05.10.2015
СТАНИСЛАВ БАРАНЧАК — польский поэт, переводчик, эссеист. Крупнейший представитель «новой волны» в польской поэзии 60-х, видный переводчик с английского, немецкого и русского (в частности, поэзии Осипа Мандельштама и Иосифа Бродского; с последним Баранчака связывала многолетняя дружба). Активный участник польского протестного движения, член «Солидарности». После введения в 1981 году в Польше военного положения эмигрировал. Преподавал в Гарварде. Скончался 26 декабря 2014 года в Ньютоне (США).
На одном дыхании
На одном дыхании, одной скобкой дыхания, закрывающей фразу,
одними скобками рёбер вокруг сердца,
сжимающегося, словно кулак, словно невод
вокруг скользких рыб выдоха, на одном дыхании
закрыть всё и закрыться во всем, одной
верткой стружкой пламени, соструганной с легких,
опалить стены тюрем и втянуть их пожар
за костяные прутья грудной клетки и в башню
трахеи, на одном дыхании, прежде чем подавишься
кляпом воздуха, загустевшего от
последнего вздоха расстрелянных
и дыхания теплых стволов и пара
от еще дымящейся на холодном бетоне крови,
воздуха, в котором твой голос не то раздается,
не то разлагается, глотатель шпаг,
холодного оружия, бескровных, но до крови
ранящих гортань скобок, в которых,
как сердце между ребрами, как рыба в сетях,
трепещет фраза, заикающаяся на одном дыхании
до последнего вздоха
* * *
«Зайди, но ненадолго», —
из ледяных квартир
предложит втихомолку
никчемный этот мир.
Мы не толклись при входе,
врывались, как сквозняк.
Мы не толклись при входе,
врывались, как сквозняк.
Мы на минутку, вроде —
казалось бы, пустяк.
Уйти же не выходит,
да и не знаешь, как.
Мы храбро замерзаем
на сходке биомасс.
Так рад гостям хозяин,
что стынет кровь у нас.
«Вам хорошо, коллега?» —
нам не хватает слов.
«Вам хорошо, коллега?» —
нам не хватает слов.
Здесь у зимы аптека,
клыки бродячих псов,
наркоз шального снега
и новолунья шов.
Открыть бы дверь, без шуток,
в невидимой стене.
Две третьих части суток
в снегу, а треть во сне.
Здесь нами правит нежить
и холод вековой:
все карты побережий
солгали нам с тобой.
Дыхание всё реже
под коркой слюдяной,
и пахнет воздух свежий
морозом и бедой.
Нас кто-то в шар стеклянный
со снегом поместил,
тут блестки над поляной
танцуют, что есть сил.
Мы в королевстве грусти,
мороз зажмет нам рот —
он вздоха не пропустит,
и выдох не пройдет.
Мы в королевстве грусти,
мороз зажмет нам рот —
он вздоха не пропустит,
и выдох не пройдет.
И выдох не пройдет.
Гражине[1]
Помнить о сигаретах. Пусть будут всегда под рукой,
чтобы сразу в карман их сунуть, если за ним придут.
Помнить наизусть правила, касающиеся передач
и свиданий.
Владеть искусством принужденной улыбки.
Одним холодным взглядом гасить вопль
полицейского,
спокойно заваривать чай, когда они роются в ящиках.
Из лагеря или больницы писать письма — всё, мол,
в порядке.
Столько сноровки, такие навыки. Я серьезно.
Хотя бы для того, чтобы они не пропали,
наградой за всё это должно быть бессмертие
или, как минимум,
его неудачная версия — жизнь.
Смерть. Нет, это ерунда, слышать об этом не хочу.
Ты решала вопросы и посерьезней.
Если я кем-то и восхищался, то как раз тобой.
Если что-то и было постоянным, то как раз это
восхищение.
Сколько раз я хотел тебе это сказать. Не получалось.
Стеснялся пробелов в словарном запасе и микрофона
в стене.
А теперь слышу, что поздно. Нет, не верю.
