29.05.2022
6 января 1985г. Милан Кундера опубликовал в New York Times Book Review эссе под заглавием «Предисловие к вариации». В этом тексте он вспоминает то время, после августа 1968 года его книги были запрещены, и он оказался без работы. Тогда к нему обратился театральный режиссер и предложил написать сценическую версию «Идиота» Достоевского. Кундера перечитал «Идиота» и отказался: «даже если бы мне пришлось голодать, я бы не смог взяться за эту работу. Мир Достоевского с его безбрежными жестами, мутными глубинами и агрессивной сентиментальностью отталкивал меня...».[2] В качестве примера он приводил разговор на улице Праги с советским офицером, который объяснял ввод танков тем, «что мы вас любим». Кундера находил связь между миром Достоевского и советским вторжением, видел в Достоевском воплощение антизападного духа русской культуры.
Пару месяцев спустя, обвинения Кундеры с негодованием отверг никто иной как Иосиф Бродский, написавший ответное эссе все в том же New York Times Book Review, где он отрицал ответственность за советский (по сути, российский) империализм, говоря, что «солдаты никогда не представляют культуру, тем более литературу – они держат ружья, а не книги».[3]
Этот давний спор, приключившийся почти сорок лет назад, ставит вопрос о непростых отношениях между культурным наследием и внешней политикой страны – то есть вопрос о том, несет ли классическая русская культура ответственность за российский империализм. В новом столетии Виктор Пелевин в своей иронической манере предложил назвать новейший российский авианосец «Идиот»: эта была, конечно, шутка – но вот уже на полном серьезе праправнук Федора Михайловича некто Дмитрий Достоевский становится видной публичной фигурой, заседает в общественных советах и делает патриотические и верноподданнические заявления от имени своего знаменитого предка; потомок другого великого писателя, праправнук Льва Толстого Владимир Толстой, является советником президента Путина по культуре, а представитель рода Лермонтовых Михаил Юрьевич, полный тезка поэта, является председателем общественного совета при Министерстве культуры.
ХХХ
Отечественная культура и история стали ходовым товаром на российском политическом рынке. Они являются важным символическим ресурсом для режима, который консолидирует свою базу вокруг идей консерватизма, былой славы и традиционных ценностей («скреп»). С одной стороны, как и прежде в СССР, государство формирует единый нарратив истории и культуры, усиливает цензуру, репрессирует значимые культурные фигуры и подключает РПЦ и консервативных спикеров в своей политике имперского «гляйхшальтунга». С другой стороны, культура, история, русский язык, мифы и модели восприятия, и прочие гуманитарные ресурсы все чаще встраиваются во внешнюю политику, составляя арсенал российской «мягкой силы».
По мере того, как у России в XXI веке один за другим теряют эффективность традиционные инструменты силы государства – экономика, военная мощь, союзы и союзники, участие в международных институтах – стратегия международного влияния России становится все более гибкой, виртуальной и сетевой. Она основана на гибридных элементах силы, старых и новых - таких как пропаганда в СМИ, шпионаж и спецоперации, кибервойны и проникновение в западные социальные сети, PR и GR (в том числе покупка политиков и партий в интересующих Россию странах) -- и, в целом, на продвижении в мире образа России и набора идей и ощущений, которые она вызывает, в том числе мифологий и страхов, связанных с Россией. В этом эссе я рассмотрю культурные ресурсы, инструменты, мифы и психологические матрицы, на которых основана гибридная «мягкая сила» путинской России.
I. «Мягкая сила» в эпоху слабости
1. Место России в мировой политике XXI века – предмет оживленных споров. С одной стороны, многие комментаторы пишут о долгосрочном ослаблении России в качестве глобальной державы – Стивен Коткин из Принстона, Джозеф Най и Стивен Уолт из Гарварда.[4] Тематический проект вашингтонского Фонда «Джеймстаун» увенчался 200-страничным докладом под названием «Россия в упадке», который утверждает, что «упадок России ускоряется практически во всех сферах политики, экономики, общества и военной силы, что делает шансы России на выживание в условиях глобализации весьма призрачными, не говоря уже о том, чтобы претендовать на звание великой державы».[5]
С другой стороны, некоторые исследователи, такие как Джулия Гурганус и Юджин Румер из Фонда Карнеги отмечают растущие глобальные амбиции и относительные успехи России в эпоху Путина.[6]Стратегия национальной безопасности США 2017 года признает, что «Россия бросает вызов американской силе»,[7] а последний Обзор ядерной политики США (Nuclear Posture Review) утверждает, что Россия вернулась к соревнованию сверхдержав.[8] Подводя итог этим спорам, Эндрю Качинс из Джорджтаунского университета пишет, что Россия одновременно находится на подъеме и в упадке.[9]
Это замечание, возможно, ближе всего к действительности. Хотя физические параметры российской силы, несомненно, в упадке, Россия по-прежнему влияет на ключевые вопросы мировой политики, от войны в Сирии до выборов в США, от энергетического кризиса в Европе до создания вакцины от коронавируса. При этом президент Путин стал одним из знаковых мировых лидеров нового столетия, глядя на нас с бесчисленных обложек книг и журналов, с телеэкранов и карикатур – неважно, в позитивном или негативном свете. В этом смысле Россия прыгает выше своей головы, своего физического (экономического, военного, демографического) веса, поскольку обладает важными символическими и психологическими ресурсами и значимым присутствием в СМИ.
