В контакте Фэйсбук Твиттер
открыть меню

Религия в России — 2050

Автор:  Десницкий Андрей
Темы:  Религия
12.09.2021


Какое место будет занимать религия в российском обществе в середине XXI века – уже после того, как произойдут неизбежные и неведомые нам пока политические трансформации, когда неузнаваемо изменятся технологии, а человечество столкнется с непредставимыми на данный момент вызовами? Это будущее настолько близко, что у многих из нас есть шанс его увидеть – и в то же время слишком далеко, чтобы рисовать его, исходя лишь из сегодняшней статистики и аналитики. Что, если не пытаться угадать, к примеру, имя следующего московского патриарха или процент практикующих мусульман в населении столицы через четверть века, а понять, куда движемся мы все как единое общество?


Статья говорит именно об этом. Она, если хотите – набор личных интуиций, не претендующих на статус пророчеств. Она состоит из ряда внутренне связанных утверждений, которые можно было бы считать тезисами, если бы они доказывались логически. Но они основаны скорее на интуиции. И еще одна важна оговорка: рассуждая про общество, я буду говорить о городах-миллионниках с преимущественно русскоязычным населением не только потому, что гораздо лучше их понимаю, но и потому, что живущие в них люди гораздо в большей степени влияют на жизнь остальной страны, чем она влияет на них.

Традиционная религиозность говорит с человеком языком архаики и патернализма, потребность в них, судя по всему, уменьшается. В то же время религия дает человеку смысл жизни, нравственные ориентиры, чувство причастности к общине – это крайне важно, даже если оставить в стороне мистический опыт и надежду на благое посмертие. Трудно представить, чтобы религиозность в нашем обществе полностью исчезла – но, оглядываясь на опыт последних десятилетий, так же трудно представить, чтобы она не претерпела никаких изменений.

Между клерикализмом и атеизмом

Российская история – это зачастую качание от одной крайности к другой, мы видим это сейчас, и нет оснований полагать, что в ближайшие десятилетия этот принцип существенно изменится. Сто лет назад страну качнуло от государственного православия к государственному атеизму, притом к самой жестокой его разновидности, и нет смысла описывать эту историю подробней, она и так отлично известна всем.

Уже во времена перестройки маятник качнулся в другую сторону, что стало особенно ясно видно на торжествах в честь тысячелетия Крещения Руси в 1988 году. Исстрадавшийся по единственно верной идеологии, уже разочаровавшийся в парторгах, но все еще глубоко советский человек обратился за поиском такой идеологии к проповедникам, и тут в полной мере сбылись пророческие слова матери Марии Скобцовой о том, что после краха коммунизма проповедовать православие (да и любые другие религии, как традиционные, так и новые) будут именно большевистскими методами за незнанием никаких иных.

В срединном положении маятник оставался совсем недолго, уже к концу 90-х ясно наметился курс на сближение церкви с государством и на клерикализацию общественного пространства. Некоторые называют это «духовным возрождением», но сегодня все чаще мы оказываемся свидетелями утраты доверия общества к традиционным религиозным структурам (что не означает утраты интереса к обсуждаемым ими вопросам, но об этом ниже). Если говорить об РПЦ МП, то былой «победный натиск» на общественное пространство явно ослабевает: Исаакиевский собор остался в собственности государства, так и не введены, вопреки ясно выраженному совету патриарха, уроки религии в школе, помимо четвертого класса, и это только отдельные примеры. Внутрицерковная статистика нам принципиально недоступна, но, по косвенным данным, снижаются и пожертвования (причем быстрее, чем падают реальные доходы населения), и приток абитуриентов в семинарии. Церковные структуры, еще десять лет назад планировавшие широкую компанию по «воцерковлению общества», явно переходят к обороне в надежде сохранить завоеванные позиции, только вряд ли им удастся сделать это.

Социологические опросы показывали последние годы медленное, но неуклонное снижение доли тех, кто считает себя православным, но дело даже не в количестве. В годы перестройки стремительно входила в интеллектуальную моду религиозность, сегодня, пусть и не так стремительно, в неё входят антиклерикализм (непризнание за церковными структурами неких особых прав) и атеизм (отрицание любой религиозности), причем зачастую довольно крайнего толка. Уже становятся общим местом рассуждения о том, что Россия по меньшей мере «приняла не ту религию», или о том, что любая религия несовместима с современностью, рациональным мышлением и прогрессом.

