25.01.2017
Николай Климонтович, замечательный писатель, близкий друг и автор нашего журнала прислал эту рукопись в редакцию незадолго до своей смерти. Вот подошла и ее очередь...
В.Ярошенко
…постой, нам не туда, нам в ту сторону…
из разговора на прогулке
На судьбу не найти укорота, она вертит нами, застилает глаза, кружит, путает, коловратит. И мы вынуждены считаться с ее причудами, будто она наша одинокая больная тетка. То в милых гостях встречаешь неприятного тебе человека, с которым заклялся видеться. То замечаешь вдруг на эскалаторе парижского метро знакомую девицу, соученицу по театральному училищу, которую в Москве не встречал уж десяток лет: она вниз, ты вверх, и как ни в чем не бывало, без оттенка удивления, машешь ей рукой. Или вдруг случайная соседка по пансиону в Черногории, в морском ресторанчике Перун и Ужица за столом с креветками, мидиями или кальмарами, все местного утреннего улова, оказывается сотрудницей твоего приятеля школьных лет, сделавшегося профессором-психоневрологом, Гриши Варенца.
Нечто подобное в тот раз случилось и с Антипом.
Однажды в июне он из-под палки приехал на дедову дачу, – (кооператив РАНИТ работников науки и техники, так расшифровывается). Это была древняя дача с множеством бесполезных помещений, коридоров, чуланчиков, каморок, балкончиков, чердачков. В закутах этих сохранились лишь самые долговечные вещи: чей-то ножной протез с ампутированной деревянной стопой, детская ванночка из авиационного алюминия, две скалки, ворох кастрюль и старых сковород, китайский термос, раненный в бок как раз на месте пагоды, дамские ботики с полым резиновым каблучком (надевать поверх театральных туфель) и три валенка с одной калошей, на этой даче Антипа передержали в детстве. И теперь даже десятилетия не сменяемые веселенькие занавески на веранде внушали ему чувство тоскливого отвращения.
Посидев за столом для приличия, нежели высматривать в саду прячущиеся малиновые сливы и слушать вызывающий душевное изнеможение лепет соседских пенсионерок, дачных материнских товарок, Антип сбежал в ближний лесок, по детской памяти – по грибы. Хотя никаких грибов здесь, конечно, давным-давно не было, одни бутылки из-под дешевой водки и пепси-колы да использованные презервативы. Но, как это ни невероятно, прямо на опушке он встретил ее.
Она была в голубеньком веселеньком сарафане в мелкий белый горох, улыбка не изменилась, с маленькой плетеной корзиночкой и в красной панамке, пастушка с трофейного немецкого гобелена, тоже, верно, шла на поиск давно повыведшихся здесь грибов. И фигура почти та же. И те же смуглые плечи. Вот только раздались икры. Встретил ее, тоже давно не виданную, свою первую детскую любовь Таню Скокову. Да, безо всякого сомнения то была она. И встреча, вернее – ее нежданность, ее мистическая невозможность, потрясла Антипа, хотя он уж давно утратил былую впечатлительность.
Она тоже его узнала. И громко сказала: батюшки! И добавила: вот те на! И всплеснула руками: ну надо же! И еще нелепее: а ты-то здесь откуда? Этими замечаниями исчерпался запас ее красноречия. Хорошенький сарафанчик, – только и нашелся промямлить Антип в полной растерянности.
– Правда, ведь? На станции купила по дешевке, – сообщила она простодушно-будничным тоном – словно виделись в последний раз только вчера. Что ж, она никогда не была модницей, интеллигентское воспитание…
Тогда во дворе у мальчишек это называлось – девочку тискать, или зажимать, или щупать. Или грубее, что, как правило, и звучит точнее: лапать. Антип свою ненаглядную, рано созревшую Танюшу никак не лапал и не щупал, но – ласкал. И переписывал для нее есенинские строки:
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня…
Им было тогда по двенадцати лет.
Чудесная эта встреча в бывшем некогда грибном леске состоялась летом того красного года, когда олимпийский факел, выполненный из легкого тугоплавкого материала на Сибирском горно-обогатительном алюминиевом комбинате, затерялся где-то в пермских снегах. Почти тут же из продажи исчезли прибалтийские шпроты (исчезли, должно быть, уже безвозвратно), и на нашем веку нам больше не удастся выловить в солнечном масле податливую ломкую, лакомую черепахового цвета рыбку, с которой того и гляди упадет на скатерть или прямо на штаны жирная капля. В России стал бестселлером последний роман о Гарри Портере, который подрос и поменял пол. Империя гибла на наших глазах, и даже те, кто еще недавно торопили ее крушение, украдкой смахивали набежавшие слезы ностальгии. Всё перепуталось на родине, и поздно стало читать Ключевского.
................................................................................
В Америке об эту пору изобрели машину, за три дня перегоняющую обычную воду в калифорнийское красное – фокус, конечно, не новый, но все равно мило, не правда ли? Тогда же отличился Мурисио, на первой же минуте перебросивший мяч через Митрюшкина. Вышли думские запреты на кружевное дамское белье и на конкурсы красоты в общеобразовательных школах. А также на пропаганду гомосексуализма среди малолетних, на минет и на возведение в Москве новых минаретов. Поступило также депутатское воззвание к мужской части населения отныне ссать только стоя. Да, широк и непредсказуем круг интересов народных избранников, слаженно и дружно работает машина, у них там, должно быть, общественный совет из представителей разных слоев и сословий по выработке всё новых запретительных указов.
На вечно враждебном Западе провели смотр самых уродливых мировых монументов, победило изваяние, посвященное защитникам Брестской крепости, где центральное лицо корчится, будто тужась от запора. В России поднялся возмущенный вой, ибо в сознании примитивных народов свойства близких предметов переходят одно на другое, и в данном случае смысл памятника перепутался с его художественным исполнением, впрочем, здешней общественности было понятно – такое решение враждебных всяческой красоте зарубежных экспертов могло быть принято из одной зависти. В довершение всего к негодованию отечественной публики, не знающей термина инбридинг, в датском зоопарке прилюдно зарезали жирафа, не найдя ему подходящей пары, и скормили мясо тиграм. Или леопардам, это в новостях не уточнялось. Прогоревшие отечественные банки не давали больше семисот тысяч рублей в одни руки. В Думе вдобавок к дамским интимным кружевам запретили букву Ы. Нет, как ни выбирай Думу, хоть мажоритарно, хоть по партийным спискам, всё одно окажутся отобраны одни думаки…
Взаимные недовольства Запада и России закончились введением друг против друга всяческих санкций. Для Антипа, нынче близкого вегетарианству, самым чувствительным стал овощной удар. Ибо вышел запрет на ввоз и продажу плодов местных полей и иноземных огородов, и не увидеть больше на нашем кратком веку
ни капусты
отборных кочанов простой и цветной и брюссельской
ни капусты кольраби
ни ворохов шпината
ни пучков укропа или кудрявой петрушки
ни краснолистого кориандра
называемого еще по-грузински кинза
ни корня имбиря
ни икры кабачковой и баклажанной
ни стеблей и корней сельдерея
ни консервированных ананасов тайских
ни рангунских бобов
ни фасоли отечественной в импортном томате
ни помидоров круглых и продолговатых
ни персиков ни абрикосов
ни даже нектаринов
ни фиг и инжира
ни брюквы
ни винограда такого и сякого
ни дамских пальчиков
ни изабеллы
ни кишмиша, сказуемого изюм
ни ниток грибов белых и черных
ни маслят маринованных
ни груздей соленых
ни кабачков с патисонами
ни тыкв оранжевых хэллуинских
ни репы
ни вики с чечевикою
ни ячменя
ни овса
ни ровных и отмытых клубней картошки польской
ни с радужным отливом луковиц, сиих перлов земли
ни красных зеленых белых желтых смуглых розовых сладких кислых покрытых пушком яблок
ни даже китайки
ни рябины ни бузины в огороде
ни киевского торта с вишневым повидлом
ни сыров рокфора с пармезаном
ни ванночек земляники садовой
ни крыжовника сочного и мохнатого
ни малины прямо с куста…
ни смородины черной, желтой и красной бактерицидной,--
ничего из этого – nevermore.
Антип вспомнил, столь же нежданно, как произошла эта дивная лесная встреча, вдруг выскочившую цитату, удивляясь тому, сколько же книжных опилок скопилось у него в голове:
В тени деревьев над ручьем
Свой мадригал нам птицы пели,
Когда с тобою мы вдвоем
У вавилонских рек сидели!
Откуда это взялось, он точно не смог бы сказать, что-то от англичан.
Впрочем, объяснилось чудо этой встречи на удивление просто: Танюша приехала в их дачный поселок навестить внука, так как теща ее сына имела здесь дачу с незапамятных времен, тоже с конца тридцатых, и наверняка была хорошо знакома с матерью Антипа.
Каждый нашел по своей сыроежке.
У Танюши, как выяснилось, было техническое образование, которое она получила, можно сказать, тайком от Антипа, пока он, забыв свою раннюю любовь, обучался в училище на актера. Она закончила какой-то, что ли, МИИТ, и в грибах не понимала. Антип же, мужавший на дедовой даче, старый фунговед и заядлый грибоед, доступно объяснил, что сыроежка – гриб пластинчатый. Тут же сказал, что не может скрыть от нее: есть еще грибы трубчатые, хороши в виде маринованном. Тогда как пластинчатые, грузди там или рыжики, лучше солить. Танюша внимала – Антип и в детстве в их паре по умолчанию считался умнее ее. Но особенно хороши, продолжал Антип, цари сковородных грибов шампиньоны, они растут подчас рядом с домами на навозных кучах – в лес ходить не надо. Определить их просто – по нежной пленочке…
– А белые? – робко спросила Танюша. – Белые ведь тоже считаются…
– Сушить, – отрезал Антип. И продолжил свои наставления: – Однако если уж пошел в лес, нужно хорошенько помнить и знать назубок, что есть и ядовитые грибы, представляющие для человека смертельную опасность. Особенно здесь надо выделить ложные опята, бледную поганку, мухоморы пантерные и красные, к неопытным грибникам они иногда забираются в корзины. И всё, каюк! семейка поела грибного мухоморного или поганого супчика и тут же на глазах погибла в ужасных мучениях во всех поколениях…
С удовлетворением заметил он испуг в Таниных по-старинному прекрасных темных глазах и сообщил успокоительно: бывают еще и лапчатые грибы.
– И где же они? – играя наивность, спросила Танюша.
– Они же лапчатые – убежали, – сказал он.
– Ну тебя! – она состроила милую гримаску и смешно наморщила носик – совсем как в их общем детстве.
Стал накрапывать дождик, встали под широкое лиственное дерево: осина не осина, ни один из них не знал ботаники. Тогда Антип продекламировал:
Помнишь, мы не ждали ни дождя, ни грома,
Но застал нас ливень далеко от дома…
–А дальше? – с напускной капризностью потребовала Танюша: ей было лестно, что он, известный актер, по телевизору показывают, в лесу читает стихи для нее одной.
– Хм, дальше… – Он постучал пальцем по собственной голове: – Опилки совсем отсырели.
Вряд ли она поняла, что он имел в виду.
Но Антип поднатужился и продолжил:
Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой
Мы стояли точно в клетке золотистой
По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал,
Капли дождевые скатывались с игл,
Падали, блистая, на твою головку
Или с плеч катились прямо под снуровку…
Позднее, уже на берегу Бока Которска, он шел по набережной за двумя юными черногорками лет четырнадцати-пятнадцати, наверное, старшими школьницами на каникулах. Та, что справа, была выше подруги и прекрасно сложена: длинные загорелые ноги, возможно, даже неестественно прямые, и подвижная играющая маленькая попка, задорно оттопыренная. Неискренняя какая-то походка, подумал Антип, не чистосердечная.
Он обогнал девиц: у той, что ему приглянулась, была небрежно вздыбленная копна черных волос и маленькие ровные холмики под открытой, без плеч, майкой. Живот удалось подобрать неубедительно, по актерскому рефлексу оглядел себя со стороны Антип, а ведь полноты ни в коем случае не простят герою…
Танюша была точно такой же в их общие ранние годы. И Антип до последней мелочи, до стертых, в травяных подтеках, коленок вспомнил свое первое постыдное поражение.
По весне они с Танюшей укрывались на чердаке соседнего дома, и к ее демисезонному пальтишку назойливо лип голубиный помет. Когда потеплело, они занимали позицию на укромной лавочке в парке за университетским ботаническим садом. Он целовал и ласкал ее непрестанно. И вот однажды, оба одуревшие от возбуждения, они улеглись в укромном уголке за кустами на влажную, еще молодую траву. Он, пыхтя и ворочаясь, стягивал с нее трусы, она ему помогала. А потом покорно замерла, раскинув ноги. Он взгромоздился, но едва нащупал свой набухший отросток, как она инстинктивно ноги сжала, и, пока он пытался поправить дело, заставляя ее вернуться в нужную позицию, отросток увял и скукожился: ее сопротивление как бы отняло всю силу у его неопытного члена. Последующие попытки тоже закончились ничем… Что ж, им было всего по тринадцать, и оба были девственны.
Антип просыпался рано и выходил на балкон своего номера – апартамента, так нужно было говорить. В солнечную погоду залив был как на ладони. В синем небе марлевыми клоками торчали неподвижные легкие облака. На другом берегу фьорда, прямо напротив, была церквушка, которая и будила его ровно в семь своим благовестом. Ей отвечала с этого берега невидимая ее товарка, стоявшая сбоку, в конце набережной.
В семь церквушка бывала еще в тени. Но солнце, споро поднимавшееся за спиной Антипа из-за ближних холмов, вдруг высвечивало ее всю, и она, ослепительно белая, вспыхивала и начинала будто светиться. Это был сигнал к купанию.
Пока Антип ёжился и нежился в утренней свежей воде, лежа на спине на спокойной в этот час поверхности, солнце поднималось выше и, наконец, показавшись над холмами, падало ему на лицо. Он смотрел на светило, столь редкого гостя на темной нашей родине, не отрываясь, как агама или геккон.
Но едва набегало облачко, Антип тоже понимал это как сигнал: к горячему душу, а потом к быстрому завтраку – бутерброд на скорую руку с невкусным, слишком пресным, здешним сыром и чашка растворимого кофе. Глотал таблетки. И только после этого позволял себе первую сигарету.
