"Арабская осень" как продолжение "арабской весны"?

«Арабская осень» ознаменовалась погромами дипломатического представительства США в Ливии (со смертельным исходом для американского посла), а также в Тунисе, Египте и ряде других арабских стран, и вряд ли это можно связывать только с выходом в США фильма, оскорбившего мусульманские сообщества. Некоторые аналитики связывают подъем мусульманского экстремизма в странах Южного Средиземноморья и Ближнего Востока с форсированным «продвижением демократии» без должного учета влияния исламского фактора. Другие считают, что западный мир, прежде всего европейские страны Северного Средиземноморья, не сумел вовремя поддержать «демократическую волну».

О своем видении этих проблем рассказывает представителю журнала «Вестник Европы» Алле Алексеевне Язьковой эксперт по проблематике Ближнего Востока и арабского мира, директор аналитического Центра «Европейский Геополитический Форум» (Брюссель) д-р Марат Тертеров.

Чем вы можете объяснить тот факт, что результаты «продвижения демократии» в странах Северной Африки были активно использованы исламскими фундаменталистами, что очевидно на примере Египта? 

Этот вопрос сформулирован несколько прямолинейно, имея в виду, что в ближневосточной политике ничто не является однозначным. Политический ислам (или то, что вы называете «исламским фундаментализмом») с давних пор был основой политической оппозиции авторитарным режимам на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Он постоянно подвергался репрессиям (в значительной мере из-за наличия в политическом исламе двух его категорий — жесткой и мягкой), поскольку власти опасались нарастания подлинной популярности исламистов в арабских странах.

Вооруженные силы политического ислама в таких странах, как Египет (как вы упомянули), присутствовали на протяжении большей части ХХ века и неизменно жестко подавлялись, начиная с первых дней режима президента Гамаля Абдель Насера, основателя современной Республики Египет. «Движение братьев-мусульман» в Египте было основано в 1928 году и сохранило свои позиции в качестве ведущей оппозиционной силы Египта (и в этом контексте в качестве лидирующей силы в рамках оппозиции исламских фундаменталистов) вплоть до конца президентства Мубарака. И хотя в течение длительного времени египетским «Братьям-мусульманам» было запрещено участвовать в политике, сетевое Движение пустило глубокие корни в египетском обществе и смогло мобилизовать население на свержение Мубарака «властью народа» в феврале 2011 года.

Исламисты Египта могли и не свергать Мубарака, но благодаря тому факту, что, безусловно, являясь наиболее организованной оппозиционной силой, именно они смогли использовать вновь возникший политический плюрализм, образовавшийся через несколько месяцев после падения Мубарака. Я хотел бы добавить, что, в отличие от воинственной исламистской группы Египта 1990-х годов, Исламского джамаата, «Братья-мусульмане» сохранили свою легитимность после падения Мубарака, отвергнув насилие и используя свои обширные способности к проникновению во власть через «низы», что позволило им занять доминирующие позиции в ходе парламентских выборов в январе 2012 года. Мы также должны иметь в виду, что «Братья-мусульмане» уже давно позиционировали себя в качестве «умеренных исламистов», а не сторонников жесткой линии (к которым зачастую причисляют салафитов). Это сделало их более терпимыми в глазах стареющих египетских генералов (бывших союзников Мубарака), на которых возложена задача «управления» переходом к демократии.

В течение нескольких последних десятилетий политический ислам как идеологическая сила и форма политической адвокатуры стал важнейшей (и, возможно, самой законной) оппозиционной силой в арабском мире. Многие специалисты говорят о снижении уровня секуляризма, национализма и пан-арабизма на Ближнем Востоке, весьма популярных в первые годы независимости арабских республик. После поражения арабских военных в противостоянии с Израилем в 1950–1970-х годах такие ключевые события, как Исламская революция в Иране в 1978-79 годах, убийство президента Египта Анвара Садата жесткими сторонниками джихада (террористическая группа «Египетский исламский джихад». — А.Я.) в 1981 году, отмена выборов в Алжире в начале 1990-х и продолжение неправовых акций Израиля по отношению к палестинцам, помогли политическому исламу занять важное место во внутренней арабской политике. Кроме того, сохраняющийся авторитаризм в сочетании с неспособностью правительств поднять уровень жизни арабского населения создали дальнейшее поле деятельности для интеллектуалов и простых людей, одинаково одобряющих возрождение политического ислама как идейно-политического средства высвобождения арабских масс из их нынешнего положения. Исламисты, долгое время будучи критиками арабских режимов, не являлись причиной «арабской весны», но они обладали отличными возможностями, чтобы ею воспользоваться.

Насколько, по вашему мнению, результаты состоявшиеся после свержения Каддафи выборы отражают расклад сил и устремлений востока и запада Ливии, создают основу для компромисса между Бенгази и Триполи?