Этот парадокс можно объяснить тем, что в течение последнего десятилетия Россия смогла конвертировать свое историческое наследие, былое величие, мифы о себе, страхи, предрассудки и ожидания внешней аудитории в геополитическое влияние. И в этом смысле российская культура превращается в государственную политику. Используя различные медийные платформы и инструменты публичной политики (телеканал Russia Today и агентство «Спутник», Валдайский форум и Фонд «Русский мир», фабрики троллей и группы поддержки Кремля в Facebook и Twitter), Россия формирует периметр культурного и медийного присутствия, которое обладает кумулятивным эффектом влияния, компенсируя и маскируя объективную слабость державы.
2. Это ставит вопрос о сути «мягкой силы». Отец этого термина Джозеф Най, который ввел его в оборот в конце 1980х, определял «мягкую силу» (для него это была скорее «мягкая власть», soft power, а не soft force) как способность страны убеждать других делать то, что она хочет, без применения силы или принуждения.[10] В этом смысле «мягкая сила» напоминает то, что Антонио Грамши в «Тюремных тетрадях» называл моральной, интеллектуальной, этической и культурной гегемонией (в отличие от доминирования), которая одна только и могла гарантировать превосходство над соперником.[11] Именно на американскую «культурную гегемонию» жаловался президент Путин в своей мюнхенской речи в 2007г.[12] – и в том же самом году был создан фонд «Русский мир».
И все же в понимании российской «мягкой силы», в особенности, как она трактуется в современной России, есть нюанс. Речь идет не только об использовании государством традиционной культурной продукции (произведения литературы и искусства, научно-технические и спортивные достижения, историческое наследие, язык, фольклор, обычаи и прочее), но культуры как арсенала, набора инструментов, платформы для политических акций и интервенций государства. В логике «ресурсного государства», описанного Симоном Кордонским, где государство превращает все – нефть и газ, территорию и население, насилие и угрозы -- в административно управляемые ресурсы, культура также превращается в ресурс, который государство использует для воспроизводства, укрепления и проецирования власти.[13]
3. Традиционные формы российского культурного экспорта, что восходят ко второй половине XIX и XX веку и включают в себя советскую триаду искусства, спорта и науки, за последние десятилетия поверглись эрозии. И хотя неувядающие шедевры, такие как романы Толстого или симфонии Чайковского, по-прежнему пользуются глобальным спросом, современная российская культура слабо представлена на мировой арене. Если взять ключевые фигуры российской культуры с мировым именем, такие как кинорежиссер Андрей Звягинцев, писатель Владимир Сорокин, оперный режиссер Владимир Черняков или дирижер Владимир Юровский, то окажется, что они живут и работают в основном за пределами России – и находятся вне контура «мягкой силы» российского государства.
Одна из немногих крупных фигур, вписывающихся в парадигму «мягкой силы» -- дирижер Валерий Гергиев, являющийся доверенным лицом президента Путина и авторитетным игроком в российской политической элите. (При этом, однако, в 2015г. его лоялистская позиция по Крыму и войне с Украиной осложнила его назначение главным дирижером Мюнхенской филармонии). Гротескным примером российской «мягкой силы» был концерт классической музыки в древнеримском амфитеатре в Пальмире, освобожденной от ИГИЛ в мае 2016г.: дирижировал Валерий Гергиев, надев белую кепку, чтобы спастись от беспощадного солнца сирийской пустыни, солировал виолончелист Сергей Ролдугин, которого считают близким другом президента Путина.
Год спустя, Пальмиру снова заняли исламисты, хранителю музея отрезали голову и разрушили амфитеатр.
