23.12.2022
Путь журнала
Максим Ковалевский
материал присутствует только в цифровой версии журнала
«1812»
Из публикации «ВестникЪ Европы», Iюль 1912 г.
Извлечения из публикации в журнале Вестник Европы, номер 34, 2012
Посвящается памяти моего отца, прапорщика в армии Кутузова
ОТ КОВНО ДО БОРОДИНА
(Статья написана в 1912 г., к 100-летию Отечественной войны. — Ред.)<…> Я бы желал принять участие в поминках об этом времени в роли скромного обозревателя новейших исторических работ, которые в России и за границей выяснили отдельные стороны грандиозной эпопеи, закончившей собою диктатуру Наполеона и сделавшей Россию на время вершительницей судеб мира.
<...> Первый вопрос, который я намерен поставить, состоит в том, в какой мере поход 1812 года был вызван всем предшествующим ходом событий — или можно думать, что виновником его было [лишь] одно властолюбие Наполеона?
Вторая, не менее важная проблема — выяснить причины, по которым французский полководец избрал именно тот план кампании, который привел его в Москву и помешал устроиться на зимовку в лучше снабженных провиантом и менее суровых по климату малороссийских губерниях. Третий вопрос, который я также намереваюсь затронуть, — насколько более решительное выступление на польскую независимость входило в действительные намерения Наполеона, и способно ли было оно повлиять на изменение самого хода событий?
<...> Новейшая литература по всем этим вопросам необыкновенно богата не только во Франции и в России, но и в Германии. Обозреть ее в полном объеме превзошло бы мои силы. Я ограничусь указанием лишь на то, что мне кажется наиболее существенным.
<…> Континентальная система должна была закрыть рынки всего мира для продуктов английской промышленности и тем обеспечить возможность поступательного развития мануфактур и торговли на протяжении континента Европы.
<...> Историки расходятся в суждениях по вопросу о том, лежал ли интерес России в союзе с Францией или, наоборот, с Англией, поставлено ли было правительство Александра I в необходимость нарушать обязательства, принятые по миру в Тильзите, и отказаться от фактического проведения той, можно сказать, бумажной блокады, которой континентальная система подвергла английские берега и товары. <…>
После кончины Павла последовало примирение России с Англией, как непосредственный результат исчезновения ближайшего виновника вражды с нею. “Война с этой державой, издавна богатейшим рынком для русского хлеба, строевого леса, серы и пеньки, более всего, — говорит Адам Чарторыйский, — восстановило общественное мнение против покойного императора”7.
Александр после мира в Тильзите присоединил Россию к континентальной блокаде, созданной Берлинским декретом Наполеона от 21 ноября 1806 года. Французскому посланнику Савари, в донесении из Петербурга от 6 (18) октября 1807 года, приходится отметить тот факт, что на закрытие гаваней английским кораблям в России смотрят как на запрещение вывоза, наложенное на все те произведения русской земли, которые Англия покупала и вывозила ежегодно в большом количестве. “Продолжение такого положения вещей, — прибавляет Савари, — рисуется воображению как бедствие, способное задеть интересы всего народа. Можно опасаться, что жалобы торговцев примут вскоре еще более серьезный характер. Савари полагает: Франция могла бы принять меры к тому, чтобы умалить жалобы русских купцов; для этого достаточно было бы распространить слух, что она (Франция) намерена приобрести в России все наличное количество леса, пеньки, холста и прочего, в которых она тем более нуждается, что давно не делала в этой стране необходимых закупок”8.
Г-н Покровский держится, по-видимому, того взгляда, что жизненные интересы России заставляют ее отказаться от поддержки континентальной блокады и тем обеспечить себе возможность сбыта продуктов своей сельскохозяйственной промышленности на английские рынки. Совершенно противоположную точку зрения защищает один из авторов того коллективного труда, который вышел недавно под названием “Отечественная война и русское общество 1812 года”. “Обыкновенно принято считать, — пишет он, — что союз России с Францией по Тильзитскому договору если и давал нам некоторые политические преимущества, то все же был для нас крайне разорительным. Континентальная система, которой мы должны были подчиниться, не только уменьшила государственный доход (таможенные сборы), но еще, вследствие повышения цен на предметы потребления и падения курса рубля, гибельно отразилась на благосостоянии всех сословий в России”. Разбирая этот, как он сам признается, ходячий взгляд, г. Военский соглашается с тем, что внешний оборот России действительно упал в 1808 г. до 83 миллионов со ста и ста двадцати миллионов, которых он достиг в 1807 и в 1808 гг.; он не спорит также против того, что последствием уменьшения ввоза заграничных товаров явилось сильное возрастание цен на них; но он в то же время полагает, что современники преувеличили значение этого факта, изображая его как народное бедствие, разоряющее все классы населения.
Достаточно, — говорит он, — взглянуть на список иностранных товаров, ввозимых в Россию, чтобы убедиться, что это были предметы потребления высших классов; самому большому подорожанию подверглись кофе и сахар; но в то время оба эти продукта употреблялись одним городским зажиточным классом; даже в среднем помещичьем быту они считались большим лакомством. Купечество же и крестьяне их вовсе не употребляли. То же было и с заграничными винами. Единственным продуктом общего потребления, ввозимым к нам из Англии, была соль. В письмах к императору Александру I [его мать] императрица Мария Федоровна жаловалась на то, что нет сословия, которое бы не страдало от недостатка соли. Но английская соль была необходима только Петербургу и Прибалтийскому краю; западные губернии получали соль из Пруссии и Австрии, поэтому нельзя смотреть на прекращение ее ввоза из Англии как на общее народное бедствие. Другим последствием континентальной блокады, кроме уменьшения привоза английских товаров и вывоза русских, было падение курса ассигнационного рубля в 1807 г. до половины, а в 1811 году — до ¼ серебряного. Для помещиков, домовладельцев и купечества такое падение рубля, — утверждает автор, — отнюдь не было разорительно; все налоги и подати уплачивались тем же ассигнационным рублем. Повышение же цен на продукты сельского хозяйства — рожь, пшеницу и т.д. — было выгодно; многие за это время поправили свои дела и даже обогатились. Людям, недавно купившим имения в долг на ассигнации, понижение курса рубля послужило к обогащению, — пишет один из современников, Вигель; оно явилось также спасением для всех задолженных.
