Темы: Литература
16.06.2021
I
Тогда я увидел его в первый раз. Он сидел ко мне спиной на камне. Я увидел его спину на большом сером камне-валуне, каких тут немало. Но люди на них не сидят. А он сидел, нахохлившись, как птица, и наблюдал за происходящим. Я заметил его тогда впервые, но, может быть, он бывал тут и раньше; он сидел и смотрел, как мой отец тянул по земле труп, тащил мертвое тело по пыльной земле, а я шел ему помогать тянуть, а тот смотрел. Меня зовут Хороший, так же как моего отца и как деда; нас всех зовут или звали Хорошими. Деда моего я не знал, он умер молодым, мой отец был сиротой, его вырастила его бабка по имени Добрая, вырастила хорошо, и мой отец был хорошим во все дни своей жизни; не было иного дня в его жизни, чтобы он не был таковым. И так все было заранее устроено; до моего деда включительно и потом, все наши предки принадлежали к роду Сотворенных, к виду Вдохновенных, к семье Хороших. Хотя не все мне тут понятно, потому что это было давно, и потому что это было далеко. До отца все мои предки жили там, дома, а отца угнали пленником сюда. И тут впервые, за стенами города, за воротами, там, где бросали мертвых, и где мой отец их подбирал чтобы хоронить, я впервые увидел того со спины. Ничего особенного не было в его спине, разве что плечи у него были могучие, как у наемных работников или солдат, но никакой специальной одежды на нем не было, а была только надета широкая и длинная рубаха, так мне со спины показалось. Странным было то, что он сидел на этом гладком камне, сложив руки, как будто наблюдал. Я подумал, что он или надсмотрщик, или шпион и следит за отцом с тем, чтобы на него донести. Но отец, похоже было, его не замечал и тащил труп по земле, а труп пылил. Отец мой всегда был словно слепой, мало что и кого замечал. Потом тот сказал мне, пиши, и вот я пишу, но писать трудно, потому что несколько мыслей приходят в голову одновременно, а разместить их нужно по очереди, сначала то, что сначала, а потом то, что затем. А вспоминается не по порядку. Там же был и мой пес, и меня смутило, что он ему в спину не залаял, ведь он лаял всегда на незнакомцев, всегда. Я подумал, что вдруг он его знает, мой пес. Я тогда лица его не увидел, потому что побежал помогать отцу, там нужно было бежать под откос, ноги мои скользили, было жарко, хотя утро было раннее, но пыль стояла столбом. А когда я оглянулся, его уже не было.
Все это вышло оттого, что отец скопил денег и решил отложить их сохранно, но тут, на месте, этого делать было нельзя, могли найти и отнять; отложить нужно было подальше. Он тогда пошел далеко и отсутствовал долго, с тем чтобы отдать эти деньги родственнику, о котором он знал, что ему можно доверять. Мы с матерью ждали его возвращения и дрожали от страха; потому что пока он отсутствовал, тут, на месте, умер их царь, у которого он служил; мы с матерью не знали, радоваться этому или наоборот, и на всякий случай мать боялась. Мать всегда дрожала, она говорила, никогда ведь не знаешь, чего ждать от смерти царя, но хорошего ждать точно не приходится, если ты еще в своем уме.
Тогда, в отсутствие отца, случилось также следующее. Откуда ни возьмись, прицепился ко мне пес; это произошло, когда мы носились между стенами города и рекой; нас было несколько мальчишек; мы брызгались, потом делали себе волосы из соломы; но пес выбрал меня, это всем сразу стало ясно, и другим это не понравилось. Они схватили пса, стали его мучить и кричать, мы повесим его на ветке. Но у них не было веревки, а пес вертел рыжей головой и визжал, тянулся ко мне своим мокрым носом. У него были смешные лапы, он был тогда еще ребенком. Я дал им монету за пса и спас ему жизнь. Мы с ним побежали домой. Пес урчал и на бегу заглядывал мне в глаза, как будто все понимал; мы прибежали с ним к матери. Когда она увидела собаку, то стала орать на меня, чтоб я от нее избавился немедленно; ибо наш дом был чистым, а пес был нечистым; но это была неправда, я знал это, не знаю как, но знал. Мать кричала, что отец, как вернется, и пса убьет, и вместе нас обоих; но я знал, что так не будет; и я сказал нет. В тот вечер мы пошли с матерью к реке; нарвали по дороге иссопу, а иссоп очищает нечистое, это всем известно. Мать говорила, что она, это ясно как день, лишилась ума, если идет со мной к реке с этим вонючим псом. Но я видел, что ей внутри было смешно. Мать была другая, чем отец. Отец всегда рыдал, а мать, хоть и боялась и орала, но внутри часто смеялась; не ртом, конечно, не зубами, а глазами. Сама она, я думаю, про это не знала, но мне было видно, особенно при сравнении со псом, который тоже улыбался своим черным ртом. Придя на берег, мы с матерью натерли пса иссопом; он чихал и отбивался всеми лапами; потом мы отмыли его как следует в реке. Мы опустили его в воду, и он поплыл, как утка, видно было, что доволен. Когда он выбрался на берег, то стал носиться и обрызгал нас с ног до головы. Мать сначала испугалась, но потом сказала ладно, пусть он у нас живет, и мы назвали пса Отмытым.
Тем временем новый правитель, сын и наследник старого, закрыл город на ключ, чтобы никто больше не мог ни войти в город, ни выйти из него незамеченным, и поставил повсюду стражу. Только на рассвете ворота города открывались с тем, чтобы впустить крестьян с продовольствием и других торговцев с их товаром; ибо наш город стоял на реке, и тут было много рынков. Так мой отец смог вернуться домой, спрятавшись в повозке, набитой всякой снедью. Но уже потом никто никуда не мог больше уехать, за всеми надзирали, а тех, кто хотел убежать, отлавливали и убивали. Много наших так поубивали, а тела их кидали за ворота. Мой отец стал эти трупы тайно хоронить. Вот тут, за этим делом, ему помогая, я впервые и увидел того, с его сильной спиной и гибкими лопатками. На другой день к нам в дом вломилась стража с тем, чтобы схватить отца, но мы затаились в сарае. Я тогда подумал, что, может, тот с камня и донес. Отец мой ночью убежал из города, а мы с матерью и с Отмытым спрятались у племянника отца; Отмытый научился не лаять, понял, что мы прячемся. Отец скрывался в горах пятьдесят дней, спал днем в пещере, на голых камнях, а ночью ловил тушканчиков и жарил их на костре. Мы думали, так теперь будет всегда, но тут случилось вот что.