Ведь это всего лишь небытие. И как же «ничто»
может встать между нами? Назло запечатлю навсегда
эту черточку на радужке, эту морщинку в уголке губ.
Ладно, я знаю, ты не ответишь на мою последнюю
открытку.
Но я буду винить в этом кого-то реального,
почтальона, авиакатастрофу, цензуру,
не небытие, которого, согласись, не бывает.
XI–XII 1982
* * *
Антенн и труб сплошная каша,
облитый заревом восток —
всё это с нами, в сердце нашем,
как дыма желтого глоток.
Пусть мы на пароходе белом,
но даже теплые моря
не перебьют, такое дело,
тот горький выхлоп декабря.
Пошли нам бриз, морская бездна;
и вздох перехвати
во сне,
давно знакомое нам место,
и желтый дым, и черный снег.
Пошли нам бриз, морская бездна,
а вздох
нам перехватит снег:
мы четко знаем свое место,
мы четко знаем свое место
и желтозубый его смех.
19.12.79: Чистыми руками
Пальцы молодого лейтенанта службы безопасности,
который в комиссариате на вокзале перелистывал
извлеченные из моего багажа рисунки
Яна Лебенштейна[2],
то и дело глядя на меня с укоризной,
не оставили на бумаге никаких следов.
Странно.
Не то чтобы я ожидал увидеть следы крови, разводы
пота, грязь
или хотя бы жирные пятна, которые, кажется,
оставлял на страницах книг
великий вождь и учитель, любивший читать за едой:
работа молодого лейтенанта службы безопасности
чиста,
сам он дипломированный юрист
с навыками личной гигиены, усвоенными
в культурной,
интеллигентной семье.
И всё же
естественней было,
если б на наших стихах, дневниках, рисунках, мозгах
эти пытливые потребители современного искусства
оставляли, хотя бы на память,
свой неповторимый (папиллярные линии!) след;
особенно когда они спасают их от неминуемой гибели
одной небрежной фразой:
«Ну ладно,
так и быть,
это можем не конфисковывать».
29.12.79: Снег III
Напрасно ты здесь разлегся на сантиметр целый —
тебя уберут и вывезут, хоть ты и бледнее мела,
и ты уже точно не будешь слоями своих белил
с гордостью намекать, что небом ты послан был
сюда, где от тяжкой работы сознание мы теряем,
и стал нашим падшим ангелом-хранителем-вертухаем
собьем, как с окурка пепел, мы хлипкую твою спесь
чтоб ты нам глаза не мозолил — мол, вот он я, в белом
весь
мы с грязью тебя смешаем, гори себе со стыда
к земле тебя приравняем, а к облаку — никогда
и ты не посмеешь больше уже никому напеть,
что наша гибель страшнее, чем белая эта смерть
БОГДАН ЗАДУРА (р.1945) — польский поэт, прозаик, эссеист, переводчик с русского, украинского, английского и венгерского языков. Главный редактор «Твурчосци», одного из старейших польских литературных журналов. Автор более двух десятков поэтических книг, среди которых: «В пейзаже из амфор» (1968), «Маленькие музеи» (1977), «Старые знакомые» (1986), «Проявленные снимки» (1990), «Тишина» (1994), «Кашель в июле» (2000), «Птичий грипп» (2002), «Курган крота» (2002), «Всё» (2008), «Ночная жизнь» (2010), «Воскресение птички (стихи и сны)» (2012), «Точка над i» (2014). Видный популяризатор современной украинской поэзии в Польше, автор антологий переводов венгерской и украинской поэзии. Живет в Пулавах и Варшаве.