Лениво и с отвращением включал в спальне телевизор: все то же – на Украине гражданская война, в Ливии гражданская война, в Эритрее гражданская война, в Ираке гражданская война, в Палестине семитские племена прилежно истребляют друг друга. А в Грузии сонные грузины пытаются достать беглого президента за растрату скромных денег тамошних налогоплательщиков, потраченных на заезжую массажистку. И где-то неподалеку, в горах и джунглях, вспыхнула эпидемия лихорадки эбола, испанский миссионер, два английских медика и несколько тысяч аборигенов уже скончались. В Южно-Сахалинске ураган забросил крыши нескольких домов обывателей на территорию птицефабрики, среди домашних животных жертв нет… Слава Богу, здесь не транслировали канал Культура: Антип этот канал недолюбливал, его теперь там редко показывали.
Почему его старость пришлась на столь неспокойные тревожные времена? Во всем виноват Чижевский. А ведь юность была безмятежна, возможно, в связи с низкой при советской власти солнечной активностью и почти полным отсутствием магнитных бурь.
Нет, и в детстве, и в отрочестве были, конечно, свои хлопоты и заботы: заставить отца подарить коньки гаги на шикарных кожаных темно-коричневых ботинках с витыми серыми шнурками. Гаги – самое необходимое приспособление снимать девчонок на замерзшем пруду. И так памятный чпок отскакивающей на девичьей ляжке резинки – еще не в заводе колготы. И раннее сближение полов, и презрение к презервативам свиной кожи изделия советской калошной фабрики; и неминуемые, с замиранием от страха сердца, хлопоты по чужой беременности, но это чуть позже… Эх, половая жизнь былых времен – наивная и страстная, с дрожью. Что ж, лет в пятнадцать-шестнадцать спаривание казалось ему истинным и единственным призванием и предназначением.
Иногда, если погода портилась и залив серел, Антип позволял себе уже после завтрака рюмку-другую коньяку. Тогда, как и положено стареющему господину, он, устроившись в кресле, припоминал милые привычки седой коммунистической старины. Ездили семьями в Юрмалу, играли в бадминтон, утяжеляя воланы маленькими сосновыми шишками – уж чего-чего, а шишек там была пропасть. Купались в холодном и мелком Рижском заливе, но не это была главная цель посещения западной окраины империи, где жили нелюбезные хмурые латыши. Непременно надо было добираться на электричке в город, чтобы послушать оргáн в Домском соборе. Конечно же, орган был самый большой в Европе: в маленьких зависимых странах всегда найдется что-нибудь самое большое. А в их языках, на которых и говорит-то тысяч сто человек, отчего-то очень много падежей. В эстонском языке, например, их четырнадцать. Это рижское предприятие было той же культурной сомнительности, что и литовский ритуал – из Паланги на автобусе тащиться в Каунас смотреть Чюрлениса и экспозицию игрушечных чертей…
В этом месте приходилось наливать третью рюмку, потому что теплые воспоминания о давних временах делались все неотступнее. И отсюда казались милыми самые докучные некогда мелочи. Скажем, весеннее мытье окон с помощью простого мыла и мокрых газет. Стенная газета в школьном вестибюле, напротив гардероба за ушко да на солнышко. И азбучный жизнеутверждающий слоган мама мыла раму. Поиск листа подорожника, чтоб приложить, поплевав, к ссадине на коленке. Хоровое пение в пионерском автобусе, мальчики направо, девочки налево, песни про картошку и гимн испанских республиканцев, и повтор мама, чао, чао, чао, получался отчего-то задорнее, чем картошка-тошка-тошка. И страшные сказки в тихий час.
Ранним летом на даче переодевание и родителей, и соседей в отсыревшее за зиму тренировочное дачное рванье, хотя спортсменами никто из них не был. Хлопоты по уходу за огурцами под пленкой с последующим их консервированием в маринаде с непременным листом средиземноморского лавра и родным черносмородинным. А ведь отец прилично зарабатывал, и в те годы на любом рынке можно было купить по дешевке сколько душе угодно огурцов, хоть свежих, хоть в маринаде, но – свои, горделиво приговаривала мать, и эта страсть к домашним заготовкам, кажется, родилась еще у бабушки в эвакуации. Шинковали и квасили капусту на зиму, хоть и она была недорога в ближайшем магазине. В капусту не забывали насыпать кислой клюквы и попрятать свежую антоновку, чтобы иметь к гостевому столу ядреные моченые яблоки. Зимой принимались заклеивать окна и прокладывать щели серой с опилками ватой, а где ее брали – уж и не припомнить. На лето зимнюю обувь было принято набивать старыми газетами и прятать в сундук. Ковры не сдавались в чистку, но домработница тащила их на улицу, расстилала по сугробу и колотила веником. Исподнее сушили на балконах. А вот принимать гостей на кухне тогда никому не пришло бы в голову: еще смутно помнилось, что трапезничать среди кастрюль и черных чугунных сковород, висящих на гвоздях вниз головами, приличествовало лишь прислуге.
И во дворе было много науки: скажем, хранить папиросу за ухом, а деньги под кепкой. Но был ведь и филармонический абонемент в Зал Чайковского. Мать боялась не успеть к кофточке в комиссионный или упустить путевку в братскую Чехословакию. Была по радио песня посмотри, как хорош мир, в котором ты живешь последнего накала детской хоровой унылости и педагогической угрюмости. Имелся временный ученический читательский билет в Ленинку. Ходили в турпоходы со «случками» в сырой палатке или за ближними кустами. А когда вожделение бывало удовлетворено, шмотье собрано и распихано по сумкам, следовала команда девочки отвернулись, – мужским контингентом было принято дружно заливать мочой тлеющие останки костра. Моча очень славно воняла.
В те замечательные вольные годы вся страна смотрела в течение месяца один и тот же фильм, кто поинтеллигентней – читали одну и ту же книгу. Скажем, Дрюона, полученного взамен сданной макулатуры, или «оскопленного» Булгакова в журнале Москва. Некоторое время после новоселья в многоэтажном доме искренне считали соседей по площадке близкими родственниками: электродрель и стремянка практически общие. Припомнилась и поза орла в дачном сортире в отсутствие стульчака. Туалетная бумага – недоступный продукт внеземной цивилизации, о которой любили писать научно-популярные журналы и которую ругали местные журналисты-международники, – для подтирки подходил клок газеты или лист лопуха. Необходимо было наличие среди друзей семьи хоть одного домашнего иностранца, пусть даже поляка или румына. Практиковался взаимный обмен связями: у одной дамы знакомый продавец в сантехнике, у ее подруги – в мебельном магазине. Совместные посещения полузнакомыми людьми одного пола общественных бань, не имевшие никакого сексуального подтекста, – единственно ради парной, где поддавали квасом и пивом, а после в предбаннике пили водку, закусывая краковской колбасой. И заблаговременная забота о березовых, еще лучше – дубовых или можжевеловых вениках и экстракте эвкалипта. Сон под звуки включенного транзистора Спидола – вдруг что-то судьбоносное скажут по Свободе: вражеские голоса, прорывавшиеся сквозь вой глушилок, было принято слушать, с головой накрывшись одеялом. Не забыть унести домой автомобильный аккумулятор, закутанный в старую вонючую телогрейку. Сбор металлолома на баллы, позже – антиквариата по окрестным помойкам. Подогретое дешевое красное вино, приплывшее из Алжира в нефтеналивных танкерах, с добавлением корицы, гвоздики и капли кубинского рома Blanco – глинтвейн. Нежданные сигареты HB, коими ФРГ одно время гасила долги за поставку карельской древесины, на худой конец ароматизированная Пчелка из Болгарии. Лепка пельменей до утра как триумф воли. И адова тоска по собственному углу в этой огромной, продуваемой, малонаселенной стране – хоть подрочить, хоть выспаться, хоть наконец почитать спокойно на ночь глядя Пир Платона…
Антип давно научился и пить, и не скучать в одиночестве. Стал даже не домосед – домолеж. Да и друзей не осталось: обезлюдел.
Вначале шел я с дружною семьею,
Но где они, друзья мои, теперь?
Одни давно рассталися со мною,
Перед другими сам я запер дверь…
Разве что Гриша Варенец проявил инициативу и возобновил к старости юношескую дружбу – похоже, из диабетической солидарности. И давнюю бабу не позовешь: отговариваются, мол, муж, дети… Боже, ведь ужас сколько было баб, а вспомнить некого: тир закрыт, а курьеры хотят стрелять. И новую женщину заводить лень. Встретил здесь одного знакомого кинооператора: похоронил жену, живет с оценщицей ломбарда, она ему варит перловую кашу на постном масле по утрам – язвенник.
Нет-нет, даже искать не надо. Все одно, никто уж не оценит твои маленькие повседневные подвиги; как-то: чистка зубов, мытье гениталий детским щелочным мылом, вынос мусорного пакета. Никого не восхитят эти немудреные движения, никто не поймет, что это есть последние героические попытки противостоять надвигающемуся хаосу и небытию. И некому пересказывать свои сны. Давно у него пропали охотничий пес, гнедой конь и голубка. И нет у него ни газели на цепи, ни черных охотничьих собак, ни даже пегого мула. Скоро, совсем скоро придет Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, как витиевато сказано в дивных арабских сказках, адаптированных в России под детское чтение. Не оступиться на лестнице – это такая же удача, как благополучно совершить опасный прыжок… Конечно, благородство кипариса и благородство мужа познаются осенью, но это слабое утешение. Новое любовное приключение – уже слишком сложная душевная авантюра и почти непосильное телесное предприятие: недолог срок силы мужской.
Прощайте, дамы, девки и девицы,
Прощайте, горожанки и торговки,
На вашу прелесть я любил дивиться,
Как милы вы любезны, нежны, ловки.
А нынче нет ни крыльев, ни сноровки –
В темнице я безрадостной увяз.
Прощайте. Вот и пробил смертный час.
Или еще лучше то же самое, хоть и скабрезнее, выражено деревенским народом:
Как у нашего у Прона
На хую сидит ворона.
Как ворона запоет,
Так у Прона хуй встает…
Заветное, родное, мудрое…
Да, верно, мы устаем шагать в ногу с юностью. А тут еще молодые дуры-интервьюерши пристают с расспросами: мол, что вы думаете о современной молодежи? Да ну её в жопу эту самую современную молодежь, она всегда даже стоя идет.
Наступил тот возраст, когда всякий встреченный незнакомый человек кого-нибудь да напоминает. В ресторанах по роже не отличишь Карла от Клары, любой из них мог у другого украсть кораллы… Истлевает тщеславие. Больше не испытываешь молодого ужаса от того, что ты всего лишь пылинка, один из четырех миллиардов, обсевших и засравших эту маленькую, зеленую и голубую некогда планету. И ведь каждый воображает себе своё независимое Я. Все пишут скверные стихи и прозу, играют в театре и на гитаре, сочиняют книги, снимают фильмы и слушают самодельные песни, отчего лица у многих женщин становятся именно лицами женщин, всю жизнь слушавших самодеятельное пение. На самом же деле все эти занятия их мало интересуют, они вседневно лелеют свои чичирки и манюрки, как говаривал на репетициях Виктюк, гордятся ими так, будто эти драгоценные предметы есть только у них одних. И мечтают поскорее их куда-нибудь приспособить…
Да, стал мизантроп, признавался себе Антип. Нет больше сил для душевной боли. Удовлетворение теперь приходит, лишь когда довольно быстро вспомнишь какой-нибудь полузабытый монолог или давнюю цитату. Кажется, дожил до возраста отвращения к сырой вагине и неприязни к собственному пенису. Омерзение вызывает одна мысль: просыпаешься, а рядом лежит чье-то голое чужое тело. Вегетативное размножение все-таки было бы пристойнее, не так сильно оскорбляло бы человеческое достоинство. А плотская любовь неблагородна, постыдна и горестна. И старость должна быть высочайшим, примерным одиночеством, верно сказано, правда ведь? Нужно переписывать автобиографию набело. Что ж, жизнь была прожита амбулаторно – пора в стационар. Широка страна моя родная, и земли Аллаха просторны, а ведь не найдется, поди, лишнего клочка под могилку. И где мои менады? И где моя Аспазия? И кто будет гладить твои волосы по пути в печь… Качается верхний мост, мочевина в крови, давление опять же, сахар, поигрывает простата, обвисает лицо, что, впрочем, при добром отношении к самому себе можно признать за признак значительности… И блюз уж не радует.
Душно с людьми…
То доносится слух, что ты спился с круга, то – что смертельно болен. А то – что и вовсе помер. Помнят!
И не надо обижать окружающих: они сердятся, когда коллективно решили, что ты уже износился и ни на что не годен, а ты им подсовываешь свинью, мельтешишь на ТВ в сериалах. И ведь еще совсем недавно вполне убедительно декламировал с подмостков: Ну, что ты скажешь на это, старый Джон? Продолжай в том же роде. Твое старое тело послужит тебе лучше прежнего. Кажется, немало потрачено, а есть еще что пустить в оборот. Ну, спасибо тебе, мое доброе старое тело…
Скольким людям ты подорвал веру в справедливость, поскольку оказался не таким тупым и порочным, как они рассчитывали. Люди не прощают их поруганную веру в крах ближнего. А надо бы быть человечнее. Верно: жил досрочно. С возрастом несколько обрюзг, но не вовсе выцвел – дамы еще оборачиваются. Может, узнают…
Пугавшая некогда мысль о смерти теперь скорее даже приятна: что ж, скоро весь этот морок кончится. Вынесут под аплодисменты со служебного входа. В тот же день потрясенный мир узнает о моей смерти. И напишут идиотский некролог: после долгой продолжительной болезни… Будто продолжительная болезнь бывает недолгой, а долгая – непродолжительной. Черт с ними, там уж будет не важно, в какую яму сбросят. А вот вопрос о бессмертии души стоит все острее. И остаются некоторые неясности касательно загробной жизни.
Один русский мистик, сидя во Владимирском централе, получил откровение – такого рода сообщения ангелы, посланцы небесные, предпочитают разносить отчего-то именно по местам заключения, ими хранимым. Так вот, этому эзотерику открылось: мало того, что на том свете встретятся все прежде покинувшие нашу телесную оболочку родные души. Но в потустороннем мире мы повстречаем и погибших наших собак, которых некогда так горько и безутешно оплакивали. И даже обнаружим наших старых кукол… Это утешает и бодрит.