У нового правителя было два сына, и они его убили, никакие стены его не спасли; а третий сын прогнал двух первых и стал сам править; и перво-наперво призвал к себе племянника отца, и тот стал всем у него управлять и стал хранителем его печати. И так опять получилось, что мы с матерью смогли вернуться в наш дом; только он был пуст, его разграбили, пока нас не было; но все же были стены. И была крыша; и отец мой смог вернуться в этот дом, хоть и не в свой, но в уже нам знакомый; и мать, к его возвращению, насобирала, сколько смогла, продуктов, наварила и накрыла стол.
Отец пятьдесят дней не видел стола, и тут он заплакал. Он пошел и долго отмывался, и мне велел; мы надели с ним все чистое, сели за стол; и тут он стал рыдать и сказал мне, не могу я есть один, тут еды хватит для многих; я знаю, что такое голод; это такая страшная штука, так что ты иди в город, обойди наш квартал, дойди до стен, и как увидишь человека из наших, так веди его сюда, я хочу разделить с ним эту пищу. Мать моя посмотрела на отца долгим взглядом, но я не понял, что в нем было. Я пошел, как отец мне велел, покружил вокруг нашего дома, но там не было никого. По тем временам, особенно в нашем соседстве, люди боялись и все больше сидели дома. Дальше, ближе к стенам были люди, но никого не было, кто б среди них был одет по-нашему или имел бы бороду как у отца. Я пошел назад; дошел до площади перед дворцом. Но лучше бы я туда не ходил. Тут, невдалеке от их истукана, я увидел одного нашего, в длинном хитоне. Он лежал поперек, с отброшенной рукой и задранным в небо подбородком. Крови не было видно; задушенный, я подумал. Рядом с ним, на парапете сидел тот же, что и в прошлый раз, спиной ко мне. Тут я заметил его руки, в которых он сжимал свою бритую круглую голову. Руки были большие и не очень чистые. Я это заметил. Я сразу кинулся бежать домой; что я скажу отцу, я не знал. Но отец, как только увидел меня, и так сразу все понял и встал из-за стола; что, говори, где ты его видел. На площади, перед дворцом, я сказал. Но ты не ходи, там опять тот сидит, что и в прошлый раз, это, быть может, охранник, или доносчик. Ты пойдешь со мной, сказал отец, мне одному не дотащить. Тут я поймал взгляд матери и понял, что это был взгляд ярости. Мы с отцом пошли туда. На площади солнце съело все тени. Удушенный лежал в облаке из мух, бритого с ним рядом больше не было. Мы дотащили удушенного до нашего двора и спрятали тело в сарае, до темноты, когда можно было его закопать. Мы заново начисто отмылись с отцом в нескольких водах, и снова сели за стол и, наконец, стали есть. А когда мы поели, он сказал, эта пища была мне не в радость, теперь все наши праздники будут поминками, и все наши песни заупокойными, и сами мы будем жить с собаками, как мертвые в могиле. Про собаку это он сказал про пса, потому что хотя и не убил и не прогнал его, так я просил, но было видно, как ему это противно. А как только стало темнеть, еще в сумерках, отец пошел копать могилу под повешенного; он копал ее за стеной, а люди шли и видели, и говорили ну вот, он уже даже не прячется, какой он гордый стал от своих несчастий, даже не притворяется, совсем рассудка лишился. Только что вернулся из изгнания и опять копает могилы у всех на виду. Ночью отец мой похоронил мертвого, вернулся домой и сам был как убитый; так устал, что даже не смог пойти помыться; так и упал, в дом не заходя, в саду под черешней, которая у нас растет у самой стены.
II
Он лежал на спине и смотрел в небо своими глазами, из которых текли слезы. И вдруг он закричал, как безумный, потому что воробьи, сидевшие на этой черешне, ему наделали прямо в глаза. Боль была, видимо, страшная, ибо отец вскочил на ноги, стонал, вопил и тер глаза. Мать моя выскочила во двор, стала мыть ему глаза чистой водой, но ему только было хуже. Мать стала орать, это все от того случилось, что ты сам стал мертвецом, не желаешь больше жить с живыми. Нет тебе места среди живых, она кричала, твоя жена и твой сын тебе стали чужие, а близкие твои это трупы незнакомых тебе людей, которых ты хоронишь по секрету. Она так не думала, а только так кричала от несчастья. Она побежала за доктором, но тот, придя и осмотрев отца, не знал, что сказать; никогда он такого не видел: два больших белых бельма вместо глаз. Так, в одну ночь, мой отец стал слепцом. И с того дня стали мы жить все хуже, и уже нищета нам грозила. Племянник отца, нам до того помогавший, уехал из города, удалось ему спастись в других краях, где не так опасно было для нашего брата. Мать нанялась подрабатывать; стала на дом брать пряжу и ткать из нее ткань на небольшом станке, который раньше держала лишь для себя и для нас. Но так было раньше. Теперь все, что она ткала, она отдавала владельцу шерсти и получала за это небольшую плату. Все же мы могли на это жить. Но отец мой сделался подозрительным, как это случается со слепыми. Он был вечно недоволен, ругал мать и за то, и за се, чаще всего беcпричинно. Его стали раздражать всякие мелочи, что вкус груш стал теперь не тот, что дождь идет, а не должен бы был. Он сердился на меня, попеременно с матерью, и люто преследовал палкой Отмытого. Но хуже всего приходилось матери, и это было мне совсем невыносимо; часто чтобы не слышать их ругани, я убегал на берег реки, валялся там на песке и думал, что мне бы лучше было оглохнуть.
В один из таких дней случилось вот что. Мать вернулась от заказчика с деньгами, с корзиной снеди и с козленком. Она вся дрожала не то от радости, не то от страха. Отец спал в доме. Она села с козленком на пороге, гладила его по голове. Что ты с ним будешь делать, я ее спросил. Она сказала, приготовлю рагу на неделю, у меня и овощи есть. Прибежал Отмытый, уселся напротив, стал козленка разглядывать и смешно крутить головой, потом подскочил и лизнул его в нос, может, решил, что это щенок. Я подумал, кто сможет зарезать для нас козленка. Тут на порог вышел отец, поднял к небу свои белые глаза, стал принюхиваться, что это такое пахнет. Козленок заблеял; отец сказал, что это. Мать сказала козленок. Откуда он взялся, закричал отец. Мать молчала. Отец закричал, ты его украла. И зачем я только это здесь записываю. Тот велел мне записывать все как было. Но было много чего. Много с нами тогда было ненужного, и надо ли это записывать, я не знаю.