Официальная пропаганда твердит о «духовных ценностях» и «генетических кодах» (как же она любит генетику!), которые служат главным, если не единственным объяснением и оправданием любых действий государства, но только подстегивает эти настроения. По-видимому, они станут через какое-то время доминирующими, маятник качнется в противоположную сторону. Можно ли надеяться, что его колебания затухают и в обозримом будущем мы увидим достаточно взвешенное и спокойное отношение общества к вопросам религии и подлинную терпимость, при которой ничто никому не навязывается и никто не дискриминируется? Ответ на этот вопрос зависит от других, более частных вопросов, которые мы разберем дальше.

Замечу пока только одно: «оправдание религии», по-видимому, может быть построено не на вульгарной риторике «генетического кода», а на описании ее роли в становлении, с одной стороны, национальной культуры, а с другой – тех глобальных ценностей, которые критики религии считают наивысшими достижениями человечества. Например, в ответ на тезис о том, что христианство насаждает рабский менталитет, можно напомнить, что рабство возникло задолго до христианства, а вот его отмена произошла именно в христианских странах и именно по христианским принципам. Лозунг аболиционистов “Am I Not a Man and a Brother?” (известен с 1787 г.) вдохновлен библейскими представлениями о равенстве людей перед Творцом и об их братстве во Христе. Иными словами, если вынуть религию из современной культуры, не будет понятно, на чем вообще она может быть основана и почему нам, собственно, нельзя убивать неприятных людей – история XX века дала немало примеров тому, как это происходило в реальности.

Если клерикализм и атеизм – две крайности, то между ними располагаются разные промежуточные идеологические конструкты и формы общественного устройства. Они не обязательно выстроены на прямой линии от одной крайности к другой, смена настроений не обязательно означает продвижение к одной из этих крайностей. Полагаю, что традиционная бытовая религиозность в ближайшие десятилетия в России будет сокращать поле своего влияния (хотя в отдельных группах может, напротив, усиливаться именно как реакция на повальное «отступничество»). Но это совсем не значит, что общество в целом обречено на повальный атеизм, к тому же советского образца.

По-видимому, будут возникать и распространяться иные формы религиозности, нетрадиционные и связанные в большей степени с культурной идентичностью и личной философией, нежели с обрядовыми практиками. Но прежде, чем поговорить об этом, нужно хотя бы вкратце обсудить самую очевидную российскую проблему: сращивание государства и церкви.

Избавление от сергианства

Сергианством в узком смысле называлась политика митрополита и затем патриарха Сергия Страгородского, который уже в конце 1920-х годов выбрал ради сохранения православных церковных структур путь радикальных компромиссов с советской властью. Об этой политике было сказано достаточно, оценки ей были даны, притом разные, и в девяностые годы казалось, что это вопрос давнего прошлого, а в новой, демократической России ничего подобного сергианству не появится и появиться не может.

Однако сегодня мы видим (особенно отчетливо в Беларуси), по сути, продолжение той же линии: РПЦ ни в коем случае не спорит с государством и поддерживает все, что только может поддержать. Сотрудничество с государством граничит уже со слиянием, притом понятно, кто играет в этой паре ведущую роль.

Как ни странно, но за таким сергианством я не вижу большого будущего вне зависимости от того, как будет выглядеть политическая история страны в ближайшие пару десятилетий. Государству оно нужно в гораздо меньшей степени, чем сто лет назад: нынешнее общество гораздо менее патриархально, а каналов для пропаганды неизмеримо больше. А для РПЦ это сотрудничество чем дальше, тем более будет затратно с репутационной точки зрения, и это уже начинают понимать многие церковные функционеры.