Антип давно привык говорить сам с собой. Вот, к слову, о благотворности для вдохновения всяческого ущемления и одиночества. Нет числа примерам дивного подъема духа и оживления художественного таланта, едва автора чуть пристукнут и утеснят. Если вас не убеждает далекий пример опального Овидия, продолжал свой монолог Антип, то вспомните хоть ссыльные годы Кишинева и Михайловского, чумное Болдино, вполне себе плодотворное пребывание Герцена в Лондоне, когда злой тиран препятствовал немцу звонарю получить материнское наследство. Да что там, едва ли не самый благополучный в отечественной словесности Тургенев за единственные в его жизни три тюремных дня успел-таки наперчить своей благодетельнице-тетке, сочинив пасквиль Муму – вполне слезодавительное сочинение, оно неизменно включалось в школьную программу и до и после. Да и где ж мы встречали литературные таланты с пристойными характерами и сносным писательским поведением? Молодой Ницше, помнится, едва ступив на пагубную стезю и столкнувшись с литературными нравами, наивно отмечал, что поэты чванливы, а драматурги, в общем, довольно дурные люди. Поэты не только чванливы, но и глупы. Возможно, поэзия и должна быть глуповата, но надо ж и меру знать…
Но особенно сидельцев и страдальцев вело на философию. Мы не имели бы последних двух томов Капитала, не пребывай автор в изгнании в том же Лондоне, а живи он на родине: неизвестно, был бы его шурин так щедр, как по отношению к эмигранту. Наш Ленин, ни до, ни после не интересовавшийся философией, кое-что умственное набросал как раз в сибирском Шушенском. Но это пустяки: Сенека и Спиноза были гонимы. И характерно название забытого нынче тюремного сочинения сенатора Боэция – Об утешении философией.
Что ж, человек особенно болтлив, когда полагает, что его никто не слышит, решил Антип. Так вот: о бессмертии души. Нашел закладку в старой толстой недочитанной книге. Один из важных еврейских элементов в христианстве – царство небесное; концепцию иного мира евреи и христиане в известном смысле разделяют с поздним платонизмом. Согласно грекам чувственный мир является иллюзией. У евреев же иной мир не метафизичен, он есть будущее – вечное блаженство для праведников. В вере же в то, что порочным уготованы вечные муки, воплотилась психология мстительности, понятная плебеям. Возможно, перевод не слишком хорош, но смысл ясен: идею посмертного бессмертия как воздаяния и вознаграждения за пережитое на неуютной земле греки переняли в Египте. Более того, избранных, от Орфея до Одиссея, боги вознаграждали способностью мотаться туда-сюда, донося простым смертным весть об антиподном устройстве мира.
В другой раз они с Танюшей решили забраться подальше: сели на электричку и вышли на близкой дачной станции. В лесу они предприняли еще одну попытку соединения. Кажется, на сей раз могло бы и получиться. Но вдруг Танюша вскрикнула и оттолкнула распаленного Антипа. Он решил было, что она увидела лося. Или медведя. Потому что с искаженным лицом она смотрела куда-то за его спину. Антип обернулся. Меленький невзрачный мужичок стоял от них метрах в пяти и смотрел напряженно. Из его штанов торчал огромный для его роста пенис, который он усиленно массировал отчего-то рукой левой. Когда Антип вскочил на ноги, мужик с расстегнутыми штанами дал дёру. Танюша, прикрыв юбкой колени, плакала злыми слезами. А ведь она редко плакала. Они кое-как поправили одежду и поспешили на станцию. И Антип запомнил, какими ненавидящими глазами смотрела на них пожилая простонародная тетка, сидевшая напротив. Что ж, их растрепанность прозрачно говорила сама за себя. А ведь они были еще детьми.
Вечером в залив вплыл немецкий пятиярусный туристический лайнер, встал напротив балкона Антипа и издал такой истошный гудок, извещая о своем прибытии, что, казалось, его огромное белое тело натужилось и напыжилось. Шла гроза, уже слышались далекие раскаты грома. Вода в заливе пошла волдырями и запузырилась. И хлынул ливень. Умерла идея сопротивления, победила страсть к покою, вот что. И у Антипа на глаза вдруг навернулись слезы. Он смолоду мог прослезиться, скажем, в театре от восторга перед чужим вдохновением. Но теперь частенько по-старчески глаза оказывались в дождь на мокром месте, на сыром, на влажном месте, когда бывал один: так печально делалось. И волновались и плакали вместе с ним прибрежные кусты… Сентиментален сделался, как русский синхрон мексиканского сериала. И эта неравная и обреченная всенощная схватка с одеялом, перемирие ближе к рассвету. В этом предутреннем полусне мерещились полузабытые женщины, но отчего-то не те, с кем был близок, но те, с которыми не успел или не смог соединиться. И отчего-то особенно часто немолодая соседка по двору, ходившая без лифчика, в разрезе майки подчас мелькали две тощие несвежие серые груди, похожие на мышей с красными мордочками.
Гроза закончилась так же, как и началась, – вдруг. И опять брызнуло солнце. Но в грудах облаков оставалось еще много темных ноздреватых прорех, облака казались из творога, того, что продают вразвес. На противоположных склонах застряли в расселинах гор клоки белого густого дыма, и тяжелая влажная пена лежала на вершинах. После грозы и дождя в заливе появились какие-то особенно нежные краски, будто черешневые. А воду всё пробирала мелкая дрожь.
Нет, дурацкая все-таки идея – жить долго. Здесь коротко-то едва тянешь.
Проплыла маленькая легкая яхта – паруса были спущены, яхта шла на моторе. Вот, можно пополнить список сожалений и недодач: такой яхты у него уже никогда не будет. И другой тоже. И еще на Антипа нагонял печаль вид соседского пустого старого дома, до крыши которого с балкона можно было достать рукой: кто здесь жил, отчего покинул, куда подался, ведь ровно положенная черепица хоть и потемнела, из оранжевой стала бордовой, но вся осталась цела… Живем, как будто собираемся на другой день умереть, строим, как будто вечно будем жить в этом мире.
Антип рано начал сниматься, на втором курсе училища. И вот однажды, вернувшись в Москву из командировки в небольшой, одуряюще скучный среднерусский городок, где группа вповалку жила в ободранной гостинице без горячей воды, Антип вдруг решил навестить Танюшу. Им было уж по двадцать лет, и былые конфузы нынче были бы, наверное, невозможны.
Она была одна, но никакой радости на ее лице не отразилось, когда Антип возник на пороге: хотел было ее поцеловать, но она отстранилась. Тогда он решительно прошел в комнату и без лишних разговоров повалил ее на диван. Она решительно сопротивлялась и даже заехала ему в рожу локтем. Я замуж выхожу, – задорно крикнула она Антипу в лицо и стала застегивать кофточку. Резкая как нате.
Однажды так нежданно отыскавшийся дружок юности Гриша Варенец прислал по электронной почте Антипу отменно странное письмо. Да нет, что ж здесь странного: коли человек, достигший в студенчестве немалых успехов в математике, вдруг сделался психоневрологом, это никак не случайно, но из собственной нужды.
Письмо это содержало некий список, составленный в согласии с алфавитом и озаглавленный так: ботанически-донжуанский. Вот он:
амазонка многолетняя
анютины глазки стройные
атлетка начитанная
ветеранка опаленная
ветреница балетная
воровка улыбчатая
гадина подростковая
гостья вьющаяся
дама с превенансом
девчонка бедовая
дикарка живородящая
дикторша хамогласная
домработница круглолицая из семейства лютиковых
достоевская кроткая
дочь малолетне-беременная
дура самозабвенная
дюймовочка косоглазая
жена приятеля словоохотливая
знакомица филармоническая
иностранка кудрявая
Каренина коровья
красотка этническая
критикесса ползучая
летчица бескорыстная
лесбиянка сезонная
маркиза де Вильпаризи
медсестра плотоядная
мужененавистница чахоточная на одной ноге
недотрога полевая
неженка приблудная
незабудка дачная
обормотка прошедшая
отличница примерная
певица мяучная
пэтэушница экзистенциальная
поэтесса дикорастущая
проститутка скучная
редакторша пенек-очкарик
собачница парковая
соседка размашистая
стюардесса двуликая
старушка заинтересованная
стоматолог залихватская
танцорка проходимистая
феминистка робкая
фиалка лупоглазая
хохотушка округленная
умница полуглупая
шизофреничка одутловатая
экскурсовод чисто выбритая
И ниже было приписано от руки, видно, для памяти: вагоновожатая.
Спасибо, Гриша!
Полакомил ты старого ловца.
Возможно, это был своего рода тест, составленный не без впечатлений от Содома и Гоморры с эпиграфом из де Виньи… Так или иначе, от этого списка разило женоненавистничеством. Впрочем, Гриша написал в приложенной записке, что список по его заданию составил один его пациент, ботаник-эротоман. Там же содержалась просьба отметить галочками те строчки, с которыми Антип согласен.
Подумав, Антип отметил вагоновожатую.
Антип давно, смолоду, жил один. На Павелецкой, в маленькой квартире о двух комнатах: дальняя – кабинет и он же спальная; передняя, что побольше, для приема гостей и просмотра телевизора.
В начальные годы своего самостоятельного житья у него постоянно кто-то ошивался: то школьный приятель попросится с дамой, то другой приведет прямо после спектакля поклонниц, гордясь, что вот так, запросто может зарулить к уже замеченному и публикой, и критикой Антипу. Но всего сложнее было после спектакля, заканчивавшегося непременным ужином в ресторане Дома актера, после чего два-три гостя напрашивались к нему допивать: утром непременно оказывалось, что кто-то спьяну заполз под его письменный стол да там и прикорнул, подчас даже заслуженный. Что ж, не надо пригревать малых сил, они мстительны на доброту. Но было это давно: молодость прошла, иссяк раж к безоглядной гульбе, где стол был яств – там гроб стоит, и рестораны подорожали, да и само ВТО давно сгорело… И надоел актерский дамский сброд с его привычками не отвечать на письма, не перезванивать, но являться в гости, предварительно не предупредив…
Тогда Антип ждал Олечку, подругу легкую и необременительную, безоглядно щедрую в любви (такими интеллигентные эгоистки не бывают) бывшую жену одного знакомого молодого актера. Олечка была командирована в магазин, и Антип, ожидая, читал газету. И счастливо наткнулся на дивную заметку: в одном поселке арестовали мужика, ему вменялось в вину сооружение флагштока и поднятие по праздникам российского триколора. Впрочем, прокурор не нашел в его действиях состава преступления, но при опросе соседей-свидетелей поинтересовался, какова причина того, что они сочинили этот коллективный донос? Из зависти, признались сельчане.
В дверь позвонили. Это было странно: Олечке временно был вручен ключ от квартиры. Антип открыл, на пороге стояла Танюша, которую он не видел десяток лет. Как она его разыскала?
Танюша, не снимая темно-синего плаща, который, к слову, ей весьма шел (ей всегда было к лицу синее), присела в прихожей на табурет и сообщила, что развелась с мужем. И спросила: почему он не заходит, ведь его маму она иногда встречает в их дворе…
Вошла Олечка. Неловкая сцена. Антип неубедительно объяснил, что Танюша есть его соседка. Бывшая. Олечка смотрела недоверчиво и с недоброй иронией. И молчала. Танюше ничего не оставалось, как помяться, распрощаться и уйти. Олечка было хоть и проста, из рабоче-крестьянской семьи, но неглупа и сообразительна. И успела узнать кое-что об этой нашей жалкой жизни весьма средненького класса.
Вскоре Олечка покинула Антипа и вернулась к мужу. Это принесло облегчение: ситуация стала затягиваться, запутываться и застаиваться, Олечка обещала познакомить с родителями, что жили под Подольском, и намекала на брак… Но остался влажный след в морщине…
Антип, оглядывая свою бедноватую приморскую келью, подчас воображал себя монашествующим. Об этом состоянии души и тела он знал немного. Как и о жизнеустройстве анахоретов. На память приходил святой Антоний, который был отшельником в пустыне Египетской и беспрестанно боролся с дьяволом, посылавшим ему похотливые видения: как раз в возрасте Антипа он взял да и вернулся в мир, уставший от толп посетителей и любопытных. Кажется, соблазнительные образы одолевали в пещере и святого Бенедикта. В Сирии подвизался Симеон-столпник, а в Ирландии – святой Патрик. Святой Василий создал первые монастыри в Греции, а святой Мартин-Турский – соответственно в Галлии, и о дьявольских кознях и соблазнах, посылавшихся последним, Антипу ничего известно не было… Да что там, вон и наш неистовый протопоп писал: закон духовен, я же из плоти и крови, ибо не понимаю что делаю: доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.
Зато только у нас были юродивые, своего рода скоморохи и комедианты, склонные кривляться, валять дурака, фиглярить и буффонить. Да и от рюмки никогда не отказывались. Точно как мы. Сидим в ресторации для своих, вокруг все знакомые морды, актерские и блядские. Засаленные пожилые официантки и единственный среди них мужчина, женатый педераст Алик, несут недоеденное кем-то и подогретое мясо по-суворовски. И зажуливают последние гроши у такого же потертого мелкого каботинского жулья второразрядных подмостков, выездных концертов, халтурных творческих вечеров и прочего чёса.
Но впрочем, впрочем…
Одинокую маму Антип навещал перед праздниками, ел суп, любимый грибной или украинский борщ, сваренные к его приходу, препирался по пустякам, раздражался – ее характер с возрастом сделался еще капризнее и подчас становился, как казалось сыну, просто тираническим. То ли отец-покойник так ее избаловал, то ли взыграли к старости барские гены, но скорее – верно было и то и другое. Казалось, они стали тяготить друг друга, и визиты Антипа постепенно сделались дежурными, без тепла, для проформы и по обязанности.
