Российская «дилемма одновременности»: альтернативы и развилки 1991 года

Тридцатилетие распада СССР — полезный повод задаться вопросом о том, «почему у России не получилось» добиться успеха на пути посткоммунистических преобразований, и почему наша страна сегодня гораздо дальше отстоит от идеалов свободы и демократии, нежели на момент краха советской системы. Хотя обсуждение этой проблемы заслуживает нескольких книг, один из ее аспектов связан с последовательностью решения тех задач, которые встали перед Россией в момент завершения советской эпохи. В 1991 году, накануне краха СССР, немецкий социолог Клаус Оффе, рассуждая о реформах, которые предстояло проводить посткоммунистическим странам, заметил, что они столкнулись с необходимостью проводить одновременные преобразования такого масштаба, который ранее не имел аналогов в мировой истории. Посткоммунистическим странам надо было трансформировать:

1. имперское национально-государственное устройство, сформированное в советский и досоветский периоды, — в современные национальные государства;
2. находившуюся в состоянии упадка централизованную плановую систему — в свободную рыночную экономику;
3. однопартийный политический режим — в конкурентную демократию.

Оффе отмечал, что страны Западной Европы в прошлом решали эти задачи последовательно (и не всегда успешно) на протяжении веков и десятилетий. Но посткоммунистическим странам Восточной Европы и бывшего СССР необходимо одновременно осуществлять процесс «тройного перехода», проводя трудные и болезненные реформы на всех этих трех аренах сразу. Соблазн растянуть преобразования во времени, выстроить их последовательность в ту или иную логическую цепочку (сперва государственность, затем рынок, затем демократия) или отказаться от них был слишком велик. «Дилемма одновременности», по мнению Оффе, парадоксальным образом заключалась в том, что, несмотря на все сложности и вызовы, только одновременное проведение демократизации, рыночных реформ и строительство новых национальных государств могло принести странам бывшего коммунистического лагеря относительно быстрый успех. В то же время попытки решать все эти задачи последовательно, «шаг за шагом», грозили лишь усугублением кризисов.

Глядя на опыт посткоммунистических стран спустя три десятилетия, можно сказать, что «дилемма одновременности» была разрешена относительно успешно в странах Восточной Европы, которые в 1990-е годы создали демократические политические режимы и рыночную экономику, а в 2000-е годы стали членами Европейского союза. Намного более болезненным и драматическим оказался опыт стран бывшей Югославии, где распад союзного государства стал точкой отсчета серии кровавых войн в ущерб демократизации и рыночным реформам. Затянувшиеся процессы трансформации в этом регионе сопровождались крайне тяжелыми издержками. В России и в других постсоветских государствах траектория реформ оказалась кардинально иной. Хотя нашей стране удалось избежать рисков полного «отслоения» от нее отдельных территорий, Россия все же не смогла построить эффективное (с точки зрения качества управления) национальное государство ни в 1990-е, ни в 2000-е годы. Рыночные реформы в России сопровождались глубоким и длительным трансформационным спадом в экономике, который сменился ростом, лишь начиная с 1999 года. Хотя в конце концов российская экономика перешла на рыночные рельсы, и в 2000-е годы она демонстрировала немалые успехи, сегодня ее едва ли можно охарактеризовать как свободную и эффективную. Наконец, демократизация в 1990-е годы оказалась остановлена, а в 2000-е сначала свернута, а затем и полностью сведена на нет. Что повлекло за собой такое развитие событий? Почему «дилемма одновременности» после падения коммунистического режима в России так и не была решена? И почему альтернативные решения начала 1990-х годов дали столь негативный эффект для политических реформ? Поиски ответов на эти вопросы требуют переосмысления вариантов развития событий, выбор между которыми определял повестку политических процессов в России осени 1991 года — необычайно напряженного времени, которое вместило в себя провал путча, запуск рыночных реформ Гайдара и роспуск СССР.

