В контакте Фэйсбук Твиттер
открыть меню

Польская линия. Цимбалы Янкеля: вновь о Мицкевиче и об истории польского мессианизма

Автор:  Рашковский Евгений
10.01.2015

«Пан Тадеуш» – важнейшая «кодовая» книга польской истории и культуры. Книга печали и надежды. На этой книге воспитывались такие столь разные деятели польской общественной и духовной истории, как Юзеф Пилсудский, Юлиан Тувим, папа Иоанн Павел II, Чеслав Милош, Анджей Вайда…

Статья, во многом опирающаяся на философскую методологию Вл. Соловьева, посвящена мессианским темам в поэме Адама Мицкевича «Пан Тадеуш». Мессианизм Мицкевича во многом определяется той ситуацией исторического разлома, когда сквозь изжитые формы полупатриархальных обществ  мучительно пробивались начатки обществ современного типа. Анализ текста поэмы подводит к выводу, что основной заботой Мицкевича было возможное согласование достоинств патриархальной Gemeinschaft с современными императивами равенства и свободы. Текст поэмы, в которой Мицкевич вольно или невольно касается и своего дальнего еврейского background’а, является и актом философского и поэтического самопознания этого великого польского поэта. В статье также рассматривается проблема многозначности столь существенного для Мицкевича (как и для всей романтической культуры первой половины XIX  столетия) Наполеоновского мифа.

Ключевые слова: поэзия, поэзия Мицкевича, философская методология Вл. Соловьева, польский мессианизм, окраины Речи Посполитой, патриархальное общежитие, революция, эмансипация, свобода, еврейский народ, «Наполеоновская идея».


JANKIEL’S CYMBALS:

ONCE MORE ON MICKIEWICZ AND THE HISTORY OF POLISH MESSIANISM

This paper, based in many respects on Vl. Solovyov’s philosophical methodology, deals with some messianic ideas of Adam Mickiewicz’s poetical but half-ironic epopee “Pan Tadeusz”. Mickiewicz’s messianism was partly determined by the situation of painful historical clash of remnants of patriarchal societies with new imperatives of Modernity. The main concern of the Polish poet was a kind of possible correlation of traditional virtues of patriarchal Gemeinschaft with modern egalitarian and emancipation imperatives. The paper also deals with the problem of distant Mickiewicz’s Jewish background as one of the willy-nilly preconditions of his philosophical as well as poetical self-consciousness. And also, the paper deals with the ambiguity of so substantial for Mickiewicz (as well as for European romantic culture itself) Napoleonic myth.

Key words:  poetry, Mickiewicz’s poetry, Solovyov’s philosophical methodology, Polish messianism, patriarchal way of life, revolution, emancipation, freedom, Jewish people, “Napoleonic idea”.


Ты ж, сверхъестественно умевший
В себе вражду уврачевать… 
Федор Тютчев[1].

Казалось бы, что можно еще сказать о мессианизме Адама Мицкевича и его отражениях в мышлении и творчестве Соловьева[2] после всего, что написано о Соловьеве и Мицкевиче в трудах о. Сергия Соловьева, Мариана Здзеховского, Ежи Мошиньского, Станислава Пигоня, Анджея Валицкого, Гжегожа Пшебинды, Яна Красицкого и многих-многих других. Однако тема едва ли исчерпана. Оно и не случайно.

1

Давным-давно, на исходе позапрошлого века, когда еще жил и творил Соловьев, на страницах немецкой социал-демократической газеты “Leipziger Volkszeitung” Роза Люксембург опубликовала статью «Адам Мицкевич». Статья, разумеется, написана на тогдашнем марксистском политическом жаргоне, но пронизана она любопытной и, по существу, неоспоримой мыслью: подобно тому, как в Германии высшим достижением национальной культуры, завещанным будущему, является немецкая классическая философия[3], так и в определении будущих судеб Польши аналогичную роль призвана сыграть дворянская романтическая поэзия XIX столетия[4].

Действительно, польское мессианство позапрошлого века – и в философии, и в поэзии (наследие Мицкевича, Красиньского, Словацкого, Норвида, Хёне-Вроньского, Цешковского и др.), впитав в себя несомненные влияния немецкой классической философии – и именно в тот период, когда национальная история польского народа и его культуры казались делом почти безнадежно проигранным, – поставило особый акцент на мышление, созерцание, рефлексию, поэзию как на неотъемлемые и существенные моменты человеческой деятельности: вплоть до повседневных трудов. И через человеческий праксис – как на неотъемлемые моменты самой истории[5]

И если говорить о проблеме «Мицкевич и история», то важно иметь в виду, сколь существенно было для Мицкевича погружение в трагическую историю многих поколений своего народа – в историю прошлого, в текущую историю, в историю чаемого будущего. А по принципу некоего поэтического и философского контрапункта – чувство того беспощадного одиночества, на которое обрекает истинного поэта его поэтическое, следовательно – и духовное служение[6].

А уж если говорить об истории, то одна из важнейших  интуиций Мицкевича, подхваченных позднее Соловьевым, – неразрывная духовно-историческая связь славянских народов с судьбами еврейства. Тема эта – почти что неисчерпаемая, захватывающая огромные пласты не только историографии, но и библеистики, христианского богословия, социологии, истории мысли и поэзии.