4. Другой традиционный атрибут советской и российской «мягкой силы», спортивные достижения, также был обесценен в XXI веке. Серия допинговых скандалов, прежде всего разоблачение гигантской государственной машины допинга на Зимней Олимпиаде в Сочи в 2014 году, привела к тому, что МОК отстранил команду России от Олимпийских игр в Рио в 2016г., в Пхенчхане в 2018г. и Игр в Токио 2020го года (перенесенных на 2021г.). Более того, в декабре 2019 года выяснилось, что база данных российских атлетов, которую предоставило Российское антидопинговое агентство (РУСАДА), была подчищена российскими чиновниками с целью скрыть нарушения отдельных спортсменов, вследствие чего Всемирное антидопинговое агентство (ВАДА) отстранило Россию от всех крупных международных соревнований еще на четыре года. Таким образом, попытки Кремля (а у меня нет сомнений, что допинговый план был санкционирован в верхах) укрепить свою «мягкую силу» за счет триумфальной победы в Сочи обернулись провалом, отправив Россию на обочину мирового спорта и бросив тень на предыдущие победы российских атлетов.
5. Аналогичным образом, третий аспект советской «мягкой силы», достижения в науке и технике, в том числе передовая космическая и ядерная программа, успехи в физике и математике, по преимуществу остался в XX веке. За тридцать лет, прошедших с распада СССР, Россия растеряла большую часть своего научного потенциала и в настоящее время находится на 47 месте в Глобальном индексе инноваций.[14] За эти три десятилетия лишь трое россиян получили Нобелевские премии, причем две из них – за открытия, сделанные в советские времена. В России в настоящее время не живет ни один ученый-нобелевский лауреат. Примером отставания может служить российская космическая программа, которая основана на технологиях 1960-1980х годов: они надежны, но становятся все более устаревшими и затратными, вчистую проигрывая конкуренцию частному бизнесу – компания SpaceX Илона Маска, в которой работает 8 тысяч человек, опережает по эффективности корпорацию «Роскосмос» с ее 240 тысяч сотрудников. Если в 2024г., как предполагается, прекратит свое существование Международная космическая станция (МКС) – ее срок службы заканчивался в 2015г., но дважды продлевался – Россия может остаться без постоянного присутствия в космическом пространстве.
Символично, что российская вакцина против коронавируса получила название «Спутник V» в честь первого советского спутника. Поспешная регистрация вакцины в России без надлежащего тестирования и научных публикаций одновременно с широкой кампанией по ее продвижению на зарубежных рынках (например, в Бразилии) свидетельствуют о том, что российские власти рассматривали ее как элемент медико-биологической «мягкой силы». К концу 2021г. «Спутник», несмотря на очевидную его эффективность, все еще не зарегистрирован ВОЗ, а провалы российских властей в массовой вакцинации населения и в сдерживании третьей волны пандемии осенью 2021г., (что привело к рекордной смертности), не позволяют России претендовать на лидерство в медицинской и эпидемиологической номинации.
6. Таким образом, за минувшие три десятилетия традиционные российские ресурсы «мягкой силы» от культурных и спортивных до научных и технологических достижений оказались подорваны, и российская культурная дипломатия более не делает на них ставку. Как пишет Дмитрий Ахтырский, «вместо базовых аспектов, они [российские власти] выделяют инструментальные и информационные аспекты ‘мягкой силы’».[15] «Практическая мягкая сила» представлена прежде всего российскими СМИ, работающими на зарубежную аудиторию, такими как телеканал Russia Today, вещающий на английском, арабском, испанском, французском и немецком. Характерная особенность этого культурного экспорта, замечает Ахтырский, «состоит не в том, чтобы поддержать позитивный образ России, а в том, чтобы дискредитировать те силы на Западе, которые Кремль рассматривает как враждебные»;[16] иными словами, это не классическая «мягкая сила», а информационная война.
Это позволяет по-новому взглянуть на феномен российской «мягкой силы»: она работает не столько с культурной продукцией как таковой, но скорее с политикой и стратегией, которую государство выстраивает на различных культурных платформах; она использует не сами феномены и институции культуры (искусство, литература, музыка, театр, русский язык, религия, образование, спорт), но определенные идеи, представления, идеологии и мифологии в своей информационной и психологической войне против Запада. Российская «мягкая сила» проецирует образы, ценности и убеждения с целью воздействия на внешнее окружение. В этом смысле можно говорить не о традиционной «положительной мягкой силе», силе привлечения и убеждения, а об «отрицательной мягкой силе», силе разубеждения, сомнения и страха, которая используется, чтобы позиционировать Россию во внешнем мире и сдержать потенциальных или вымышленных противников.