Она с высокомерным видом принимала подношения сына, светски приговаривая: ну, это лишнее. Актерской профессии Антипа она стала явно стыдиться и будто чуралась сына перед чужими: он подозревал, что, будучи его родной матерью, она парадоксальным образом почитает его плебеем. Это его-то, культурного героя и пепельного мальчика. А ведь некогда радовалась его первым успехам и не пропускала премьер с его участием. Он ведь ничего не умеет, сказала она как-то своим гостям – в его присутствии. И добавила: ну, быть может, кроме как водить автомобиль. Кажется, чтобы не выглядеть совсем уж жестокой, она припомнила справедливости ради, как он возит ее с дачи и на дачу. Антипа тогда это глубоко обидело. И тем больнее, что она была, в сущности, права: он опростился, театральная среда не оставляет места галантным манерам и не тренирует ум.
В жизни его жестокой матери его удивляло одно обстоятельство: она была окружена людьми. Это были и многочисленные приятельницы, тоже преимущественно пожилые переводчицы, подруги давних прогрессовских лет, и какие-то молодые графоманки, жаждущие снискать ее одобрения своим идиотским опусам. Был и давний поклонник-вдовец, друг сердца, к слову – человек тоже театральный, постановщик, что ли, каких-то эстрадных действ, Юрий Васильевич, Юрвас, как он в несносно-фамильярной манере глупо представлялся: между ним и его матерью давно укрепились самые нежные отношения. Антип как-то отозвался о нем небрежно. И мать воскликнула саркастически: ну, хорошо, ты – великий талант, а нам-то, простым смертным, что прикажешь делать!
Антип всю эту публику терпеть не мог. Особенно одну старинную приятельницу матери с лицом цвета персидской сирени: в тех случаях, если Антип замешкается и вовремя не сбежит, она почитала долгом обволакивать его старорежимно-томными взглядами. Впрочем, эта была уж совсем зажившаяся, революция и впрямь застала ее в Смольном.
В тот день эта самая тетка что-то заверещала о театральной премьере, и Антипа вдруг понесло:
– Люди берутся судить о том, в чем ни бельмеса не понимают. Таскаются на выставки живописи, никогда не стояв перед мольбертом, не отличая колонóк от малярной кисти, любуются Девочкой с персиками, не понимая, что персики тогда можно было купить только у Елисеева. Покупают билеты в консерваторию, не будучи в состоянии отличить соль от ля, оценивают архитектуру, не отличая консоль от пилона, и выносят суждение о спектаклях, ни разу не удосужившись прочитать пьесу, о постановке которой…
– Это неверно, вы заблуждаетесь, – прошамкала сиреневая дама. – На ценителях держится искусство.
– Конечно, публику всячески заманивают, льстят ей, потому что она несет деньги. Иначе на что содержать театры и ремонтировать обветшалую Третьяковку…
– Хватит, друг мой, – прервала его мать, – что-то ты сегодня совсем разошелся… Это у него нервное, – объяснила она своей товарке. И махнула в сторону сына рукой.
Именно в ту ночь мать приснилась ему. Он вернулся домой и увидел, что мать разгромила его комнату. А где же кресло, спросил он. Я его вынесла просушить на помойку… И был этот сон отчего-то очень страшен – Антип очнулся и не мог в потемках понять, где он. И в ужасе пытался разглядеть, на местах ли знакомые привычные вещи…
Но случалось Антипу и жалеть ее. Как-то он встречал мать на их дачной станции. Электричка опаздывала, и он задремал в салоне своего автомобиля. И не заметил, что поезд уже пришел. Очнувшись, он увидел одинокую фигуру матери – она стояла на остановке такси. И со стороны выглядела отнюдь не благополучной и высокомерной дамой, но, изъятая из привычной обстановки, бедно одетой старухой: какая-то замшелая жалкая шляпка, ветхий плащ, мешком сидевший на осунувшейся ее фигурке, оплывшие ноги в туфлях со сбитыми каблуками. Она казалась потерянной и очень несчастной. Антип чуть не заплакал: ему было до муки жаль ее. Внутри ныло и поскуливало. И было больно оттого, что на секунду он ее, своей матери, застыдился.
И вот еще что вспомнил Антип, глядя на волнующийся залив. После шестидесяти лет я перестал бы мечтать о женитьбе, но был бы гостеприимен, оставаясь по-прежнему бережливым. Я занялся бы формированием умов подающих надежды юношей, убеждая их на основании моих воспоминаний, опыта и наблюдений, подкрепленных бесчисленными примерами, сколь полезна добродетель в общественной и личной жизни. Но самыми лучшими и постоянными моими друзьями и собеседниками были бы мои собратья по бессмертию, между которыми я избрал бы человек двенадцать, начиная от самых глубоких стариков, а кончил бы моими сверстниками…
Окна Танюшиной квартиры, в которой она теперь осталась одна, были знакомы Антипу назубок. Вот они, на втором этаже.
Окна выходили на невысокую насыпь, за которой была физкультурная площадка студенческого общежития. С насыпи они отлично просматривались, и во времена их юности, томясь и изнывая, он поджидал, чтобы одна из занавесок оказалась по недосмотру не задернута. Тогда, если повезет, можно было подглядеть, как Танюша переодевается.
Он придумывал письма, что ей напишет. А заодно и ее ответы – так Абеляр писал письма и за себя, и за Элоизу.
И сейчас он не пошел сразу через двор к ее подъезду, а совершил привычный ритуальный обход ее дома. И привычно заглянул в ее окна. Она стояла в спальне перед зеркалом. И внимательно себя разглядывала, иногда прикрывая то один, то другой глаз, и поправляла кисточкой тени на веках. Шлифовала свою внешность как драгоценность, полировала…
На сей раз она была ему рада. Они уселись в столовой, по разные стороны стола, покрытого дешевой веселенькой скатертью. Он поставил перед собой бутылку коньяка и бутылку красного вина. Танюша достала бокал и рюмку. Возня со штопором. Антип разлил, чокнулись.
– Скажем, гунны, – вымолвил Антип, потому что молчание слишком затянулось.
– Что? – отозвалась Танюша. – А! ну да, гунны…
Она опять замолчали, оба чувствовали себя неловко. Сегодня, через полвека после первой попытки, после всех недоразумений, должно же было свершиться.
– И что же гунны?
– Что? – не понял Антип. – Гунны, гунны. Это ведь они открыли Крым!
– Я думала – Потемкин, – воспитанно поддержала разговор Танюша, изображая заинтересованность.
– Да нет, малоазийский бык! Это курьезное происшествие описано и у Созомена, и у Зосима, у Прииска и Иорадана. Да что там, куда ни сунься: хоть у Симеона Логотета, именуемого также Симеон Магистр или Симеон Метафраст, у византийских Льва Грамматика и Федосия из Митены, наконец, у Никифора Каллиста. Все в один голос твердят: в появлении на карте мира Тавриды, где тогда прозябали готы, виноват вовсе не Одиссей и не Овидий, а малоазийский бык, ужаленный оводом. В некоторых версиях этой истории, впрочем, фигурирует олень, преследуемый гуннскими охотниками.
– Вот это да! – восхитилась Танюша. – Как же ты все это помнишь?
– Это профессиональное. Натренированная память. Я запоминаю страницу после одного прочтения. Да что там, с одного взгляда! – похвастался он.
– Боже, как это, наверное, прекрасно – быть актером!
– Ну, знаешь ли, артист – это не только беспечный коллекционер причуд жизни и вредных привычек, – снизил пафос Антип, на самом деле польщенный. – Профессия актера – это ведь настоящая школа унижений. Жизнь как в народной сказке: герой-хват взял у попадьи обманом триста рублей, якобы по поручению мужа, схватил ее за зад и наложил в попову шапку.
Танюша поморщилась и расширила свои темные прекрасные глаза.
– Вот недавно мне не дали роль, заявили, негодяи, что я – крупнее персонажа. Приходишь в театр с заднего хода и ищешь своё имя в перечне распределений перед очередной постановкой. Волнуешься, как в юности, когда искал себя в списке зачисленных в училище, а у тебя уж седые виски. А дома сидишь у телефона, ждешь: не позвонят ли со студии, а телефон молчит, как палач!
Танюша внимала.
– Боже, а сколько суеверий! Артист боится черного глаза, на сцену не выходит без заветного амулета. А ведь должен всегда оставаться загадкой. Вот у меня был верный зритель, который приходил чуть не на все спектакли, я уж знал его – сидел всегда во втором ряду. Но когда оказалось, что у нас есть общие знакомые, его и след простыл. Загадка исчезла, мое небожительство оказалось разоблачено. Обидно. А ведь актер должен высоко себя ставить – иначе он не будет убедителен.
– Я тут недавно читала в какой-то газете не вполне справедливую рецензию, ты там упоминался…
Антип хватанул коньяка из бокала для вина и продолжил вдохновенно:
– Легкая травля даже полезна – заставляет зверя быстрее двигаться… И эта мифология, непременный культ отца-основателя. А привычка меряться цветами и вызовами на поклоны, подарками – у кого больше… Но успех летуч, кончается как коньяк: сегодня хвалили, завтра опять в шкаф поставили. Печальное ремесло! Иди в театр и сдохни там от голода, если сможешь. И на студиях теперь платят мало. Все деньги уходят на охрану. А что там охранять кроме коррумпированных редакторш? Причем берут даже не деньгами – вымогают внимание и по возможности любовь, такая моральная коррупция.
Танюша глядела потемневшим взором.
– И потом – неясно для кого работаешь. Если на свое будущее, так это иллюзия, посмертное честолюбие: артист живет только сегодня. Для Бога, чьи театральные вкусы неизвестны? Для публики? Нет, для себя, только для себя самого. Артист ведь ждет похвал и аплодисментов, это как бы актерский витамин. Конечно, поначалу игра – это сплошное удовольствие, а потом не успеешь оглянуться – тяжкая работа, от которой воротит. Но ты уже на крючке: ждешь выхода, как наркоман дозы.
Антип заметил, что его любимые, ее чудесные глаза уже на влажном месте. Цель была близка. И он помчал дальше.
– Вот что говорил о театральном актере великий Ницше.
Стала портиться и гнить память, поэтому не ручаюсь за точность опилок. То есть цитат. Фальшивость с чистой совестью, говорил божественный Фридрих, вожделеющее пристрастие к притворству, вырывающееся наружу как власть, сдвигающее в сторону так называемый характер, затопляющее его, временами погашающее внутреннее стремление войти в роль и маску, в видимый избыток всякого рода приспособляемостей…
– Нет, память у тебя удивительная!
Гони, гони, поощрял себя Архип, не останавливайся. И продолжал:
– Подобный инстинкт легче всего вырабатывается в семьях низших сословий, которые вынуждены были влачить свою жизнь под переменчивым гнетом и принуждением, в глубокой зависимости, все наново приспосабливаться к новым обстоятельствам, всякий раз притворяться и прикидываться, и становиться почти что мастером того органически усвоенного и заядлого искусства, вечной игры в прятки; так от поколения к поколению накапливается это состояние, пока наконец не становится барским, неразумным, необузданным, пока не приручается к тому, чтобы, будучи инстинктом, командовать другими инстинктами и не порождает актера, поначалу скомороха, враля, фигляра, дурня, клоуна и классического лакея…
Слеза, окрашенная черной тушью, скатилась у Танюши по прекрасной смуглой щеке. И она, проникшись к нему жалостью, прошептала:
– Женись на мне.
– Отчего же… – Антип сбился, и горло у него сделалось сухим. – Конечно… Это бы хорошо… Отчего бы и нет… Семья – это… отличное средство социальной защиты…
Она улыбнулась печально, отогнав слезу. Встала и пошла в спальню. Возможно, переодеться, возможно… Ответ на вопрос Желтого Императора Чистой Девы: Существует путь соединения мужчины и женщины, и если следуют ему в форме и содержании, то мужчина избавляется от дряхлости, а женщина излечивается от всех болезней… Скажу тебе, что сущность этого пути заключается в том, что необходимо делать устойчивым дыхание ци и успокаивать сердце, гармонизировать волю…
Сердце, однако, билось. Дыхание ци не становилось устойчивым. Воля не гармонизировалась. Он смотрел на нее. Когда Танюша повернулась спиной, Антип вдруг заметил почти неприметную синюю вену, что выскочила у нее на левой ноге. Смешные, нелепые старик со старухою. И оглянулся. Окна были зарешечены, подвиг Подколесина казался сейчас неповторим. Танюша слегка прикрыла за собой дверь. Он на цыпочках прошел к выходу. Неслышно отпер легкий замок. Тихо пробрался по первому пролету лестницы до нижней площадки, а там дунул. Пробежал по диагонали мимо приземистых незаконных гаражей. И ушел дворами.
Полулежа в кресле, стоявшем прямо напротив открытой двери балкона, он смотрел на море, на это прекрасное чудовище. Кто сказал? Возможно, тот же Ницше. Клонило в сон. Кресло было на колесах, и его кто-то будто подталкивал сзади. Антип оглянулся и узнал с большим лицом лысого человека, детского драматурга: как все писатели для детей, исключая, возможно, Агнию Барто, и этот был запойным. Его лицо всегда было овощного цвета: утром цвета свежего редиса, к вечеру – вареной свеклы, окрас зависел от количества выпитого. Он улыбнулся Антипу и сказал:
Не дуй мне в жопу, Копенгаген.
Антип хотел возразить, что это его, Антипа, юношеское сочинение, и правильно читать в душу, но не смог ничего произнести. Здесь же стоял и Саша Черный, дружок детства, с вечно смущенной физиономией от сознания собственного еврейства и от близости грозной жены Кэт, Попенко по первому мужу и Шепот-Железняк по предыдущему, малороссийскому, несбывшейся актрисы, открывшей было пасть, чтобы что-то трубно гаркнуть, но оттуда не раздалось ни звука, как в немом кино. Саша Черный исподтишка, умильно и фальшиво улыбаясь, пытался дотянуться до кресла Антипа ногой – тоже подтолкнуть. Рядом была и маленькая, крашенная под брюнетку, чисто выбритая экскурсоводша, она тоже налегала на его кресло по мере своих слабых сил. И Олечка мелькнула сзади, улыбаясь своей милой тридцатилетней улыбкой порочной и лукавой школьницы. Подпихивала кресло и знакомая редакторша, похожая на плохо отструганную очкастую доску. И давно знакомая по театру милая старушка, художница по костюмам, всегда похожая нарядом на девочку-попугая: торчавшими из-под кофты полами розовой в цветок рубахи, фиолетовыми брючками по щиколотку, желтыми мокасинами, – и эта тоже тужилась. Только Гриша Варенец не посетил церемонию. Зато была здесь сиренеликая старуха смолянка: она и мать стояли в стороне, лицо у мамы было величаво-скорбное. Антип понял, что его кресло катят по кафельному полу балкона, но парапета впереди нет. На ближайшей скале оказалась фигура Танюши, она махала ему рукой и кричала: женись на мне, женись на мне, – горное эхо повторяло призыв. Он хотел махнуть Танюше в ответ, но тут ось подломилась, колеса клюнули вниз, и кресло рухнуло…
Когда из стихии сна Антип вынырнул и оказался на суше яви, он поймал себя на том, что даже во сне все время разговаривал. И мысль о женитьбе сейчас не казалась такой уж дикой. Но – поздно: пустая вышла прогулка, всего ничего на дне лукошка. Были ли именно такими его последние слова, мы, впрочем, в точности не знаем. В тот момент нас не оказалось рядом.