Другое дело, что церковные функционеры слабо представляют себе, как можно от столь тесного сотрудничества отказаться. По-видимому, дистанция будет медленно увеличиваться скорее по инициативе государства (мы сейчас даже не учитываем его возможную трансформацию) и это уже происходит: возникает новый гражданский культ Победы, который может пользоваться православными формами, но не более того. Характерно, что Вечный огонь у могилы Неизвестного солдата в информационном пространстве постепенно занимает то место, которое еще несколько лет занимал пасхальный Благодатный огонь из Иерусалима.

Это связано, конечно, и с нарастающим разрывом между русским и греческим православием, который при сохранении нынешних тенденций кажется непреодолимым. Проект «русского мира» от Одессы до Бишкека, некогда бывший любимой темой патриарха Кирилла, судя по всему, сдан в архив, и в ближайшей перспективе руководство РПЦ видит ее скорее хранительницей «традиционных ценностей», и, если можно так сказать, «государствообразующей церковью» (а для этого русское православие должно заявить о своей полной самодостаточности и перестать оглядываться на греческие образцы). Но у государства явно нет серьезной потребности в такой структуре, и трудно себе представить сценарий, при котором она появится, так что и руководству РПЦ, каким бы оно ни было, придется искать новые способы объяснять обществу свою значимость и необходимость.

Попытки создания самостоятельных политических партий с христианской составляющей, по образцу Германии, не привели к сколь-нибудь заметному результату в девяностые (РХДД под руководством В. Аксючица), вряд ли они будут заново предприняты в обозримом будущем. Это, разумеется, никак не исключает возможности участия христиан в разных политических партиях и движениях: политику, основанную на христианских ценностях, можно проводить и без особой вывески.

Реконструкторы и деконструкторы

Проект «религиозного возрождения» был открыт в поздние восьмидесятые и продолжался, по моим оценкам, до 2012-14 гг.: его завершение обозначили сначала посадка «Пусси Райот», а затем «Крымская весна»: первое событие откровенно поставило церковные структуры по одну из сторон открывшегося раскола в обществе, а второе показало, что и по ту сторону есть несравнимо более важные ценности, нежели традиционная религиозность.

Это возрождение разные его участники представляли себе по-разному, но, в общем и целом, проект был реконструкторским. Люди, выросшие в модернистской советской среде, пытались восстановить среду досоветскую, традиционную, архаичную. Как именно ее конструировать, мнения расходились, но в любом случае она конструировалась по книгам и собственным фантазиям: одни строили ее по «Домострою» и преданиям старцев, другие – по эмигрантскому «Парижскому богословию» и опыту общинной жизни о. А. Меня. Отдельная группа – старообрядцы из интеллигенции, пришедшие в эту церковь в поисках подлинно русской и независимой от государства православной традиции.


Церковь Святой Троицы. Остров Кинг Джордж. Антарктика 2020. Фото: Григорий Ярошенко

Многие нашли, чего искали. Но стало ясно, что такая реконструкция требует огромных усилий и не воспроизводит себя сама: дети, выросшие в реконструкторских семьях, редко пытаются воспроизводить эти модели в собственной жизни. К тому же оказалось, что реконструкторство лишено механизмов сдерживания агрессии и неадеквата: поднимается волна историй о насилии в монастырях и церковных приютах, и можно быть уверенным, что мы их еще услышим много. Религиозная жизнь по определению привлекает немало людей с психическими проблемами, а мошенники могут видеть в ней удобное средство для оболванивания людей. Механизмов, которые ставили бы всему этому заслон, в подобном реконструкторстве практически не существует, все зависит от добросовестности и адекватности ведущих членов общины.

Все это привело к тому, что в десятые годы начала проявляться все отчетливее другая тенденция: деконструкторство, т.е. разрушение привычных стереотипов, переход к новым, индивидуальным формам религиозной жизни. Если говорить о смыслах, то деконструкторство связано с демифологизацией (термин, введенный в новозаветные исследования в середине прошлого века Р. Бультманом и вызвавший немало споров): если реконструкторы девяностых воспринимали средневековые тексты насколько возможно буквально, стремились воспроизводить их в собственной жизни и порой воспринимали ее как поле битвы ангелов и бесов, то деконструкторы видят в них скорее набор символов и архетипов, описывающих реальность не напрямую. В значительной мере тут стирается граница между личной верой и культурной идентичностью, возникает версия светского, обмирщенного христианства, сходная с тем, что мы видим в наиболее секуляризованных европейских странах. И это неудивительно, если вспомнить, что статистика посещения церквей в России напоминает аналогичную статистику в секулярных Чехии или Эстонии, а вовсе не в Польше или Ирландии, «самых католических» странах Европы. Естественно, реконструкторы считают такое секуляризованное христианство отступничеством и безбожием.