II. Прошлое как стратегический ресурс
1. Одна из базовых характеристик России в глазах внешнего мира – это образ «инаковости» (otherness). С одной стороны, Россия, подобно Турции, на протяжении столетий была традиционным «конституирующим Другим» для Запада. Но «инаковость» России это и нечто большее: в ХХ веке Советский Союз показал миру альтернативный путь к современности. Советский проект снискал интерес и восхищение со стороны прогрессивной элиты Запада в 1920-1950е гг.: в свое время СССР симпатизировали Герберт Уэллс и Альберт Эйнштейн, Чарли Чаплин и Теодор Драйзер, Бернард Шоу и Жан-Поль Сартр; для западных интеллектуалов Советский Союз представлялся обетованной землей модернизации, и многие из них отправлялись в паломничество в Россию, особенно в 1920е и 1930е гг., естественно, в негласном сопровождении сотрудников спецслужб и при соответствующем пропагандистском антураже.[17]
После разоблачения Хрущевым культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС в 1956г., советского вторжения в Венгрию в октябре того же года и в Чехословакию в августе 1968го, после публикации на Западе «Архипелага ГУЛаг» Александра Солженицына в 1973г. светлый образ СССР на Западе потускнел – хотя и сохранялся в умах левой интеллигенции. Но с волной деколонизации 1960-1970х гг. миф о советской модернизации перекинулся на развивающиеся страны. Образ альтернативного, незападного, Модерна, воплощенного в Советском Союзе, сохранялся вплоть до конца ХХ века в десятках стран от Индии до Мексики – его поддерживали советские кредиты, вооружения, технологии, специалисты и образовательный экспорт.
Это наследие было творчески переосмыслено в российской пропаганде в последние двадцать лет. Хотя Россия больше не способна экспортировать технологии, идеологии и образ жизни, она может использовать образ альтернативы западной либеральной глобализации, на что в мире существует растущий запрос. К примеру, Russia Today позиционирует себя как «альтернативный источник новостей», противостоящий ведущим западным СМИ. Под лозунгом «задавайте больше вопросов» телеканал продвигает маргинальные взгляды, сомнительные источники и теории заговоров – к примеру, он давал трибуну основателю WikiLeaks Джулиану Ассанжу, отрицателю Холокоста Райану Доусону и лидеру партии «Брекзита» Найджелу Фараджу. В 2021 году канал отличился тем, что транслировал в странах Запада взгляды ковид-отрицателей и антивакцинаторов, за что неоднократно получал предупреждения от европейских медиа-регуляторов. Таким образом, при помощи подобных информационных вбросов Россия представляет свою «мягкую силу» в качестве альтернативы Западу.
2. Еще одна грань «инаковости» России – ее патентованная иррациональность, которая является предметом особой гордости («умом Россию не понять», по заветам Тютчева). Иногда это изображается как часть глобальной миссии России, противостоящей скучному рационализму западной цивилизации, как ключ к «загадочной русской душе», воплощенной в Достоевском, – именно об этим и писал в своем эссе Милан Кундера, тоскуя взамен о простодушном рационализме «Жака-Фаталиста» Дидро. С точки зрения «мягкой силы» иррациональность России превращается в инструмент внешней политики, в котором сочетаются непредсказуемость, риск и толика безумия. Во внешнеполитическом манифесте, характерно озаглавленном «Мировой шторм и русский кураж», прокремлевский аналитик Сергей Караганов предполагает, что Россия должна вести психологическое наступление,[18] а в недавнем манифесте под названием «Куда девался хаос» бывший главный идеолог Кремля Владислав Сурков откровенно пишет, что Россия должна экспортировать во внешний мир хаос.[19] Россия, по сути, позиционирует себя как силу, приспособленную к эпохе возрастающего хаоса и случайности, и как одного из генераторов этого хаоса.
3. Похоже, что Россия нашла для себя комфортную нишу на мировом идеологическом рынке, выступая с позиций консерватизма, анти-либерализма и антиглобализма, пытаясь предстать в виде «всемирной консервативной силы». Как заметил Гленн Дисен, «Россия превратилась в мирового лидера консерватизма, который защищает традиционную европейскую культуру, христианство, традиционные ценности и семью. Россия вернулась к своей дореволюционной роли прибежища для классических западных консерваторов».[20] Подобно тому, как в начале XIX века отец европейского консерватизма Жозеф до Местр (безуспешно) пытался продвинуть свои идеи в России Николая I, двести лет спустя лидер американских неоконсерваторов Пэт Бьюкенен задается вопросом: «Является ли Путин одним из нас?».[21] Хорошо известны связи между российскими консервативными кругами и американскими «альрайтами» или европейскими ультраправыми, наподобие французского «Национального фронта» и немецкой «Альтернативы для Германии».