Однако – «нельзя объять необъятного».

И посему ограничусь лишь частной задачей: трактовкой этой проблемы на страницах едва ли не вершинного труда Мицкевича – поэтической эпопеи «Пан Тадеуш» (1832-1834). Будем работать с польским оригиналом, давая к нему русские прозаические переводы[7].

Работа с «Паном Тадеушем», на мой взгляд, тем более важна, что сам взаимный перелив и некоторое мерцание поэтических, философских и исторических смыслов лишний раз убеждает нас в том, что поэзис, поэтическое творчество и поэтическое знание – вещь несомненно более емкая и богатая, нежели знание идеолога, стремящегося к инвариантным формулировкам и смыслам[8].

А уж если говорить о еврейской теме в «Пане Тадеуше», – то тема эта не случайна.

По землям Речи Посполитой, подвергавшимся неоднократным переделам со стороны окружающих держав на протяжении последней четверти XVIII – первой половины ХХ столетия пролегал «еврейский пояс» тогдашнего мiра. «Пояс» этот простирался от берегов Северного моря и Балтики до берегов Черного моря и Адриатики. Как известно, этот многомиллионный «пояс» был уничтожен гитлеровскими варварами на протяжении 30-х – 40-х годов прошлого века. Но память о нем до сих пор жива в мiровой культуре.

Есть еще одна возможная предпосылка озабоченности Мицкевича еврейской темой: обстоятельство скрывавшееся, но непреложное. Известно, что Маевские, предки поэта по материнской линии, как и целый ряд иных шляхетских родов Речи Посполитой, начинали свое родословие от еврейских сектантов, перешедших в католичество в XVII столетии[9]. И эта родовая полутайна Мицкевичей, возможно, могла быть существенным стимулом для мышления и творчества поэта.

2

Итак – «Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве».

Время действия – 1811-1812 годы; трагический эпилог поэмы относится к началу 1830-х годов, ко временам «Великой эмиграции», последовавшей за восстанием 1830-1831 гг.

Место действия – фольварки, замки, деревни и леса Беловежского края (Новогрудский повет Гродненского воеводства бывшего Великого княжества Литовского, территория которого – вследствие разделов Речи Посполитой – перешла к Российской империи, а ныне входит в состав Республики Беларусь).

Сюжет – сюжет как бы своеобразной польской иронической «Махабхараты»: казалось бы, случайно вспыхнувшая братская война, смысл и ход которой оказываются непредвиденными. Однако смысл этот постигается не напрямую, но, скорее, некоторым косвенным, «боковым» зрением: в основе истории – не разрешение внешних людских противоречий, но становление дальних предпосылок внутреннего роста и очищения душ. Очищения – в виду всей преступной запутанности и неразрешимости прошедшей истории и открытости истории будущих времен.

Итак, «Пан Тадеуш» – романтический ирои-комический эпос о мучительном водоразделе двух эпох: эпохи глубокой архаики и эпохи современной, или – если прибегнуть к нынешней терминологии – модерн-эпохи. Наполеоновские войны были для народов Центральной и Восточной Европы едва ли только началом этого водораздела.

Отдаю себе отчет в том, что определение поэмы как ирои-комического эпоса на гранях современности может показаться кому-то парадоксальным, вопиюще нефилологичным. Однако ничего не поделаешь. Таков сам Мицкевич, с его надрывной самоиронией, такова и его поэма: поэма на разломах архаической и современной эпох.

Первая эпоха – уходящая, сгорающая в конкретной истории Наполеоновскимх войн. Эпоха как бы полуприродного, патриархального, ритуализированного и – не побоюсь сказать – отчасти предысторического существования. Предысторического – даже при всей этой вкоренившейся в польскую дворянскую жизнь латыни, галантных манерах и весьма развитой юриспруденции. И всё же в этой шляхетской действительности среди Беловежской пущи доминируют не «цивилизация», не «прогресс» или «демократия» (в этом полупатриархальном, былинном, анимистическом мiре сами эти слова произносятся лишь в иронических контекстах как обозначение чего-то чуждого, излишнего, несуразного)[10], но доминирует погруженность человека в природно-космические ритмы и в регрессию к легендарному «сарматскому» прошлому: решая свою дворянскую распрю, люди склонны, скорее, обращаться не к юридической волоките, но к вооруженному «наезду» (zajazd) на усадьбу оппонента...

Многие исследователи творчества Мицкевича обращают внимание на один характерный след архаического мышления в поэме. Такие обобщающие понятия, как, скажем, «дерево», «зверь», «фрукт», «овощ» – почти отсутствуют, но зато подлежащие этим понятиям предметы до тонкости детализированы. Правда, в Книге 3 поэмы («Игры любви», строки 260-289) существует целый вдохновенный гимн грибам, – но и то: с тончайшей художественной детализацией.