Поглаживая Эйнштейна
посмотрим правде в глаза, младенцы
вы и впрямь отвратительны и степень родства
ничего не изменит И это один из многих примеров того
что жестокая теория безотносительности неопровержима
и это в таких относительных плоскостях как эстетика
С учетом доступа к секретам и тайнам
наши спецслужбы собираются
просеивать личную жизнь
трех миллионов граждан Больше солнца
больше света и сформировавшихся зрелых фруктов
у кого есть сад тот знает что это работа
которая не кончается никогда
сейчас я думаю о Свободе
ведущей народ на баррикады
знамена знаменами
но главное всё-таки груди
такова уж твоя природа,
о аллегория
скажем себе раз и навсегда
хорошо иногда оказаться в чужой голове
но при мысли о серой субстанции наполняющей самый
прекрасный из всех ящиков Пандоры мне становится дурно
с понедельника я не чищу зубы
это может выдать меня
с понедельника я не пишу метафизических стихов
пусть специалисты просеивают творчество Венцеля с Келером[3]
позвонил Павел и с гордостью сообщил что здоров
вот только сделался вялым как старый валенок
я хотел было ответить мол по голосу слышно
но прикусил язык
я знаю твою тайну Азор тебя должны были звать
Эйнштейном но такое имя ребенку не выговорить
Я знаю твою тайну Делакруа
свобода ведет народ под дулом пистолета вот она сзади
Что-то мне снилось я думал что слышу свой крик в тебе
а это был всхлип бензопилы неизвестного мне садовника
Поэт говорит с народом
Пока нет лучших книг — меня читает двор.
А. Мицкевич
Уже неделю он не разговаривает со своим сыном
(было бы у него больше детей
то уж если не с этим
наверняка разговаривал бы с другим)
Уже месяц он не разговаривает с тещей
(хорошо что у него их не две
поскольку не разговаривает он
лишь с одной)
Уже шесть месяцев он не разговаривает со своим издателем
(издатель обанкротился и занялся
разведением павлинов и попугаев)
Могло быть и хуже
ведь дочки фрейлины все же в порядке
на молодежь вообще нет повода жаловаться
ксероксы работают директрисы домов культуры
улыбаются и шлют поцелуи
У него много времени
так что мог бы уже поговорить с народом
вот только народ должен
избрать какую-то делегацию
Или дирекция телевидения
должна этим заинтересоваться
Или нужно было бы взять каких-нибудь заложников
и требовать эфирное время
в качестве выкупа (время — деньги)
Но ведь кто-то же должен
отдать народу последние почести
Хоть он и не умеет играть на трубе
нет у него ни винтовки ни даже барабана
это его профессиональная обязанность
В конце концов это его старшие коллеги по перу
однажды сотворили
этот народ (и его, не считая биологических родителей)
Так кто как не он должен отдать ему
последний долг
(А ведь раньше казалось
что всегда будет наоборот)
Телекоммуникация
Есть такие люди благодаря которым начинаешь чувствовать
что кое в чем преуспел
Беседуешь с ними планируешь что-то на месяц вперед
и вот уже нет времени размышлять есть ли в жизни какой-либо смысл
И неважно что потом ты думаешь Боже
как же они наивны невинны слепы А есть и другие
те что перекрывают весь кислород так что даже нет сил истерически крикнуть
да отвалите вы сил уже нет В моей жизни не больше смысла чем в вашей
Что бы это ни значило живешь всегда на поверхности Если и опускаешься
на глубину то лишь за тем чтобы зачерпнуть легкими воду
и создать проблемы спасателю он хочет как лучше
но вынужден вызвать у тебя рвотный рефлекс иначе
жизнь обратно тебя не примет а ему не продлят контракт
на следующий сезон а это единственный охраняемый пляж в этих местах
А это был единственный трамвай Из этого городка в другой
и не слишком симпатичные окрестности хотя городок вполне сошел бы за американский
если бы можно было представить себе трамвай в американской глубинке
Час на кольце в ожидании потом полчаса езды и два часа пешком