4. Новообретенный российский традиционализм в XXI веке обращен ко многим глобальным аудиториям, недовольным глобализацией, вестернизацией, либерализмом и в особенности новой либеральной культурой толерантности, мультикультурализма и чувствительности к расовым и гендерным проблемам. Россия предлагает альтернативу пост-колониальному и пост-патриархальному миру, апеллируя к «незыблемым ценностям» семьи, установленным гендерным ролям (в комплекте с мужскими привилегиями), иерархиям возраста и к уважению к властям.
Западный лево-либеральный консенсус отвергается в России по трем главным пунктам: окружающая среда и глобальное потепление (большая часть российской публики была раздражена выступлениями Греты Тунберг, особенно потому что они исходили от малолетней школьницы с аутическим расстройством, а глобальное потепление считает заговором климатологов), гендерное равенство (схожим образом, широкую публику в России раздражает движение #MeToo и скандалы последних лет вокруг харассмента) и расовая справедливость (здесь российский гнев обращен против движения Black Lives Matter, которое стало столь заметным и порой бунтарским в 2020г.).[22]
Россия развивает свое идеологическое наступление по двум направлениям. С одной стороны, отечественные традиционалисты разоблачают моральный упадок Запада, который они презрительно именуют «гейропой». Для них Запад потерял свою нравственную основу, христианское наследие белой расы, и разрушается под натиском новых «варваров» (читай мигрантов). С другой стороны, либеральные критики Запада в России сокрушаются по поводу толерантности и политкорректности, в которых они видят опасность нового «левого тоталитаризма», подрывающего ключевые западные ценности – свободу индивида, свободу слова и свободу сексуального поведения.
Эти претензии к Западу были суммированы в манифесте Константина Богомолова под заглавием «Похищение Европы 2.0», в котором он гневно отвергает «новый этический Рейх». В качестве альтернативы «новой этике» Богомолов предлагает проект морального спасения Запада, который может заново открыть «настоящую Европу»: Россия призвана «Заново строить нашу старую добрую Европу. Европу, о которой мы мечтали. Европу, которую они потеряли. Европу здорового человека».[23] Как несколькими годами раньше писал норвежский политолог Ивер Нойман, «официальная российская позиция сейчас заключается в том, что подлинная Европа – это сама Россия, консервативная великая держава, которая охраняет подлинное христианское наследие Европы от фальшивой Европы разврата и упадка к западу от своих границ».[24] Это идея-фикс в отношении России к Европе: точно так же в 1830-1840х гг. консервативная николаевская Россия видела свою роль не только в качестве «жандарма Европы» и бастиона против революций 1830 и 1848гг., но и пыталась представить свою триаду «православие, самодержавие, народность» как форму сохранения европейского наследия.
5. Тема «спасения Европы», столь важная для самосознания России, подводит к еще одному важному аспекту российской «мягкой силы» -- к агрессивной политике памяти, которая стремится монополизировать мемориальный дискурс о Второй мировой и представить Россию как единственного защитника памяти о войне от «реваншизма» и «фальсификации». За годы президентства Владимира Путина память о войне была в России «секьюритизирована» -- она стала ядром российской идентичности в XXI веке, а День Победы стал, по сути, праздником основания нации, еще более важным, чем прочие государственные даты. Политика памяти становится инструментом авторитарного контроля, репрессивной дубиной, которая используется для «огосударствления» исторической дискуссии, построения единого исторического нарратива, для дисциплинирования общества и наказания несогласных. Показательным примером стал суд над Алексеем Навальным в феврале 2021г. по делу об оскорблении ветерана Великой Отечественной и последующее принятие Госдумой закона, по которому «оскорбление ветеранов» стало уголовным преступлением с наказанием в виде тюремного срока до 5 лет. Еще ранее «реабилитация нацизма» также стала уголовным преступлением, а на референдуме в июле 2020г. в Конституцию была внесена поправка о «защите исторической правды» и недопустимости «умаления значения подвига народа»: вокруг политики памяти был выстроен полный репрессивный контур.