Мать сказала, мне его дал заказчик вместе с платой; я его ни о чем не просила, он сам дал мне этого козленка. Я сварю тебе рагу на всю неделю, чтобы от сочного мяса радовалось твое сердце, но отец стал вопить, я слепец, мне ничто не в радость, а ты воровка, иди неси козленка обратно, я краденого есть не стану. Он стал весь красный и орал, глядя на нас своими белыми глазами. Мать сказала, никуда я не пойду, не хочешь есть, не надо, а я буду, и сын твой будет, а ты нас накормить не можешь, нечего тебе с живыми делать, не место тебе среди нас, Бессильный имя тебе, иди еще кого-нибудь похорони. Она взяла козленка и пошла в дом и зарезала его сама, и он умер. А мать вышла во двор, руки ее были красными, и сказала отцу страшным, пустым голосом, вот ты до чего доигрался. Отец стал рвать свои серые патлы у себя на голове и голосить в небо, ты Один все видишь, забери меня отсюда, не хочу больше жить, я проклятый, и все семейство мое проклятое, ты Один, тот, кого не смеет назвать язык мой, ты, допустивший чтобы нас пригнали, как скот, жить в эту землю, рождаться, рождать и умирать без погребения, забирай меня отсюда к себе, ибо цель и смысл жизни того, кто познал тебя — радость, а у меня нет сил радоваться; имя мне теперь Последний, ибо даже птицы с небес какают мне в глаза и умерщвляют мою плоть. Значит ничего не понял я про эту жизнь, думал, что праведник, а был черным разбойником и по этой причине хочу я стать пылью и сухой травой, хочу стать ничем, сделай для меня хотя бы это. Так мой отец вопил и орал, и сердце мое рвалось из клетки вон, и мне казалось, что я понимал его, как никто, мне хотелось умереть вместе с ним. Но одновременно с тем я ненавидел его. И странный голос у меня в груди, отдельный от меня, от желания моего и от мысли моей, отдельный от тела моего, говорил, раз ты хочешь умереть, то и умирай, а меня за собой не тяни, я жить хочу, отдельно, сам, без тебя.
III
Тут отец мой замолчал, стоит в слезах, крутит головой во все стороны, нас с матерью ищет; мы с ней к нему приблизились. Он опустил свои две руки на наши головы. Моя голова ощутила его ладонь, ее тяжесть. Жена моя, голубка, сын мой единственный, сказал отец, я еще не умер, я пока здесь, хоть и не вижу ничего, и вы надо мной смеетесь и творите, что хотите у меня под носом, пользуясь моей слепотой. Я хотел возразить, но мать меня остановила, чтобы я молчал и слушал отца, а сама посмотрела на него, и я увидел, что ее взгляд был чистым, как мед, так она его любила, только с перерывом на брань. Я подумал, что отец мой был и не прав, и прав. А прав он был потому, что эта женщина, моя мать, так его любит. Сын мой, сказал мне отец, мы не нищие, у нас есть деньги, и немало, только они лежат у родственника нашего, того, которому я эти деньги отвез. Это от нас на восток. Так вот, сын, отправляйся туда и принеси эти деньги обратно, мать твоя не будет больше работать, и будет вам на что питаться во все дни вашей жизни, до самого конца. Он велел мне принести документ, в котором было написано про деньги, и стояли подписи и печати. Дал мне эту бумагу и стал опять говорить, если я умру, пока ты будешь в пути, то вот какие будут мои наставления; и он стал перебирать все правила, как жить, что можно и чего нельзя, и как жить в чистоте, но я его не слушал, я и так все знал наизусть, потому что он всегда говорил одно и то же, и как надо хоронить наших мертвых, как давать тем, у кого меньше, что надо мать свою не забывать до ее последнего вздоха, что в жены я должен взять девицу из нашего рода, ибо мы дети Вдохновенных. И дальше, как всегда: не презирай того, кто ниже, не бойся того, кто выше, не будь праздным, кому ты что должен, сразу же отдай, думай, как и почему ты поступаешь так, а не иначе, следуй этому всегда, а не только тогда, когда приятно или страшно, а что ты сам не любишь, не делай того другому, выделяй, разделяй, думай, учись ежеминутно, живи сейчас, а не завтра и не вчера, не пей сам и не ходи с пьяными, ибо с ними ты в опасности, проси у мудрого совета и наставления, но следуй ему только если ты ему поверил. И чтобы нога твоя ступала по твердой земле, а не скользила по глине и не проваливалась в песок, и пусть все это будет записано в твоем сердце, пусть твое сердце будет как книга, где нет пустого места, где все исписано хорошими словами, ибо имя тебе Хороший.
Так он мне говорил, и я его не слушал, а только думал, вот он меня отсылает. Он от себя сына своего, меня, отсылает, я думал. Он больше не хочет иметь сына при себе. Я думал, как же я теперь буду и одновременно, радовался и боялся. И сам удивлялся, как такое возможно. Сказал отцу, я не смогу. Так мне показалось, что надо ему ответить, чтобы ему было приятно. Сказал, как я найду туда дорогу. Отец сказал, молодец, ты правильно рассуждаешь. Тебе нужен проводник. Сейчас у нас денег нет, но мы ему заплатим, когда те деньги заберем. Иди и найди себе такого человека.
