Повсюду говорить с тобой

Фото: Игорь Пронин

VITA NUOVA

* * *
1
Ни в Граде, ни в миру, ни в пýстыни — ни среди сумрачных
огней,
Которые глазами грустными глядят из-за спины твоей,
Ни тут, на берегу заброшенном, где ржавое мерцает
дно,
Скажи, ведь ничего дороже нам негромкой речи не дано. —
Одно да будет мне позволено — повсюду говорить с тобой:
Где замусоленными волнами бумажными шуршит
прибой,
И где серебряною утварью горит намокшая трава, —
Да будет речь твоя заутреней и всенощной, и голова
Моя, как темный улей пчелами, роится звуками в ответ —
Рыдающими ли, веселыми, сердитыми, а если нет —
Тогда душа покинет лагерь свой, растаяв, как вороний
крик.
Без твоего — зачем мне ангельский и человеческий язык?

* * *
2
Смерть похожа на оттепель — видишь, как тают тела —
Точно лед под мостом вытекает из трещинки, ранки,
Под копытом, взбивающим воздух, пока удила
Не порвали губу, растворясь в ядовитой Фонтанке.

Смерть похожа на сумерки — видишь, как тело в мираж
Превращается к ночи — оглохшей зимующей яхтой,
Привалившейся к берегу, скинувшей весь такелаж,
Как сухую листву, позабывшей о парусе. Так-то
И от нас не останется утром почти ничего —
Ни улыбки, ни родинки, ни позвонка, ни колена,
Ни зрачка-поплавка на поверхности радужных вод, —
Видишь, все это временно, только объятье нетленно:

Точно обруч сжимает бочонок — не вылить вино,
Точно стебель вздымается вверх — не рассыпаться розе.
Лишь объятье — та вечная форма, в которой дано
Неподатливой плоти отлиться — вернее, чем в бронзе.

* * *
3
Ни пыльные башни крапивы, ни сизые чащи,
Ни клевера пламя, ни дым от помойки горящей,
Ни дребезг трамвая, ни плачущий ангел
на шпиле,
Ни угол остывший, где умерли те, кто любили,
Ни юг, шевелящий златыми устами пшеницы,
Ни ветреный север, бесплодный, как лоно
блудницы,
С полями, как вечность — гниющая мелкая свекла,
Ни сено, что скошено утром, к обеду намокло,
Ни серая твердь, ни корявая глина, где нашу
Неплотную плоть распускаем, как пеструю пряжу,
Ни гром запоздалый, ни заросли дикой малины —
Твой голос мне родина, все остальное — чужбина.

* * *
4
Как игла в вышиваньи, скользящая взад и вперед,
То к полудню узора, то в ночь узловатой изнанки,
Или рыба, в породе прозрачных рассыпчатых вод
Узкий ход проложившая мимо постылой приманки,
Как синица, снующая в мутном потоке ветвей,
Как в начале строки и в конце промелькнувшее слово,
Разрывая листок, как сияние плоти твоей,
Что, во мраке моем исчезая, является снова;

Словно луч, зажигающий кожи эмаль и финифть,
Огонек алкоголя, дрейфующий темною веной, —
Смерть вплетается в жизнь, как блестящая тонкая нить,
Завершая рисунок и делая ткань драгоценной.

* * *
5
Ты, ты, ты!
Я не стану, как тот поэт,
Ввинчиваться в черты
С бреющей высоты
Времени. Твой портрет,
Плавающий в стекле
Вечером, поутру,
Мне безразличен, мгле —
Тем более, ибо он
Вечен. Я не умру,
Или умру не вся —
Но не лирой тряся —
Глядя в него, как в сон,
Тихо сгущаясь в фон.

* * *
6
VITA NUOVA
Синий колокол умывальника возвещает утро
Новой жизни, снящейся мне как будто
Девять лет — и все же сегодня новой —
Как золотая нитка, что выбилась из основы.
Колокол знает: когда возникает vita
Nuova — любая другая тонет, как Атлантида.

Новая жизнь — это смерть для того, что раньше
Жизнью казалось: был и закат оранжев,
И трава нежна, и желток ромашки
Не проливался, и чертик сидел в рюмашке —
Но не с такою усмешкою откровенной,
Уловив которую, кровь по звенящим венам
Пятится и бежит по иному кругу,
С громким пением приближаясь к уху,
То визжа, то гудя армстронговыми басами.
И тогда был ангел покрыт глазами,
Только их уже заслоняли бельма,
Так что он проглядел, шелестя бесцельно,
Как ты, на правах известного серафима,
Приникал к губам, пробегая мимо,
Вынимая сердце, чиня положенные увечья,
Наделяя меня — сам не желая — речью.
Новая жизнь, дыша пузырьком цезуры,
Твоей сигаретой, небесной киноварью, лазурью
Водяной, умещается точно в строчку.
Ангел, покрытый глазами, кружит, уставясь в точку.