Одновременно историческая память используется в качестве инструмента внешней политики в битвах за историю Второй мировой, расколовших Европу в последние годы. Во многом под влиянием восточноевропейских исторических нарративов на Россию теперь возлагают часть ответственности за начало войны (как следствие Пакта Молотова-Риббентропа) и за послевоенную оккупацию Восточной Европы после 1945 года. Это было подчеркнуто в Резолюции Европарламента от 19 сентября 2019г. «О важности сохранения исторической памяти для будущего Европы», которая возлагала равную вину на Германию и на СССР за развязывание Второй Мировой войны и обвиняла современную Россию в переписывании истории.[25] Эта резолюция вызвала крайнее негодование среди российской политической элиты. Президент Путин несколько раз высказывался по этому поводу: в ноябре 2019г. он ввязался в словесную войну с Польшей относительно роли этой страны в начале войны и в Холокосте; в январе 2020г., не получив приглашения в Освенцим на годовщину освобождения концлагеря, он представил свою версию истории на альтернативной памятной церемонии в израильском мемориале «Яд Вашем»; и наконец, в июне 2020г. он опубликовал в журнале The National Interest статью о корнях и причинах Второй Мировой, в которой особо подчеркнул значение Мюнхенского сговора и ответственность Запада и Польши за развязывание войны, а также ключевую роль Советского Союза в освобождении Европы.[26] По мнению историка Ивана Куриллы, подчеркивание роли СССР в победе над фашизмом и в формировании нового политического порядка в Европе видится сегодня в Москве как элемент российской «мягкой силы» и как заявка на особую роль при определении будущего этого региона.[27]
6. И наконец, есть еще один компонент невидимой российской «мягкой силы», тесно связанный с ее культурными и историческими ресурсами -- этим элементом служит страх. Россия была соперником Запада на протяжении веков (вспоминаются казачьи биваки на Елисейских полях в 1814г. и советские танковые армии в центре Европы с 1945 по 1994гг.) и превратилась в экзистенциальную угрозу, глубоко прописанную в коллективной памяти Запада. Применив парадигму психоанализа к запутанным отношениям России и Запада, российско-немецкий философ Борис Гройс предположил, что Россия является подсознанием Запада, бесформенным, бессознательным «оно», куда были вытеснены травмы, чувство угрозы и страха.[28]
Сегодняшняя Россия не может похвастаться военной мощью и присутствие на глобальной сцене, какие были у Советского Союза, но она по-прежнему может играть на страхах в коллективной памяти Европы. Впрочем, и американское массовое сознание имеет отдаленные воспоминания о советской и коммунистической угрозе времен Холодной войны: «русские идут!». Продолжая эту линию, Россия умело манипулирует этими страхами, выборочно осуществляя спецоперации за рубежом. Отравления политических оппонентов и перебежчиков, попытки вмешательства в выборы в разных странах, атаки хакеров и «фабрик троллей» на сайты и социальные сети – во всех этих случаях официальные представители опровергали причастность России, но в западном общественном мнении сложился устойчивый консенсус, что за этими операциями стоят российские власти. Появился токсичный образ вездесущей и незаметной угрозы, которая может возникнуть везде и всегда и остаться неопознанной и безнаказанной. Это токсичность – новая версия классической «российской угрозы», которая крайне эффективна в мире гибридности, неопределенности и рисков и составляет важный компонент российской «мягкой силы». Она заключается сегодня не столько в том, чтобы привлекать друзей, но скорее в том, чтобы запугивать соперников: Россия берет на вооружение стратегию государств типа Северной Кореи и Ирана.
Показательно, что в последние годы одним из архетипичных образов России, успешно используемых дома и на экспорт, стал автомат Калашникова. В самой России это культовый предмет, которому посвящают фильмы и уроки истории в школах, наклейки с АК-47 украшают задние стекла автомобилей и аватары в соцсетях, патриотическая пропаганда с гордостью говорит о нем, как о российском вкладе в мировую цивилизацию: нехитрое оружие, простое в обслуживании и использовании, которое олицетворяет российскую смекалку и умение находить простые решения для сложных проблем. Монструозный памятник создателю автомата Михаилу Калашникову был поставлен в Москве в 2017 году поперек Садового кольца, и на церемонии открытия тогдашний министр культуры Владимир Мединский назвал автомат «российским культурным брендом».[29] По всему миру было продано более 70 миллионов «Калашниковых»: на памятнике это изображено в виде земного шара, на который наложен автомат. Как заметил по этому поводу писатель Виктор Ерофеев, «это все равно, как если бы французы назвали гильотину национальным воспитателем чувств».[30]
Вместо заключения
«Мягкая сила» России в 21 веке опрокинута в прошлое, основана на исторических паттернах, мифах и достижениях – от христианства и «традиционных ценностей» семьи и гетеросексуальности до памяти об имперском могуществе и воинской славе. Россия, переживающая период драматической потери своего глобального веса, смогла капитализировать свои культурные ресурсы, историю, мифологию и психологическое влияние и трансформировать их в «мягкую силу». В отличие от Советского Союза, который на протяжении большей части ХХ века проецировал в мир образ будущего, Россия экспортирует образы прошлого в государственной ретро-политике, которая находит в мире отклик у тех, кто разочарован в глобализации и ищет альтернатив неолиберальному миропорядку.