Достоверный ответ на этот вопрос дать довольно сложно. Пока мы еще действительно не знаем, какие конкретные силы сейчас определяют меняющуюся политическую архитектуру Ливии после гибели Каддафи. Также у нас нет четкого понимания того, какими могут быть подлинные приоритеты множества новых политических элит (включая тех, кто, возможно, «появился на свет» после свержения Каддафи). Хотят ли они создать демократию (как надеются их спонсоры на Западе) или же они хотят отомстить за былую несправедливость и злоупотребления, которые якобы имели место при Каддафи (как это было в случае с Ираком)? Наше общее впечатление сводится к тому, что, с одной стороны, Ливия всегда была и останется государством, где сфера политики основана на клановых (племенных) структурах, а режим Каддафи имел в своей основе мощную структуру «племени аль Каддафи». С другой же, в стране возможно сплочение других мощных племенных групп для сохранения межплеменного баланса сил в суперструктуре ливийского государства, обладающего запасами нефти.

Этот тип модели арабского управления не уникален для Ливии (т.е. распространен и среди других богатых монархий Персидского залива), но, возможно, более выражен в этой стране, чем в Египте, Алжире, Тунисе и других североафриканских соседях по региону. К тому же известно, что Бенгази никогда не был достаточно свободным от влияния Триполи, и так получилось, что волна протеста, начавшаяся в стране весной 2011 года, возникла именно в Бенгази, а не в Триполи или других ливийских городах. Известно также, что ходило множество слухов о возможности Восточной Ливии (т.е. Бенгази) отделиться от Западной Ливии (Триполи) после падения режима Каддафи. Если эта тенденция сохранится, можно будет утверждать, что непосредственным итогом гражданской войны 2011 года в Ливии стало то, что в этом конфликте речь шла не о демократии или демократизации, а скорее о сепаратизме или самоопределении (т.е. о стремлении Восточной Ливии обрести собственную государственность, независимую от Западной).

Распад независимой Республики (Джамахирии) Ливии сегодня стал бы прежде всего еще одной проблемой этой страны, но еще бóльшие трудности будут связаны с необходимостью разоружения большого числа ливийцев, обладающих оружием. Мы должны быть уверены, что негосударственные / незаконные вооруженные формирования, возникшие в результате гражданской войны, будут взяты под контроль правительством в Триполи, т.е. Ливийское государство сможет контролировать свою территорию и включить «недовольных молодых людей» в рамки социально-политической системы. Ливия эпохи Каддафи безусловно, была в состоянии сделать это, хотя следует заметить, что жестокость всегда была присуща прежнему режиму. Сегодня ситуация совершенно иная — но во многих отношениях гораздо более сложная. В начале нынешнего года правительство потеряло контроль над аэропортом в Триполи, а недавно в американской дипломатической миссии в Бенгази был убит посол США. Все это внушает серьезную озабоченность по поводу безопасности страны, и мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы предотвратить в Ливии возможности повторения иракской ситуации или подобные кошмарные сценарии. 

Подводя итоги «арабской весны» и нынешнему характеру отношений между странами Южного и Северного Средиземноморья, некоторые европейские аналитики указывают на упущенную Парижем, Римом и Мадридом возможность создать в регионе принципиально новый характер отношений, используя возможности «интрарегиональной» интеграции (www.ecfr.eu.26.09.12). Как вы могли бы прокомментировать эту позицию? 

Я не уверен в успешности «интрарегиональной интеграции», предложенной Европейским Советом по международным отношениям, однако отметил бы усилия вышеупомянутых европейских столиц (Парижа, Рима и Мадрида) в упрочении институциональной основы комплексных региональных взаимоотношений между странами Северного и Южного Средиземноморья, появившихся в течение нескольких десятилетий. Пока данные инициативы (например, Барселонский процесс и Союз Средиземноморья) дали не очень высокие результаты в сравнении с вложенными в них ресурсами и предложенными планами. Недавно экс-министр иностранных дел Италии и бывший вице-президент Европейской комиссии фактически заявил, что Союз Средиземноморья так ни к чему не привел и должен быть как можно скорее отвергнут, и необходимо искать «новые инициативы». Наступление «арабской весны» выдвинуло идеи о том, что необходимо поиск новых форм отношений Европы со странами Ближнего Востока на политическом уровне. Нужно сфокусировать внимание на продвижении демократии, соблюдении прав человека, достойного управления и в конечном итоге (чего действительно добивается Европейский Союз) на установлении добрососедских отношений (для организации помощи в сфере торговли и развития).