Эти месяцы были периодом невероятно высокой неопределенности в жизни нашей страны: горизонт планирования резко сузился до месяцев, если не недель, и многие принятые в таких условиях решения влекли за собой непредсказуемые и порой непреднамеренные последствия. Когда после провала путча в августе 1991 роспуск СССР стал неизбежным, перед российскими лидерами, которые внезапно оказались на капитанском мостике распадавшейся страны, неизбежно встал вопрос о характере и направленности преобразований в России. К столь быстрому развитию событий никто не был готов: многие решения принимались спонтанно и ad hoc, исходя из текущей политической конъюнктуры и восприятия событий ключевыми игроками. При этом, если для других союзных республик распадавшегося СССР на первый план выходили вопросы, связанные с обретением независимости, строительством собственной государственности, а в ряде случаев — и разрешения этнополитических конфликтов, то для России ключевым аспектом «дилеммы одновременности» стал приоритет рыночных реформ в экономике по отношению к строительству демократических институтов. Ситуация в России и в Советском Союзе в целом в тот момент была слабо управляемой и воспринималась многими участниками и наблюдателями как близкая к катастрофе. На этом фоне российские органы власти, созданные для управления одной (пусть и самой большой) из республик СССР, были вынуждены решать задачи управления распадавшейся страной. Однако в тот момент российские лидеры опирались на высокий уровень массовой поддержки, проявившийся при подавлении путча в августе 1991 года. В общественном мнении сохранялись надежды на перелом негативных трендов в политике и экономике, и несмотря на всю сложность ситуации, у российских лидеров, пришедших к власти в ходе распада советской политической системы, осенью 1991 года открывалось, пусть и узкое, «окно возможностей» для выбора дальнейшего пути развития страны.

Согласно предложенной Оффе логике, можно предложить теоретически возможное решение российской «дилеммы одновременности» образца осени 1991 года. Передав на переходный период необходимые рычаги власти временному правительству для проведения рыночных реформ, первым делом российский парламент должен был принять новую Конституцию, позволявшую переучредить «с нуля» российское государство с новыми «правилами игры» (уже без остатков Советского Союза). Затем президент и парламент должны были согласиться провести выборы новых органов власти всех уровней, тем самым укрепив российскую государственность, и сформировав по их итогам новое правительство страны, опирающееся на доверие граждан, Россия могла продолжить реформы в экономике. Примерно по такому пути проходили посткоммунистические преобразования в некоторых странах Восточной Европы и Балтии. О подобном развитии событий как об упущенном шансе для России писали, например, такие авторы, как Андерс Ослунд и Майкл Макфол. Однако на практике такого рода подходы даже не рассматривались российскими элитами как желательная и/или возможная альтернатива. Задачи строительства институтов нового российского государства, которые отличались от прежних советских, тогда в России не только не ставились в повестку дня, но и не воспринимались всерьез. Напротив, овладение рычагами власти, «унаследованными» от распадавшегося СССР, воспринималось тогдашними политиками как решение стоявшей перед ними задачи.

История не терпит сослагательного наклонения, и мы никогда не узнаем, могли бы принести успех России быстрые одновременные реформы по всем направлениям или, напротив, такой подход обернулся бы провалом с куда более драматическими последствиями для России. На практике российская «дилемма одновременности» была решена совершенно иным путем:

1. демократические политические реформы сперва оказались отложены, а затем были подвергнуты кардинальной ревизии;
2. рыночные реформы сопровождались глубоким и длительным трансформационным спадом и растянулись на долгие годы;
3. проблемы национально-государственного устройства были решены частично благодаря поддержанию территориального статус-кво в России «по умолчанию» и сопровождались весьма глубоким упадком административного потенциала российского государства.

Важнейшие решения, принятые осенью 1991 года, предусматривали совсем иное развитие событий. Собравшийся в Москве Съезд народных депутатов России по инициативе Ельцина не стал рассматривать проект новой Конституции, подготовленный конституционной комиссией парламента (он фактически предполагал переучреждение российского государства на новой основе — вместо РСФСР как одной из республик тогда еще существовавшего СССР). Конституционные реформы были отложены «на потом» в силу приоритета радикальных экономических реформ, анонсированного Ельциным и поддержанного депутатами. Более того, по предложению Ельцина Съезд наложил мораторий на проведение новых выборов на всех уровнях власти. Более того, Съезд согласился с фактическим совмещением Ельциным постов президента и премьер-министра России, предоставил ему право издавать указы нормативного характера, единолично формировать состав кабинета министров, и назначать и снимать со своих постов глав органов исполнительной власти большинства регионов и многих городов на период до декабря 1992 года (позднее этот механизм получил в России неофициальное наименование «вертикаль исполнительной власти»). Таким образом, Россия фактически «заморозила» все существовавшие на тот момент политические институты и прежнее национально-государственное устройство страны, поставив во главу угла рыночные реформы. Сформированное под руководством Ельцина правительство России, экономический блок которого возглавил Егор Гайдар, с января 1992 года начало либерализацию розничных цен.