через поля и леса где на лицах уже не лежит печать безработицы и мордобоя
Это были первые за много лет светлые и сладкие черешни и вот интересно
выросло ли что-нибудь из косточек которые выстреливались пальцами Вряд ли
Они остались лежать словно тасуемые по карманам колоды магнитных карт
на железнодорожных вокзалах иных городов и местечек из которых ни у кого
не вышел пасьянс В лучшем случае путеводитель Какой-то последний импульс
словно пузырек воздуха в легких утопленника Припоминание о долге
Даже если это отчаяние подписывает векселя и долговые расписки
и ты уже знаешь что отправишься в путь без того рюкзачка
ибо всё заберет судебный исполнитель сначала отбирая у предметов цвета
эти слезы в оправе смеха подвижны словно шарики ртути
так что к чертям стеарин и ты улыбаешься
красным облезлым пластмассовым сиденьям скрежещущего трамвая
мерзким рожам пассажиров а также водителю
С кем я только не спал
не спал с матерью Терезой
не спал с сестрой Фаустиной
не спал с Иолантой Квасневской
и если бы я должен был сказать
читательницам вашего замечательного журнала
всю правду
это интервью никогда бы не закончилось
ПЕТР МИЦНЕР (р.1955) — польский поэт, писатель, эссеист, переводчик, театровед, заместитель главного редактора журнала «Новая Польша». С 1991 г. — член общества «Мемориал». Автор 12 поэтических сборников, а также ряда работ о польском самиздате, философах и поэтах русской эмиграции, Катынском расстреле и сталинизме. Живет в Варшаве.
В настоящей подборке представлены переводы стихотворений из книг «Дом под сознанием» (2008), «Точка» (2011), «После точки» (2013).
В музее
Было
было
было
и кому мешало?
Перемена мест
1.
Слово стало
телом
тело голодно
тело жаждет
тело руководит
Слово не сожалеет
2.
Столик и зеркало
Ты говоришь: я кладу ключи на столик под зеркалом
но зеркало уже висит в другом месте
и ты говоришь: я кладу ключи на столик
под зеркалом которого нет
и глядя в зеркало не говоришь:
вот зеркало под которым я не кладу ключи
3.
дневник написанный в обратном порядке
никуда не ведет
ты рассыпался в разговоре
нить сама себя перерезала
мое начало погрузилось в нас
про запас
stihija stichła w stichie
Пост
Боги не съедают жертв
мы не съедаем жертв
никто не съедает жертв
продолжается траур
жертвы съедают нас
в сухом горле
язык взбивает черную пену
Lupus Domesticus
он сидит
на кухне
смотрит на Луну
в окне
и воет
лопнула лампочка
и не стало Луны
это просто свет отражался в стекле
и все же он выл
на Луну
и был волком
пока выл
* * *
В Поти
Искорка над черным
морем
искорка танцует
перед грозой
переливается
пишет на песке
пальцем:
ПОЭЗИЯ
море
пытается надпись смыть
но у него слишком короткий язык
смывает ПОЭЗИ
Я остается
МАРТИН СВЕТЛИЦКИЙ (р.1961) — польский поэт, прозаик, вокалист рок-группы «Świetliki» («Светлячки»). Принадлежит к дебютировавшему в конце 80-х годов «поколению бруЛьона» (по названию литературного журнала). Автор девятнадцати книг стихов и трех книг прозы. С группой «Świetliki» выпустил пять долгоиграющих альбомов. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии «Гдыня», премии им. Георга Тракля. Живет в Кракове.
В подборке представлены переводы стихотворений из книг «Холодные страны» (1992), «Схизма» (1994), «37 стихотворений о водке и сигаретах» (1996), «Третья половина» (1996), «Возврату подлежит» (2001), «Сломанный» (2003), «Музыка сердцевины» (2007), «Один» (2013).
Польша
И когда мы стоим рядком перед складом с оружием, и от нас несёт нашими снами.
И когда в кинотеатре она касается меня мокрым пальцем, чтобы я знал, что она плачет.
И когда второй дуб в саду продаётся, и я получаю за него свою долю.
И когда сержант орёт на меня ах ты сука, а я бледнею, говоря с ним одним лишь взглядом.
И когда я — призрак Центрального вокзала, бродячая нечисть в неоновых огнях.