Мощным стимулом стала пандемия коронавируса. Традиционный ритм богослужебной жизни оказался нарушен: хотя многие поначалу игнорировали угрозу, но, скажем, закрытие Елоховского собора весной 2020 г. в Москве по причине смертей и болезней среди духовенства поневоле заставило людей отойти от привычных моделей поведения. Реакция оказалась разной: кто-то заново открыл необходимость общинной молитвы, а кто-то увидел, что ходил в храм скорее по привычке и не готов возвращаться к прежним практикам в полном объеме.

Эпидемическая опасность заставила заговорить о тех практиках, которые существовали и прежде, но обычно не обсуждались и не замечались: домашняя молитва, когда верующие собираются на квартирах и в частных домах, не привлекая внимания и не ставя в известность церковное начальство. В период пандемии стали также обсуждаться опыты дистанционного участия в таинствах исповеди и причастия. Реакция церковного начальства РПЦ на «причастие по зуму» оказалась резко отрицательной, прежде всего по той причине, что так священник не может проконтролировать, что сделает человек с Дарами, освященными через интернет.

Но это обстоятельство только делает более явным давно уже назревший вопрос: какова роль клириков-профессионалов в нынешних общинах? Они контролеры, распределяющие благодать согласно полученной от центральных церковных структур лицензии, или они предстоятели общин, выбранные этими общинами и возглавляющие их во время общей молитвы? По-видимому, выбор между двумя моделями будет определяться прежде всего долей в обществе людей с патерналистским и с демократическим настроем, и есть все основания считать, что патернализм постепенно уходит в прошлое.

Вероятно, разные островки реконструкторства будут оставаться на религиозной карте России, но их будет постепенно становиться меньше, а расплывчатое море деконструкции будет их постепенно поглощать (я говорю прежде всего о православии, но примерно то же можно ожидать и от иных религий). Но стороннему наблюдателю этот процесс будет мало заметен, разве что в связи с громкими историями, вроде ареста С. Романова из уральского монастыря. Наблюдатель будет видеть очень стабильную картину «официального православия», которое, тем не менее, будет ощутимо меняться изнутри.

Кстати, к реконструкторскому типу в основном относятся не признающие РПЦ «истинно-православные» общины, которые объединены резким отрицанием сергианства как главной ереси нашего времени. В настоящее время они жестко маргинализованы, в том числе при участии силовых органов, но официально не запрещены. В случае снятия давления и ограничений их, вероятно, ждет рост популярности, но вряд ли он будет взрывным, потому что они либо проповедуют нереалистичный возврат в дореволюционную архаику, либо строятся по уютному «квартирному» типу, о чем пойдет речь дальше.

Православие в соборах и по квартирам

Официальное патриархийное «православие больших соборов» явно не настроено на перемены. Его официальная позиция – самодостаточное самосохранение. Правда, для человека, ходившего в церковь хотя бы последние двадцать лет, многие перемены очевидны. Все зависит, конечно, от конкретных людей, но в целом снижается строгость формальных требований, становится больше открытости и неформального общения. Можно полагать, что к середине века будет массово допущен русский язык в богослужении, будет предложена облегченная версия поста для мирян (нынешний суровый монастырский устав мало кто исполняет на практике) и проч.

Но это уже мало на что повлияет, если честно. Эти небольшие реформы могли бы значить многое в те самые годы «духовного возрождения», но не были проведены из опасения перед резко негативной реакцией традиционалистов. Опасается их Патриархия и сегодня, поскольку именно они способны спровоцировать формальный раскол, а этот сценарий считается катастрофическим.