Силясь доказать, что континентальная система и вызванные ею последствия были скорее благодетельны для России, чем наоборот, г. Военский приводит еще следующие соображения: русское сельское хозяйство находилось в первобытном состоянии; обрабатывая землю дармовым трудом крепостных крестьян, помещики не нуждались в заграничных машинах; в тех усадьбах, в которых не гнались за модой и придерживались старины, дом представлял полную чашу и не нуждался почти ни в чем покупном. Благосостояния крестьян континентальная блокада не коснулась, за исключением одних оброчных, для которых она была прямой прибылью, так как оброк платился обесцененными ассигнациями. Промышленность фабрично-заводская была у нас еще в зачаточном состоянии и не нуждалась в привозных орудиях производства. Общий вывод его тот, что, при огромных естественных богатствах и низком уровне потребностей большинства населения, Россия, более чем любое из европейских государств, могла выдержать континентальную блокаду без ущерба для своего экономического благосостояния.
В XIX в. единственным сословием, имевшим политическое значение, было дворянство: из дворян брались чиновники; к ним принадлежали жившие в столицах богатые помещики, для которых падение рубля было, разумеется, весьма чувствительно. Настояниям их, по мнению автора, и должен был уступить император Александр; перед лицом “дворянской фронды” он порвал союз с Наполеоном, во всех отношениях якобы выгодный для России.
Сказать, чтобы такое мнение было вполне согласовано с тем, о чем в том же сборнике пишет г. Пичета (“О хозяйственном положении России в начале XIX в.”), едва ли возможно. Мы читаем в его статье (т. II, стр. 246), что в начале XIX века, как и в конце XVIII, в России происходило разложение натурального хозяйственного уклада; в стране развивалась промышленность, усилилось денежное обращение, в зависимости от увеличения оборотов по внешней и отчасти внутренней торговле; устанавливались сельскохозяйственные предприятия. Все эти явления, по мнению г. Пичета, приходится учитывать при изучении эпохи 1812-го года. В руках купечества, как и членов руководящего класса, имелись большие капиталы; развивавшийся товарообмен отвел России определенное место на европейском рынке, и всякое сокращение его должно было вести к разорению заинтересованных лиц. Автор признает первые годы царствования Александра золотым веком для нашей развивающейся промышленности, защищенной от иноземной высоким таможенным тарифом и даже запрещением ввозить в страну известные фабрикаты. Число фабрик с 2323 в 1804 г. повысилось в 1814 г. до 3731; число рабочих за то же десятилетие с 95 тысяч возросло до 169 500; значительная часть фабрикатов, как парусные полотна и фламандские, шли за границу; полотно — ткацкое производство Московской, Ярославской, Владимирской и Калужской губерний предназначало 2/3 общей выручки для заграничного отпуска. Развивается одновременно и железоделательная промышленность благодаря спросу на железо на заграничном рынке. И сельскохозяйственная промышленность направлена была отчасти на удовлетворение не одного внутреннего рынка. В моем отзыве о книге покойного Иванюкова “Падение крепостного права” я привел выдержки из депеш испанского резидента о 1811 годе, в котором говорится о широком развитии землепашества в Новороссии с целью поставки хлеба за границу. Разрешение при Петре III вывозить его через все порты, пишет г. Пичета, должно было увеличить международный товарообмен. Позволяя дворянству оптом торговать тем, что родится в деревне, законодательство Екатерины II не могло не увеличить как внешнего, так и внутреннего товарообмена. А спрос на русское сырье в Англии усиливался благодаря переживаемой ею промышленной революции. В 1808 г. вывоз доходил у нас уже до 61 470 000 рублей, при ввозе 46 650 000; торговый баланс склонялся, таким образом, в нашу пользу. Все это изменилось в период времени, следовавший за миром в Тильзите; с 1806 по 1808 г. наши обороты по внешней торговле со 107 445 000 упали до 31 000 000.
И, не пускаясь в дальнейшие подробности, можно сказать, что приведенные данные не оправдывают представление о том, будто Россия ничего не теряла от распространения на нее континентальной блокады. Г-н Пичета указывает, что к эпохе освободительной войны наше Отечество переросло натурально-хозяйственный уклад жизни и вступило в начальную эру капиталистического развития. Я полагаю поэтому, что Александр подчинился влиянию не одного дворянства, когда счел нужным отступить от строгого соблюдения того высокого таможенного тарифа в целых 50 % стоимости товара, которым с 1811 года были обложены английские продукты. В сентябре того же года Наполеон завершил свои военные приготовления для похода в Россию. Флигель-адъютант Чернышев уже в это время доносил государю Александру: “война решена в уме Наполеона, он считает ее необходимой для обладания Европой; никакие уступки с нашей стороны не могут отсрочить борьбы, долженствующей решить участь не одной России, но и всей твердой земли” (т.е. континента Европы)”.
В препирательствах, возникших в 1811 г. между Наполеоном и Александром, речь заходит и о Варшавском герцогстве. Александр подозревает императора французов в намерении восстановить Польшу; Наполеон приписывает Александру желание захватить Варшавское герцогство. Что было справедливо в этих взаимных нареканиях? Собирался ли действительно Наполеон I возродить Речь Посполитую? Не было ли к тому серьезных препятствий? Получили ли поляки какие-либо определенные обещания? Не считать ли, наоборот, роковой политической ошибкой, уменьшившей шансы предпринятого французского похода, выжидательное отношение, в какое Наполеон стал к вопросу о воссоздании Польши и Литвы? Таков ряд вопросов, какими задались иностранные и русские повествователи, отчасти по случаю наступающего столетия Отечественной войны, отчасти под влиянием вновь обнародованных материалов. В сборнике, изданном под общей редакцией гг. Дживилегова, Мельгунова и Пичета, разбираются все эти вопросы. Варшавское герцогство, созданное Наполеоном в 1807 году, — пишет г. Рябинин, — результат сложной дипломатической работы: оно должно было удовлетворить видам Наполеона, вознаградить поляков за кровь, пролитую ими под французскими знаменами, и возбудить в участницах польских разделов, Австрии и России, тревогу за целость их польских владений. По Тильзитскому договору от 25 июня (7 июля) 1807 года на престол вновь образованного Великого герцогства Варшавского был возведен саксонский король Фридрих-Август. Созданием Варшавского герцогства Наполеон ослаблял Пруссию, лишая ее значительной части ее территории, и создавал удобный базис для возможных будущих военных действий против России и Австрии. Государству, выкроенному из коренных польских областей, Наполеон дал чуждо звучавшее в ушах поляков название Варшавского герцогства. Он тщательно избегал в официальных актах слов поляк и польский, желая рассеять опасения России и Австрии за целость отобранных ими у Польши владений. Давая конституцию населению Варшавы и Великой Польши, Наполеон обязался согласовать ее со спокойствием соседних государств, т.е. не включать в нее ничего такого, что бы могло служить признанием прав поляков на польские земли, присвоенные себе этими государствами.