Однако быстро добиться финансовой стабилизации правительству Ельцина–Гайдара так и не удалось: реформы российской экономики оказались крайне растянуты во времени, насыщены многими драматическими поворотами и в конечном итоге завершились дефолтом и резкой девальвацией российской валюты в 1998 году. Специалисты еще долго будут спорить о том, что «пошло не так» с рыночными преобразованиями в России 1990-х годов и возможно ли было провести их более успешно и/или не столь болезненно. Но так или иначе, рыночные реформы, сопровождавшиеся ростом преступности, стали весьма суровым испытанием для многих россиян и были негативно восприняты в массовом сознании. Вместе с тем, смена приоритетов и отказ российских лидеров от проведения политических реформ в пользу экономических преобразований, который произошел в России осенью 1991 года, обеспечил по меньшей мере неочевидные и сомнительные выгоды. «Замораживание» прежних российских политических институтов оказалось «слабым звеном» конструкции преобразований. Они не выдерживали (и заведомо не могли выдержать) нагрузку реформ. Российский парламент, избранный на конкурентных выборах весной 1990 года как субнациональный орган власти, не был приспособлен, чтобы функционировать «по-взрослому», принимая решения в масштабах страны, оказался мишенью уничтожающей критики и в итоге пал жертвой конфликтов элит. Отказ от проведения новых выборов нанес тяжелый удар и по новым политическим партиям, которые возникали в 1990–1991 годах как грибы после дождя: почти никто из них не пережил период реформ, и российская партийная система формировалась позднее уже в условиях становления авторитаризма. Наконец, отказ от выборов закрыл дорогу к обновлению состава элит в стране и ее регионах, закупорив только приоткрывшиеся в период перестройки каналы их рекрутирования.

Почему же российская «дилемма одновременности» оказалась решена в пользу отказа страны от демократизации? Если исходить из бинарной перспективы анализа (демократизация versus рыночные реформы), то ответы на этот вопрос кажутся простыми. Так, Егор Гайдар, возражая Ослунду и Макфолу, лапидарно замечал, что ситуация в экономике осенью 1991 года была настолько плачевной, что не оставляла возможностей для одновременного проведения политических и экономических реформ. Насколько можно судить, он опасался, что в ситуации глубокого экономического кризиса, в котором пребывала российская экономика на момент распада СССР, побочным эффектом демократизации могли бы стать не успешные рыночные реформы, а популистская макроэкономическая политика, которая лишь усугубила бы кризис. Однако хотя риски такого поворота политического курса действительно были велики, страны Восточной Европы, пошедшие по пути одновременных демократизации и рыночных реформ, сумели этих рисков избежать. Более того, и российские граждане на референдуме в апреле 1993 года, несмотря на бурный рост цен и крайне высокую инфляцию, высказались в поддержку рыночного курса, а отнюдь не макроэкономического популизма, к которому призывали противники Ельцина и Гайдара. В свою очередь, автор этих строк обращал внимание на то, что только что пришедшим к власти в стране новым руководителям во главе с Ельциным политические реформы были попросту ни к чему — они и так оказались у рычагов власти после падения прежнего режима, и не хотели подвергать себя риску новых выборов. Отказавшись от принятия и внедрения в жизнь новых демократических «правил игры», они стремились обеспечить себе «свободу рук», необходимую, в том числе, для рыночных преобразований. Характерно, что осенью 1991 года главным публично прозвучавшим аргументом в пользу отказа от проведения в регионах России всеобщих выборов глав исполнительной власти послужили расчеты аналитиков штаба Ельцина, ожидавших, что сторонники Ельцина могли одержать на них победу не более чем в 10–12 регионах страны. Вопрос же о новых выборах президента и парламента России тогда даже не ставился в повестку дня, хотя популярность Ельцина осенью 1991 года была весьма высока, и он мог бы одержать победу на новых выборах, сформировав и парламентское большинство в свою поддержку. Но хотя эти мотивы, вероятно, играли роль в принятии решений не в пользу «дилеммы одновременности», скорее всего, они не были единственными.