В результате сегодня РПЦ объединяет огромное количество самых разных людей с самыми разными представлениями о православии. Показателен один пример: в 2016 г. православная социологическая служба «Среда» провела опрос среди православных верующих о том, от кого исходит Святой Дух (важнейший вопрос из области догматики, на который православные и католики официально дают разные ответы). Согласно полученному результату, 69% верующих православных придерживаются католического вероучения и только 10% православного (вскоре после этого опроса «Среда» прекратила свою деятельность). На самом деле, конечно, это означает, что люди просто не интересуются высокой догматикой: им нужно, чтобы было, куда пойти покрестить ребенка, повенчать молодых, отпеть бабушку. Им нужно чувствовать связь с высшим миром и причастность к древним традициям, но у них нет желания при этом изнурять себя постами и молитвами и корпеть над богословскими книгами.

Православие больших соборов предоставляет им все эти возможности на вполне приемлемых условиях, и люди этого рода – его основная опора. Они, в отличие от мятежной интеллигенции, не задают неудобных вопросов и не конфликтуют с властью. Правда, от них трудно чего бы то ни было ожидать, кроме общего уважения и не слишком щедрых пожертвований, но пока власть симпатизирует РПЦ, этого достаточно. Официальной статистики опять-таки нет, но по косвенным признакам финансовые поступления от этой среды существенно сократились в последние пару лет и, скорее всего, продолжат сокращаться. Но при отказе от амбициозных проектов вроде «православного Ватикана» в Сергиевом посаде, при наличии государственных грантов и пожертвований от состоятельных меценатов РПЦ вполне может удовлетвориться этим финансированием на ближайшие десятилетия (что совсем не исключает наличия бедствующих, а порой просто нищенствующих священников на периферии). И даже в ситуации, когда государство откажет в сколь-нибудь существенной помощи, прожить на это будет можно, хотя и без былой пышности.

Православие больших соборов говорит о себе самом как о жестко выстроенной вертикали, но на деле оно постепенно превращается в некую зонтичную организацию: при декларации лояльности высшей церковной власти на местах существует немалое разнообразие. К тому же влияние православия больших соборов на умы и сердца существенно сокращается. Все больше людей, не порывая официально с православием, посещают богослужения лишь изредка, чтобы причаститься или поучаствовать в особой службе. Один из таких христиан в неформальной беседе сравнил поход в церковь за причастием с походом в аптеку за лекарством: приходится туда идти, потому что больше взять его неоткуда. Но центр их духовной жизни – совсем не в соборе. Все больше областей жизни, где клерикальная вертикаль присутствует скорее символически, ограничиваясь общими заявлениями и отдавая всю реальную активность простым мирянам.

Параллельно, особенно в период пандемии, и совершенно неприметно для стороннего наблюдателя, растет пока еще очень незначительный сегмент «квартирного христианства», построенный по хорошо знакомой модели доперестроечных времен: собраться единомышленникам на кухне, чтобы поговорить о главном и ощутить родство душ. Как уже было сказано выше, такие посиделки могут быть и настоящими богослужениями, притом их участники высоко ценят их искренность и неформальность – ровно то, чего им не хватает в соборах. Важную роль здесь уже начали играть социальные сети, и чем дальше, тем больше будет зависеть от них.

Такую активность крайне трудно проконтролировать и запретить (хотя в отношении протестантов подобные запреты случаются, а «свидетели Иеговы», как известно, и вовсе запрещены в России, за подобные встречи приверженцы этого вероучения получают реальные и притом немалые сроки заключения). Может быть, на некоторых этапах ближайшей российской истории мы и дойдем до того, что общая молитва или чтение Библии без благословения батюшки будут наказываться штрафом или сроком по некоему безумному закону, но вряд ли это надолго. А в ситуации, когда правоохранители откажут РПЦ в преференциях (думаю, что это однажды произойдет) можно ожидать появления разного рода общин, вышедших из православной традиции и не отделяющих себя от нее, но никак не связанных с РПЦ. Они будут очень разными и будут вступать в причудливые отношения и друг с другом, и с православием больших соборов, которое тоже никуда не денется, а также с христианами иных конфессий.