Образование незначительного герцогства, насчитывающего всего 2 миллиона 400 тысяч жителей, не считалось ни поляками, ни самим Наполеоном достаточным вознаграждением за военную помощь, оказанную поляками французам во всех их войнах с 1797 по 1801 г., а равно и в 1806 году, когда с французскими войсками дралась бок о бок и организованная по призыву Наполеона польская армия. Представившейся ему польской депутации Наполеон заявил, что стеснен в решении польского вопроса подозрительностью соседних монархий. После перехода французов через Неман один из саперов наполеоновских полчищ на вопрос подъехавших к ним казаков: “Что вы за люди и зачем вы в России?” — ответил: “Мы французы, пришли воевать с вами, взять Вильну и освободить Польшу” (см.: мемуары Сегюра. Т. I. С. 126). Он способен вызвать в уме представление, что война 1812 года имела, между прочим, в виду установление польской независимости. Но было ли так на самом деле?
В интересной статье, написанной г. Погодиным и озаглавленной “Наполеон и Польша”, рассказывается, что раз война с Россией стала неизбежной в глазах императора, он счел нужным отправить в Варшаву резидентом человека, известного своим сочувствием полякам, а именно Баньона; на него возложена была миссия подготовить общественное мнение Польши к войне с Россией; в инструкции, данной ему Наполеоном, поляки могли найти мысли, особенно им дорогие. На нового резидента возлагалась обязанность “дать правительству герцогства направление, которое подготовило бы его к великим переменам, имеющим быть осуществленными императором на пользу польского народа”. “Намерение императора, — значилось далее в этом акте, — заключается в том, чтобы организовать Польшу в пределах всей или части прежней ее территории, не прибегая для этого к войне … Без восстановления Польши, — говорится далее в том же акте, — Европа не будет иметь надлежащих границ со стороны России: Австрия и Германия будут противопоставлены непосредственно сильнейшему государству на свете. Истинные намерения Наполеона были, однако, далеки от только что выраженных пожеланий; в ноте, отправленной почти одновременно в Петербург, шла речь о готовности императора французов отказаться от всякого предприятия, которое могло бы повести к восстановлению Польши. Депеша, разумеется, была тайной и поэтому не могла изменить отношения к нему поляков. Во время подготовки к войне с Россией Наполеону необходимо было обеспечить себе поддержку Пруссии и Австрии. Этим объясняется заключение им договора с империей Габсбургов, в состав которого были включены тайные пункты, касавшиеся Галиции. Галиция должна была остаться и впредь во владении Австрии; в том же случае, если бы ее часть отошла к Польскому королевству, Австрии было обещано присоединение к ней Иллирийских провинций.
Перед своим походом в Россию Наполеон 30 мая 1812 года прибыл в Познань; здесь выработан был проект образования генеральной конференции и было условлено, что она прибегнет к Наполеону с просьбой восстановить прежнюю Польшу, за исключением из нее Галиции; та же конференция должна была обратиться и к населению прежней Речи Посполитой с предложением объединиться с герцогством Варшавским. При этом прежде всего имелась в виду Литва; восстание ее против России входило, очевидно, в расчеты Наполеона. Воспоследовавшая замена Биньона аббатом Прадтом была понята поляками как ручательство в том, что Наполеон намерен обратить Варшаву в столицу большого самостоятельного государства. В своем обращении к солдатам Наполеон одновременно называет войну с Россией “второй польской кампанией”. Принимая польских делегатов, он не отказывался от раздачи двусмысленных обещаний.<...>
Автор мемуаров, доктор фон Брандт, сообщает, что один из весельчаков, солдат его роты истолковывал слова императора так: “конфедерация, провозглашенная в Варшаве с разрешения Наполеона, означала в сущности то, что французы так же охотно будут грабить Литву, как они уже ограбили Польшу”.<...>
Мы до сих пор не имеем данных для проверки показаний мадам де Сталь о том, будто бы при свидании с русским посланником, министром полиции Балашовым, Наполеон в Вильне сказал о поляках следующее: “Уж не воображаете ли вы, что я очень озабочен судьбой этих якобинцев?” Шатобриан, приводящий в своих мемуарах “Из-за могилы” это свидетельство мадам де Сталь, прибавляет, что по своим связям она имела возможность черпать свои сведения из самых достоверных источников.
Та же мадам де Сталь утверждает, что в письме к графу Румянцеву один из министров Наполеона предлагал даже вычеркнуть имя Польши и поляков из официальных актов. Во всем этот Шатобриан видит доказательство того, что Наполеон чувствовал отвращение к “храбрым просителям, озабоченным возрождением своей родины”.