И как ей положено, эта полуприродная, былинная эпоха, словно чудом переехавшая в эпоху регулярных армий, революций и бонапартизма, оказывается эпохой братских клановых войн. Внезапно вспыхнувшая родовая война Горешков и Соплиц[11], вооруженный «наезд», а по существу погром, учиненный графом Горешкой и возбужденной им шляхетской мелкотой против усадьбы Соплиц, – это как бы полукомический вариант войны Горациев и Куриациев, войны Пандавов и Кауравов, кровавых усобиц среди племен Израилевых, как описаны они в «былинных» и хроникальных разделах Библии (Книги Судей, Книги Хроник – Паралипоменон).

Однако этот былинный, полупатриархальный мiр, при всём вызываемом им поэтическом умилении (хотя и изрядно сдобренным авторской иронией), предстает в поэме как мiр обреченный. Мiр на грани распада. И сама былинная, разудалая психология героев – хотя и дополнительный, но всё же действенный фактор этой обреченности. На повестке дня – новый мiр, новый эон неумолимой современности.

3

Ситуативное предвестие гибели старого мiра начинается на фольварке Соплицово и его лесных окрестностях: с праздника, который включает в себя и медвежью охоту. Клан Соплиц, возглавляемых Судьею (дядей юного заглавного героя поэмы), со своими клиентами и вкупе с молодым графом Горешкой, убивает медведя – как бы тотемного зверя этой патриархальной, шляхетской (можно было бы сказать – «беловежской») Польши[12].

Но вот за страшной гибелью медведя, который в своей агонии чуть было не задрал двух юношей – Тадеуша Соплицу и графа Горешку, – раздаются по всей округе торжествующие звуки рога Войского Гречехи[13], знаменующие победу людей, по существу, над собственным тотемистическим прошлым. И трижды повествует поэт о звуках рога Войского надо всей округой (Книга 4 – «Дипломатия и охота», строки 678-679, 685-686, 694-695):

…wszystkim się zdawało,
Że Wojski wciąż gra jeszcze, a to echo grało.

(«…и всем казалось, // что Войский продолжает играть, но играло эхо»).

Воистину – отходная старому мiру.

Но только вот вослед за торжествующими звуками рога над поверженным медведем и разворачивается в ходе ирои-комического повествования неприглядная правда этого сантиментально-идеализированного, патриархального мiра: спесь, мстительность, коварство, предательские убийства, сутяжничество, насилие. И всё это возможно смыть лишь покаянием и страданием – вплоть до самоотречения и смерти.

Из дальнейшего повествования мы узнаём, что во время штурма екатерининскими войсками родового замка графов Горешек младший брат мудрого и гуманного Судьи – Яцек Соплица – исподтишка убивает некогда незаслуженно оскорбившего его владельца замка, старого графа, а самый замок отходит к Судье Соплице, умеющему при надобности налаживать отношения с российскими властями.

Короче, приоткрывается вся неприглядная «обратная перспектива» агонизирующей магнатско-шляхетской Речи Посполитой.

А чтó же Израиль? Каковы же еврейские судьбы на землях растерзанной Речи Посполитой? Евреи – как бы чужаки, но в то же время и неотъемлемые сопричастники  этого уходящего в прошлое патриархально-былинного мiра.

Корчма, арендуемая у панов Соплиц преданным им трактирщиком и музыкантом Янкелем, – как бы вестник о Ноевом ковчеге или о Соломоновом храме среди Беловежья (книга 4 – «Дипломатия и охота», строки 177-186); Большая Медведица над Беловежьем – как бы «колесница Давидова» (там же, строки 77-78), а созвездье Дракона – как бы подвешенный в небе Левиафан (книга 8 – «Наезд», строки 89-92), о чем «старые литвины» прознали у раввинов (там же, строки 87-88).

И – увы – в поэме мы встречаем и такой отзвук «нормального» архаического мышления о евреях, как кровавый навет: всего лишь неполные три строчки.

Мелкая «шляхтюра», возбужденная молодым графом Горешкой и его верным слугой – подпанком Гервазием Рембайлой (одна фамилия старого рубаки – rębaczu –  чего стóит!) – против Соплиц, бесчинствует в захваченном доме Судьи.  Бесчинствует и сам граф.   И тогда –

…wszystkich zagłuszył wrzask Zosi,
Która krzyczała, Siędzię objąwszy rękemi,
Jak dziecko od Żydów kłute igełkami.

(«…Всё перекрыл визг Зоси, // обхватившей Судью руками, // словно дитя, которого евреи колют иголками». – Там же, строки 668-670).

К чести Мицкевича, следует сказать, что и здесь сохранена поэтом та ироническая дистанция, которая характеризует весь его поэтический дискурс при описаниях старой, шляхетской, былинной, «сарматской»  Польши…

4

И за всем этим любованием-развенчанием архаической старины – во всём его амбивалентном блеске и драматизме – открывается другой, новый мiр: мiр собственно истории. Истории динамичной, пламенеющей, если можно так выразиться – огнестрельной[14].

Остановимся на активных и разнохарактерных героях этой Собственно-Истории, т.е. истории осознанной.

Сам заглавный герой поэмы – юный пан Тадеуш Соплица – борец за свободу Польши и освободитель (вместе с невестою Зосей) своих крестьян. 

Император Наполеон – он как бы «за кадром», но именно с ним и с его воинством наивно связывают тогдашние поляки надежды на восстановление своего отечества.