Протестантская альтернатива

Все это, разумеется, заставляет вспомнить о Реформации и протестантизме. О них обычно говорят как о возможном сценарии для России и русского православия, забывая, что Реформация состоялась уже полтысячелетия назад и что в России есть многие тысячи своих протестантов. Более того, в Сибири и на Дальнем Востоке, особенно в городах, построенных при советской власти (в них изначально не было храмов), число практикующих протестантов сопоставимо с числом практикующих православных, а порой и превосходит его, если судить по наполненности молитвенных зданий по воскресеньям.

Сами протестанты не любят выходить из этой серой зоны, чтобы не привлекать внимание православных борцов за чистоту веры, их миссионерская активность в настоящее время невелика, если сравнивать с девяностыми. Но она никогда не прекращалась. Особенно важно отметить, что христианское миссионерство среди народов, традиционно исповедующих ислам (и, в меньшей мере, буддизм или шаманизм), ведется в России почти исключительно протестантами. Разумеется, выходец из Дагестана или Поволжья может стать православным, но это почти наверняка означает переход на русский язык и русскую культуру, и часто служит следствием такой смены идентичности. Но если он молится Христу на своем родном языке, притом вместе с единоверцами – он почти наверняка принадлежит к пятидесятникам, харизматам или иной протестантской конфессии. Трудно сказать, какое будущее ждет эти, пока совсем небольшие национальные церкви, но они совершенно точно будут протестантскими.

Если православие для коренных народов России выглядит «русской верой», то протестантизм по своим культурным формам оказывается безусловно западным и более конкретно – американским. В том и в другом случае собственно веру оказывается трудно отделить от культуры, а порой и от политики. Сейчас, конечно, такое афишировать не принято, но это не значит, что эти настроения исчезли и никогда больше не проявятся.

В случае разворота государственной политики и общественного интереса к западным ценностям следует ожидать и массового интереса к западным конфессиям, прежде всего протестантским (католицизм в России немногочислен и скорее востребован интеллигенцией с соответствующими этническими корнями или культурными привязанностями). При этом русские католики и протестанты совершенно лишены той рыхлости и неопределенности, которая свойственна православию больших соборов: они обычно точно знают, по какой причине выбрали свою конфессию и что отличает ее от прочих. Нередки среди них и антиправославные настроения: они предъявляют «господствующему вероисповеданию» счет за все, что происходит в стране дурного, зачастую прямо по его благословению.

По-видимому, в России 2050 года мы увидим регионы, где протестантов будет больше, чем православных, и этого никто не будет скрывать. Впрочем, будет и не слишком многочисленное обратное течение разочаровавшихся в протестантизме и возвращающихся к вере предков, как это уже было в девяностые.

Поверх и помимо конфессий

В отличие от атомизированных девяностых, сегодняшнее российское общество эффективно выстраивает горизонтальные связи и размывает формальные границы. Кроме того, за прошедшие десятилетия многие верующие с удивлением открыли, что у них порой намного больше общего с единомышленниками из других конфессий, чем со своими формальными единоверцами. К примеру, православные креационисты при всей своей нелюбви к Америке охотно пользуются аргументацией американских фундаменталистов-протестантов, и так во многих частных вопросах.

Стоит полагать, что к середине века межконфессиональные границы будут значить куда меньше, чем сегодня. Можно сравнить их с государственными границами в нынешнем мире: нет, они никуда не делись, но они становятся все более проницаемыми (хотя возможны краткие периоды карантинов), любые серьезные бизнесы или культурные процессы трансграничны. Уже сейчас мы видим немало интересных проектов, особенно в области благотворительности и просветительства, в которых христиане разных конфессий, да и не только христиане, сотрудничают ради общей цели, их явно будет становиться все больше.

Я не вижу большого будущего у официального экуменизма: так недавняя встреча римского папы и московского патриарха скорее удовлетворила пиар-амбиции последнего, нежели решила хоть одну реальную проблему. Но низовой экуменизм, т.е. опыт совместной молитвы и совместного действия, будет процветать, к негодованию реконструкторов (они любят чистые, беспримесные традиции), причем он постепенно будет вовлекать и представителей иных религий, прежде всего авраамических: иудаизма и ислама.