<...>Так как гражданский правопорядок, установленный завоевателем, был везде один и тот же, то я считаю возможным говорить о нем в применении ко всем занятым французами областям. Указом Наполеона от 1 июля 1812 г., изданным в Вильне, правительство Великого Княжества Литовского было устроено следующим образом: во главе была поставлена комиссия из пяти человек, не считая генерального секретаря; отдаленным прообразом ее, очевидно, служила пятилетняя французская Директория 1795 г. и возникшие по ее образцу Директории в отдаленных департаментах; этой комиссии вверено было заведование финансами края, доставка провианта, организация местного ополчения — народной гвардии и жандармерии. При комиссии установлена должность императорского комиссара; комиссии подчинены коллегиальные управления, созданные по губерниям — Виленской, Гродненской, Минской и Белостокской; их личный состав ограничен тремя членами. Председательство в провинциальной комиссии принадлежит интенданту, очевидно, призванному играть ту же роль, какую во французских департаментах исполняют префекты; вот почему подчиненное ему лицо, поставленное во главе уезда, носит то же название, какое со времен Империи придано во Франции старого порядка должности “субделегата интенданта”. Что касается до городского управления, то Вильна поставлена была во власть мэра, четырех советников, носящих названия adjoints, или адъюнктов — название со времен революции, введенное и во Франции; мэр со своими адъюнктами является исполнительным органом по отношению к совещательному органу, муниципальному совету — опять-таки учреждению, скопированному с французского образца. Я касаюсь одного гражданского устройства, а не военного; иначе мне пришлось бы говорить о сформировании народной гвардии и жандармерии. <…> О том, как организовано было провинциальное и уездное управление, можно судить по следующему: из Минской губернии был образован департамент; во главе его поставлена комиссия, разделившаяся на три отделения: продовольствия, полиции и финансов. Губернатором или интендантом назначен был генерал французской армии Драниковский, обязанности которого временно исполнял генерал Барбанегр; в каждом уезде создана была пятичленная комиссия, по назначению центральной. Уезды были разделены по французскому образцу на кантоны, каждый с особым подкомиссаром, обязанным исполнять все распоряжения по уезду. В городах возникли магистраты и ратуши, подчиненные уездным комиссиям; уездные комиссии, подобно губернским, подразделены на отделения — продовольствия, финансов и полиции. Рядом с комиссией в уезде установлена и должность подпрефекта; он наблюдает за порядком, безопасностью и производит раскладку повинностей. В помощь ему даны два советника. Подпрефектами призваны служить прежние предводители дворянства; отказ от должности не допускается. На таких же приблизительно началах устроены были три дня спустя после занятия Смоленска его муниципальная и департаментская организации. Аудитор французского государственного совета, Арман де Вилльбланш, назначен был интендантом Смоленской губернии; им создан был муниципальный совет, на который возложена забота о возвращении жителей в свои дома; председателем муниципального совета и мэром был назначен отставной титулярный советник Ярославлев, секретарем — учитель гимназии Ефремов, как хорошо знавший французский язык. 17-го августа Вилльбланш издал прокламацию, в которой приглашал жителей Смоленской губернии доверчиво относиться к французам и по всем делам обращаться в составленное в Смоленске из “высших русских сограждан” новое присутствие, называемое “муниципалитет”, т.е. “градоправительственный совет”. Главной обязанностью этого совета было снабжение французской армии провиантом и фуражом, распределение войска по квартирам, поддержание чистоты в городе, снабжение французов необходимыми строительными и прочими материалами, предоставление в их распоряжение необходимого количества рабочих и, наконец, сношение с комиссарами, назначенными французами в уездах и набранными из русских помещиков. Большинство местных обывателей старалось уклониться от несения возложенных на них обязанностей. Французские власти вынуждали их согласие, часто под угрозой смерти. Комиссарам из дворян-помещиков, нередко определявшимся на службу без предварительного их опроса о согласии, поручено было восстановить и охранять порядок, выслушивать и принимать всевозможные жалобы и ходатайства, снабжать провиантом и фуражом город Смоленск и французскую армию, по требованию интендантов. Те же комиссары нередко заботились об охране имущества местных жителей от грабежа, мародерства и поджога со стороны как французских солдат, так и русских грабителей. Для руководства деятельностью комиссаров учреждена была в Смоленске верховная комиссия, составленная из французов и русских.
Скажем еще несколько слов об устройстве гражданского управления в Москве после занятия ее французами. Генерал-губернатором города и провинции Наполеон назначил маршала Мортье, а гражданским управителем — Лессепса; последний издал прокламацию к жителям Москвы, предлагая им вернуться в свои жилища и уверяя, что порядок восстановлен и поддерживаем при помощи муниципалитета и городской полиции; муниципалитет будет составлен из русских, члены его будут носить через плечо красную ленту; городской же голова, или мэр, сверх того — белый пояс. Муниципалитет разделен был на шесть департаментов, во главе которых поставлены были помещики городского головы. К компетенции муниципалитета и его департаментов отнесено было: содержание в порядке дорог, улиц и мостовых, попечение о больницах и госпиталях, охрана свободы богослужения, защита труда мастеровых и ремесленников, расквартирование войск, забота об общественной безопасности и спокойствия, мировая юстиция и исправительная полиция, общественное призрение, очистка улиц и садов от трупов людей и животных. Наряду с муниципалитетом образована была и городская полиция. Она препоручена была двум главным комиссарам, или полицеймейстерам, и двадцати участковым. На эти должности назначены преимущественно лица французского происхождения, проживавшие в Москве. Донесения их дошли до нас. В них говорится чаще всего о пожарах и мародерстве, о том, что целые улицы выгорели и из всех строений уцелели одни церкви. Часто упоминается об истязании французами лошадей: солдаты, забавы ради, отрезали у них хвосты и перерезывали им ноги.
Мы видели, что в числе забот муниципалитета было охранение свободы богослужения. Наполеон озабочен был мыслью о том, чтобы естественная вражда к нему русских не осложнялась еще оскорблением их веры или культа. Очень характерен в этом отношении рассказ о его отношении в Смоленске к тому священнику, который явился к нему с ходатайством за мирных жителей, искавших убежища в храме. Наполеон принял священника весьма благосклонно и вернул его к пастве в сопровождении пикета солдат, на которых возложена была забота о его безопасности.
Об этих фактах заходит речь и у Жомини, и у Сегюра. В своем недавнем сочинении об эпопее Смоленска в 1812 г. барон де Байе приводит слова, обращенные императором французов к представителю православной церкви. В ответ священнику, объявившему, что он оказывает приют в храме всем потерпевшим от пожара и оставшимся без крова, Наполеон сказал: “Бог озаботится судьбою несчастных жертв войны и наградит вас за вашу смелость. Идите с миром, добрый пастырь; если бы все священники следовали Вашему примеру и не отказались от миссии защиты мира, которая на них возложена Небом, если бы они не покинули храмов, которые, при их присутствии, становятся священными, мои солдаты пощадили бы эти приюты. Все ведь мы христиане. И ваш Бог — наш Бог.
Заканчиваю мой очерк рассмотрением вопроса о том, какие причины еще до пожара Москвы порождали у французов опасения, а у русских надежду на неуспех предпринятого Наполеоном похода. Я, разумеется, не коснусь вопросов стратегии или тактики, как мне недоступных; я не буду говорить об отдельных сражениях, о том, на чьей стороне осталась победа, какие ошибки допущены были с обеих сторон и т.д.; я укажу только, на основании мемуаров и писем современников, на те причины, которые неизбежно должны были вести к ослаблению вторгшихся в Россию полчищ — еще до прибытия их в Москву.
В недавно отпечатанных воспоминаниях Генриха фон Рооса, врача в наполеоновском войске, упоминается о том, как, вслед за переходом через Неман в наполеоновской армии стало исчезать прежнее оптимистическое отношение к предстоящему походу. Причиной тому был недостаток в припасах для корма людей и скота, в связи с чем открылись болезни и потеряно много лошадей. Число введенных Наполеоном войск оценивается различно. Кто говорит о шестистах с лишком тысячах, кто — всего-навсего о 450 тысячах.