суббота, 6 сентября 2014, Москва
Николай Климонтович, замечательный писатель, близкий друг и автор нашего журнала прислал эту рукопись в редакцию незадолго до своей смерти. Вот подошла и ее очередь...
В.Ярошенко
…постой, нам не туда, нам в ту сторону…
из разговора на прогулке
На судьбу не найти укорота, она вертит нами, застилает глаза, кружит, путает, коловратит. И мы вынуждены считаться с ее причудами, будто она наша одинокая больная тетка. То в милых гостях встречаешь неприятного тебе человека, с которым заклялся видеться. То замечаешь вдруг на эскалаторе парижского метро знакомую девицу, соученицу по театральному училищу, которую в Москве не встречал уж десяток лет: она вниз, ты вверх, и как ни в чем не бывало, без оттенка удивления, машешь ей рукой. Или вдруг случайная соседка по пансиону в Черногории, в морском ресторанчике Перун и Ужица за столом с креветками, мидиями или кальмарами, все местного утреннего улова, оказывается сотрудницей твоего приятеля школьных лет, сделавшегося профессором-психоневрологом, Гриши Варенца.
Нечто подобное в тот раз случилось и с Антипом.
Однажды в июне он из-под палки приехал на дедову дачу, – (кооператив РАНИТ работников науки и техники, так расшифровывается). Это была древняя дача с множеством бесполезных помещений, коридоров, чуланчиков, каморок, балкончиков, чердачков. В закутах этих сохранились лишь самые долговечные вещи: чей-то ножной протез с ампутированной деревянной стопой, детская ванночка из авиационного алюминия, две скалки, ворох кастрюль и старых сковород, китайский термос, раненный в бок как раз на месте пагоды, дамские ботики с полым резиновым каблучком (надевать поверх театральных туфель) и три валенка с одной калошей, на этой даче Антипа передержали в детстве. И теперь даже десятилетия не сменяемые веселенькие занавески на веранде внушали ему чувство тоскливого отвращения.
Посидев за столом для приличия, нежели высматривать в саду прячущиеся малиновые сливы и слушать вызывающий душевное изнеможение лепет соседских пенсионерок, дачных материнских товарок, Антип сбежал в ближний лесок, по детской памяти – по грибы. Хотя никаких грибов здесь, конечно, давным-давно не было, одни бутылки из-под дешевой водки и пепси-колы да использованные презервативы. Но, как это ни невероятно, прямо на опушке он встретил ее.
Она была в голубеньком веселеньком сарафане в мелкий белый горох, улыбка не изменилась, с маленькой плетеной корзиночкой и в красной панамке, пастушка с трофейного немецкого гобелена, тоже, верно, шла на поиск давно повыведшихся здесь грибов. И фигура почти та же. И те же смуглые плечи. Вот только раздались икры. Встретил ее, тоже давно не виданную, свою первую детскую любовь Таню Скокову. Да, безо всякого сомнения то была она. И встреча, вернее – ее нежданность, ее мистическая невозможность, потрясла Антипа, хотя он уж давно утратил былую впечатлительность.
Она тоже его узнала. И громко сказала: батюшки! И добавила: вот те на! И всплеснула руками: ну надо же! И еще нелепее: а ты-то здесь откуда? Этими замечаниями исчерпался запас ее красноречия. Хорошенький сарафанчик, – только и нашелся промямлить Антип в полной растерянности.
– Правда, ведь? На станции купила по дешевке, – сообщила она простодушно-будничным тоном – словно виделись в последний раз только вчера. Что ж, она никогда не была модницей, интеллигентское воспитание…
Тогда во дворе у мальчишек это называлось – девочку тискать, или зажимать, или щупать. Или грубее, что, как правило, и звучит точнее: лапать. Антип свою ненаглядную, рано созревшую Танюшу никак не лапал и не щупал, но – ласкал. И переписывал для нее есенинские строки:
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня…
Им было тогда по двенадцати лет.
Чудесная эта встреча в бывшем некогда грибном леске состоялась летом того красного года, когда олимпийский факел, выполненный из легкого тугоплавкого материала на Сибирском горно-обогатительном алюминиевом комбинате, затерялся где-то в пермских снегах. Почти тут же из продажи исчезли прибалтийские шпроты (исчезли, должно быть, уже безвозвратно), и на нашем веку нам больше не удастся выловить в солнечном масле податливую ломкую, лакомую черепахового цвета рыбку, с которой того и гляди упадет на скатерть или прямо на штаны жирная капля. В России стал бестселлером последний роман о Гарри Портере, который подрос и поменял пол. Империя гибла на наших глазах, и даже те, кто еще недавно торопили ее крушение, украдкой смахивали набежавшие слезы ностальгии. Всё перепуталось на родине, и поздно стало читать Ключевского.
................................................................................
В Америке об эту пору изобрели машину, за три дня перегоняющую обычную воду в калифорнийское красное – фокус, конечно, не новый, но все равно мило, не правда ли? Тогда же отличился Мурисио, на первой же минуте перебросивший мяч через Митрюшкина. Вышли думские запреты на кружевное дамское белье и на конкурсы красоты в общеобразовательных школах. А также на пропаганду гомосексуализма среди малолетних, на минет и на возведение в Москве новых минаретов. Поступило также депутатское воззвание к мужской части населения отныне ссать только стоя. Да, широк и непредсказуем круг интересов народных избранников, слаженно и дружно работает машина, у них там, должно быть, общественный совет из представителей разных слоев и сословий по выработке всё новых запретительных указов.
На вечно враждебном Западе провели смотр самых уродливых мировых монументов, победило изваяние, посвященное защитникам Брестской крепости, где центральное лицо корчится, будто тужась от запора. В России поднялся возмущенный вой, ибо в сознании примитивных народов свойства близких предметов переходят одно на другое, и в данном случае смысл памятника перепутался с его художественным исполнением, впрочем, здешней общественности было понятно – такое решение враждебных всяческой красоте зарубежных экспертов могло быть принято из одной зависти. В довершение всего к негодованию отечественной публики, не знающей термина инбридинг, в датском зоопарке прилюдно зарезали жирафа, не найдя ему подходящей пары, и скормили мясо тиграм. Или леопардам, это в новостях не уточнялось. Прогоревшие отечественные банки не давали больше семисот тысяч рублей в одни руки. В Думе вдобавок к дамским интимным кружевам запретили букву Ы. Нет, как ни выбирай Думу, хоть мажоритарно, хоть по партийным спискам, всё одно окажутся отобраны одни думаки…
Взаимные недовольства Запада и России закончились введением друг против друга всяческих санкций. Для Антипа, нынче близкого вегетарианству, самым чувствительным стал овощной удар. Ибо вышел запрет на ввоз и продажу плодов местных полей и иноземных огородов, и не увидеть больше на нашем кратком веку
ни капусты
отборных кочанов простой и цветной и брюссельской
ни капусты кольраби
ни ворохов шпината
ни пучков укропа или кудрявой петрушки
ни краснолистого кориандра
называемого еще по-грузински кинза
ни корня имбиря
ни икры кабачковой и баклажанной
ни стеблей и корней сельдерея
ни консервированных ананасов тайских
ни рангунских бобов
ни фасоли отечественной в импортном томате
ни помидоров круглых и продолговатых
ни персиков ни абрикосов
ни даже нектаринов
ни фиг и инжира
ни брюквы
ни винограда такого и сякого
ни дамских пальчиков
ни изабеллы
ни кишмиша, сказуемого изюм
ни ниток грибов белых и черных
ни маслят маринованных
ни груздей соленых
ни кабачков с патисонами
ни тыкв оранжевых хэллуинских
ни репы
ни вики с чечевикою
ни ячменя
ни овса
ни ровных и отмытых клубней картошки польской
ни с радужным отливом луковиц, сиих перлов земли
ни красных зеленых белых желтых смуглых розовых сладких кислых покрытых пушком яблок
ни даже китайки
ни рябины ни бузины в огороде
ни киевского торта с вишневым повидлом
ни сыров рокфора с пармезаном
ни ванночек земляники садовой
ни крыжовника сочного и мохнатого
ни малины прямо с куста…
ни смородины черной, желтой и красной бактерицидной,--
ничего из этого – nevermore.
Антип вспомнил, столь же нежданно, как произошла эта дивная лесная встреча, вдруг выскочившую цитату, удивляясь тому, сколько же книжных опилок скопилось у него в голове:
В тени деревьев над ручьем
Свой мадригал нам птицы пели,
Когда с тобою мы вдвоем
У вавилонских рек сидели!
Откуда это взялось, он точно не смог бы сказать, что-то от англичан.
Впрочем, объяснилось чудо этой встречи на удивление просто: Танюша приехала в их дачный поселок навестить внука, так как теща ее сына имела здесь дачу с незапамятных времен, тоже с конца тридцатых, и наверняка была хорошо знакома с матерью Антипа.
Каждый нашел по своей сыроежке.
У Танюши, как выяснилось, было техническое образование, которое она получила, можно сказать, тайком от Антипа, пока он, забыв свою раннюю любовь, обучался в училище на актера. Она закончила какой-то, что ли, МИИТ, и в грибах не понимала. Антип же, мужавший на дедовой даче, старый фунговед и заядлый грибоед, доступно объяснил, что сыроежка – гриб пластинчатый. Тут же сказал, что не может скрыть от нее: есть еще грибы трубчатые, хороши в виде маринованном. Тогда как пластинчатые, грузди там или рыжики, лучше солить. Танюша внимала – Антип и в детстве в их паре по умолчанию считался умнее ее. Но особенно хороши, продолжал Антип, цари сковородных грибов шампиньоны, они растут подчас рядом с домами на навозных кучах – в лес ходить не надо. Определить их просто – по нежной пленочке…
– А белые? – робко спросила Танюша. – Белые ведь тоже считаются…
– Сушить, – отрезал Антип. И продолжил свои наставления: – Однако если уж пошел в лес, нужно хорошенько помнить и знать назубок, что есть и ядовитые грибы, представляющие для человека смертельную опасность. Особенно здесь надо выделить ложные опята, бледную поганку, мухоморы пантерные и красные, к неопытным грибникам они иногда забираются в корзины. И всё, каюк! семейка поела грибного мухоморного или поганого супчика и тут же на глазах погибла в ужасных мучениях во всех поколениях…
С удовлетворением заметил он испуг в Таниных по-старинному прекрасных темных глазах и сообщил успокоительно: бывают еще и лапчатые грибы.
– И где же они? – играя наивность, спросила Танюша.
– Они же лапчатые – убежали, – сказал он.
– Ну тебя! – она состроила милую гримаску и смешно наморщила носик – совсем как в их общем детстве.
Стал накрапывать дождик, встали под широкое лиственное дерево: осина не осина, ни один из них не знал ботаники. Тогда Антип продекламировал:
Помнишь, мы не ждали ни дождя, ни грома,
Но застал нас ливень далеко от дома…
–А дальше? – с напускной капризностью потребовала Танюша: ей было лестно, что он, известный актер, по телевизору показывают, в лесу читает стихи для нее одной.
– Хм, дальше… – Он постучал пальцем по собственной голове: – Опилки совсем отсырели.
Вряд ли она поняла, что он имел в виду.
Но Антип поднатужился и продолжил:
Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой
Мы стояли точно в клетке золотистой
По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал,
Капли дождевые скатывались с игл,
Падали, блистая, на твою головку
Или с плеч катились прямо под снуровку…
Позднее, уже на берегу Бока Которска, он шел по набережной за двумя юными черногорками лет четырнадцати-пятнадцати, наверное, старшими школьницами на каникулах. Та, что справа, была выше подруги и прекрасно сложена: длинные загорелые ноги, возможно, даже неестественно прямые, и подвижная играющая маленькая попка, задорно оттопыренная. Неискренняя какая-то походка, подумал Антип, не чистосердечная.
Он обогнал девиц: у той, что ему приглянулась, была небрежно вздыбленная копна черных волос и маленькие ровные холмики под открытой, без плеч, майкой. Живот удалось подобрать неубедительно, по актерскому рефлексу оглядел себя со стороны Антип, а ведь полноты ни в коем случае не простят герою…
Танюша была точно такой же в их общие ранние годы. И Антип до последней мелочи, до стертых, в травяных подтеках, коленок вспомнил свое первое постыдное поражение.
По весне они с Танюшей укрывались на чердаке соседнего дома, и к ее демисезонному пальтишку назойливо лип голубиный помет. Когда потеплело, они занимали позицию на укромной лавочке в парке за университетским ботаническим садом. Он целовал и ласкал ее непрестанно. И вот однажды, оба одуревшие от возбуждения, они улеглись в укромном уголке за кустами на влажную, еще молодую траву. Он, пыхтя и ворочаясь, стягивал с нее трусы, она ему помогала. А потом покорно замерла, раскинув ноги. Он взгромоздился, но едва нащупал свой набухший отросток, как она инстинктивно ноги сжала, и, пока он пытался поправить дело, заставляя ее вернуться в нужную позицию, отросток увял и скукожился: ее сопротивление как бы отняло всю силу у его неопытного члена. Последующие попытки тоже закончились ничем… Что ж, им было всего по тринадцать, и оба были девственны.