* * *
7
Если ты не придешь, значит, придет снег —
Остановкой дыханья, холодом по спине,
Он обнимет меня, увидит, что я пуста,
И войдет — в середину безлиственного куста,
В середину сердца, рассыплется по ветвям,
Белый палец прикладывая к губам.
Я не знаю, где ты, где снег, но вы оба — сон,
Так что мир до плеч закутан и занесен,
И уже не видно, кто там ко мне приник,
Закрывая собою, — ты или твой двойник.

* * *
8
В желтой стерне, где чернильная капля грача
К краю стекает, за насыпью, в буйных вихрах
Серой полыни, на рельсах, где, смертно крича,
Вдруг электричка проносится, ветер и прах

Взвив за собой, на дороге, пятнистой от ям,
Крупной щебенкой засыпанных, на лугу,
Где в розоватых коронах мерцает бурьян,
Пляшут сороки на одиноком стогу;

На прошлогоднем пожарище — лапой скребя
Черную землю, тревожа цветущую сныть,
Речь, как собака хозяина, ищет тебя,
А не найдет — по-собачьи научится выть.

* * *
9
Возлюбленные не стареют,
Их Бог от старости хранит.
Их молодость над ними реет,
Как нимб, и в голосе звенит.

Влюбленные не умирают —
Они идут, рука в руке,
Для них калина у сарая
Горит, и мир, на волоске

От гибели висящий, с ними,
Глядишь, дотянет до утра.
Над ними небо сине-сине,
Как небо августа. Пора.

* * *
10
Я не хочу с тобой прощаться,
Как с белым светом.
Подумай на минуту — счастье —
Сознанье: где-то

Ты есть — не важно, что не рядом.
Очнешься утром —
И мир не кажется парадом
Теней, абсурдом.

Так не лишай его хоть капли,
Хоть крошки смысла.
Не то — из бревен лезет пакля,
Варенье скисло,

Сияющие идиоты
Идут на приступ.
Будь — вот и вся твоя работа,
Сейчас и присно...

* * *
11
Умираешь, значит? Закрываешь лавочку?
Сворачиваешь проект,
На который пошло немерено водки, чернил
и обесцененных слез,

И отборных острот, и продукции сивого
мерина. — Неужели последний аккорд
пропет:
Высокий, он не тает в воздухе, словно радуга.
Ты всерьез?

Да, конечно, не поле боя, не дорога и не отель, —
Правда, чужбина за бессмысленной рябью миль —
Но зато в кругу семьи, в своей постели, как ты
хотел.
Мир оседает медленно, как после взрыва — пыль.

В воздухе проплывает кресло, обнажая
потертый бок,
Проплывают два стула из кухни, на которых сидели мы, —
Жареная картошка, твоя любимая, водка, томатный сок,
Суп из фасоли. Чтобы остались разделены

Красное с белым, водку ты наливал, подставляя
нож,
К стенке стакана — помнишь тот хитрый трюк?
Хороша была «кровавая Мэри». Что ж,
И диван проплывает, расшатанный в хлам,
и даже утюг,

Гладивший блузку перед твоим приходом, и тот
паром,
Первый раз увозивший нас за границу — почитай, на тот свет,
И капитан, поди, до сих пор не знает, что он
Харон,
Медленно проплывая в воздухе, руку подняв —
привет!

Рядом с ним проплывает причал и чугунные
фонари
У Петропавловки, с позолоченною стрелой,
Полосатая будка — только будочника внутри
Расстреляли, когда еще не было нас с тобой.

Проплывает кладбище Новодевичьего
монастыря
С могилой Тютчева, куда ты меня водил
Тайными тропами, и, вообще говоря,
Это место, в виду снесенного купола и заросших
могил,
Выглядело живей, чем сегодня — с золотом
и толпой
К поясу Богородицы, к Бог знает каким мощам.
Помнишь, в цеху грохочущем — в бывшей
церковке мы с тобой
Полустертых ангелов встретили? Отощал

Каждый — кто крыльев лишился, кто головы
своей,
И все равно светились, в грязи и скрежете:
вопреки.
Я вот думаю — срам, поругание — страшно
сказать — честней
Фарисейской покраски-побелки...
Проплывают ржавые катерки

По Неве, над которой мы до сих пор сидим
С бутылкой красного, свесив ноги,
на крепостной стене —
На краю тюрьмы, естественно, и цветные
дворцы, как дым,
Клубятся на том берегу.
А нынче, как на войне,

Кругом постреливают, но бежать в кусты —
Нет такого рефлекса, а главное — не страшней
Тобой оставляемой пустоты:
Ни брони от нее, ни бомбоубежища,
ни траншей.

Мирная жизнь прекращается мигом: вот только
что пили чай,
«Рио-рита» кружилась, и вдруг — Левитан,
метроном,
Серые реки бушлатов, скулы, штыки, прощай,
На углу заколоченный «Гастроном».