Основной же проблемой, перед которой мы оказываемся с точки зрения взаимоотношений Европы со странами Северной Африки и Южного Средиземноморья, является то, что Евросоюз не обладает единой, основанной на консенсусе, стратегией относительно обязательств в данном регионе. Это явилось еще одним результатом, вызвавшим «арабскую весну», поскольку мы не знаем, как будут развиваться политические и экономические преобразования в этом регионе и каковы будут их последствия с точки зрения европейских интересов. Будет ли регион погружаться в дальнейшую нестабильность (то, что мы наблюдаем сейчас в Ливии), которая может усугубить проблему беженцев, или появятся другие формы пагубного воздействия на Европу? В некотором смысле для Европы было гораздо легче — особенно на двустороннем уровне отношений — иметь дело с «южным берегом» в период «авторитарной стабильности». У Парижа и Вашингтона были довольно хорошие отношения с режимом Бен Али в Тунисе. Итальянцы, так же как и бывший премьер-министр Британии Тони Блэр, тесно сотрудничали с Муаммаром Каддафи.

Однако это пошло вразрез с европейской структурой общечеловеческих ценностей, и Европейский Союз был вынужден поддержать «арабскую весну», когда она случилась. Сейчас Брюссель (как и европейские столицы) ищет новую стратегию взаимодействия с Ближним Востоком. Традиционные средства и инструменты политики соседства могут оказаться недостаточными для тех изменений, которые возникли в период, наступивший сразу после «арабской весны» и продолжающийся поныне. Серьезные переговоры об интеграционной активности Северного и Южного Средиземноморья вряд ли смогут состояться, в то время как бóльшая часть Юга продолжает погружаться в возрастающую политическую нестабильность, а извне прогнозируется ненадежность и нестабильность. Евросоюз будет держать Южное Средиземноморье на расстоянии и в среднесрочной перспективе применять подход «подождем и посмотрим».

И, наконец, какова ваша оценка стратегии Запада по урегулированию конфликта на территории Сирии?

Как я уже говорил в своих недавних интервью, Запад в значительной степени до сих пор еще не решил, что делать с Сирией после смещения президента Башира Асада, и, следовательно, не принял окончательное решение или не выработал возможную альтернативу военному вмешательству в дела Сирии, поставив «сапоги на землю». Предыдущие случаи сравнительно недавних военных вмешательств во внутренние дела мусульманских стран со стороны Запада показали, что «мы можем стимулировать смену режима, но не всегда в состоянии контролировать последствия». Это стало наиболее очевидным в Ираке и теперь может последовать в Ливии. Таким образом, в то время как аргументы для военной интервенции в Ливию со стороны Запада становятся привлекательнее, на данный момент доводы против вмешательства (в политической сфере и области разведывательных служб) по-прежнему остаются сильными.

Я бы отметил, что различные влиятельные силы на Западе (включая Израиль), возможно, надеются, что режим Башира Асада будет медленно и неотвратимо умирать своей смертью. В этой связи они, вероятно, будут пытаться предоставлять «негласную поддержку» подобному развитию событий, стараясь не обращать внимания на поставки региональными державами оружия для оппозиции (и тем самым увеличивая масштабы гражданской войны в Сирии); не признавать зверств и террористических акций, совершаемых представителями оппозиции; оказывать «помощь» представителям официального режима в переходе в оппозицию и в целом продолжать разжигать псевдовойну через таких союзников, как Турция и страны Персидского залива. В таких условиях режим Башира Асада действительно может рухнуть, и тогда Запад станет утверждать, что для стабилизации ситуации необходимо тщательно спланированное вмешательство. Единственная проблема здесь заключается в том, что ничто не может работать так, как запланировано. Режим Асада может остаться у власти намного дольше, чем мы думаем (его отец вел гражданскую войну против «Братьев-мусульман» с 1976 по 1982 год и умер естественной смертью в качестве президента страны 18 лет спустя). Гражданская война начинает распространяться в регионе, угрожая особо опасными и непредвиденными последствиями, подобно тому, что мы уже наблюдаем в Ливане.

Кроме того, существует большая геополитическая проблема: Сирию поддерживает Иран, такие просирийские группы поддержки Асада, как Хезболла в Ливане, сирийские курды на севере страны и даже иракское правительство премьер-министра Нур аль-Малики. Ситуация внутри Сирии и вокруг нее в настоящее время наиболее нестабильна, и история западной дипломатии / стратегии в регионе до сих пор не предоставляет нам долгосрочной модели мира и стабильности. Наоборот, внутренняя нестабильность и геополитический риск находятся на небывало высоком уровне, и самое большее, на что может надеяться Запад в отношении Сирии, — это некоторое моральное превосходство на гуманитарном фронте и надежда на то, что конфликтующие стороны договорятся о прекращении огня, позволив конфликту исчерпать себя — по крайней мере на время.