Антип просыпался рано и выходил на балкон своего номера – апартамента, так нужно было говорить. В солнечную погоду залив был как на ладони. В синем небе марлевыми клоками торчали неподвижные легкие облака. На другом берегу фьорда, прямо напротив, была церквушка, которая и будила его ровно в семь своим благовестом. Ей отвечала с этого берега невидимая ее товарка, стоявшая сбоку, в конце набережной.
В семь церквушка бывала еще в тени. Но солнце, споро поднимавшееся за спиной Антипа из-за ближних холмов, вдруг высвечивало ее всю, и она, ослепительно белая, вспыхивала и начинала будто светиться. Это был сигнал к купанию.
Пока Антип ёжился и нежился в утренней свежей воде, лежа на спине на спокойной в этот час поверхности, солнце поднималось выше и, наконец, показавшись над холмами, падало ему на лицо. Он смотрел на светило, столь редкого гостя на темной нашей родине, не отрываясь, как агама или геккон.
Но едва набегало облачко, Антип тоже понимал это как сигнал: к горячему душу, а потом к быстрому завтраку – бутерброд на скорую руку с невкусным, слишком пресным, здешним сыром и чашка растворимого кофе. Глотал таблетки. И только после этого позволял себе первую сигарету.
Лениво и с отвращением включал в спальне телевизор: все то же – на Украине гражданская война, в Ливии гражданская война, в Эритрее гражданская война, в Ираке гражданская война, в Палестине семитские племена прилежно истребляют друг друга. А в Грузии сонные грузины пытаются достать беглого президента за растрату скромных денег тамошних налогоплательщиков, потраченных на заезжую массажистку. И где-то неподалеку, в горах и джунглях, вспыхнула эпидемия лихорадки эбола, испанский миссионер, два английских медика и несколько тысяч аборигенов уже скончались. В Южно-Сахалинске ураган забросил крыши нескольких домов обывателей на территорию птицефабрики, среди домашних животных жертв нет… Слава Богу, здесь не транслировали канал Культура: Антип этот канал недолюбливал, его теперь там редко показывали.
Почему его старость пришлась на столь неспокойные тревожные времена? Во всем виноват Чижевский. А ведь юность была безмятежна, возможно, в связи с низкой при советской власти солнечной активностью и почти полным отсутствием магнитных бурь.
Нет, и в детстве, и в отрочестве были, конечно, свои хлопоты и заботы: заставить отца подарить коньки гаги на шикарных кожаных темно-коричневых ботинках с витыми серыми шнурками. Гаги – самое необходимое приспособление снимать девчонок на замерзшем пруду. И так памятный чпок отскакивающей на девичьей ляжке резинки – еще не в заводе колготы. И раннее сближение полов, и презрение к презервативам свиной кожи изделия советской калошной фабрики; и неминуемые, с замиранием от страха сердца, хлопоты по чужой беременности, но это чуть позже… Эх, половая жизнь былых времен – наивная и страстная, с дрожью. Что ж, лет в пятнадцать-шестнадцать спаривание казалось ему истинным и единственным призванием и предназначением.
Иногда, если погода портилась и залив серел, Антип позволял себе уже после завтрака рюмку-другую коньяку. Тогда, как и положено стареющему господину, он, устроившись в кресле, припоминал милые привычки седой коммунистической старины. Ездили семьями в Юрмалу, играли в бадминтон, утяжеляя воланы маленькими сосновыми шишками – уж чего-чего, а шишек там была пропасть. Купались в холодном и мелком Рижском заливе, но не это была главная цель посещения западной окраины империи, где жили нелюбезные хмурые латыши. Непременно надо было добираться на электричке в город, чтобы послушать оргáн в Домском соборе. Конечно же, орган был самый большой в Европе: в маленьких зависимых странах всегда найдется что-нибудь самое большое. А в их языках, на которых и говорит-то тысяч сто человек, отчего-то очень много падежей. В эстонском языке, например, их четырнадцать. Это рижское предприятие было той же культурной сомнительности, что и литовский ритуал – из Паланги на автобусе тащиться в Каунас смотреть Чюрлениса и экспозицию игрушечных чертей…
В этом месте приходилось наливать третью рюмку, потому что теплые воспоминания о давних временах делались все неотступнее. И отсюда казались милыми самые докучные некогда мелочи. Скажем, весеннее мытье окон с помощью простого мыла и мокрых газет. Стенная газета в школьном вестибюле, напротив гардероба за ушко да на солнышко. И азбучный жизнеутверждающий слоган мама мыла раму. Поиск листа подорожника, чтоб приложить, поплевав, к ссадине на коленке. Хоровое пение в пионерском автобусе, мальчики направо, девочки налево, песни про картошку и гимн испанских республиканцев, и повтор мама, чао, чао, чао, получался отчего-то задорнее, чем картошка-тошка-тошка. И страшные сказки в тихий час.
Ранним летом на даче переодевание и родителей, и соседей в отсыревшее за зиму тренировочное дачное рванье, хотя спортсменами никто из них не был. Хлопоты по уходу за огурцами под пленкой с последующим их консервированием в маринаде с непременным листом средиземноморского лавра и родным черносмородинным. А ведь отец прилично зарабатывал, и в те годы на любом рынке можно было купить по дешевке сколько душе угодно огурцов, хоть свежих, хоть в маринаде, но – свои, горделиво приговаривала мать, и эта страсть к домашним заготовкам, кажется, родилась еще у бабушки в эвакуации. Шинковали и квасили капусту на зиму, хоть и она была недорога в ближайшем магазине. В капусту не забывали насыпать кислой клюквы и попрятать свежую антоновку, чтобы иметь к гостевому столу ядреные моченые яблоки. Зимой принимались заклеивать окна и прокладывать щели серой с опилками ватой, а где ее брали – уж и не припомнить. На лето зимнюю обувь было принято набивать старыми газетами и прятать в сундук. Ковры не сдавались в чистку, но домработница тащила их на улицу, расстилала по сугробу и колотила веником. Исподнее сушили на балконах. А вот принимать гостей на кухне тогда никому не пришло бы в голову: еще смутно помнилось, что трапезничать среди кастрюль и черных чугунных сковород, висящих на гвоздях вниз головами, приличествовало лишь прислуге.
И во дворе было много науки: скажем, хранить папиросу за ухом, а деньги под кепкой. Но был ведь и филармонический абонемент в Зал Чайковского. Мать боялась не успеть к кофточке в комиссионный или упустить путевку в братскую Чехословакию. Была по радио песня посмотри, как хорош мир, в котором ты живешь последнего накала детской хоровой унылости и педагогической угрюмости. Имелся временный ученический читательский билет в Ленинку. Ходили в турпоходы со «случками» в сырой палатке или за ближними кустами. А когда вожделение бывало удовлетворено, шмотье собрано и распихано по сумкам, следовала команда девочки отвернулись, – мужским контингентом было принято дружно заливать мочой тлеющие останки костра. Моча очень славно воняла.
В те замечательные вольные годы вся страна смотрела в течение месяца один и тот же фильм, кто поинтеллигентней – читали одну и ту же книгу. Скажем, Дрюона, полученного взамен сданной макулатуры, или «оскопленного» Булгакова в журнале Москва. Некоторое время после новоселья в многоэтажном доме искренне считали соседей по площадке близкими родственниками: электродрель и стремянка практически общие. Припомнилась и поза орла в дачном сортире в отсутствие стульчака. Туалетная бумага – недоступный продукт внеземной цивилизации, о которой любили писать научно-популярные журналы и которую ругали местные журналисты-международники, – для подтирки подходил клок газеты или лист лопуха. Необходимо было наличие среди друзей семьи хоть одного домашнего иностранца, пусть даже поляка или румына. Практиковался взаимный обмен связями: у одной дамы знакомый продавец в сантехнике, у ее подруги – в мебельном магазине. Совместные посещения полузнакомыми людьми одного пола общественных бань, не имевшие никакого сексуального подтекста, – единственно ради парной, где поддавали квасом и пивом, а после в предбаннике пили водку, закусывая краковской колбасой. И заблаговременная забота о березовых, еще лучше – дубовых или можжевеловых вениках и экстракте эвкалипта. Сон под звуки включенного транзистора Спидола – вдруг что-то судьбоносное скажут по Свободе: вражеские голоса, прорывавшиеся сквозь вой глушилок, было принято слушать, с головой накрывшись одеялом. Не забыть унести домой автомобильный аккумулятор, закутанный в старую вонючую телогрейку. Сбор металлолома на баллы, позже – антиквариата по окрестным помойкам. Подогретое дешевое красное вино, приплывшее из Алжира в нефтеналивных танкерах, с добавлением корицы, гвоздики и капли кубинского рома Blanco – глинтвейн. Нежданные сигареты HB, коими ФРГ одно время гасила долги за поставку карельской древесины, на худой конец ароматизированная Пчелка из Болгарии. Лепка пельменей до утра как триумф воли. И адова тоска по собственному углу в этой огромной, продуваемой, малонаселенной стране – хоть подрочить, хоть выспаться, хоть наконец почитать спокойно на ночь глядя Пир Платона…
Антип давно научился и пить, и не скучать в одиночестве. Стал даже не домосед – домолеж. Да и друзей не осталось: обезлюдел.
Вначале шел я с дружною семьею,
Но где они, друзья мои, теперь?
Одни давно рассталися со мною,
Перед другими сам я запер дверь…
Разве что Гриша Варенец проявил инициативу и возобновил к старости юношескую дружбу – похоже, из диабетической солидарности. И давнюю бабу не позовешь: отговариваются, мол, муж, дети… Боже, ведь ужас сколько было баб, а вспомнить некого: тир закрыт, а курьеры хотят стрелять. И новую женщину заводить лень. Встретил здесь одного знакомого кинооператора: похоронил жену, живет с оценщицей ломбарда, она ему варит перловую кашу на постном масле по утрам – язвенник.
Нет-нет, даже искать не надо. Все одно, никто уж не оценит твои маленькие повседневные подвиги; как-то: чистка зубов, мытье гениталий детским щелочным мылом, вынос мусорного пакета. Никого не восхитят эти немудреные движения, никто не поймет, что это есть последние героические попытки противостоять надвигающемуся хаосу и небытию. И некому пересказывать свои сны. Давно у него пропали охотничий пес, гнедой конь и голубка. И нет у него ни газели на цепи, ни черных охотничьих собак, ни даже пегого мула. Скоро, совсем скоро придет Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, как витиевато сказано в дивных арабских сказках, адаптированных в России под детское чтение. Не оступиться на лестнице – это такая же удача, как благополучно совершить опасный прыжок… Конечно, благородство кипариса и благородство мужа познаются осенью, но это слабое утешение. Новое любовное приключение – уже слишком сложная душевная авантюра и почти непосильное телесное предприятие: недолог срок силы мужской.
Прощайте, дамы, девки и девицы,
Прощайте, горожанки и торговки,
На вашу прелесть я любил дивиться,
Как милы вы любезны, нежны, ловки.
А нынче нет ни крыльев, ни сноровки –
В темнице я безрадостной увяз.
Прощайте. Вот и пробил смертный час.
Или еще лучше то же самое, хоть и скабрезнее, выражено деревенским народом:
Как у нашего у Прона
На хую сидит ворона.
Как ворона запоет,
Так у Прона хуй встает…
Заветное, родное, мудрое…
Да, верно, мы устаем шагать в ногу с юностью. А тут еще молодые дуры-интервьюерши пристают с расспросами: мол, что вы думаете о современной молодежи? Да ну её в жопу эту самую современную молодежь, она всегда даже стоя идет.
Наступил тот возраст, когда всякий встреченный незнакомый человек кого-нибудь да напоминает. В ресторанах по роже не отличишь Карла от Клары, любой из них мог у другого украсть кораллы… Истлевает тщеславие. Больше не испытываешь молодого ужаса от того, что ты всего лишь пылинка, один из четырех миллиардов, обсевших и засравших эту маленькую, зеленую и голубую некогда планету. И ведь каждый воображает себе своё независимое Я. Все пишут скверные стихи и прозу, играют в театре и на гитаре, сочиняют книги, снимают фильмы и слушают самодельные песни, отчего лица у многих женщин становятся именно лицами женщин, всю жизнь слушавших самодеятельное пение. На самом же деле все эти занятия их мало интересуют, они вседневно лелеют свои чичирки и манюрки, как говаривал на репетициях Виктюк, гордятся ими так, будто эти драгоценные предметы есть только у них одних. И мечтают поскорее их куда-нибудь приспособить…
Да, стал мизантроп, признавался себе Антип. Нет больше сил для душевной боли. Удовлетворение теперь приходит, лишь когда довольно быстро вспомнишь какой-нибудь полузабытый монолог или давнюю цитату. Кажется, дожил до возраста отвращения к сырой вагине и неприязни к собственному пенису. Омерзение вызывает одна мысль: просыпаешься, а рядом лежит чье-то голое чужое тело. Вегетативное размножение все-таки было бы пристойнее, не так сильно оскорбляло бы человеческое достоинство. А плотская любовь неблагородна, постыдна и горестна. И старость должна быть высочайшим, примерным одиночеством, верно сказано, правда ведь? Нужно переписывать автобиографию набело. Что ж, жизнь была прожита амбулаторно – пора в стационар. Широка страна моя родная, и земли Аллаха просторны, а ведь не найдется, поди, лишнего клочка под могилку. И где мои менады? И где моя Аспазия? И кто будет гладить твои волосы по пути в печь… Качается верхний мост, мочевина в крови, давление опять же, сахар, поигрывает простата, обвисает лицо, что, впрочем, при добром отношении к самому себе можно признать за признак значительности… И блюз уж не радует.
Душно с людьми…
То доносится слух, что ты спился с круга, то – что смертельно болен. А то – что и вовсе помер. Помнят!
И не надо обижать окружающих: они сердятся, когда коллективно решили, что ты уже износился и ни на что не годен, а ты им подсовываешь свинью, мельтешишь на ТВ в сериалах. И ведь еще совсем недавно вполне убедительно декламировал с подмостков: Ну, что ты скажешь на это, старый Джон? Продолжай в том же роде. Твое старое тело послужит тебе лучше прежнего. Кажется, немало потрачено, а есть еще что пустить в оборот. Ну, спасибо тебе, мое доброе старое тело…
Скольким людям ты подорвал веру в справедливость, поскольку оказался не таким тупым и порочным, как они рассчитывали. Люди не прощают их поруганную веру в крах ближнего. А надо бы быть человечнее. Верно: жил досрочно. С возрастом несколько обрюзг, но не вовсе выцвел – дамы еще оборачиваются. Может, узнают…
Пугавшая некогда мысль о смерти теперь скорее даже приятна: что ж, скоро весь этот морок кончится. Вынесут под аплодисменты со служебного входа. В тот же день потрясенный мир узнает о моей смерти. И напишут идиотский некролог: после долгой продолжительной болезни… Будто продолжительная болезнь бывает недолгой, а долгая – непродолжительной. Черт с ними, там уж будет не важно, в какую яму сбросят. А вот вопрос о бессмертии души стоит все острее. И остаются некоторые неясности касательно загробной жизни.