И когда она суёт мне в рот свой треугольный язык, не соглашаясь на большее.
И когда мама в который раз говорит кажется, мне только снилось, что у меня был сын.
И когда они дерутся на площади Рынок, на улице май, а я спокойно смотрю по ТВ фильм Easy Rider.
И когда зимним утром мы входим с Ясем на мол в Сопоте.
И когда я прихожу в себя в больнице, и в эту минуту по радио звучит Norwegian Wood.
И когда на свадьбе старшей сестры вдруг пропадает младшая — я сажусь в такси и еду её искать.
И когда отключают свет, а мы садимся за стол, зажигаем свечи, болтаем.
И когда я падаю в колодец в Сандомеже, смотрю в небо со дна колодца и смеюсь.
И когда Рыжий фотографирует нас на Казимеже в последний день апреля.
И когда она идёт со мной через мост, она прекрасна, дует холодный ветер, она прекрасна.
И когда мне приходит письмо от старшей сестры, письмо, в котором говорится о моём лицемерии.
И когда я вижу, как пьяный прапорщик стреляет в часового — это всего лишь секунда.
И когда мы собираемся пойти на «Санаторий под клепсидрой», но тут как раз вводят военное положение.
И когда она уезжает после первого визита, а я нахожу её туфли, рыжий волос на свитере.
И когда я получаю телеграмму от Петра если хочешь поговорить приезжай можешь переночевать.
И когда мы женимся в пустом Дворце бракосочетаний в присутствии двух свидетелей.
И когда я смотрю на международный экспресс, стоя в рабочем комбинезоне, в августе 80-го.
И когда моя жена выступает на митинге против закона о запрете абортов.
И когда я пытаюсь закурить сигарету, как Богарт, и не очень-то получается.
И когда мы идём с ней не спеша, шаг за шагом, и я чувствую, как напряжено её тело.
И когда умирает мой дед, а я украдкой расписываюсь гвоздём на гробе.
И когда я читаю говённый правый журнал «Молодая Польша», и мне даже не смешно.
И когда эта идиотка говорит, что ей нравятся мои стихи, в особенности один.
И когда заседает Сейм и я слышу всё это по радио в парикмахерской —
им кажется, что у них есть свой поэт.
А я делаю ироничную горькую паузу,
выдавливаю ухмылку
и торжественно отрекаюсь.
* * *
Посмертная корреспонденция
Итак, в какой-то степени я не был тебе верен.
Мир существовал, а это отвлекает. Я просыпался
и жил, двигался, ел, разговаривал,
пил вино и играл в людские игры, ездил
поездом и позировал перед камерами, отвлекался,
прости.
Итак, в какой-то степени я не была тебе верна,
чем-то была занята в других городах, с другими
людьми, кроме тебя, у меня были времена года,
животный мир, деревья, войны, дети, большое
жизненное пространство. Лишь теперь я останусь с тобой,
прости.
И теперь всё будет? Ничего не будет.
Шляпы и крыши, кроны деревьев, высотки,
шоссе и железнодорожные пути, реки —
всё расплывается перед твоими глазами.
Я позволила себе
кое-что дописать на твоей открытке,
прости.
Касабланка
Нелюбимый не предаёт.
Нелюбимый бродит,
звеня в кармане
никчёмным ключом.
Из подворотни выглядывает старик,
подозрительно похожий на Богарта.
«Целюсь прямо в твоё сердце, сынок!» —
«Ты же знаешь, это у меня самое нечуткое место».
В соседней подворотне нашли
семидесятилетнюю Мэрилин Монро.
Она только и успела прохрипеть:
ПУ ПУ ПИ ДУ.
«Кто вы по национальности?»
«Пьяница.
Внебрачный сын
Богарта и Мэрилин Монро.
Это я
убил Лору Палмер».
И довольно об этом.
30 апреля 94
Ещё вечер, ещё Польша не сгинула в сумерках.
Ещё апрель, но уже в темноте притаился май.
Есть ещё водка, полезная, сладкая, с привкусом драмы.