Как известно, и сам Мицкевич заплатил немалую дань романтической наполеоновской мифологии. И всё же, текст поэмы свидетельствует, что «наполеонизм» Мицкевича далеко не безоговорочен.

Один из эпизодических персонажей поэмы – сельский мудрец, шляхтич-крестьянин Мацей Добжиньский, рыцарь без страха и почти что без упрека, отказывается сражаться за Польшу в подчиненном Наполеону легионе легендарного Домбровского:

Sam widziałem, kobiety w wioskach napastują,
Przechodniów odzierają, kościoły rabują!
Cesarz idzie do Moskwy! daleka ta droga,
Jeśli Cesarz Jegomość wybrał się bez Boga!

(«Сам видал: [французы] бесчестят женщин по деревням, // обирают путников, грабят храмы! // Император идет на Москву? Только далека Его Величеству дорога, коли отправился он [в поход] без Бога». – Кн. 12 – «Возлюбим друг друга!», строки 392-395).

Генерал Домбровский и его соратники. Они приходят в составе войск Наполеона на отторгнутую императорской Россией землю Великого княжества Литовского как освободители. Кстати сказать, в составе легиона Домбровского возвращаются в Беловежье и помирившиеся былые враги – Тадеуш Соплица, успевший получить боевую рану, и молодой граф Горешко.

Домбровский обращается к состарившейся шляхетской вольнице, чьи тяжелые, неудобные, устаревшие к началу XIX столетия мечи и сабли – как бы живые для их владельцев существа, носящие имена собственные:

Widzieć te Scyzoryki i te wasze Brytwy,
Ostatnie ekzemplarze starodawnej Litwy.

(«Видать, все эти ваши Перочинные Ножички да Бритвы – // Последние реликты старосветской Литвы». – Кн. 12 – «Возлюбим друг друга!», строки 250-251).

И мало кому из воинства генерала Домбровского, привыкшего к новейшему огнестральному оружию и легким штыкам, под силу поднять принадлежащий Гервазию Рембайле старинный меч по имени Перочинный Ножик (Scyzoryk). Разве что генералу-богатырю Князевичу, да и то – ненадолго.

Иеромонах-бернардинец Робак, под личиной  которого скрывается убийца старого графа Горешки Яцек Соплица. Робак – всю жизнь казнящийся своей виной и скрывающийся от традиционного польского правосудия неведомый отец Тадеуша, но он же – и революционер-конспиратор, готовящий восстание поляков против власти российского самодержавия. И только на смертном одре ксендз Робак с покаянием открывает свои тайны почти двадцатилетней давности…

Пленительная юная Зося, возлюбленная, а затем и невеста Тадеуша, внучка некогда предательски застреленного Яцеком Соплицею-Робаком старого графа Горешки. Она родилась в сибирской ссылке, куда угодила после подавления восстания Костюшки ее семья. Зося говорит о себе:

O moim rodzie mało wiem i nie dbam o to;
Tyle pomnę że była ubogą, sierotą…

(«Мало что знаю о своем роду и не особо этим озабочена; // помню только, что была бедной, сиротой…» – Там же, строки 518-519).  

Эротичная петербургская щеголиха Телимена – дальняя родственница Соплиц и одновременно – воспитательница  сироты Зоси. Обеих приютил в своем доме Судья, а его неузнанный родной брат Яцек-Робак тайно мечтает о браке своего сына Тадеуша со внучкою погубленного им старого графа. Что вопреки влюбленной в Тадеуша, но всё же доброй Телимене, в конце концов и сбывается. Однако – уже после кончины Робака.

Молодой граф Горешко – вестник европейской образованности в Беловежской глуши.

И, наконец, среди вестников и протагонистов этого нового, собственно-исторического мiра – два благородных иноплеменника: русский офицер Никита Рыков (человек, верный своему императору и своей армии, но уважающий и понимающий поляков и умеющий с ними ладить) и еврей Янкель.

И что важно – во многих отношениях именно с Янкелем и – шире – с еврейством связана в поэме Мицкевича тема Собственно-Истории, иными словами – Современности. 

5

Есть в заключительных разделах поэтического повествования два эпизода, связанных с триумфом и славословием этого мiра Собственно-Истории, истории как Испытания и Самопознания, истории как Искупления за все грехи, за всё яростное и поработительное «сарматство» прошлого.

Один эпизод – это свадебное решение Тадеуша и Зоси, приняв на себя бремя будущей бедности, освободить своих крестьян и наделить их землей. Действительно, из истории известно, что несколько польских шляхтичей-легионеров, вернувшись на Литву вместе с войсками Домбровского летом 1812 г., по идеалистическим мотивам приняли именно такие решения. Такие решения были возможны в связи с тогдашним стремительным пересменком властей и, соответственно, с упрощением бюрократических процедур: русские ушли, французы (с их освободительной риторикой) пришли, наполеоновское царствие – не вечно, а что дальше будет – Бог весть…

Однако в плане понимания поэмы Мицкевича и всего комплекса его наследия – не это главное. Главное же в том, что Мицкевич как бы «опрокинул в прошлое» свои народнические мечты о справедливом будущем примирении шляхты и крестьянства.