Я вышел из дома и бродил по городу. Потом вдоль стены и за ворота. Спустился бегом к реке; и когда пыль от ног моих улеглась, я опять увидел того. Он сидел ко мне спиной, поджав ноги и обхватив руками колени. Я узнал его по мускулам спины. Обошел его и встал напротив. Я не испугался. Я теперь его впервые видел с этой стороны. Я сказал ему, кто ты, и как тебя зовут. Он сказал, я проводник, а зовут меня Пошли. Я показал ему документ, который дал мне мой отец, там был адрес, и спросил, знаешь ли ты, где это и как туда дойти. Он сказал да, знаю. У него были большие руки и ноги, не очень чистые, и круглая бритая голова, а сам он был ростом невелик; так мне показалось. Он был одет бедно и не так чтобы чисто, да и не в наше. Хотя мне он показался нашим, и сам, и по имени. Он встал, и я увидел, что он и впрямь не выше меня, хоть и широк в плечах и узок в талии. Тело у него было натренированное, гибкое, как у танцовщиков при храмах; я подумал, он похож на канатоходца, или на борца, что на рынке. Руки у него были большие и сильные, как у носильщика; я подумал, это понравится отцу и матери; если надо, защитит. А что роста небольшого, так даже лучше, пройдет незамеченным. Я еще раз спросил, ты дорогу точно знаешь. Он сказал да, я гостил однажды в доме, в который ты идешь. Я сказал ему, я пойду расскажу о тебе моему отцу. Он сказал иди, только не задерживайся, и я побежал. Я хорошо помню, как бежал, потому что камни под моими сандалиями скользили и сыпались, тянули меня вниз, ведь бежал я в гору. Вбежав в наш двор, я сразу же, повинуясь тому, сказавшему не медли, стал отцу рассказывать про путника; как я себе его нашел. Отец жевал виноград, шамкал губами и смотрел на меня белыми глазами. Я подумал, почему ослепнув глазами, он не стал видеть ртом или носом; это была странная мысль. Я сказал, тот проводник, которого я себе нашел, знает дорогу и достаточно широк в плечах, чтобы меня даже понести, если будет нужда. Отец мой и зрячим был придирчив, а слепцом стал и вовсе. Не было такого, в чем бы он не усомнился. Он сказал, а что твой проводник наш ли он человек и из какой семьи. Я сказал не знаю, я не спросил. Отец сказал, что ж ты так, веди его сюда, я хочу с ним познакомиться и как следует обо всем расспросить. Мать стояла поодаль и наблюдала за нами, но что она обо всем этом думала, было не угадать. С тех пор, как отец ослеп, взгляд ее стал совсем прозрачным, без дна, в нем можно было утонуть. Я снова побежал к реке; тот был там и ждал меня. Я объяснил ему про отца, опасаясь, что он рассердится и откажется пойти со мной. Я уже хотел, чтоб получилось, чтобы это был он. Я не знаю, почему я так тогда уже хотел. Но тот не удивился, а сразу согласился и пошел со мной, немного впереди, как будто знал куда, к воротам, а потом по улицам, мощеным плитами. Было утро, плиты были влажными, их только что помыли водой. Тут я впервые заметил его улыбку; он смотрел на плиты и улыбался, как будто они ему что-то напомнили. Он не смеялся, а именно улыбался, как иногда улыбался мой пес, только зубов у него в улыбке видно не было.
Мы пришли; отец сидел в саду под черешней, готовый к разговору. Мать причесала назад его белые кудри. Я подумал, как он красив, мой отец, но он никогда не улыбался, ни теперь, ни раньше. Они поприветствовали друг друга, как должно, мать подала им наливки. Отец сказал, ты из какой семьи, кто твой брат и кто отец. Тот сказал, ты ищешь человека из какой-то определенной семьи или проводника для сына, способного его довести до места и, если надо, защитить. Но отец не сдавался, говори и все тут, что ты за человек, и кто твой отец. Тут со мной впервые случилось это. У меня в груди будто ветер подул ледяной. Я подумал, отец прав, никакой он не наш, он чужой и опасный, и руки у него нечистые, и грязь под ногтями. Это было странно, потому что в тот же миг я испугался, что тот скажет о себе правду, и ничего со мной не будет, никто никуда не пойдет. И у меня в груди подул встречный, теплый ветер, в нем было спокойствие и заверение. Это было со мной в первый раз, что у меня в груди так дуло, сначала холодным, а потом теплым. Отец опять начал про то, что мы из рода Вдохновенных, и что мол нам мешаться с другими не пристало. Тот опять улыбнулся, как на влажные плиты, и сказал, меня зовут Помощник, я сын Благодетеля, одного из твоих братьев. Я подумал, он сказал неправду, но это неважно, главное, что теперь дело с концом, и отец нас отпустит. Отец и в самом деле развеселился, стал искать его руками, а когда нашел, хлопать его по плечам, говорить не сердись, что я к тебе приставал, но зато теперь мне приятно, ведь ты мне близкий родственник и, правда, я и твоего отца и дядю близко знал, мы с ними вместе росли; но я его не слушал, а думал, что ж он так радуется всегда, что свои; но это было неважно, а главное было, что теперь решено, и он меня отпустит. Тут я страшно испугался; я вспомнил об Отмытом. Стоит мне уйти, отец выгонит пса, если еще того не хуже. Я услышал эту мысль в себе; она была холодным ветром. Я посмотрел на того и понял, что он понял.
Отец мой тем временем все говорил, что как это прекрасно, что ты из такой близкой к нам семьи, а тот все улыбался, но отец этого не видел, а только еще пуще восклицал. Потом перешел к торговле: я тебе дам столько-то на день и полное содержание в пути, питание и ночлег, как сыну, ты ведь ему, считай, как брат, а если вы оба вернетесь живы-здоровы, то еще по возвращении добавлю, подойдет ли тебе так, Помощник. Он сказал да. Тут отец упал на землю перед черешней, лицом в пыль, и стал кричать и причитать, чтобы Тот, кто Жив, послал его сыну в дорогу невидимого Посланника, и чтобы этот невидимый взял бы нас на свой учет, не дал бы нам сгинуть и пропасть, упасть и погибнуть, съесть ядовитого или быть съеденными; и так он плакал и кричал. Тут и мать к нему присоединилась и стала тоже орать, зачем ты его отсылаешь, ведь он посох в твоей руке слепца, опора наша в каждый миг нашей жизни, радость глаз, влага горла, запах хлеба, вкус овощей в чечевице нашей пищи; когда я смотрю на его лицо, мир для меня оживает, когда я вижу, как он убирает волосы со лба или идет по нашей улице, мои морщины разглаживаются, мне хочется жить; как будем мы без него, и зачем мы только будем. Было бы у нас много детей, но он у нас один, этот сын, мой мальчик; вот он, сейчас он пока здесь, а через мгновенье не будет его, и что станет со мной без него. Так она стенала и корила отца. Тут отец встал с земли, взял ее в руки; я это помню, как он подошел и взял ее в руки свои, и она тут же затихла. Он сказал ей, сестра, ибо ты сестра моя благая, жизнь моя, ибо ты моя жизнь, не ори, не надрывайся; сын наш пойдет туда и дойдет, и вернется обратно, я это знаю. Хоть мои глаза и не увидят лица его больше никогда, но твои глаза будут видеть лицо его в миг твоей смерти, это я тебе обещаю; это мой подарок тебе. Я не понял тогда, зачем мой отец это сказал, но моя мать утерла слезы, поверив ему. А тот мне сказал, ты можешь взять пса твоего с собой.