И остался язык — язык остаётся всегда.
Даже трупы как-то ещё ворочают языком.
И ещё остаётся прошлое, былые встряски
и горести, что вспомнились только сегодня,
прилетевшие из вчера, пожелтевшие, тёплые,
сладкие, мягкие, липкие. Кругом одни прилагательные.
Среди них — личное имя существительное,
что в срочном порядке, с каждой секундой
приходит в себя.
Враньё
Брылевскому
Лжёт рассвет.
Лжёт алкоголь.
Лжёт саксофон.
Троллейбус лжёт.
Большое предательство.
Большое предательство.
Мы остались одни.
Мёртвые только
не лгут.
К.
Сегодня мне пришла повестка.
Государство хочет, чтобы я вдруг явился
в соответствующее учреждение.
Государство не просит, государство требует.
Ведь не дождёшься, чтобы
государство просило,
государство требует.
Но я же умер,
я умер.
Я не ходил голосовать
за высших чиновников.
Сам виноват.
Не получал от государства талонов
на водку, сигареты и гречневую крупу.
Не получал облигаций госзайма.
Сам виноват.
Признаюсь, однако,
что нелегально пользовался
общественным транспортом
и услугами почты.
Но я же умер,
а мёртвые сраму не имут.
Иногда по привычке
я бреюсь, борода ведь растёт
и у мёртвых.
Иногда про привычке
вхожу в разных женщин,
могу сделать кому-то ребёнка,
но родятся одни лишь
бастарды-призраки.
Я умер.
Бывает, пишу стихи
и знаю — подобная деятельность
наносит ущерб государству.
Если повестка связана с этим,
оправдываться не стану.
Мертвецам ли оправдываться?
Если мёртвые представляют
угрозу для государства,
если их тоже можно наказывать,
то так тому, очевидно, и быть,
я не могу умереть ещё раз...
Вступление к ночи
По земле бродят тени
— серые, они светлее, чем земля,
которая безвозвратно темнеет,
угли костра,
минута, когда мужчины
встают, чтобы его погасить,
женщины отворачиваются,
угли шипят,
что-то движется по земле, днём и ночью,
это последний очаг сопротивления,
который остыл,
удерживая свет.
Утром
Вчера ночью небо должны были осветить
обломки хвоста погибшей кометы.
Но в таком тумане ничего не было видно,
кроме тусклых огней супермаркета.
В последнее время
всё кажется каким-то нечётким.
Придёт конец света,
повздыхает и уйдёт.
Сюрприз
Снег сойдет, зима растает,
оживет весной река.
И покойник, дорогая,
выйдет из снеговика.
Что досель укрыто было,
повсплывает налегке.
К нам весна придет. Как мило —
труп в снеговике!
Вычеркнутое посвящение
Славный денек, хотя всё обратилось в руины,
и те, с кем я говорю, окопались в прошлом,
а вчерашнее солнце освещает всё это,
но славный, однако, денек, ясный и абсолютно
несуетливый, прошлое явно не настроено
на забвение, прошлое ярко тлеет,
тлеет с неслабым блеском, земля, погруженная
в радость последнего света, закусон, запивон,
затяжка, и всё время входят-выходят
герои этой жизнерадостной драмы.
И Мартину спокойной ночи
Есть у меня ну разве что домофон.
Правда, выключенный.
И ношу я его в кармане.
Так что со мной можно связаться.
И это не ты исчезла. Это я потерялся.
Не задирай нос.
Наступила зима. По-быстрому прячусь
внутри снеговика.
ЯНУШ ДЖЕВУЦКИЙ (р.1958) — польский поэт и литературный критик. Редактор отдела поэзии литературно-художественного журнала «Твурчосць». Автор семи поэтических сборников, четырех сборников критических эссе, а также книги прозы «Жизнь на бегу». Живет в Варшаве.
Варшава в тумане
Конец ноября, декабрь налегает на весла,
отступают дожди, морозы уже на подходе,
как в прошлом году, в колодцах вода замерзла,
окно в ледяном белье, по последней моде.