Другой эпизод – импровизируемое Янкелем на цимбалах  на свадьбе Тадеуша и Зоси (где молодые господа, по старому шляхетскому обычаю, прислуживают своим крестьянам) и притом – в присутствии генерала Домбровского – славословие трагическому прошлому Польши и чаянию будущей польской свободы. Славословие – по всем правилам романтического симфонизма позапрошлого века. То был, по словам Мицкевича, «всем концертам концерт: koncert nad koncertami»…

Ворвавшийся в Беловежское захолустье мiр европейской динамики и свободы – мiр нелегкий и проблематичный, навязывающий полуархаическим людям крутую перестройку и перекройку их вековых укладов. И не случайно один из самых зловещих и в то же время трогательных персонажей поэмы – графский ключник-шляхтич Гервазий[15] – говорит о решении своих патронов, Тадеуша и Зоси, освободить крестьян с наделами:

Wszak wolność nie jest chłopska rzecz, ale szlachecka!
Prawda, że się wywodzim wszystcy od Adama,
Alem słyszał, że chłopi pochodzą z Chama,
Żydowie od Jafeta, my szlachta od Sema,
A więc panujem jako starsi nad obiema.
Jużci pleban inaczej uczy na ambonie…
Powiada, że to było tak w Starym Zakonie,
Ale skoro Chrystus Pan, choć z królów pochodził,
Między Żydami  w chłopskiej stajnie się urodził;
Niech i tak będzie, kiedy inaczej nie można! <…>

(«Всё же свобода – дело не мужицкое, но шляхетское! // Правда, все мы происходим от Адама, // но я слыхал, что мужики происходят от Хама, // жиды – от Яфета, а мы – шляхта – от Сима (sic!!!). // и посему мы, как старшие, властвуем над теми и над другими, // однако нынче приходской ксендз иначе учит с амвона… // Он говорит, что так было лишь по Ветхому Завету, // но коль скоро Христос-Господь, хоть и царского родословия, – // Он всё же родился среди жидов и в мужицком хлеву // и посему уравнял и примирил все сословия, // и да будет так, коли иначе невозможно!» – Там же, строки 539-549).

6

А трактирщик-цимбалист Янкель, захваченный эмансипационными веяниями новой эпохи, – кто он такой?

О социально-религиозном облике Янкеля из текста поэмы мы узнаём немало.

Он – верный клиент рода Соплиц, арендующий у них корчму, благочестивый еврей-митнаггед (т. е. религиозный традиционалист, противник хасидизма),  оборотистый коммерсант, один из нотаблей местной еврейской общины, но – одновременно – и связанный с Яцеком Соплицею-Робаком польский революционер-конспиратор. Скорее всего, именно он первым занес в Беловежскую глушь  польский революционный гимн – «Мазурку Домбровского»; именно он вместе с Робаком прячет у себя в корчме наконечники пик…

И что еще важно для нашего анализа: Янкель – некая духовная эманация самого Мицкевича, тайно носившего в себе памятование о своем дальнем еврейском background’е и – одновременно – сначала тайно, а затем и явно носившем в себе пламя польской революции.

Но это не всё. Мицкевич наделяет Янкеля собственным даром музыкально-поэтической импровизации[16], доверяет этому герою своей поэмы “koncert nad koncertami”: симфоническую (по существу) фантазию о судьбах Польши.

Здесь – самое время вспомнить о «Египетских ночах» Пушкина. Известно, что Мицкевич – один из прообразов итальянца-импровизатора, занесенного судьбой на петербургские гастроли. Мучительное промедление итальянца перед началом импривизации – промедление перед «приближением Бога»[17]

Не случайно и Янкель мучительно медлит перед началом своего «концерта» и, уступая лишь ласковым уговорам Зоси, начинает импровизацию…

7

Оборотная сторона этой новой, освобождающей, пламенеющей истории открывается нам не только благодаря – если вспомнить Гершензона – «медленному чтению»[18] двенадцати книг поэмы, но даже благодаря самой ее композиции: от эйфорической 12-й книги – с героической щедростью Тадеуша и Зоси и янкелевым «Всеконцертом» – прыжок к первым строфам Эпилога, относящегося к событиям «Великой эмиграции», последовавшей за восстанием 1830 – 1831 г. Прыжок от величавого александрийского стиха двенадцати книг поэмы к нервному пятистопнику:

Biada nam, zbiegi, żeśmy w czas morowy
Lękliwe nieśli za granicę głowy!
Bo gdzie stąpili, szła przed nimi trwoga,
W każdym sąsiedzie znajdowali wroga,
Aż nas objęto w ciasny krąg łańcucha
I każdą oddać co najprędziej ducha.

(«Горе нам, изгнанники, когда в гибельное время // в страхе уносили мы головы за рубеж! // Ибо на какую бы землю не ступали – шла впереди нас тревога, // в каждом ближнем подозревали мы врага, // словно стягивало нас круговой цепью, // и дышать было всё труднее». – Эпилог, строки 5-10).