Интеллектуальное пространство становится все больше похожим на супермаркет, в котором потребитель выбирает себе идеи и практики в соответствии со своими вкусами и не заботится о том, насколько они совместимы друг с другом. Интересный пример – йога. Ее появление в нашем обществе в конце прошлого века было теснейшим образом связано с индуизмом, вопрос о возможности для практикующего христианина посещать курсы йоги выглядел полной нелепостью, причем такое отношение было характерно как для христианских проповедников, так и для самих йогов. Сегодня занятия йогой воспринимаются большинством (но не всеми) как полезные телесные упражнения, в отрыве от конкретной религии и философии. Мне довелось услышать о том, как практикующий йог получил приглашение провести семинар для… монахов в православном монастыре с условием, что он не будет упоминать слово «йога». Он отказался принять такое условие, семинар не состоялся, но сама идея показательна.

Полумесяц при солнечном свете

Кстати, об исламе. Сегодня неисламской частью нашего общества он обычно воспринимается как что-то малопонятное и потенциально опасное, связанное с отсталостью, фанатизмом, угнетением женщин. Мало кто задумывается, что ислам не менее разнообразен, чем христианство или иудаизм, и что его радикальные, экстремистские формы – тоже разновидность религиозного реконструкторства. В ближайшие десятилетия российский ислам во всем своем многообразии будет выходить из тени и одновременно будет находить разные формы и способы своего существования в современном мире.

Этому будут способствовать два процесса, один из которых уже вовсю идет, а второй отложен на пару десятилетий. Первый – это окончательный распад традиционных обществ в республиках Северного Кавказа, связанный с глобализацией и информационной революцией. Радикальный ислам, кстати – это один из возможных ответов на вопрос «как теперь жить, когда молодежь уже не слушает старших». Но он далеко не единственный, и мы, вероятно, увидим в ближайшее время разные иные версии встраивания традиционных исламских ценностей в современный мир. Разнообразию будет способствовать и принципиальная антиклерикальность ислама: в нем нет, как в старых христианских конфессиях, особо рукоположенного священства, ведь мулла (как, кстати, и раввин) – это не священный сан, а скорее функция, которую может исполнять любой сведущий мужчина.

Один из прогнозов, которые можно услышать, или, вернее, одна из страшилок – доминирующее исламское население в крупных городах России к середине века, ислам как первенствующая религия. В общем и целом, это прогноз реалистичный, но его реализация зависит прежде всего от миграционной политики государства, от привлекательности российского рынка труда для выходцев из Средней Азии. Но надо понимать, что даже в случае реализации этого прогноза ислам этих людей не будет точной копией ислама постсоветских жителей нынешних аулов и кишлаков, он явно претерпит свои изменения, хотя трудно сейчас предсказать, какие именно.

Второй процесс нам только предстоит увидеть, когда вырастут, получат образование и сделают достойную карьеру дети нынешних дворников и консьержек в больших городах. Тогда они со всей неизбежностью предъявят нашим детям претензии: почему наших родителей так жестоко эксплуатировали, почему в нас с раннего детства видели людей второго сорта? У нынешних дворников и консьержей нет ресурсов, чтобы во весь голос задать эти вопросы, но у их детей они появятся. В США главным признаком, отличающим потомков рабов от потомков рабовладельцев, стал цвет кожи, в нашем случае признаком «наследственной угнетенности» станет, скорее всего, исламское вероисповедание. Насколько убедительно удастся ответить на эти вопросы нашим детям, зависит во многом от того, как будем взаимодействовать с исламскими общинами и как будем их описывать мы сегодня.

Сексуальность, семейность, психология

В завершение поговорим немного о тех смысловых вызовах, которые стоят сегодня перед «думающими верующими» всех религий и конфессий в нашей стране. Их много, но я бы выделил три из них, перечисленные в подзаголовке, причем именно в таком порядке.

Сексуальность – мощная сила, неудивительно, что религии стараются ввести ее в некоторое русло и поставить под контроль, иногда мелочный, придирчивый и жестокий. В притчу вошел образ молодого иеромонаха, допрашивающего на исповеди замужних женщин о подробностях супружеского секса, но в реальности такие пылкие юноши уже почти не встречаются (в девяностые они были нередки). Однако проблема не ограничивается подобными перегибами.