Эта политика является отражением идеологического режима, установившегося в России в последние десять лет. Структурно неспособная обеспечить экономический рост, повышение благосостояния и модернизацию внутри страны, власть, совместно с пропагандой и масс-культурой, сконструировала ностальгический нарратив, в котором советская романтика и имперский ресентимент являются инструментами для легитимации правящего режима и консолидации общества. Утратив образ будущего, чувство направления и целеполагание для страны, отказавшись от всяких разговоров о модернизации (последняя слабая попытка была в президентство Медведева в 2008-2011гг.), путинизм превратился в проживание прошлого, в непрерывную литургию Победы и памяти. Чтобы справиться с текущей неопределенностью, взамен образов будущего процветания населению были предложены тени великого прошлого. Путинизм - это форма ретро-политики, которую Зигмунт Бауман в своей последней книге назвал «ретротопией», что возникает на руинах утопии, воскрешая и презентуя воображаемые блага, обещанные утопией.[31] В свою очередь, Светлана Бойм в книге «Будущее ностальгии» предупреждает об «эпидемиях ностальгии», которые случаются после революций: не только ancien régime приводит к революции, пишет она, но революции заканчиваются тем, что конструируют ancien régime как ностальгическое воспоминание.[32]
Сегодня Россия пытается спроецировать эту политизированную и секьюритизированную ностальгию во внешний мир – либо в виде классической «российской угрозы» с гиперзвуковыми ракетами, автоматами Калашникова и неприметными чекистами с флаконами «новичка», либо как идеализированный образ белого христианского мира, где отцы семейств в домах, полицейские на улицах и президенты в величественных дворцах являются хранителями социального порядка. Реалистичные или иллюзорные, эти образы хорошо продаются в мире, уставшем от пандемии, непредсказуемости, миграции и социальной дислокации. Россия встраивается в этот мир как продавец угроз и как сама угроза – в этом и заключается парадоксальная «мягкая сила» слабеющей державы.
[1] Статья является переработанной и адаптированной версией главы автора в сборнике Russia’s Cultural Statecraft (ed. by Tuomas Forsberg and Sirke Mäkinen), Milton Park: Routledge, 2022
[2] Kundera, Milan, ‘An Introduction to a Variation’, New York Times Book Review, January 6, 1985. https://archive.nytimes.com/www.nytimes.com/books/98/05/17/specials/kundera-variation.html
[3] Brodsky, Joseph, ‘Why Milan Kundera is Wrong About Dostoyevsky’, New York Times Book Review, February 17, 1985. https://movies2.nytimes.com/books/00/09/17/specials/brodsky-kundera.html
[4] Kotkin, Stephen, ‘Russia’s Perpetual Geopolitics: Putin Returns to the Historical Pattern’, Foreign Policy, 95(3), 2016, https://www.foreignaffairs.com/articles/ukraine/2016-04-18/russias-perpetual-geopolitics; Nye Jr., Joseph S., ‘The Good News and the Bad’, The National Interest, 26 November 2016, https://nationalinterest.org/feature/the-good-news-the-bad-18527 ; Walt, Stephen M. (2015) ‘What Will 2050 Look Like?’, Foreign Policy, 94(3), 2015. https://foreignpolicy.com/2015/05/12/what-will-2050-look-like-china-nato/
[5] Wimbush, S. Enders and Elizabeth M. Portale (eds) Russia in Decline. Washington DC: Jamestown Foundation, 2017
[6] Gurganus, Julia and Eugene Rumer, ‘Russia’s Global Ambitions in Perspective’, Carnegie Working Paper, February 2019. https://carnegieendowment.org/files/RumerGurganus_Perspective_final.pdf
[7] The White House, ‘National Security Strategy of the United States of America’ Washington, DC, 12 December 2017. Available at: https://www.whitehouse.gov/wp-content/uploads/2017/12/NSS-Final-12-18-2017-0905.pdf
[8] Office of the Secretary of Defense, ‘Nuclear Posture Review’, 2 February 2018, Washington, DC, February. Available at: https://media.defense.gov/2018/Feb/02/2001872886/-1/-1/1/2018-NUCLEAR-POSTURE-REVIEW-FINAL-REPORT.PDF
[9] Kuchins, Andrew C., ‘Russian Power Rising and Falling Simultaneously’. In Michael Wills, Ashely J. Tellis and Alison Szalwinski (eds) Strategic Asia 2015-16: Foundations of National Power in the Asia-Pacific. Washington DC: National Bureau of Asian Research, 2015.