IV
Мы шли, я, он и пес. Я спросил его, почему ты сказал отцу, что тебя зовут Помощник, а мне что Пошли. Он сказал, на разный вопрос бывает ответом разное имя. Я сказал, кому ты помогаешь, Помощник, и чем; это я сказал, чтобы пошутить. Он сказал, смотри лучше, куда ты ступаешь своей ступней, когда идешь. Это важно. Важно всегда помнить, кто ты и куда ты идешь, и зачем ты делаешь то, что делаешь, и смотреть, куда ступает стопа твоя. Вот посмотри, как я иду. Я посмотрел и увидел то, что он хотел мне показать. Я понял, что он шел иначе, чем я, что его стопа была живая и что она узнавала камень и песок, по которым шла. Но я снова сказал, Помощник, кому ты помощник и в чем. Он не ответил, а сказал, тебе самому не мешало бы сменить в дороге имя. Стоило бы тебе зваться Я-тут, хоть на время дороги. Потом он сказал, ладно, раз ты такой любопытный, я тебе отвечу, я помогаю людям умирать. Я испугался и задрожал, хотя было жарко. Подумал вот, он вор и обманщик, и даже убийца. Мы поверили ему на слово, а теперь он возьмет наши деньги и убьет меня; эта мысль подула в груди моей ледяным ветром, он пронизал меня насквозь, и я оцепенел и не мог пошевелиться. Я подумал, вот смерть, не надо ему даже убивать меня, я и так уже мертв. Я боялся посмотреть на него и так стоял, опустив голову, и не двигался, и все, что я видел, было мертвым. Свет потух. Он подошел ко мне со спины, я стоял, окаменев; он обнял меня за плечи, я подумал, он меня сейчас убьет, но вместо этого там, сзади, стало теплеть, и потом снова запахло землей и почками, и близкой водой; в воздухе снова зажужжало, и заблестели крылья стрекоз. Теплый воздух пах смолой и дымом. Он сказал, река уже близко, пойдем к реке; потом он сказал, не бойся, все будет не так, как ты думаешь, и мы пошли к реке. Пес мой бежал с нами в ногу, предчувствуя, что скоро сможет напиться. Он снова сказал, ты никогда не бойся. Все будет не так, как ты воображаешь. И не так, как другие рассказывают. Знай, что все будет иначе, и ты удивишься. Больше об этом не думай, а только иди и смотри, куда ступает твоя нога, и думай о том, чтобы было где напиться псу твоему. Я сказал, ты точно не нашей породы, не знаешь, что псы нечистые, или тебе это все равно. А тебе-то самому не наплевать ли, спросил он. Я все смотрел на него, как он шел.
Мы подошли к реке, сели и разулись. Он достал откуда-то нож, этот нож блеснул на солнце, и я его увидел, ибо отраженный им солнечный луч упал мне в глаза и смутил меня. Я подумал, вот этот помощник мне сейчас ножом своим и поможет. Но он улыбнулся, и сквозняк этой мысли исчез. Мне нравилось, когда он улыбался, я стал уже ждать его улыбки. Я спросил, можно ли здесь купаться; он сказал поступай как знаешь. Я сказал, но разрешается ли это нашим; он сказал, с такими вопросами надо сидеть дома; иди и купайся, сколько влезет. Я разделся, и мы с Отмытым побежали к реке; было весело. Тот смотрел с берега, как мы плескались в теплой речной воде, пахнувшей травой. Отмытый выскочил на берег и стал отряхиваться, кататься на спине с боку на бок, лапами кверху, разинув черную пасть. Оставшись в реке один, я стал плавать и нырять. Сначала я закрывал глаза, а потом открыл их под водой; сделал так один и другой раз. Когда я выныривал, то видел, что Пошли гладил пса. Он крикнул мне, эй ты там, ныряльщик, налови нам рыбки на ужин. Я снова нырнул, у меня хорошо получалось, я в детстве с мальчишками натренировался. Я открыл глаза. И тут увидел это. Оно было под водой. Среди речных трав, которые качались, оно приближалось, шло на меня своей огромной, лысой, серой головой с мутными слепыми глазами, шевелило усами, похожими на кишки, и отвратительным ртом, растянутым в кривой улыбке, из которой торчали острые зубы. Оно открыло рот, в который моя голова помещалась целиком; не знаю, как я нырнул под него, проплыл под его длинным телом и ухватил за скользкий хвост. Оно было больше меня и сильнее меня. Хватай, услышал я крик Пошли, и кто-то метнулся; мой рыжий вислоухий товарищ прыгнул в воду мне на помощь. Что случилось дальше, я не понял. Вода вокруг нас закипела, стала красной. Потом мы тянули эту рыбину к берегу, где он нас ожидал и своим блестящим ножом помог ей умереть до конца. Лысая туша валялась уже на песке. Он стал разделывать ее; вспорол ей брюхо, со знанием дела, как если бы был рыбником; я смотрел, как он работал, как ловко вытаскивал внутренности и раскладывал их с пониманием. Потом стал рубить мясо на куски. Мы с Отмытым насобирали веток, разожгли костер, и некоторое время спустя, плоть чудовища, хотевшего съесть меня, хрустела у меня на зубах, стекала по подбородку горячим вкусным соком. Он ел рыбу, как и я, но не так жадно, и зубов его не было видно. Окончив еду, он стал раскладывать внутренности в отдельные коробочки, которые у него с собой оказались. Я спросил, что это; он ответил, вот сердце, вот печень, вот желчь. Я спросил, зачем они. Он сказал, очень может быть, что нам это пригодится. Я спросил, зачем. Он сказал, я не уверен, что уже настало время тебе об этом рассказать. Я рассердился; я же тут господин, а ты мне слуга, я тебя нанял и тебе плачу, так что ты, будь добр, отвечай мне на вопросы, когда я тебе их задаю. Он улыбнулся, молча, и это рассердило меня окончательно. В груди моей понесся ветер гнева и холодный ветер страха, который я уже знал. Он улыбался лицом, а не только губами, как мой пес, и сказал, ладно, тут вот в чем дело. Сердце и печень этой рыбы, это сильное лекарство; если в каком-то человеке живет нечистый дух, надо перед ним запалить эти сердце и печень, и дух выпрыгнет из тела и скроется, и больше не вернется. А желчь, я спросил. Он сказал, это если у человека на глазах белые пятна, и он ослеп, то стоит ему глаза этой желчью помазать, как он прозревает. Мне это не понравилось. Хотя он и представился отцу родственником, но я в это не верил, я видел, что для него это было неважно, и он так говорил только по обстоятельствам, а теперь он вел себя, как те волшебники и маги, что курили перед духами и славились чудесами, и носили подаяния их Телке. Я сказал, ты что же, врач. Когда нужно, то и врач, сказал он. Больше мы не говорили, хотя у меня в груди все леденело от ярости. Там у меня в груди бушевала зима. Мы собрались снова в путь. Я, было, хотел с собой взять рыбы про запас, там еще много оставалось, но он сказал, брось, завтра будет нам чем пропитаться. Снова это было, как будто он был хозяином и знал больше, чем я, а мне говорил только то, что мне пока знать полагалось.