В Лазенках листва попадала замертво,
озябший тополь к ели пушистой льнёт,
на востоке тлеет холодное зарево,
воробьиное сердце рвется в тайный полёт.
В такие дни денег совсем не жалко
на армейскую куртку и банку с русской икрой,
вчерашние новости ждет городская свалка
и «Легия» не вдохновляет скучной игрой.
По Новому Свету едут верхом чьи-то тени,
Млечный путь стекает на шоколадный торт,
вдоль крепостной стены несется глухое пение,
в очередь в кинокассу пристроился Харрисон Форд.
И я отдаю себя воздушным потокам этим,
ночью бунтует Висла и спать не дает земле,
а я ничего не чувствую, только поёт южный ветер,
и, наклонившись на бок, Варшава тонет во мгле.
Колодец
Художники
и поэты
встречаются
возле
колодца.
Их лица
всегда
упрямы,
а вода опять
ядовита.
А рядом
летают голуби.
Садятся людям
на плечи.
Художники
и поэты
встречаются
возле
колодца.
И ждут.
Кто-то
из них
еще ждет.
Ты — моя единственная тайна
С книги, лежащей передо мной,
я стряхиваю хлебные крошки. Вот и весна,
хотя деревья еще поводят плечами
в сверкающем инее. Когда я остаюсь один
в темной комнате, видно, как на ладони:
ты — моя единственная тайна, доставшаяся
мне. Нет никого, кроме
тебя. И хотя кажется иногда,
что кроме нас ничего нет, ни лжи,
ни правды, ты явишься нам, слабым,
неблагодарным и подлым,
спокойной молитвой
ветхих
крестов.
Арканджело Корелли. Саксонская каденция
Осень приходит всегда слишком рано,
ржавыми письмами в желтых конвертах,
в окраинном парке голые статуи,
опираясь о ветер, играют на скрипках.
Из бездны молчания льются звуки,
юный бродяга скулит в подворотне,
хриплый щебет схватился за ветку,
горьким плачем пытаясь разжалобить вечер.
Деревьям под кожу врывается холод,
и белая кровь под корой струится,
мертвые пчелы в мертвых фонтанах
разложили полный загадок пасьянс.
По крыльцу монастырскому бродит инок,
старик без лица в перепачканной рясе,
он грызет свой молитвенник скороговоркой,
и холодное эхо тает в стенах костела.
Нищий замерзший ищет, где спрятаться,
котомка его в ненасытных прорехах,
крысы ныряют в ущелья помоек —
вкушать с господских столов объедки.
В придорожном трактире расселись евреи,
отрешенно глядят на коптящее пламя,
то и дело стих выпадает из книги,
медленно сидр остывает в кувшине.
Осень приходит всегда слишком рано,
ржавыми письмами в желтых конвертах,
в окраинном парке голые статуи,
опираясь о ветер, играют на скрипках.
Бруно Ясенский. Заговор равнодушных
Перестань дышать с последним ударом сердца.
Запрети дыханию драться до последней капли крови.
Найди подходящее, безболезненно убивающее
слово, единственное слово, кроме молчания; надежду,
которой не скроешь, даже если ты веруешь в ангела
Сибири, на самом деле знаешь не намного больше;
ничего ты не видел, ничего ты не помнишь.
Идут сердечным приступом стихи твои на рекорд.
Примечания
- Стихотворение посвящено Гражине Куронь (1940–1982) — польской диссидентке и правозащитнице, активистке движения «Солидарность», жене Яцека Куроня (1934–2004), известного деятеля оппозиции в ПНР (здесь и далее прим. пер.)
- Ян Лебенштейн (1930–1999) — польский художник-сюрреалист, известный своей гротескной визионерской манерой.
- Войцех Венцель (р. 1972), Кшиштоф Келер (р. 1963) — польские поэты, эссеисты и литературные критики, известные своими ультраправыми взглядами.
© Перевод: И. Белов