Один русский мистик, сидя во Владимирском централе, получил откровение – такого рода сообщения ангелы, посланцы небесные, предпочитают разносить отчего-то именно по местам заключения, ими хранимым. Так вот, этому эзотерику открылось: мало того, что на том свете встретятся все прежде покинувшие нашу телесную оболочку родные души. Но в потустороннем мире мы повстречаем и погибших наших собак, которых некогда так горько и безутешно оплакивали. И даже обнаружим наших старых кукол… Это утешает и бодрит.
Антип давно привык говорить сам с собой. Вот, к слову, о благотворности для вдохновения всяческого ущемления и одиночества. Нет числа примерам дивного подъема духа и оживления художественного таланта, едва автора чуть пристукнут и утеснят. Если вас не убеждает далекий пример опального Овидия, продолжал свой монолог Антип, то вспомните хоть ссыльные годы Кишинева и Михайловского, чумное Болдино, вполне себе плодотворное пребывание Герцена в Лондоне, когда злой тиран препятствовал немцу звонарю получить материнское наследство. Да что там, едва ли не самый благополучный в отечественной словесности Тургенев за единственные в его жизни три тюремных дня успел-таки наперчить своей благодетельнице-тетке, сочинив пасквиль Муму – вполне слезодавительное сочинение, оно неизменно включалось в школьную программу и до и после. Да и где ж мы встречали литературные таланты с пристойными характерами и сносным писательским поведением? Молодой Ницше, помнится, едва ступив на пагубную стезю и столкнувшись с литературными нравами, наивно отмечал, что поэты чванливы, а драматурги, в общем, довольно дурные люди. Поэты не только чванливы, но и глупы. Возможно, поэзия и должна быть глуповата, но надо ж и меру знать…
Но особенно сидельцев и страдальцев вело на философию. Мы не имели бы последних двух томов Капитала, не пребывай автор в изгнании в том же Лондоне, а живи он на родине: неизвестно, был бы его шурин так щедр, как по отношению к эмигранту. Наш Ленин, ни до, ни после не интересовавшийся философией, кое-что умственное набросал как раз в сибирском Шушенском. Но это пустяки: Сенека и Спиноза были гонимы. И характерно название забытого нынче тюремного сочинения сенатора Боэция – Об утешении философией.
Что ж, человек особенно болтлив, когда полагает, что его никто не слышит, решил Антип. Так вот: о бессмертии души. Нашел закладку в старой толстой недочитанной книге. Один из важных еврейских элементов в христианстве – царство небесное; концепцию иного мира евреи и христиане в известном смысле разделяют с поздним платонизмом. Согласно грекам чувственный мир является иллюзией. У евреев же иной мир не метафизичен, он есть будущее – вечное блаженство для праведников. В вере же в то, что порочным уготованы вечные муки, воплотилась психология мстительности, понятная плебеям. Возможно, перевод не слишком хорош, но смысл ясен: идею посмертного бессмертия как воздаяния и вознаграждения за пережитое на неуютной земле греки переняли в Египте. Более того, избранных, от Орфея до Одиссея, боги вознаграждали способностью мотаться туда-сюда, донося простым смертным весть об антиподном устройстве мира.
В другой раз они с Танюшей решили забраться подальше: сели на электричку и вышли на близкой дачной станции. В лесу они предприняли еще одну попытку соединения. Кажется, на сей раз могло бы и получиться. Но вдруг Танюша вскрикнула и оттолкнула распаленного Антипа. Он решил было, что она увидела лося. Или медведя. Потому что с искаженным лицом она смотрела куда-то за его спину. Антип обернулся. Меленький невзрачный мужичок стоял от них метрах в пяти и смотрел напряженно. Из его штанов торчал огромный для его роста пенис, который он усиленно массировал отчего-то рукой левой. Когда Антип вскочил на ноги, мужик с расстегнутыми штанами дал дёру. Танюша, прикрыв юбкой колени, плакала злыми слезами. А ведь она редко плакала. Они кое-как поправили одежду и поспешили на станцию. И Антип запомнил, какими ненавидящими глазами смотрела на них пожилая простонародная тетка, сидевшая напротив. Что ж, их растрепанность прозрачно говорила сама за себя. А ведь они были еще детьми.
Вечером в залив вплыл немецкий пятиярусный туристический лайнер, встал напротив балкона Антипа и издал такой истошный гудок, извещая о своем прибытии, что, казалось, его огромное белое тело натужилось и напыжилось. Шла гроза, уже слышались далекие раскаты грома. Вода в заливе пошла волдырями и запузырилась. И хлынул ливень. Умерла идея сопротивления, победила страсть к покою, вот что. И у Антипа на глаза вдруг навернулись слезы. Он смолоду мог прослезиться, скажем, в театре от восторга перед чужим вдохновением. Но теперь частенько по-старчески глаза оказывались в дождь на мокром месте, на сыром, на влажном месте, когда бывал один: так печально делалось. И волновались и плакали вместе с ним прибрежные кусты… Сентиментален сделался, как русский синхрон мексиканского сериала. И эта неравная и обреченная всенощная схватка с одеялом, перемирие ближе к рассвету. В этом предутреннем полусне мерещились полузабытые женщины, но отчего-то не те, с кем был близок, но те, с которыми не успел или не смог соединиться. И отчего-то особенно часто немолодая соседка по двору, ходившая без лифчика, в разрезе майки подчас мелькали две тощие несвежие серые груди, похожие на мышей с красными мордочками.
Гроза закончилась так же, как и началась, – вдруг. И опять брызнуло солнце. Но в грудах облаков оставалось еще много темных ноздреватых прорех, облака казались из творога, того, что продают вразвес. На противоположных склонах застряли в расселинах гор клоки белого густого дыма, и тяжелая влажная пена лежала на вершинах. После грозы и дождя в заливе появились какие-то особенно нежные краски, будто черешневые. А воду всё пробирала мелкая дрожь.
Нет, дурацкая все-таки идея – жить долго. Здесь коротко-то едва тянешь.
Проплыла маленькая легкая яхта – паруса были спущены, яхта шла на моторе. Вот, можно пополнить список сожалений и недодач: такой яхты у него уже никогда не будет. И другой тоже. И еще на Антипа нагонял печаль вид соседского пустого старого дома, до крыши которого с балкона можно было достать рукой: кто здесь жил, отчего покинул, куда подался, ведь ровно положенная черепица хоть и потемнела, из оранжевой стала бордовой, но вся осталась цела… Живем, как будто собираемся на другой день умереть, строим, как будто вечно будем жить в этом мире.
Антип рано начал сниматься, на втором курсе училища. И вот однажды, вернувшись в Москву из командировки в небольшой, одуряюще скучный среднерусский городок, где группа вповалку жила в ободранной гостинице без горячей воды, Антип вдруг решил навестить Танюшу. Им было уж по двадцать лет, и былые конфузы нынче были бы, наверное, невозможны.
Она была одна, но никакой радости на ее лице не отразилось, когда Антип возник на пороге: хотел было ее поцеловать, но она отстранилась. Тогда он решительно прошел в комнату и без лишних разговоров повалил ее на диван. Она решительно сопротивлялась и даже заехала ему в рожу локтем. Я замуж выхожу, – задорно крикнула она Антипу в лицо и стала застегивать кофточку. Резкая как нате.
Однажды так нежданно отыскавшийся дружок юности Гриша Варенец прислал по электронной почте Антипу отменно странное письмо. Да нет, что ж здесь странного: коли человек, достигший в студенчестве немалых успехов в математике, вдруг сделался психоневрологом, это никак не случайно, но из собственной нужды.
Письмо это содержало некий список, составленный в согласии с алфавитом и озаглавленный так: ботанически-донжуанский. Вот он:
амазонка многолетняя
анютины глазки стройные
атлетка начитанная
ветеранка опаленная
ветреница балетная
воровка улыбчатая
гадина подростковая
гостья вьющаяся
дама с превенансом
девчонка бедовая
дикарка живородящая
дикторша хамогласная
домработница круглолицая из семейства лютиковых
достоевская кроткая
дочь малолетне-беременная
дура самозабвенная
дюймовочка косоглазая
жена приятеля словоохотливая
знакомица филармоническая
иностранка кудрявая
Каренина коровья
красотка этническая
критикесса ползучая
летчица бескорыстная
лесбиянка сезонная
маркиза де Вильпаризи
медсестра плотоядная
мужененавистница чахоточная на одной ноге
недотрога полевая
неженка приблудная
незабудка дачная
обормотка прошедшая
отличница примерная
певица мяучная
пэтэушница экзистенциальная
поэтесса дикорастущая
проститутка скучная
редакторша пенек-очкарик
собачница парковая
соседка размашистая
стюардесса двуликая
старушка заинтересованная
стоматолог залихватская
танцорка проходимистая
феминистка робкая
фиалка лупоглазая
хохотушка округленная
умница полуглупая
шизофреничка одутловатая
экскурсовод чисто выбритая
И ниже было приписано от руки, видно, для памяти: вагоновожатая.
Спасибо, Гриша!
Полакомил ты старого ловца.
Возможно, это был своего рода тест, составленный не без впечатлений от Содома и Гоморры с эпиграфом из де Виньи… Так или иначе, от этого списка разило женоненавистничеством. Впрочем, Гриша написал в приложенной записке, что список по его заданию составил один его пациент, ботаник-эротоман. Там же содержалась просьба отметить галочками те строчки, с которыми Антип согласен.
Подумав, Антип отметил вагоновожатую.
Антип давно, смолоду, жил один. На Павелецкой, в маленькой квартире о двух комнатах: дальняя – кабинет и он же спальная; передняя, что побольше, для приема гостей и просмотра телевизора.
В начальные годы своего самостоятельного житья у него постоянно кто-то ошивался: то школьный приятель попросится с дамой, то другой приведет прямо после спектакля поклонниц, гордясь, что вот так, запросто может зарулить к уже замеченному и публикой, и критикой Антипу. Но всего сложнее было после спектакля, заканчивавшегося непременным ужином в ресторане Дома актера, после чего два-три гостя напрашивались к нему допивать: утром непременно оказывалось, что кто-то спьяну заполз под его письменный стол да там и прикорнул, подчас даже заслуженный. Что ж, не надо пригревать малых сил, они мстительны на доброту. Но было это давно: молодость прошла, иссяк раж к безоглядной гульбе, где стол был яств – там гроб стоит, и рестораны подорожали, да и само ВТО давно сгорело… И надоел актерский дамский сброд с его привычками не отвечать на письма, не перезванивать, но являться в гости, предварительно не предупредив…
Тогда Антип ждал Олечку, подругу легкую и необременительную, безоглядно щедрую в любви (такими интеллигентные эгоистки не бывают) бывшую жену одного знакомого молодого актера. Олечка была командирована в магазин, и Антип, ожидая, читал газету. И счастливо наткнулся на дивную заметку: в одном поселке арестовали мужика, ему вменялось в вину сооружение флагштока и поднятие по праздникам российского триколора. Впрочем, прокурор не нашел в его действиях состава преступления, но при опросе соседей-свидетелей поинтересовался, какова причина того, что они сочинили этот коллективный донос? Из зависти, признались сельчане.
В дверь позвонили. Это было странно: Олечке временно был вручен ключ от квартиры. Антип открыл, на пороге стояла Танюша, которую он не видел десяток лет. Как она его разыскала?
Танюша, не снимая темно-синего плаща, который, к слову, ей весьма шел (ей всегда было к лицу синее), присела в прихожей на табурет и сообщила, что развелась с мужем. И спросила: почему он не заходит, ведь его маму она иногда встречает в их дворе…
Вошла Олечка. Неловкая сцена. Антип неубедительно объяснил, что Танюша есть его соседка. Бывшая. Олечка смотрела недоверчиво и с недоброй иронией. И молчала. Танюше ничего не оставалось, как помяться, распрощаться и уйти. Олечка было хоть и проста, из рабоче-крестьянской семьи, но неглупа и сообразительна. И успела узнать кое-что об этой нашей жалкой жизни весьма средненького класса.
Вскоре Олечка покинула Антипа и вернулась к мужу. Это принесло облегчение: ситуация стала затягиваться, запутываться и застаиваться, Олечка обещала познакомить с родителями, что жили под Подольском, и намекала на брак… Но остался влажный след в морщине…
Антип, оглядывая свою бедноватую приморскую келью, подчас воображал себя монашествующим. Об этом состоянии души и тела он знал немного. Как и о жизнеустройстве анахоретов. На память приходил святой Антоний, который был отшельником в пустыне Египетской и беспрестанно боролся с дьяволом, посылавшим ему похотливые видения: как раз в возрасте Антипа он взял да и вернулся в мир, уставший от толп посетителей и любопытных. Кажется, соблазнительные образы одолевали в пещере и святого Бенедикта. В Сирии подвизался Симеон-столпник, а в Ирландии – святой Патрик. Святой Василий создал первые монастыри в Греции, а святой Мартин-Турский – соответственно в Галлии, и о дьявольских кознях и соблазнах, посылавшихся последним, Антипу ничего известно не было… Да что там, вон и наш неистовый протопоп писал: закон духовен, я же из плоти и крови, ибо не понимаю что делаю: доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.
Зато только у нас были юродивые, своего рода скоморохи и комедианты, склонные кривляться, валять дурака, фиглярить и буффонить. Да и от рюмки никогда не отказывались. Точно как мы. Сидим в ресторации для своих, вокруг все знакомые морды, актерские и блядские. Засаленные пожилые официантки и единственный среди них мужчина, женатый педераст Алик, несут недоеденное кем-то и подогретое мясо по-суворовски. И зажуливают последние гроши у такого же потертого мелкого каботинского жулья второразрядных подмостков, выездных концертов, халтурных творческих вечеров и прочего чёса.