Мы пошли вдоль реки. Дорога была легкая, шлось приятно в тени от деревьев, тут росших и питавшихся влагой. Птицы пели, стрекозы летали, цветы цвели, все тут имелось для того, чтоб быть довольным, но я не был. Он шел впереди, и это мне мешало; он остановился и сказал, вот мы приближаемся к городу, но это не был тот город, в который мы шли за деньгами отца. Он сказал, тут в этом городе живет один из ваших, у него есть дочь по имени Принцесса, мы у них заночуем. Тут меня снес ледяной шквал. Я заорал, почему ты говоришь один из ваших; если он из наших, то значит и из ваших; ты не наш, ты все наврал отцу. И почему мы идем сюда, а не туда, куда мы шли. И что это за Принцесса такая, ни о какой Принцессе речи не было. Уж ты не сваха ли. Ты как есть сваха, вот ты кто, а тот отец девицы тебе, верно, заплатил, чтобы ты меня сюда привел. Тут я бросил мою сумку на землю и кинулся на него, стал его молотить кулаками, как попало. Он отбивался, как мог. Потом навалился, меня обхватил, а я его, мы оба упали на землю и стали кататься, то он сверху, то я, в яростной схватке. В один момент нашей битвы, когда он был на мне верхом, я вдруг не смог больше лупить его, потому что он был сильнее меня и силу свою явно сдерживал; и я сдался, только закрыл лицо руками и стал его просить о милости, не убей меня, и вспомнил, как он сказал, что он за помощник. Тут случилось вот что. Его тело сверху перестало на меня давить, а стало легкое и теплое, и это его тепло наполнило меня, как если бы я был сосуд, и слезы полились у меня из глаз. Я почувствовал, что я живой; я был рад, что жив, что я мягкий и гибкий, что мне тепло, а все холодное и жесткое, серое, колючее и кривое, как рыбья ухмылка, исчезло из меня. Я был везде. И я смешался с жарким воздухом вокруг. Я посмотрел на камень и стал камнем, нагретым солнцем. Посмотрел на дерево и стал этим деревом. Я стал ветками и листьями; замахал каждой веткой и зашевелился с каждым листом, почка во мне набухла, проснулась и стала расти, и я стал как спелый плод, как яблоко на ветке.
Я открыл глаза и увидел его спину; он сидел на камне. Я поднялся и подошел к нему, встал перед ним на колени, опустил лицо в песок и сказал, ты отец мне. Он сказал, ну это ты уж слишком, хотя, может так и удобнее на время дороги, чтобы не ругаться. Но ты лучше зови меня братом, так правильней. Он сказал, мы сейчас пойдем в этот город, в этот дом, к человеку, у которого Принцесса единственная дочь, как ты единственный сын у твоего отца. Я с ним договорюсь, чтобы он отдал Принцессу за тебя; он очень богатый человек, а она его наследница. Почему же он ее за меня отдаст, я спросил. А больше не за кого, он сказал, ты один такой способный. Я сказал ладно, и мы пошли дальше. Я теперь уже знал, что мне с ним по пути, я теперь любил эту теплоту во мне; эта была полнота, но без тесноты. Я спросил, как же так. Он сказал, эта жизнь, которая в тебе, она только твоя, то есть она и есть ты; ни с кем ты ею поделиться не можешь, ни с отцом, ни с кем другим; ее тебе отмерено ровно столько, сколько нужно, чтобы ты жил, пользуйся и не трясись от страха. А у отца и у матери твоих, и у всякого другого, своя такая же порция, в нужном количестве; им твоя жизнь не нужна и даже не полезна. У каждого она своя. Ее не больше или меньше дано тому или иному, а каждому по полной; потому-то он и жив. А там, где не хватает, там смерть. Я сказал, а почему же я тогда чувствую жизнь других, даже камня, и как будто все жизни слиты в одну. Он сказал, на сегодня хватит вопросов, хорошего понемногу.
Мы подошли к тому городу, что он назвал, вошли в ворота, поднялись по улице к большому, знатному дому. Тут он вдруг остановился и присел, я рядом тоже. Мне еще нужно тебе нечто объяснить. Говори. Я теперь был на его стороне, уже начал понимать, как мне от сквозняка в груди охраняться; мне для этого было достаточно его коснуться. Я тронул его за руку и, верно, тут же потек внутри меня прозрачный мед, нагретый солнцем. Он сказал, эту Принцессу уже выдавали замуж много раз, семь ее женихов умерли в муках в день их свадьбы, едва только войдя в комнату невесты, даже не приблизившись к ней. Так что она до сих пор нетронута. Ты к ней войдешь восьмым, но станешь первым. Он положил руку мне на плечо, и возникшее уже было серое и лысое сомнение пронеслось мимо. Он улыбнулся и сказал, это не она их убивает, а злой дух, который в ней живет и который хочет ее только для себя. Она такая, ты увидишь, особенная; прозрачная, вроде как ты. Когда она родилась, то не сразу ожила, а тот уже был тут и поместился. А как эта гнусь где устроится, самому человеку от нее трудно избавиться; ее же, гадость, не видно, а вам нужно увидеть, чтобы понять. Вот за этим мы сюда с тобой и пришли, я тебя сюда для того и привел, с этой целью. Согласен, он спросил. Я кивнул. Молодец, сказал он. Умница, что сразу согласился, даже ее еще не увидав. И не бойся ничего. Ты пойдешь к ней один, но я буду с тобой, ну ты понял. Я уже понял. Он притянул меня к себе и поцеловал в щеку. С волками жить по волчьи выть, сказал он. Теперь смотри и слушай внимательно, когда ты к ней войдешь, ты имей с собой кадило, только вместо елея положи на угли сердце и печень рыбины; вонь пойдет такая, что святого выноси, невеста твоя упадет без чувств; гнусь, которая в ней, из нее выскочит, а тут уж я ее подстерегу и ею займусь лично, а ты займешься девушкой. Мы оба улыбались, но не видел я зубов его, а только сверкнула во рту его перламутровая влажность. Ты ею займись не торопясь; если не я, так ведь никто же не научит. Сделай так, чтоб каждый жест твой длился до тех пор, пока не даст ответа, и тут снова жди, чтобы ответное ее движение иссякло и новое зародилось в тебе, и так поступай медленно и постепенно. Наполни ее радостью, чтобы все то пустое место, которое останется от мерзости, все бы заполнилось. Чтобы не осталось пустоты. В пустоте сквозняк заводится. Он так говорил, а я сидел с ним рядом, как брат, и уже любил эту девушку в сердце моем. Я уже начал понимать, что на одну теплоту может другая ложиться, и как она может расти, и я уже вошел во вкус. Он сказал, ты хороший. Я пришел ради отца твоего, но остался ради тебя. Я сказал, ты ведь меня никогда не покинешь. Никогда. Обещай. Он сказал, посмотрим. Никогда ничего не известно заранее. Ни тебе, ни мне.