Еще до прибытия в Вильну более 40 тыс. человек выбыли из строя, потому ли, что отстали в пути или добровольно дезертировали, переходя обратно через Неман. Состав войска из разных национальностей в значительной степени объясняет меньшую сплоченность его, сравнительно с теми войсками, которые Наполеон ранее водил в Италию, или с которыми ему приходилось выигрывать сражения при Маренго или Аустерлице. Кроме французов, в войске Наполеона Шатобриан насчитывает 26 тысяч итальянцев, 80 тысяч немцев, принадлежащих к Рейнской конфедерации, 80 тысяч австрийцев и 20 тысяч пруссаков (итого 180 тысяч человек, набранных из чужеземцев, более или менее насильно вовлеченных в борьбу человеком, ранее враждовавшим с их родиной). Современники теряются в догадках, почему Наполеон придал своему войску такой пестрый состав. Одни видят в этом желание пощадить по возможности собственных подданных, другие — желание оставить за собой поменьше туземных ополчений.
Тьер указывает, что с самого начала похода обнаружился недостаток не в мясе, которого было изобилие, а в муке. В хлебном зерне также не чувствовалось недостатка; русские озаботились истреблением муки, мельниц и запасов овса, с тем расчетом, что зерно не сразу может быть обращено в хлеб, а лошади, не получая овса, не в состоянии долго переносить нелегкий труд, на них возложенный.
Первая забота Наполеона, по достижении им Вильны, состояла в постройке хлебопекарен. В городе оказалось недостаточное число их, способное поставлять ежедневно не более 30 тыс. порций; требовалось же немедленно по меньшей мере 100 тыс., а в ближайшие дни целых 200 тысяч. Говоря о полках, поставленных под начальство маршалов Удино и Нея и вошедших в Вильну, Тьер говорит: “Им недоставало хлеба, соли, спиртных напитков. Они тяготились тем, что им приходилось есть мясо без приправы или заменять булки разведенной в воде мукою. Лошади крайне ослабели из-за недостатка овса. Число отставших в армии было значительно. Так как жители разбежались, ища убежища в лесах, то не у кого было спросить дорогу. Препятствием к тому же служило незнание языка. Передвижение затруднено было также большим количеством подвод под артиллерию и багаж. Они запрудили дорогу и мешали свободному проходу войск”. Ко всему этому прибавился страшный ливень 28-го июля, сопровождающийся непогодой, сыростью и холодом в течение трех следующих дней.
В войске обнаружилась дизентерия, под влиянием отчасти быстрой перемены погоды, отчасти преобладанием исключительно мясной пищи, особенно свинины, наконец, из-за необходимости проводить ночь в открытом поле, так как домов едва хватало для чинов генерального штаба.
Тьер указывает также на то, что Наполеон, вербуя лошадей для войск и в Швейцарии, и в Италии, и в Германии, набрал лошадей слишком молодых и непривычных к перевозке больших грузов. По песчаной почве Польши им пришлось тянуть громадные обозы и довольствоваться одной смоченной дождем зеленой рожью. От холодных и дождливых ночей 29 и 30 июля несколько тысяч лошадей погибли в открытом поле. Пришлось побросать на пути обозы, которые затем и были разграблены оставшимися позади солдатами. Все историки войны 1812 года одинаково указывают на то, что мародерство очень скоро развилось в тылу армии. “По дороге от Немана в Вильну от 25 до 30 тыс. баварцев, нюртембергцев, итальянцев, уроженцев ганзейских городов, испанцев и даже французов покинули, — пишет Тьер, — свои полки, занялись грабежом оставленных по дороге обозов, а затем и литовских замков. Наполеон не нашел другого средства помочь беде, как остановиться на несколько дней в Вильне. Он надеялся дать там возможность воссоединиться с армией всем, кто отстал от нее по пути. Строгой экзекуцией мародеров он одновременно думал предупредить дальнейшее распространение этой язвы в войсках. Насколько значительно было влияние только что указанных причин на сокращение числа войск, можно судить по тому, что из 120 тысяч человек, которые были поставлены под начальство Макдональда, Удино, Нея и Мюрата, можно было насчитать лишь 107–108 тысяч”.
Недавно отпечатанные мемуары Рооса подтверждают свидетельства других современников о той суровости, с какой Наполеон преследовал мародеров. “На третий или четвертый день по оставлении Вильны, — читаем мы в этих мемуарах, составленных на близком расстоянии от перехода через Березину16, — нашли мы на пути кирасирский отряд, выстроившийся четырехугольником. На середине мы увидели четырех солдат, занятых копанием ям. На наш вопрос, что это означает, нам ответили: военным судом они приговорены за мародерство и насилие к смертной казни. Их велено расстрелять. Они готовят теперь собственные могилы”.
<…> Войскам приходилось устраиваться на ночь по близости к лесу, так как деревни были снесены. На бивуаках чувствовался недостаток провианта. О каком бы то ни было правильном распределении пищи не могло быть и речи. Где это было возможно, отбирали награбленное у мародеров. За мясом посылали в глубь лесов, куда крестьяне угнали скот. Дороги размыты были дождем и усеяны трупами павших лошадей. Приходилось заменять их набранными на местах, но так как они получали такое же продовольствие, как и прежние, то их постигла в близком будущем та же судьба.
Не более двух недель прошло со времени перехода через Неман, и уже в армии выступали явственные признаки разложения. Многих людей не доискивались в полках. Автор мемуаров говорит, что наибольшие потери людьми понесены были в новых полках, набранных в северной Германии. Так, в одном из таких полков, принадлежавшем дивизии генерала Кампана и составленном из 4-х батальонов, ко времени прибытия в Минск оказалось всего-навсего несколько сот человек.
Эти свидетельства мемуаров находят подтверждение в переписке современников. 1-го июня 1812-го года Шён пишет из Гумбиниева Гарденбергу: “Русский крестьянин бежит перед врагом или скрывает свое имущество”. 4-го июля в новом послании он прибавляет: “По дороге от Мемеля в Вильно города и села опустели, нигде нельзя найти провианта, войска остаются без хлеба, лошади французской кавалерии умирают в таком числе, что дороги покрыты их трупами. Их кормили зеленой рожью, от чего кони, как известно, гибнут. Французская кавалерия в жалком состоянии”
<…>.
От многих начальников не ускользала мысль о возможности потерять кампанию ввиду такой быстрой убыли людей и животных. В мемуарах “Из-за могилы” Шатобриан рассказывает, что герцог Виченцский в Вильне сказал однажды Наполеону в лицо: “Я добрый француз и доказал это своим прошлым, я сделаю это и теперь, повторяя вам, что война, вами затеянная, не политична и опасна, что вы потеряете армию, Францию и Империю” (книга вторая).