Однако если добавить к бинарной повестке третье измерение «дилеммы одновременности», связанное с реформами национально-государственного устройства страны, ответы на вопрос о причинах ее решения выглядят намного сложнее. Осенью 1991 года Россия сталкивалась в этом плане одновременно с двумя вызовами — внешним, завязанным на судьбе республик тогдашнего СССР, и внутренним, исходившим от республик и регионов в составе России. Это кардинальным образом отличало Россию от стран Восточной Европы. В ситуации распада союзного государства Ельцин и его окружение не обладали возможностями для силового принуждения других политических игроков, а на фоне обострения этнополитических конфликтов от Нагорного Карабаха до Приднестровья сама постановка вопроса о силовом удержании республик была крайне непопулярна. Единственная попытка такого рода, предпринятая в ноябре 1991 года в Чечне, оказалась крайне неудачной — после того, как российские власти ввели в республике чрезвычайное положение, направленные туда войска оказались заблокированы вооруженными местными жителями и вынуждены были покинуть республику, контроль Москвы над которой оказался надолго утрачен. Неудивительно, что единственной доступной российским властям стратегией по отношению к республикам в составе России становились маневрирование и частичные уступки по различным вопросам, которые можно было суммировать высказыванием Ельцина, обращенном к представителям Татарстана — «берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить». По мнению американского политолога Дэниэла Трейсмана, такое «селективное умиротворение», хотя и было дорогостоящим и во многом несправедливым решением, позволило российским властям сохранить республики в орбите своего влияния, не допуская полной утраты контроля (случай Чечни оказался исключением, подтверждавшим правило). Сходная логика сопровождала и действия российских лидеров по отношению к союзным республикам — не имея возможности противодействовать роспуску СССР, они вполне успешно возглавили этот процесс, сделав его наименее болезненным по сравнению с иными возможными вариантами. Можно сколько угодно клеймить позором Беловежские соглашения как «геополитическую катастрофу», но единственной реалистической мирной альтернативой этому шагу в конце 1991 года оставался лишь долгий и мучительный «развод» России с Украиной и другими союзными республиками, который, скорее всего, сопровождался бы многочисленными взаимными претензиями и вел бы к усугублению кризиса государства. Напротив, разово разрубив «гордиев узел» советской государственности, Ельцин и его окружение смогли избавиться хотя бы от части стоявших перед Россией проблем — пусть и со значительными издержками, расплачиваться по которым россиянам приходится и по сей день.

Однако на фоне роста сепаратистских настроений и националистических движений в ряде республик России обеспечить осенью 1991 года успешное проведение политических реформ и при этом сохранить страну в тех же границах без кровопролитных конфликтов было бы крайне затруднительно. Конституционные изменения и новые выборы на региональном и на общероссийском уровне могли подхлестнуть эти тенденции — более того, в столь тяжелой экономической ситуации они, скорее всего, не ограничились бы республиками, но могли затронуть и ряд краев и областей. Таким образом, политическая реформа грозила усугубить казавшиеся реальными многим политикам и экспертам риски распада России по образцу происходившего у них на глазах распада СССР. Формирование негативной коалиции лидеров республик и регионов против российских властей могло стать вторым изданием сходного процесса, протекавшего весной-летом 1991 года в отношениях руководства СССР и союзных республик. Неизвестно, удалось бы российским лидерам справиться с этими угрозами, но не приходится сомневаться, что введенный осенью 1991 года мораторий на региональные выборы и установление «вертикали власти» (которая, однако, не охватывала республики в составе России) отчасти помог предотвратить такого рода развитие событий.

Так или иначе, политические реформы, направленные на демократизацию страны, осенью 1991 года, были отвергнуты как вариант «по умолчанию» и в дальнейшем уже ни разу не становились приоритетом повестки дня российской политики. Но, оценивая спустя тридцать лет развилки и альтернативы 1991 года, мы исходим из логики желательного, а не из логики возможного, из того, «как должно (или не должно) быть», а не «как на самом деле», в то время как участники событий, скорее всего, воспринимали происходившее в совершенно ином свете, и их оценки и расчеты в условиях крайне высокой неопределенности неизбежно оказывались неверными. Столкнувшись со столь комплексными проблемами и не будучи интеллектуально готова к их глубокому обсуждению и целостному решению, Россия прошла мимо «дилеммы одновременности», выбрав в итоге иные траектории своего политического и экономического развития. Но рано или поздно в политической жизни России случатся новые развилки — скорее всего, совершенно иные, нежели те, с которыми столкнулась наша страна в 1991 году. Будущее покажет, послужит ли опыт прежних решений уроком для новых поколений политиков или же они снова пойдут методом проб и ошибок, выбирая альтернативы для страны. ¶