспоминается голос из Достоевского: «Мы даже и человеками-то быть тяготимся, — человеками с настоящим, собственным телом и кровью» («Записки из подполья»).
  11.  См.^ М. Эпштейн. Герой нашего времени. Новая газета. 30.4.2020. https://novayagazeta.ru/articles/2020/04/30/85165-geroy-nashego-vremeni
  12.  Об этом — фильм «Открытие» (The Discovery, 2017) американского режиссёра Чарли Макдауэлла.
  13.  Буров А. Человек глазами науки. https://snob.ru/profile/27355/blog/65012
  14. https://ru.wikipedia.org/wiki/Секунда
  15.  Интервью 2013 г. https://www.svoboda.org/a/30880546.html
  16.  От греч. noos – разум, kratos – правление.

 

 

 

© Текст: Михаил Эпштейн

© Фото: Татьяна Щербина