С точки зрения традиционных религий, секс допустим между одним мужчиной и одной женщиной, состоящими в законном браке (в исламе жен у мужчины может быть до четырех), а все остальное расценивается как тяжкий грех. С точки зрения этих религий, некоторые важнейшие духовные роли и практики допустимы только для мужчин. А вот с точки зрения светского права и современной глобальной морали, взрослые дееспособные люди могут по взаимному непринужденному согласию вступать друг с другом в любые отношения, а мужчины во всем равны с женщинами. Это противоречие неустранимо. Можно настаивать на истинности древнего Откровения, можно приводить практику жизни в соответствие с новыми нормами, но невозможно делать вид, что они говорят одно и то же.

В западном христианстве вопросы о признании однополых союзов и рукоположении женщин служат самым серьезным барьером, разделяющим христиан даже одной и той же конфессии – в частности, именно по этим двум признакам разделено всемирное англиканское сообщество, притом на стороне традиционалистов оказываются в основном молодые африканские церкви, а на стороне либералов – старые европейские и американские.

Подобных дискуссий будет все больше и у нас. Недавно один человек совершил своеобразный каминг-аут, признав себя практикующим геем в однополом союзе и одновременно практикующим православным, приступающим к причастию. Он совершенно точно не первый, кто совмещает одно с другим, но он первый, кто об этом публично заговорил по-русски. Пока его признание было обойдено молчанием, но подозреваю, что через четверть века ключевой вопрос для многих верующих будет такой: допускаете ли вы подобное? И ответ «да» или «нет» будет отделять своих от чужих.

На самом деле гомосексуальность – лишь частный, наиболее очевидный и в российских условиях наиболее болезненный аспект общего вопроса о радикальном изменении института семьи, которое происходит на наших глазах. Проповедовать современной молодежи тотальное воздержание до брака становится все труднее, вопрос о регистрации союза и последующем венчании решается зачастую исходя из совершенно прагматических резонов: доступность ипотеки, размеры выплат молодой семье или матери-одиночке в связи с рождением ребенка и т.д. И это уж не говоря о таком новомодном слове, как «полиамория»…

В настоящее время проповедникам традиционных религий крайне трудно объяснить, почему добровольный союз людей греховен, если он не приносит никому страданий, или почему однополые отношения, порицаемые Библией, заслуживают большего внимания, нежели воровство, взяточничество или пьянство, которых Библия тоже никак не одобряет. Может быть, размышления на эту тему приведут к появлению некоторых новых богословских и этических моделей, что в очередной раз разведет реконструкторов и деконструкторов по разные стороны барьера.

Еще одним по-настоящему глобальным вызовом для традиционных религий стало появление профессиональных психологов, психотерапевтов и психиатров, взявших на себя значительную долю тех обязанностей, которые в архаическом обществе исполняли священнослужители. Отрицать пользу этих новых профессий сегодня осмеливаются немногие (хотя такие есть), а люди, прошедшие серьезный курс лечения, отмечают, что решились некоторые их проблемы, которые они безуспешно пытались решить с помощью религиозных практик. Пока два этих сообщества, священнослужители и психотерапевты, выглядят достаточно изолированными друг от друга, но контакты между ними есть, и все более тесные (сужу по собственным знакомым). По-видимому, они будут шириться, религиозные практики будут все больше заимствовать из области психологии, а граница между сферами компетенции будет проводиться четче. Это неизбежно приведет к пересмотру отношения к некоторым религиозным практикам, которые будут отнесены к сфере психологии или психиатрии (например, «отчитка бесноватых»).


Подводя итог, скажу, что на мой взгляд в России 2050 года будет меньше формальной религиозности, а пропорции верующих разных конфессий могут измениться. Притом, скорее всего, сократится доля официального православия. Но главное, что конфессиональные границы в значительной мере размоются, а деятельность рядовых верующих будет определяться их собственными интересами и воззрениями в куда большей мере, чем директивами священноначалия. Православное христианство не перестанет быть одним из стержней русской культуры, но тем, кому оно дорого (как и автору этой статьи), придется искать новые ответы на вызовы времени, которых не знали святые отцы былых времен. ¶