[10] Nye, Joseph S. Jr. Bound to Lead. The Changing Nature of American Power. New York, Basic Books, 1991
[11] Грамши, Антонио. Тюремные тетради. Введение в изучение философии и исторического материализма. https://www.civisbook.ru/files/File/Gramshi,tetradi.pdf
[12] Путин, Владимир, Выступление и дискуссия на Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности, 10 февраля 2007 года. http://kremlin.ru/events/president/transcripts/24034
[13] Кордонский, Симон. Ресурсное государство. Москва: Регнум, 2007. См. также: Кордонский, Симон, «Три культуры», НГ-Сценарии, 27 марта 2007. https://www.ng.ru/stsenarii/2007-03-27/15_kordonskii.html
[14] ‘Global Innovation Index 2020’. Geneva: World Intellectual Property Organization. https://www.wipo.int/edocs/pubdocs/en/wipo_pub_gii_2020.pdf
[15] Ахтырский, Дмитрий, «Мягкая сила России в XXI веке», Eurasianet, 21 января 2018г. https://russian.eurasianet.org/node/65127
[16] Там же.
[17] David-Fox, Michael, ‘Communism and Intellectuals’. In S. Pons & S. Smith (eds) The Cambridge History of Communism. Cambridge: Cambridge University Press, 2017, pp. 526–550.
[18] Караганов, Сергей, «Мировой шторм и русский кураж», Россия в глобальной политике, 28 октября 2010г., https://globalaffairs.ru/articles/mirovoj-shtorm-i-russkij-kurazh/
[19] Сурков, Владислав, «Куда делся хаос? Распаковка стабильности». Актуальные комментарии, 20 ноября 2021г., https://actualcomment.ru/kuda-delsya-khaos-raspakovka-stabilnosti-2111201336.html
[20] Цит. по: Blinova, Elena, ‘‘Russia Has Emerged as an International Conservative Leader’ – Academic’, Sputnik International, 20 October 2018. https://sputniknews.com/analysis/201810201069040138-russia-eu-us-conservatism/
[21] Buchanan, Patrick, ‘Is Putin One of Us?’, Patrick J. Buchanan Official Website, 17 December 2013. https://buchanan.org/blog/putin-one-us-6071
[22] Латынина, Юлия, «Заблудились в трех нарративах. Дискуссия. Инфантильный социализм стал новой религией Большого Запада». Новая газета, 3 августа 2020г. https://novayagazeta.ru/articles/2020/08/03/86505-zabludilis-v-treh-narrativah-diskussiya
[23] Богомолов, Константин. «Похищение Европы 2.0». Новая газета, 10 февраля 2021г. https://novayagazeta.ru/articles/2021/02/10/89120-pohischenie-evropy-2-0
[24] Neumann, Iver B. ‘Russia’s Return as True Europe, 1991–2017’, Conflict and Society, 3(1), 2017, p. 78
[25] European Parliament,‘Importance of European Remembrance for the future of Europe’, 19 September 2019. https://www.europarl.europa.eu/doceo/document/TA-9-2019-0021_EN.html
[26] Putin, Vladimir, “The Real Lessons of the 75th Anniversary of World War II”, The National Interest, June 18, 2020
[27] Курилла, Иван, «Перед судом – история. Вторая Мировая война в европейской памяти XXI века». Россия в глобальной политике, №5, , сентябрь/октябрь, 2015, https://globalaffairs.ru/articles/pered-sudom-istoriya/
[28] Гройс, Борис, «Россия как подсознание Запада», в кн: Утопия и обмен, Москва: Знак, 1993. См. также: Medvedev, Sergei, ‘Russia as the Subconsciousness of Finland’, Security Dialogue 30(1), 1999, pp. 95–107.
[29] «Мединский назвал автомат Калашникова «культурным брендом» России», Ведомости, 19 сентября 2017г. https://www.vedomosti.ru/politics/news/2017/09/19/734405-avtomat-kalashnikova-kulturnim
[30] Ерофеев, Виктор, «Россия – родина слонов и автомата Калашникова», Deutsche Welle, 17 сентября 2017г., https://p.dw.com/p/2VzxM
[31] Бауман, Зигмунт, Ретротопия. Москва: ВЦИОМ, 2019
[32] Бойм, Светлана, Будущее ностальгии. Москва: НЛО, 2021