Подобные же рассуждения Брандт влагает в уста полковника Хузовича, как он пишет, хорошо осведомленного человека. “Вы увидите, — сказал он мне однажды, — Наполеон повторит ошибку Карла XII; он оставляет за собой поляков неорганизованными, литовцев — разгромленными. Малейшее поражение может повлечь за собой нашу гибель. Раз поход будет потерян, вся Германия возьмется за оружие, и тогда повторится в ней, только в большем масштабе, то самое, что вы видели в Испании. Короли, которых Наполеон впряг в свою колесницу триумфатора, вырвутся из-под ярма, а разграбленные народы добьются кровавой мести”.
По-видимому, и сам Наполеон не относился слепо к надвигающейся опасности. Он искал встретиться с неприятелем и сравниться с ним поскорее в открытом бою. Он надеялся, что одно выигранное сражение обеспечит его политике тот же успех, какой выпал ей в удел после Аустерлица и Эйлау. Вслед за переходом через Неман он, как рассказывают очевидцы, не без риска для себя умчал свою лошадь в соседний лес, в надежде открыть в нем признаки наличности в соседстве русского войска. Не нашедши его, он вернулся в лагерь крайне недовольный. Его быстрые переходы и впоследствии были [близки] к тому, чтобы помешать соединению Багратионовского отряда с полками, предводительствуемыми Барклаем-де-Толли. Он искал встречи с каждым из этих двух военачальников в отдельности и по всей вероятности, добился бы своей цели, если бы между его братом, королем Жеромом, и маршалом Дау не последовало столкновения, из-за которого Жером сложил с себя возложенные на него полномочия и его войска не поспели вовремя настигнуть Багратиона. Все эти факты слишком хорошо известны, чтобы нам нужно было снова возвращаться к ним.
<...>Генерал Матье Дюма, в свою очередь, рассказывает, что в Берлине в апреле 1812 года он получил от известного историка Нибура следующее сообщение: “В 1807 году в Мемеле мне не раз приходилось встречаться с Барклаем-де-Толли, с трудом оправлявшимся от ран. Он говорил со мною и отстаивал план защиты России на случай французского нашествия. И так как этот генерал сделан был с тех пор военным министром и поставлен во главе русской армии, то я не сомневаюсь, что он приведет этот план в исполнение. План же этот состоял в том, чтобы образовать две армии, две главные массы, которые вслед за переходом французов через Неман отступят и займут каждая крепкое положение за траншеями. Здесь они будут ждать событий и, сообразно им, или будут действовать врозь, или соединятся и концентрируются, уходя еще далее в глубь страны, в одной из двух занятых позиций или на промежуточном стратегическом пункте, смотря по тому, как определится план наступления со стороны французов. Вашим колоннам противуставлены будут все препятствия, созданные природой страны; вас ждет только ряд частных стычек, направленных к ослаблению армии. Но русские сделают это, продолжая отступление в направлении к Москве, к сердцу империи, и избегая по возможности всякого общего сражения. Генерал Барклай-де-Толли убежден, что таким кунктаторством он ослабит великую армию. Оставляя неприятелю разоренную и покинутую жителями страну, русский генерал рассчитывает нанести роковой удар нашей многочисленной и прекрасной кавалерии. В то же время он сохранит свои резервы и получит нужные ему подкрепления в новом наборе. В конце концов, вместо решительной победы вас ждет новая Полтава”(18). Дюма прибавляет от себя, что слышанное от Нибура было передано им генералу Бертье и при его посредстве дошло до Наполеона.
Если уже вскоре после заключения мира в Тильзите Барклай-де-Толли высказывался о необходимости при оборонительной войне вовлечь неприятеля непрекращающимся отступлением вовнутрь страны, то трудно согласиться с ходячим воззрением, будто весь план оборонительной войны выработан был иностранцем, генералом Пфулем, хранился в секрете императором Александром от своих ближайших полководцев и приведен был в исполнение по частям личными приказами государя, удалившегося, правда, из главной квартиры для поездки в Москву и Петербург, но продолжавшего тем не менее руководить всеми действиями своих войск издалека.
Я нахожу последний отклик этой развитой еще Тьером точки зрения в недавнем сочинении проф. Довнар-Запольского “Обзор новейшей русской истории” (Т. I. Киев, 1912 г.). “Несмотря на отдаленность своего пребывания от армии, — пишет автор, — несмотря на тогдашнее неудобство сношений, весь ход военных операций был налажен таким образом, что фактически им руководил император. Им был принят пагубный план Пфуля, и этот план должны были выполнять генералы, его не одобрявшие. Мало того: против единой армии неприятеля действует с русской стороны ряд отдельных армий, каждая из которых, без связи с друг другом, руководствуется распоряжениями, идущими от императора”.
В подтверждение своей мысли автор приводит, между прочим, содержание письма, посланного Багратионом императору Александру I в начале июня. В нем Багратион жалуется на то, что не пользуется доверием государя; ему не открыт план операционных действий, “а потому он и не может удобно распоряжаться командуемой им армией”. Отвечая на это письмо, Александр не счел нужным открыть Багратиону план действий. Барклай-де-Толли в это его также не посвятил. Багратион желал наступления и потому, что не понимал движений Барклая-де-Толли. “Бог его ведает, — пишет он Ростопчину, — что он хочет из нас сделать, миллион перемен в минуту, и мы, назад и вбок шатаясь, кроме мозолей на ногах и усталости, ничего хорошего не приобрели; истинно не ведаю таинств его … Вождь наш, по всему его поступку с нами, не имеет вожделенного рассудка, или же — лисица”.
<...>Далеко не так смотрит на дело человек, состоявший все время войны при особе главнокомандующего, сперва Барклая-де-Толли, а затем Кутузова: я разумею курляндца Левенштерна. Он говорит, что сначала думали принять генеральное сражение под Вильной, и соответственно этому был дан приказ войскам со всех сторон сойтись к ней. Но вскоре оставили эту мысль, так как при “неимоверном” преобладании неприятеля сражение с ним могло быть только гибельным. Движение французских колонн по направлению к Вильне вскоре перестало вызывать какие бы то ни было сомнения, а на всем их пути не было местности, на которой можно было бы с успехом оказать сопротивление врагу, несравненно более многочисленному. Поэтому решено было покинуть Вильну, унося с собой или подвергая уничтожению содержимое военных складов. 16-го (28-го) июня ночью Барклай-де-Толли оставил свою главную квартиру в Вильне. “Тем самым началось давно уже составленное, много раз подвергавшееся обсуждению, живо оспариваемое, с великими издержками подготовленное отступление к Двине, в лагерь под Дриссою”. Сильный арьергард был оставлен позади, чтобы помешать слишком быстрому напору врага; в полнейшем порядке произошло отступление по различным дорогам. Во все следовавшее затем время Барклай был неутомим. Занятый всякого рода работой, выпадающей в удел полководцу в течение дня, он часть ночи уделял на обдумывание своих проектов. Он проводил ее за картами и планами. “Меня будили ночью; чтобы изложить на бумаге его мысли и составить его отчеты, которых ждал фельдъегерь у входа в главную квартиру, с трудом удерживаемыми на месте конями”.