Вчитываясь в текст поэмы, мы постигаем всю многозначность этой новой, пламенеющей, раскрывающейся в своих, казалось бы, непредвиденных последствиях истории: общей истории и поляков, и евреев, и литовцев, и русских. Общей истории и Европы и мiра.

А огнестрельное оружие воспринимается как некая весть  об этой многозначности, связанной, между прочим, и с порабощенностью человеческих судеб техническими усовершенствованиями.

Не случайно Яцек Соплица-Робак, некогда предательски застреливший старого графа, произносит в своей предсмертной исповеди:

Przeklęta broń ognista! Kto mieczem zabija,
Musi składać się, natrzeć, odbija, wywija,
Może rozbroić wroga, miecz w pół drogi wstrzymać;
Ale ta broń ognista, dosyć zamek imać,
Chwila, jedna iskierka…

(«Будь оно проклято, огнестрельное это оружие! Кто бьется на мечах, // должен отбиваться, изворачиваться, // он может, разоружив противника и замахнувшись, задержать налету удар меча; // но вот огнестрельное оружие – достаточно спустить курок, [достаточно] мгновения, искорки единой…» – Кн. 10 – «Эмиграция. Яцек», строки 754-758)[19]

И до самой кончины Мицкевича исповедовавшийся поэтом наполеоновский миф (Наполеон – обетование возрождения «распятой» соседними монархиями Польши и будущего, неприневоленного единства славянства и Европы, обетование будущей человеческой свободы[20]) – также весьма многозначен. Для поляков наполеоновская война с Российской империей – дальнее предвестие надежды. Но она же и вносит дисгармонию и ужас в первичный лад природы: птицы преждевременно улетают прочь; беловежский зубр, спугнутый свистом гранаты, скрывается в глубь  своей Пущи (См.: Книга 11 – «Год 1812», строки 20-66).

А уж о скептической реплике Мацея Добжиньского по части наполеоновского похода на Москву говорилось в главке 4 нашего рассуждения…

8

Каковы же теоретические итоги представленного выше рассуждения о поэме Мицкевича?

В плане чисто концептуальном, они могут показаться не особо богатыми, но, как мне кажется, они небесполезны в плане постижения польской истории, духовности и самосознания. Ведь именно фактор самосознания подчас и является едва ли не единственной гарантией выживания и спасения польской нации, которая на протяжении XIX – первой половины ХХ века неоднократно присуждалась к ассимиляции, а подчас – как это было в случае с германским национал-социализмом – и к физическому уничтожению.

«Пан Тадеуш» – важнейшая «кодовая» книга польской истории и культуры. Книга печали и надежды. На этой книге воспитывались такие столь разные деятели польской общественной и духовной истории, как Юзеф Пилсудский, Юлиан Тувим, папа Иоанн Павел II, Чеслав Милош, Анджей Вайда…

И что еще важно в плане «медленного чтения» поэмы: как бы апокалиптически не слагалась ситуативная история минувших веков, каковы бы ни были многозначные перспективы века нынешнего, – еврейская проблематика глубочайшим образом  вживлена в польский и общеславянский духовный космос[21]. Необратимо вживлена. Но нечто подобное – только в обратном порядке – можно сказать и о духовном космосе еврейского народа.

Так что мессианские темы мышления Мицкевича, во всём сплетении их архаических и остро-современных смыслов – не область единственно лишь чистых фикций и фантазий: за ними – реальный опыт истории прошедших столетий.

Думается, что это «медленное чтение» поэмы Мицкевича проливает и некоторый дополнительный свет на генезис и содержание той философии соотнесения подлинного «князя» философской мысли России – Владимира Сергеевича Соловьева. Той философии, где мысль берет на себя противоречия как собственные, так и самой истории, и, не пытаясь дать рецептуру  окончательных решений, заставляет задумываться о духовных векторах наших судеб[22]

Список литературы

  1. Тютчев Ф. И. От Русского при прочтении отрывков из лекций г-на Мицкевича // Лит. газета. М. 23.07.1996. № 30 (5096). С. 7.
  2. Соловьев В. С. Письмо кн. Д. Н. Цертелеву / Варшава. 27.07.1875 // Соловьев  В. С. Собр. соч. Письма и приложение.  – Bruxelles:  Жизнь с Богом, 1970.  Вторая пагинация. С. 227.
  3. Luxemburg R. Adam Mickiewicz // Luxemburg R. Schriften über Kunst und Literatur. – Dresden: Der Kunst, 1972. S. 7-13.
  4. Woodrow-Januszewski B. Mesjanizm Mickiewicza-towiańczyka zjawiskiem intelektualnie prowokacyjnym // Studia filozoficzne. W-wa. 1972. # 10. S. 31-52.
  5. Рашковский Е. Б. К поэтике Кароля Войтылы // Иоанн Павел II. Постижение любви. – М.: ВГБИЛ им. М. И. Рудомино, 2011. С. 241-244.
  6. Kawyn St. Artysta. Wiersz. Działacz // Kawyn St. Mickiewicz w oczach swoich współczesnych. – Kr.: Wyd. Literackie, 1967. S. 7-18.
  7. Mickiewicz A. Pan Tadeusz // Dzieła. T. 4. – W-wa: Czytelnik, 1955. – 473 s.
  8. Rashkovsky E. B. Concerning the Philosophical Background of Lyrical Poetry: Some Preliminary Notes // Вестник РУДН. Серия: Философия. М. 2014. № 1. С. 53-58.
  9. Мицкевич // Краткая еврейская энциклопедия. Т. 5. – Иерусалим: Об-во по исследованию евр. общин, 1990. Стлб. 377-379.
  10. Пушкин А. С. Египетские ночи // Пушкин А. С. Золотой том. Собр. соч. / Ред., библиографич. очерк и комм. Б. Томашевского. – М.: Имидж, 1993. С. 642-648.
  11. Гершензон М. О. Северная любовь А. С. Пушкина // Гершензон М. О. Избранное. Т.3: Образы прошлого. – М.: Университетская книга / Иерусалим: Gesharim, 2000. C. 7-30.
  12. Пушкин А. С. Наполеон ]1821] // Пушкин А. С. Указ. соч. С. 381-382.
  13. Mickiewicz A. Skład zasad // Mickiewicz A. Opus cit. T. 12. S. 7-8.
  14. Рашковский Е. Б. Смыслы в истории. Исследования по истории веры, познания, культуры. – М.: Прогресс-Традиция, 2008. 376 с.