V
Мы вошли в дом, и я увидел ее. Она была похожа. Потому я и узнал ее сразу, в самый первый миг. Она была так хороша собой и так мила лицом и движением, что немудрено было мерзости той ее полюбить. Она была как будто слабая и вздрагивала, как если бы ей было холодно, хотя было жарко. Она провела нас к своему отцу, и тот, едва увидев меня, замахал руками и закричал, о как ты похож, не сын ли ты отца своего, а если так, то как он там поживает, в своем изгнании. Я сказал да, я сын отца моего и да, я похож, этого не скроешь. А в изгнании он поживает, как можно поживать в изгнании, не лучше и не хуже, а примерно, как и вы здесь. Ибо, озираясь по сторонам, я уже стал замечать, что поживали они отнюдь не плохо, и даже довольно богато; были тут и ткани, и ковры, и мебель. Он стал кричать, о сын мой, родной ты мне человек и близкий, что самое главное, заходи, сейчас мы барашка приготовим. Мы долго отмывались, во многих водах, чтобы сесть за стол очищенными. Когда же мы сели за стол, он стал снова расспрашивать об отце моем, как его здоровье, и тут я рассказал, что отец мой недавно ослеп. У них у всех, и у него, и у жены его, и у Принцессы лица побледнели, слезы покатились, они стали причитать, и я понял, что был как дома, у своих. Когда мы поплакали, как следует, я сказал им, как Помощник мне велел, что хочу взять Принцессу за себя. Отец ее сказал, ладно бери, только вот ведь тут какая штука. И он опять залился слезами и завопил, совсем как мой отец, что он проклятый. Помощник же, сидевший рядом с ним, сказал тише, не ори, старик, не пугай молодежь, у них ночь впереди. И тот послушно замолчал. Они хотели есть; но я есть не стал. Я прервал их застолье, ибо сам не знаю, как и почему, но понял, что сделать это надо было теперь. Сказал, не стану есть в этом доме, пока не отдадут за меня Принцессу. Отец сказал, бери ее, если хочешь, немедленно даже, но знай, дело тут такое. Семь раз ее уже сватали и договор свадебный подписывали и за стол садились, и семь раз наступала брачная ночь, и семерых женихов выносили бездыханных из ее комнаты, прежде чем те до нее дотрагивались. Он снова завопил, что проклят, и что дочь его проклята тоже. Помощник встал из-за стола, взял Принцессу за руку, подвел ее ко мне, вложил ее руку в мою и сказал, вот похожая с похожим сочетаются. Возьми сестру твою, и пусть станет она женой тебе. Веди его, Принцесса в покои, а я пойду кадило раскурю, спальню вашу ароматом напитать. Мать Принцессы пошла стелить чистую постель, а Помощник разжег и дал мне кадило. Мы с Принцессой вошли в спальню и закрыли дверь. Тут я бросил на угли горящие сердце и печень лысой рыбины и стал кадить, как меня Помощник научил, и, вместо того, чтобы я упал замертво, как было предсказано, сестра моя упала навзничь, и я понял, что она умерла вместо меня. Из груди ее с хрипом вырвался большой, тяжелый вздох, ставший облаком. Облако покатилось по комнате, докатилось до меня, накрыло меня с головой, и я был им поглощен; я увидел того, кто был внутри; нет, лица его я не узрел, да и было ли там лицо, я не понял, но гадкий и скользкий холод его мне уже был не впервой. Только тут он был еще и говорящим. Холод сказал, лучше тебе не жить, а умереть. Повторяй за мной, лучше тебе умереть, а не жить. И там задул ветер; но в этот миг вонючее облако оставило меня и вылетело в окно. Я очнулся и выглянул: там, под окном, стоял Помощник с сетью. Он набросил эту сеть на пыльный шар, стал затягивать и вязать его в узел. Шар лопнул. Разразилась еще худшая вонь, как от сотни трупов. Свет погас. А когда свет вернулся, я увидел спину Помощника, он удалялся; я видел его легкие ноги и гибкие стопы. На земле, под окном, догорала гнусь, словно старый мусорный мешок. Пошли, крикнул я ему вслед, но он не обернулся, а только рукой помахал. Куда ты, крикнул я; ибо испугался, что он меня тут покинет. Он остановился и повернулся ко мне. Вот пристал. Я здесь пока. Иди и займись своим делом.
Тут я вспомнил о Принцессе; она лежала на полу; я кинулся к ней, но она уже была вся розовая. Я лег рядом с ней на пол. Она открыла глаза, и мы с ней стали вместе смеяться. Она сказала, во мне жил лысый голос, он говорил умри, это лучше, чем жить. Я сказал да, я знаю; он тут навонял и сам сдох, а не ты и не я. Она сказала, ты его видел. Я сказал да. Он был как мерзкий и холодный дождь, за воротник. Она поежилась и приподнялась, ресницы ее дрожали, все в ней улыбалось, жило и блестело. Она сказала, я хочу поесть. Я сказал, потом. И я взял ее как сестру и осторожно, медленно, сделал из нее себе жену; мы плавали вместе в золотом вине из позднего и самого сладкого винограда. Когда мы очнулись, я сказал ей, пусть так будет всегда, а она сказала ладно. Мы перебрались на постель, обнялись так крепко, что каждая ее впадина стала моей выпуклостью, и заснули.
Едва проснувшись наутро, мы вышли с ней в сад и увидели, что под окном ее спальни зияла свежая могила, вырытая ночью для меня слугами по приказу ее отца. Я стал смеяться и закричал, зачем же вы живому выкопали могилу. Я вот, да и сестра моя, ставшая мне женой, тоже тут. Кого же вы хоронить собираетесь. Пошли подошел к нам; в руках он держал дохлого зверька. Вот эту крысу мы и похороним. Отец сказал да, не думал я, что так все случится. Никогда не бывает так, как думаешь заранее, сказал он и закопал в могиле эту мертвую крысу, а отец стал целовать нас всех, меня, дочь свою, жену свою и желать нам всем долгой и хорошей жизни. Он сказал теперь я устрою в доме моем праздник, он будет длиться две недели, и пусть никто за это время дома моего не покинет. А потом вы с дочерью моей возьмете половину всего, что мне принадлежит, и пойдете домой, к родителям твоим. А когда мы умрем, и вторая половина будет ваша. Как было не согласиться.