Французы, по-видимому, на первых порах отнеслись весьма критически к приводившемуся нами в исполнение плану военных действий. Когда Левенштерн послан был в лагерь Мюрата, фактически в роли соглядатая, для виду же — с поручением открыть с ним переговоры, между королем Неаполитанским и мнимым парламентером завязалась следующая беседа:
“Вами потеряны уже целые провинции, — сказал король, — вас откинут еще дальше, и война, несомненно, скоро сделается вам невыносимой”. “Нет, — ответил Левенштерн, — охота воевать разгорается у нас со всякой новой потерей, а так как места у нас немало, то мы отступаем на большое расстояние, чтобы сделать прыжок вперед”. “Ба, — поспешил ответить Мюрат, — вы скоро узнаете, что значит терять провинции; но сознание пробудится в вас слишком поздно”(19).
В течение тех 24 часов, которые Левенштерну пришлось провести во французском лагере, он имел такой же продолжительный разговор с генералом Себастиани. Последний сообщил ему самые, как выражается Левенштерн, фантастические проекты. “Себастиани предсказывал поход вовнутрь России главной части французских войск, посылку на Двину сильного корпуса, высказывал полную уверенность в успехе, обещал восстановление Польского королевства, создание великого герцогства Курляндского, с обширной территорий по ту сторону Двины”. “Мне помнится, — пишет Левенштерн, — что в разговоре с ним зашла речь даже о восстановлении великого гетманства казацкого. Он в то же время говорит о великих выгодах, какие русский народ получит от французов. Наполеон несет, мол, для него с собою просвещение и свободу”. На это от Левенштерна последовал ответ: “Мы, курляндцы, охотнее сделаемся Азией в союзе с Россией, чем Европой с вами или с кем-либо другим”.
Левенштерн говорит также о судьбе, постигшей знаменитый план Пфуля. “Армия, — говорит он, — продолжала свое отступление, пока не достигла лагеря в Дриссе … Лагерь этот был создан во исполнение проекта генерала Пфуля”.
Пфуль был каким-то mixtum compozitum исследователя-археолога, ученого педанта, совершенного новичка в действительной жизни, человека, жившего в мире фантазии и потому способного споткнуться на простой соломинке. Так как его разум был ограничен, то и планы, им придуманные, не отличались большой глубиной. Он признавал только двух полководцев — Цезаря и Фридриха II прусского, остальных он не принимает в расчет. Все, последовавшее со смерти Фридриха II, считал он регрессом в военном искусстве. О наполеоновской манере вести войну не имел ни малейшего представления. К колоссальным военным предприятиям императора французов он прилагал ограниченный масштаб Семилетней войны. Он хотел установить разлив наполеоновского владычества малыми средствами, повредить ходу его военных передвижений нескольких тысяч людей, занятых ими фланговых позиций, способных служить угрозой неприятелю, и, как завершение всего, укрепленным лагерем по образцу того, каким окружил себя Фридрих II в Бульзенвитере, удерживая им в течение недели напор численно превосходящих его сил австрийцев и русских. В этом направлении Пфулем и был выработан и план похода 1812-го года.
29-го июня (11 июля) вошли мы в лагерь в Дриссе, продолжает Левенштерн; но едва мы оказались в нем, как раздался общий крик недовольства. Даже самому близорукому человеку немудрено было увидеть, что в этом лагере мы были отрезаны от более богатых южных провинций и что неприятель будет теснить нас к северу, пожалуй, даже к морю. Настояниями людей с весом, ясно понимавших положение, удалось на военном совете у императора Александра добиться совершенного устранения планов Пфуля. Барклаю-де-Толли были развязаны руки и дана возможность действовать по собственному усмотрению. Он собрался скорыми переходами привести стоявшую под его начальством армию в Витебск и прибыть туда раньше Наполеона, направившего в этот город значительную часть своих войск. Из Витебска Барклай надеялся предпринять соединение с войсками Багратиона. 2-го (14-го) июля, следовательно, спустя три дня после прибытия в Дриссу, мы снова вышли из нее, но и эти три дня отдыха неприятеля. Можно было думать, что мы бьемся об заклад. Кто из нас ранее, французы ли на правом берегу Двины, или мы, русские на левом, достигнем города. Исход похода, судьба России и Европы зависели, таким образом, от быстроты ног. Русские войска двигались быстрее: Россия и Европа были спасены”.
Левенштерн рассказывает далее об интригах, направленных против Барклая; наиболее деятельное участие принимал в них генерал Армфельд, перешедший со шведской службы и участвовавший в устройстве судеб Финляндии. Генерал Наулуччи также косвенно содействовал интриге. Он порицал военные операции Барклая и делал вид, что смеется над ним. Герцог Александр Вюртембергский, принц Август Ольденбургский, генерал Беннигсен, которому успешный поход в Пруссию внушил преувеличенное представление о самом себе, безудержно и перед всеми указывали на мнимые ошибки, сделанные Барклаем, и старались породить сомнение в способности того, от кого исходили эти ошибки. Ермолов, назначенный главою генерального штаба при Барклае, искренне его ненавидел, хотя с внешней стороны и делал вид, что предан ему душой. Им сделано было все, чтобы под рукою поддерживать огонь. Недовольство Барклаем из высших сфер распространилось на генералов, а от них перешло и к нижним чинам. Император Александр, от внимания которого не ускользнули все эти интриги, решил положить им конец оставлением армии и передачей Барклаю неограниченных полномочий в командовании войском. Сев уже в экипаж и пожимая на прощанье руку военного министра, он сказал ему: “Я поручаю вам мою армию; не забывайте, что я имею только ее одну”. Эти услышанные окружающими слова, несомненно, были в числе причин, побудивших Барклая быть крайне осторожным в своих военных действиях. С самого начала противник всякого разделения войска на две армии, Барклай приложил старания к тому, чтобы достигнуть их соединения. Он жаловался поэтому на замедление и отсутствие доброй воли, которые побуждали Багратиона и Платова противиться осуществлению такой мысли. Наоборот, он хвалил Дохтурова и графа Петра Палена за то, что своими быстрыми переходами они проложили путь к такому счастливому исходу.