References

  1. Tyutchev F. I. Ot Russkogo po prochtenii otryvkov iz lektsiy g-na Mitskevicha [From Russian Man after Reading Fragments from Mr. Mickiewicz Lectures] // Literaturnaya gazeta. Moscow. July, 23, 1996. # 30 (5096). P. 7.
  2. Solov’ev V. S. Pis’mo kn. D. N. Tsertelevu / Varshava, 27.07.1875 [The Letter to Prince D. N. Tsertelev] / Warsaw, July, 27, 1875] // Solov’ev V. S. Sobr. Sochineniy. Pis’ma i prilozheniya [Works. Letters and Supplies]. – Bruxelles: Zhizn’ s Bogom, 1970. Second pagination. P. 227.
  3. Luxemburg R. Adam Mickiewicz // Luxemburg R. Schriften über Kunst und Literatur. – Dresden: Der Kunst, 1972. S. 7-13.
  4. Woodrow-Januszewski B.  Mesjanizm Mickiewicza-towiańczyka zjawiskiem intelektualnie prowokacyjnym // Studia filozoficzne. W-wa. 1972. # 10/ S. 31-52.
  5. Rashkovskiy E. B.   K poetike Karolya Voytyly: vvedeniye ot perevodchika [Towards the Poetics of Karol Wojtyła: The Translator’s Introduction] // Ioann Pavel II. Postizheniye lyubvi [Comprehending of Love]. – Moscow: VGBIL im. M. I. Rudomino, 2011. P. 241-244.  
  6. Kawyn St. Artysta. Wiersz. Działacz // Kawyn St. Mickiewicz w oczach  swoich współczesnych. – Kr.: Wyd. Literackie, 1967. S. 7-18.
  7. Mickiewicz A. Pan Tadeusz // Dzieła. T. 4. – W-wa: Czytelnik, 1955. – 473 s.
  8. Rashkovsky E. B. Concerning the Philosophical Background of Lyrical Poetry: Some Preliminary Notes // Bull. of Peoples’ Friendship Univ. Series: Philosophy. Moscow, 2014. # 1. P. 53-58.
  9. Mitskevich // Kratkaya yevreyskaya entsiklopedia [Short Jewish Encyclopedia]. T. 5. – Jerusalem. 1990. Col. 377-379.
  10. Pushkin A. S. Yegipetskiye nochi [The Nights of Egypt] // Pushkin A. S. Zolotoy tom. Sobr. Soch. / Red, bibliograficheskiy ocherk i primech. B. Tomashevskogo [The Golden Volume / Ed., Bibliographical Essay a. Comm. by B. Tomashevsky] – Moscow: Image, 1993. P. 642-648.
  11. Gershenzon M. O. Severnaya lyubov’ A. S. Pushkina [Pushkin’s Northern Love] // Gershenzon M. O. Izbrannoye. T. 3: Obrazy proshlogo [Selected Works. Vol. 3: The Images of the Past]. – Moscow: Universitetskaya kniga / Jerusalem: Gesharim, 2000/. P. 7-30.
  12. Pushkin A. S. Napoleon [1821] // Pushkin A. S. Op. cit. P. 381-382.
  13. Mickiewicz A. Skład zasad // Mickiewicz A. Op. cit. T. 12. S. 7-8.
  14. Rashkovskiy E. B. Smysly v istorii. Issledovaniya po istorii very, poznaniya i kul’tury [Meanings in History. Studies in the History of Faith, Cognition and Culture] – Moscow: Progress-Traditsiya, 2008. 376 p.    