Хотя эти две недели празднества отдаляли мое возвращение домой, ведь нам еще нужно было идти за деньгами отца, так что я стал думать, как мне быть, и представлять себе моего слепого отца, воображать, как он ощупью ходит по дому, как спотыкается, как выходит в сад и садится под черешней и ждет меня каждую минуту своего дня и своей ночи. И я стал представлять себе, как моя мать считает уже меня мертвым и хоронит меня в свежей могиле по нескольку раз в день и по многу раз за ночь. Я слышал внутри себя, как отец говорил, вот уже столько-то дней прошло с тех пор, как он должен был вернуться. А мать говорила да, он потерялся, зачем мы только его отпустили. Отец отвечал ей, замолчи, он жив и здоров, но говорил он это гробовым голосом, и мать ему не верила. Вот она уже перестала есть. Так, слыша их голоса в моей груди, я пошел искать Помощника и сказал ему, теперь я знаю тебя. От тебя исходит теплый свет, ясный смех, улыбка губ и дрожанье ресниц; скажи мне, как мне поступить; бросить ли мне все и бежать, спасать от смерти отца моего и мать мою. Но он сказал, ну и повезло же тебе, дружище. Ты тут эти две недели пей и ешь, развлекайся и все прочее, а я пока слетаю заберу деньги отца твоего. А тебе не обидно, я спросил. Он сказал нет, мне рассиживаться не пристало, еще растолстею. И он ушел. Но когда он уходил, сердце мое покинуло меня от мысли, вернется ли он.
Две недели спустя мы собирались в дорогу. Уходил я не так, как пришел. С женой, с лошадьми и с богатством. Родители жены рыдали, как дети. Мать ее вручала мне ее, завещая веселить ее в каждый день ее жизни, что я делать и так собирался. Но я все ждал, все смотрел на дорогу. И вот когда ждать стало уже больше невозможно, я увидел вдали его небольшую фигуру, освещенную солнцем; я узнал его сразу; он помахивал рукой, как будто что-то сеял на ходу. Сердце мое вернулось в мою грудь на свое место; мы дождались его.
Мы тронулись все вместе в путь, и путь наш был нам нетяжел; и вот уже башни не родного, но все же моего города, замаячили перед нами. Вдруг ни с того ни с сего товарищ мой взял меня за руку и шепнул на ухо, пошли, скорее. Пусть жена и слуги твои едут спокойно, а ты первым узришь твоих стариков, успокоишь их и предупредишь, чтобы они не вылили на Принцессу весь запас своих слез. Мы побежали, как в детстве, к воротам города, нас двое и мой пес. Вот уже шли мы, запыхавшись, вверх по нашей узкой улице, и я видел вдали мою мать, сидевшую сгорбившись на пороге, и я устремился к ней, но тот остановил меня и вложил мне нечто в руку. Желчь, сказал он, рыбья, помнишь. Приложи ее к глазам отца, и ты увидишь, что будет. Отец тем временем вышел из дома и чуть не упал, зацепившись ногой за ступеньку. Я вбежал в наш двор, мать вскочила на ноги, отец закричал, как ребенок. Тут я залепил ему глаза рыбьей желчью. Он заохал, запричитал, ты убил меня, сын мой, видимо жгло очень сильно, и стал тереть изо всех сил. Потом поднял ко мне свое уставшее от горя лицо, и я увидел, что глаза его были ясными и чистыми, и понял, что он видит меня. Принцесса вошла во двор; мой отец потупился и помолодел, так красива и мила она была, так улыбалась и так смешно отмахивалась от стрекоз. Мы уселись под черешней; пес мой лизал руку отцу, и отец его не гнал. Я стал рассказывать, как дело было, а Принцесса поддакивала или иногда поправляла и добавляла, когда я что-то забывал, и мне это нравилось. Мы говорили с ней вдвоем, как один человек, но вместе нас с ней было больше. Я стал рассказывать об исцелении и вдруг испугался, где же Пошли. Я подумал, он был мой проводник, он привел меня туда, куда я не шел, помог мне найти то, чего я не искал, и вернуться обратно. Что же мне теперь делать. Ведь все исполнилось, не как я хотел, а как он велел, но так было лучше; и теперь он уйдет. Этого я не мог допустить; я стал думать, как мне его к себе и к дому моему привязать, чтобы нам с ним не расставаться. Давай отдадим Помощнику половину того, что я привез, ведь это все благодаря ему, сказал я отцу. Он сказал ладно.
Я пошел его искать. Он стоял недалеко от ворот, спиной ко мне, и я снова удивился тонкости его ног и силе его плеч. Пошли, сказал я ему, отец хочет тебя вознаградить. Он молчал. Тут я увидел сумку у него на плече. Нет, сказал я ему, ты не уйдешь от нас; так не пойдет; я привязался к тебе, и я полюбил тебя; я без тебя больше не могу. Он рассмеялся и вдруг хлопнул меня по щеке. Какой же ты смешной, и он стукнул меня довольно сильно, так что я покачнулся и упал лицом в землю. Так я лежал и вместо гнева плакал от бессилия. Он сказал, ты думал, я ел с тобой пищу твою и пил с вами вино ваше, но это тебе только казалось; я не ел и не пил. Я поднял лицо от земли и оказался в шатре из разноцветных перьев; они сияли и щекотали мне щеки. Тело мое стало легким; я вдруг пропал, но я был тут; мне было радостно и смешно, все имело смысл, было ясно и было понятно. Крылья дрожали и сверкали, а посреди, между крыльев было лицо, и мне надо было туда, к нему; возьми меня с собой, сказал я лицу. Оно улыбнулось. Иди пока туда, сказали губы лица, я скоро снова за тобой приду, а пока ты запиши все это. Мой пес залаял у меня за спиной. Я оглянулся на мгновенье, а когда снова посмотрел туда, где было лицо, все пропало, не было больше ни крыльев, ни блеска, ничего. Я сидел на земле за воротами с башней, и пес мой терся о мои колени. Я так еще посидел и пошел обратно, туда, где под черешней были наши; а потом я это записал. ¶
Рисунок: Владимир Пятницкий