Мы знаем, с другой стороны, из мемуаров французских полководцев, в том числе Марбо, что нежелание короля Вестфалии и брата Наполеона Жерома подчиняться приказам, исходивших от маршала Даву, послужило причиной, по которой французские войска не воспротивились вовремя соединению обеих русских армий под Смоленском и не окружили Багратионово войско раньше его соединения с армией Барклая, что, разумеется, имело бы последствием совершенно иной исход войны.
Расчеты Наполеона оказались ошибочными и по отношению к той роли, какую обычные союзники Франции — Турция и Швеция — сыграли в предпринятом им походе. Он не ожидал, что Турция заключит мир с Россией и тем самым позволит Александру направить против французов войска, дотоле действовавшие на Пруте. Он еще менее ждал того, что наследник шведского престола, генерал Бернадотт, изменит своему слову (всегда действовал в союзе со своей родиной Францией) и после свидания в Або с императором Александром, заручившись его обещанием отделения Норвегии от Дании и присоединения ее к Швеции, пойдет рука об руку с русским венценосцем. Бернадотт одобрил план кампании, избранный Барклаем, и рекомендовал завлечь внутрь страны приведенные Наполеоном полчища (20).
Гораздо ранее соединение обеих армий — Барклая и Багратиона — Наполеон и его генералы имели случай не раз задумываться над конечным исходом затеянного ими предприятия. Ввиду истребительного характера, какой население, послушное приказам главнокомандующего, придало войне с французами, уничтожая свои запасы и угоняя скот и лошадей в лес на всем их пути, Наполеоновы полчища встречали одни разрушенные деревни, подожженные амбары с хлебом и кормом для скота, одним словом — “настоящую пустыню”.
В своих воззваниях к населению Барклай-де-Толли предлагает “вооруженною рукою нападать на уединенные части неприятельских войск, дабы ни один ратник не скрылся от мщения нашего. Проделавшие поход с Наполеоном рассказывают в своих мемуарах, что в войске не раз слышалось предсказание: “поход кончится неудачей”. Ввиду психологии русского крестьянина, на него не оказывали никакого воздействия обещания свободы от крепостной зависимости, о которой не раз говорилось в воззваниях Наполеона; такие воззвания только запугивали помещиков в Литве и, как показывает в числе других Марбо, заставляли их воздерживаться от серьезной помощи Наполеону. С другой стороны, едва ли большое влияние оказывали и печатные обращения Барклая-де-Толли к немецким и французским солдатам, распространенные в середине июля и начале августа, они призывали солдат вернуться на родину и “не поддерживать честолюбивых замыслов человека, который не хочет мира и спокойно проливает кровь храбрецов”. В ответных посланиях, в редакции которых принимал участие сам Наполеон, говорилось о порабощении народа в России, о том, что он поставлен в положение рабочего скота, заходила речь о рекрутчине, мало чем отличающейся от набора лошадей и волов, встречались напоминания о том, что солдат бьют батогами и что для них закрыт всякий путь к повышению. “Недалеко, однако, то время, — гласил манифест императора французов, — когда мы уничтожим рабство в русской империи и восстановим ваши права. Крестьянин станет одновременно и подданным, и гражданином. Он сделается хозяином своего времени и вправе будет распоряжаться своим трудом. Он перестанет быть собственностью своего помещика, подобным в этом быку или лошади” (Chuquet. “12-й год. Война с Россией”. С. 35-38, 40-50). Все эти воззвания не оказывали действия — по той наипростейшей причине, что большинство крестьян не имели возможности прочесть их.
Пожар Смоленска произвел на французов самое ошеломляющее впечатление; но гораздо ранее его они вынесли уже убеждение, что русские не остановятся ни перед какой жертвой. Брандт рассказывает в своих мемуарах, что задолго до Смоленска полковник Хлудовиц предсказывал оставление города русскими и их дальнейшее отступление. Пожар Смоленска автор мемуаров приписывает частью действию брошенных в городе гранат, частью поджогу самих жителей. “Русские истребили огнем свои хлебные магазины”.
Взятый в плен хохол говорил ухаживавшему за ним врачу Гуличу: “Вы люди добрые, но царь ваш злодей; что сделал ему наш царь, что хочет он от нашей матушки-России? Подымись ты, святая земля, отстаивай нашу веру, нашего царя и нашу родину”. Это были последние его слова перед смертью. “Таковы все они, — сказал доктор Гулич о русских. — Боюсь, чтобы наш император не затеял опасной для него истории”.
Сознание опасности подсказывало Наполеону желание остановить дальнейший поход и дождаться весны — сперва в Вильне, затем в Витебске. Он надеялся, что русский император сам предложит ему мировую. В его лагере объясняли упорство Александра кознями Англии и присланного в его войско английского агента Вильсона.
Но какими бы влияниями ни руководим был Александр, его вечную славу составит упорство, с каким он отклонял и до, и после занятия Москвы всякие приглашения вступить в переговоры с неприятелем. В письме, написанном в Смоленск 28 августа 1812 г. и появившемся в “Журнале Империи” в Париже, говорится: “Русские настолько верны своей системе отступления, что они отойдут к Москве, а оттуда, пожалуй, и дальше — к Волге, и за Волгу” (Chuquet. С. 63). Правда, Барклай-де-Толли, а за ним Кутузов не оправдали вполне этих ожиданий; ни тот, ни другой не хотели сдать без сопротивления: первый — Смоленск, второй — Москву.
Битва под Бородином была вызвана желанием отстоять первопрестольную. Бородинское сражение было кровавой баней для обоих противников, но всего более для русских. В конце концов, они принуждены были отступить. Но это не изменило решения императора Александра. При вести о гибели Москвы он поручил полковнику Мишо, сообщившему ему об этом, повторить всюду следующее: “Я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего Отечества и дорогих моих подданных, жертвы коих умею ценить”. И в этом доверии к выносливости и патриотизму своего народа лежит источник той привязанности, какую питали к нему, многие годы спустя, участники освободительной войны 1812 года.
<…> Из поколения в поколение переходит восторженная память о стойкости, с какой русский народ, в полном единении со своим государем, отстоял независимость Отчизны от опаснейшего из нашествий, перенесенного со времени освобождения от татарского ига. <...>