Е. Б. РАШКОВСКИЙ

Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы им. М. И. Рудомино. Ул. Николоямская, д. 1, г. Москва, 109189, Российская Федерация

E-mail: eugenio@libfl.ru

Примечания

  1. Тютчев Ф. И. От Русского по прочтении отрывков из лекций г-на Мицкевича // Лит. Газета. М. 23.07.1986. № 30 (5096). С. 7 [1]
  2.  Первый знак этого отражения – письмо Соловьева кн. Д. Н. Цертелеву из Варшавы от 27.07.1875 (Соловьев В. С. Собр. соч. Письма и приложение. – Bruxelles: Жизнь с Богом, 1970. Вторая пагинация. С. 227) [2].
  3.  В отличие от Энгельса, Р. Люксембург и Маркса относит к плеяде немецких классических философов.
  4. Luxemburg R. Adam Mickiewicz // Luxemburg R. Schriften über Kunst und Literatur. – Dresden: Der Kunst, 1972. S. 7-13 [3].
  5. Woodrow-Januszewski B. Mesjanizm Mickiewicza-towiańczyka zjawiskioem intelektualnie prowokacyjnym //Studia filozoficzne. W-wa. 1972. # 10. S. 47-48 [4]. О рефлексах польской романтической мысли и культуры в наследии Папы Иоанна Павла II см.: Рашковский Е. Б. К поэтике Кароля Войтылы: введение от переводчика // Иоанн Павел II. Постижение любви. – М.: ВГБИЛ им. М. И. Рудомино, 2011. С. 241-244 [5].
  6. Kawyn St.Artysta. Wiersz. Działacz // Kawyn St.Mickiewicz w oczach swoich współczesnych. – Kr.: Wyd. Literackie, 1967. S. 7-8 [6].
  7.  Источник текста – академическое издание поэмы: Mickiewicz A. Pan Tadeusz // Dzieła. T. 4. – W-wa: Czytelnik, 1955. – 473 s. [7]. В дальнейшем я буду ссылаться на разделы поэмы («Книги») и строки, размеченные при текстологической подготовке этого издания и воспроизведенные на его страницах.
  8.  См.: Rashkovsky E. B. Concerning the Philosophical Background of Lyrical Poetry: Some Preliminary Notes // Вестник РУДН Серия: Философия. М. 2014. № 1. С. 53-58. [8]
  9.  См.: Мицкевич // Краткая еврейская энциклопедия. Т. 5. – Иерусалим: Об-во по исследованию евр. общин, 1990. Стлб. 377. [9].
  10.  Правда, в поэме есть и случай употребления слова «революция» в серьезном и позитивном контексте («Революции весьма нуждаются в чудаках!» – Книга 6 – «Шляхетский поселок», строка 280). Но подразумевает это слово прежде всего возможность шляхетско-крестьянского восстания против царской власти на Литве.
  11.  Nota bene. Сами отчасти комические именословия фамилий этих враждующих шляхетских родов (как и многих иных родов польской магнатерии и шляхты), выдают их дальние древнерусские корни. Ведь когда-то, в Киевские времена, этот край именовался Черной Русью; и некоторые крестьяне и слуги в поэме, хотя и именуются «литвинами», говорят между собой «по-русски» (т.е., по существу, по-белорусски).
  12.  Герои Поэмы часто называют Польшу – Polskę – архаическим именем Polszcza, почти созвучным слову “puszcza” (пуща).
  13.  Войский – номинальный руководитель шляхетского ополчения, уполномоченный также заботиться о семьях ополченцев.
  14.  Об антитезе холодного и огнестрельного оружия в поэме речь у нас пойдет ниже.
  15.  Нельзя в этой связи не вспомнить, с какой убедительностью и художественной силой сыграл Гервазия в фильме Анджея Вайды «Пан Тадеуш» великий актер Даниэль Ольбрыхский.
  16.  Nota bene. Именно собственной, личной импровизации, а не воспроизведения старинных образцов! И в этом – тоже дух Современности…
  17.  Египетские ночи // Пушкин А. С. Золотой том. Собр. Соч. / Ред., библиогр. очерк и примеч. Б. Томашевского. – М.: Имидж, 1993. С. 647. [10].
  18.  Северная любовь Пушкина // Гершензон М. О. Избранное. Т. 3: Образы прошлого. – М.: Университетская книга; Иерусалим: Gesharim, 2000. C. 7. [11]
  19.  Речь, разумеется, о кремневом гладкоствольном оружии.
  20.  Этому мифу отдал дань и Пушкин, относившийся к Наполеону куда критичнее, нежели Мицкевич. Достаточно вспомнить последнюю строфу его оды «Наполеон»:

    Хвала!.. Он русскому народу
    Высокий жребий указал
    И мiру вечную свободу
    Из мрака ссылки завещал.
    (Пушкин А. С. Наполеон. ]1821] // Указ. изд. С. 382. [12].

  21.  Если вспомнить относительно поздние тексты Мицкевича, еврейство – «старший брат» славян (см.: Mickiewicz A. Skład zasad [1848] // Op. cit. T. 12. S. 7. [13]).
  22.  См.: Рашковский Е. Б. Смыслы в истории. Исследования по истории веры, познания, культуры. – М.: Прогресс-Традиция, 2008. С. 187-209. [14].

 

© Текст: Евгений Рашковский

© Иллюстрации: Адам Мицкевич "Пан Тадеуш или  Последний наезд на Литве. Шляхетская история 1811-1812гг. в двенадцати книгах стихами." Иллюстрации М.Е Андреолли. Издательство Аркады. Варшава 1960г.