Что ты наделал? Мир без тебя, как брошенная
на стул
Одежда, не может ни двигаться, ни дышать.
Подожди, подожди, подожди, пожалуйста, —
видишь, там, на мосту,
За тобой, спотыкаясь и падая, плача, бежит душа.

* * *
12
И как ты коленки сгибал во сне,
И какую любил еду —
Все тащит память в скупой возне,
По-плюшкински, на ходу,

Пока ты уходишь за горизонт,
Закуривая, в закат,
Вдоль серых заборов. Так гарнизон
Покидает город. Пылят

Ботинки, кружатся чаинки ворон.
Как «о» в беззвучном «любовь»,
Зияют пустые арки ворот:
Врывайся и грабь любой.

* * *
13
Да, сколько их было, родных пепелищ и гробов
Повапленных, родин
Морозных — встревоженных глаз и насупленных
лбов:
Теперь ты свободен.

Тебя не поймают ни сны, ни расстрельные рвы,
И в липкую полночь
Тебя обойдет стороной, заходя во дворы,
Чекистская сволочь.

Ты вовремя выскочил в щелку, откуда сквозняк
Все тянет и тянет.
Тебя не достанет крысиная наша возня,
Кровавая баня,

Тебя не догонит обломков безудержный дождь
Безумной отчизны.
Ты знал это, правда? И не унимается дрожь —
Как будто на тризне

Твоей мы сжигаем страну — как коня и жену
Язычника-князя.
Как будто мы спим — и не в силах противиться сну
До смертного часа.

* * *
14
За океаном было близко —
До океана
Мой голос долетал без риска
Порваться. Пьяный

Матрос его не путал с чайкой,
Пока летел он
К тебе — веселый ли, печальный,
Лишенный тела,

Но не внимающего уха,
А значит, дома.
Теперь, назойливый, как муха, —
Аэродрома

Лишенный самолет, мой голос
Кружит над кухней —
Пока горючее осталось,
Пока не рухнет.

* * *
15
Я буду всегда молодой —
Как ты меня помнил.
Как будто мы в комнате той,
Где солнце, и полный

Веселья, идет разговор,
Печали и блеска,
А мир — не видать из-за штор,
Задернутых резко.

Ты будешь всегда молодым —
Из мелкого шрифта
И горя, закутанный в дым
И острый, как бритва.

Тебе уж воистину — ни
Страны, ни погоста,
Зато отовсюду — взгляни —
Мы буднично, просто

Такими друг другу видны —
Последняя милость —
Как ты заходил в мои сны,
Как я тебе снилась.

* * *
16
ИЗ ПЕСНИ
Скажите мне, где мой любимый,
Из этих мест куда ушел он?
Блестят домов сырые спины
Между Аидом и Шеолом,

Сочится горький сок рябинный,
Торчат ребристые заборы.
— А где, скажите, мой любимый?
— Не плачь, не плачь, вернется скоро.

— Когда, когда же он вернется?
Ложась в постель, его ждала я.
Его лицо зашло, как солнце
За тучу, медленно сгорая.

На коже капельки от душа,
Моей не высохли. Наверно,
Он вышел только что — пойду же
Искать его по всей деревне —

За ветхой почтой, за сторожкой,
Уже три года как снесенной,
За ниткой железнодорожной,
Заштопанной полынью сонной,

На чердаке у бабы Шуры,
Умершей прошлою зимою,
И на валу, на пестрой шкуре
Травы, где за прыгучей тьмою

Вокруг костра галдят подростки,
И пахнет жженою резиной,
И лица тают, как из воска,
И алкаши у магазина

Мычат мне в спину и гогочут,
Бьют кулаком между лопаток:
— Где твой любимый? Смылся ночью —
Так, верно, до молодок падок!

И у гаишников, у стражей
Дорожных я спрошу, конечно,
— Где мой любимый? — И подальше
Пошлют меня во тьме кромешной.

Пойду я в город, к теплым сотам
Оконным — где же мой любимый? —
К коням, к колоннам — где пасет он?
— Да между лилий, между лилий,

Меж асфоделей, между статуй
В густом помете голубином —
Домов медлительное стадо
Пасет ночами твой любимый.

И крикну во дворе-колодце,
Где месяца пробились рожки:
— Когда, когда же он вернется?
— Вернется он, когда умрешь ты.

Тогда и руку с сигаретой
Узришь, и дивную усмешку,
Как бы предвестие рассвета.
Тогда беги к нему, не мешкай.

* * *
17

Не я тебя держала за руку,
Когда душа из-под ресниц
Твоя скользнула — в дверь и зА реку,
Текущую куда-то вниз,

Меж голубыми небоскребами,
Сквозь маленькие города,
Вдоль частых шпал, торчащих ребрами
И не ведущих никуда.

Но я смотрю теперь, куда она
Летит, ныряя, сквозь миры
И Аристотеля, и Дарвина
В лучах божественной игры,

Где правила известны загодя,
И где поставлены на кон
И звезд рассыпанные ягоды,
И твой блуждающий огонь.

© Текст: Татьяна Вольтская