Но впрочем, впрочем…
Одинокую маму Антип навещал перед праздниками, ел суп, любимый грибной или украинский борщ, сваренные к его приходу, препирался по пустякам, раздражался – ее характер с возрастом сделался еще капризнее и подчас становился, как казалось сыну, просто тираническим. То ли отец-покойник так ее избаловал, то ли взыграли к старости барские гены, но скорее – верно было и то и другое. Казалось, они стали тяготить друг друга, и визиты Антипа постепенно сделались дежурными, без тепла, для проформы и по обязанности.
Она с высокомерным видом принимала подношения сына, светски приговаривая: ну, это лишнее. Актерской профессии Антипа она стала явно стыдиться и будто чуралась сына перед чужими: он подозревал, что, будучи его родной матерью, она парадоксальным образом почитает его плебеем. Это его-то, культурного героя и пепельного мальчика. А ведь некогда радовалась его первым успехам и не пропускала премьер с его участием. Он ведь ничего не умеет, сказала она как-то своим гостям – в его присутствии. И добавила: ну, быть может, кроме как водить автомобиль. Кажется, чтобы не выглядеть совсем уж жестокой, она припомнила справедливости ради, как он возит ее с дачи и на дачу. Антипа тогда это глубоко обидело. И тем больнее, что она была, в сущности, права: он опростился, театральная среда не оставляет места галантным манерам и не тренирует ум.
В жизни его жестокой матери его удивляло одно обстоятельство: она была окружена людьми. Это были и многочисленные приятельницы, тоже преимущественно пожилые переводчицы, подруги давних прогрессовских лет, и какие-то молодые графоманки, жаждущие снискать ее одобрения своим идиотским опусам. Был и давний поклонник-вдовец, друг сердца, к слову – человек тоже театральный, постановщик, что ли, каких-то эстрадных действ, Юрий Васильевич, Юрвас, как он в несносно-фамильярной манере глупо представлялся: между ним и его матерью давно укрепились самые нежные отношения. Антип как-то отозвался о нем небрежно. И мать воскликнула саркастически: ну, хорошо, ты – великий талант, а нам-то, простым смертным, что прикажешь делать!
Антип всю эту публику терпеть не мог. Особенно одну старинную приятельницу матери с лицом цвета персидской сирени: в тех случаях, если Антип замешкается и вовремя не сбежит, она почитала долгом обволакивать его старорежимно-томными взглядами. Впрочем, эта была уж совсем зажившаяся, революция и впрямь застала ее в Смольном.
В тот день эта самая тетка что-то заверещала о театральной премьере, и Антипа вдруг понесло:
– Люди берутся судить о том, в чем ни бельмеса не понимают. Таскаются на выставки живописи, никогда не стояв перед мольбертом, не отличая колонóк от малярной кисти, любуются Девочкой с персиками, не понимая, что персики тогда можно было купить только у Елисеева. Покупают билеты в консерваторию, не будучи в состоянии отличить соль от ля, оценивают архитектуру, не отличая консоль от пилона, и выносят суждение о спектаклях, ни разу не удосужившись прочитать пьесу, о постановке которой…
– Это неверно, вы заблуждаетесь, – прошамкала сиреневая дама. – На ценителях держится искусство.
– Конечно, публику всячески заманивают, льстят ей, потому что она несет деньги. Иначе на что содержать театры и ремонтировать обветшалую Третьяковку…
– Хватит, друг мой, – прервала его мать, – что-то ты сегодня совсем разошелся… Это у него нервное, – объяснила она своей товарке. И махнула в сторону сына рукой.
Именно в ту ночь мать приснилась ему. Он вернулся домой и увидел, что мать разгромила его комнату. А где же кресло, спросил он. Я его вынесла просушить на помойку… И был этот сон отчего-то очень страшен – Антип очнулся и не мог в потемках понять, где он. И в ужасе пытался разглядеть, на местах ли знакомые привычные вещи…
Но случалось Антипу и жалеть ее. Как-то он встречал мать на их дачной станции. Электричка опаздывала, и он задремал в салоне своего автомобиля. И не заметил, что поезд уже пришел. Очнувшись, он увидел одинокую фигуру матери – она стояла на остановке такси. И со стороны выглядела отнюдь не благополучной и высокомерной дамой, но, изъятая из привычной обстановки, бедно одетой старухой: какая-то замшелая жалкая шляпка, ветхий плащ, мешком сидевший на осунувшейся ее фигурке, оплывшие ноги в туфлях со сбитыми каблуками. Она казалась потерянной и очень несчастной. Антип чуть не заплакал: ему было до муки жаль ее. Внутри ныло и поскуливало. И было больно оттого, что на секунду он ее, своей матери, застыдился.
И вот еще что вспомнил Антип, глядя на волнующийся залив. После шестидесяти лет я перестал бы мечтать о женитьбе, но был бы гостеприимен, оставаясь по-прежнему бережливым. Я занялся бы формированием умов подающих надежды юношей, убеждая их на основании моих воспоминаний, опыта и наблюдений, подкрепленных бесчисленными примерами, сколь полезна добродетель в общественной и личной жизни. Но самыми лучшими и постоянными моими друзьями и собеседниками были бы мои собратья по бессмертию, между которыми я избрал бы человек двенадцать, начиная от самых глубоких стариков, а кончил бы моими сверстниками…
Окна Танюшиной квартиры, в которой она теперь осталась одна, были знакомы Антипу назубок. Вот они, на втором этаже.
Окна выходили на невысокую насыпь, за которой была физкультурная площадка студенческого общежития. С насыпи они отлично просматривались, и во времена их юности, томясь и изнывая, он поджидал, чтобы одна из занавесок оказалась по недосмотру не задернута. Тогда, если повезет, можно было подглядеть, как Танюша переодевается.
Он придумывал письма, что ей напишет. А заодно и ее ответы – так Абеляр писал письма и за себя, и за Элоизу.
И сейчас он не пошел сразу через двор к ее подъезду, а совершил привычный ритуальный обход ее дома. И привычно заглянул в ее окна. Она стояла в спальне перед зеркалом. И внимательно себя разглядывала, иногда прикрывая то один, то другой глаз, и поправляла кисточкой тени на веках. Шлифовала свою внешность как драгоценность, полировала…
На сей раз она была ему рада. Они уселись в столовой, по разные стороны стола, покрытого дешевой веселенькой скатертью. Он поставил перед собой бутылку коньяка и бутылку красного вина. Танюша достала бокал и рюмку. Возня со штопором. Антип разлил, чокнулись.
– Скажем, гунны, – вымолвил Антип, потому что молчание слишком затянулось.
– Что? – отозвалась Танюша. – А! ну да, гунны…
Она опять замолчали, оба чувствовали себя неловко. Сегодня, через полвека после первой попытки, после всех недоразумений, должно же было свершиться.
– И что же гунны?
– Что? – не понял Антип. – Гунны, гунны. Это ведь они открыли Крым!
– Я думала – Потемкин, – воспитанно поддержала разговор Танюша, изображая заинтересованность.
– Да нет, малоазийский бык! Это курьезное происшествие описано и у Созомена, и у Зосима, у Прииска и Иорадана. Да что там, куда ни сунься: хоть у Симеона Логотета, именуемого также Симеон Магистр или Симеон Метафраст, у византийских Льва Грамматика и Федосия из Митены, наконец, у Никифора Каллиста. Все в один голос твердят: в появлении на карте мира Тавриды, где тогда прозябали готы, виноват вовсе не Одиссей и не Овидий, а малоазийский бык, ужаленный оводом. В некоторых версиях этой истории, впрочем, фигурирует олень, преследуемый гуннскими охотниками.
– Вот это да! – восхитилась Танюша. – Как же ты все это помнишь?
– Это профессиональное. Натренированная память. Я запоминаю страницу после одного прочтения. Да что там, с одного взгляда! – похвастался он.
– Боже, как это, наверное, прекрасно – быть актером!
– Ну, знаешь ли, артист – это не только беспечный коллекционер причуд жизни и вредных привычек, – снизил пафос Антип, на самом деле польщенный. – Профессия актера – это ведь настоящая школа унижений. Жизнь как в народной сказке: герой-хват взял у попадьи обманом триста рублей, якобы по поручению мужа, схватил ее за зад и наложил в попову шапку.
Танюша поморщилась и расширила свои темные прекрасные глаза.
– Вот недавно мне не дали роль, заявили, негодяи, что я – крупнее персонажа. Приходишь в театр с заднего хода и ищешь своё имя в перечне распределений перед очередной постановкой. Волнуешься, как в юности, когда искал себя в списке зачисленных в училище, а у тебя уж седые виски. А дома сидишь у телефона, ждешь: не позвонят ли со студии, а телефон молчит, как палач!
Танюша внимала.
– Боже, а сколько суеверий! Артист боится черного глаза, на сцену не выходит без заветного амулета. А ведь должен всегда оставаться загадкой. Вот у меня был верный зритель, который приходил чуть не на все спектакли, я уж знал его – сидел всегда во втором ряду. Но когда оказалось, что у нас есть общие знакомые, его и след простыл. Загадка исчезла, мое небожительство оказалось разоблачено. Обидно. А ведь актер должен высоко себя ставить – иначе он не будет убедителен.
– Я тут недавно читала в какой-то газете не вполне справедливую рецензию, ты там упоминался…
Антип хватанул коньяка из бокала для вина и продолжил вдохновенно:
– Легкая травля даже полезна – заставляет зверя быстрее двигаться… И эта мифология, непременный культ отца-основателя. А привычка меряться цветами и вызовами на поклоны, подарками – у кого больше… Но успех летуч, кончается как коньяк: сегодня хвалили, завтра опять в шкаф поставили. Печальное ремесло! Иди в театр и сдохни там от голода, если сможешь. И на студиях теперь платят мало. Все деньги уходят на охрану. А что там охранять кроме коррумпированных редакторш? Причем берут даже не деньгами – вымогают внимание и по возможности любовь, такая моральная коррупция.
Танюша глядела потемневшим взором.
– И потом – неясно для кого работаешь. Если на свое будущее, так это иллюзия, посмертное честолюбие: артист живет только сегодня. Для Бога, чьи театральные вкусы неизвестны? Для публики? Нет, для себя, только для себя самого. Артист ведь ждет похвал и аплодисментов, это как бы актерский витамин. Конечно, поначалу игра – это сплошное удовольствие, а потом не успеешь оглянуться – тяжкая работа, от которой воротит. Но ты уже на крючке: ждешь выхода, как наркоман дозы.
Антип заметил, что его любимые, ее чудесные глаза уже на влажном месте. Цель была близка. И он помчал дальше.
– Вот что говорил о театральном актере великий Ницше.
Стала портиться и гнить память, поэтому не ручаюсь за точность опилок. То есть цитат. Фальшивость с чистой совестью, говорил божественный Фридрих, вожделеющее пристрастие к притворству, вырывающееся наружу как власть, сдвигающее в сторону так называемый характер, затопляющее его, временами погашающее внутреннее стремление войти в роль и маску, в видимый избыток всякого рода приспособляемостей…
– Нет, память у тебя удивительная!
Гони, гони, поощрял себя Архип, не останавливайся. И продолжал:
– Подобный инстинкт легче всего вырабатывается в семьях низших сословий, которые вынуждены были влачить свою жизнь под переменчивым гнетом и принуждением, в глубокой зависимости, все наново приспосабливаться к новым обстоятельствам, всякий раз притворяться и прикидываться, и становиться почти что мастером того органически усвоенного и заядлого искусства, вечной игры в прятки; так от поколения к поколению накапливается это состояние, пока наконец не становится барским, неразумным, необузданным, пока не приручается к тому, чтобы, будучи инстинктом, командовать другими инстинктами и не порождает актера, поначалу скомороха, враля, фигляра, дурня, клоуна и классического лакея…
Слеза, окрашенная черной тушью, скатилась у Танюши по прекрасной смуглой щеке. И она, проникшись к нему жалостью, прошептала:
– Женись на мне.
– Отчего же… – Антип сбился, и горло у него сделалось сухим. – Конечно… Это бы хорошо… Отчего бы и нет… Семья – это… отличное средство социальной защиты…
Она улыбнулась печально, отогнав слезу. Встала и пошла в спальню. Возможно, переодеться, возможно… Ответ на вопрос Желтого Императора Чистой Девы: Существует путь соединения мужчины и женщины, и если следуют ему в форме и содержании, то мужчина избавляется от дряхлости, а женщина излечивается от всех болезней… Скажу тебе, что сущность этого пути заключается в том, что необходимо делать устойчивым дыхание ци и успокаивать сердце, гармонизировать волю…
Сердце, однако, билось. Дыхание ци не становилось устойчивым. Воля не гармонизировалась. Он смотрел на нее. Когда Танюша повернулась спиной, Антип вдруг заметил почти неприметную синюю вену, что выскочила у нее на левой ноге. Смешные, нелепые старик со старухою. И оглянулся. Окна были зарешечены, подвиг Подколесина казался сейчас неповторим. Танюша слегка прикрыла за собой дверь. Он на цыпочках прошел к выходу. Неслышно отпер легкий замок. Тихо пробрался по первому пролету лестницы до нижней площадки, а там дунул. Пробежал по диагонали мимо приземистых незаконных гаражей. И ушел дворами.
Полулежа в кресле, стоявшем прямо напротив открытой двери балкона, он смотрел на море, на это прекрасное чудовище. Кто сказал? Возможно, тот же Ницше. Клонило в сон. Кресло было на колесах, и его кто-то будто подталкивал сзади. Антип оглянулся и узнал с большим лицом лысого человека, детского драматурга: как все писатели для детей, исключая, возможно, Агнию Барто, и этот был запойным. Его лицо всегда было овощного цвета: утром цвета свежего редиса, к вечеру – вареной свеклы, окрас зависел от количества выпитого. Он улыбнулся Антипу и сказал:
Не дуй мне в жопу, Копенгаген.
Антип хотел возразить, что это его, Антипа, юношеское сочинение, и правильно читать в душу, но не смог ничего произнести. Здесь же стоял и Саша Черный, дружок детства, с вечно смущенной физиономией от сознания собственного еврейства и от близости грозной жены Кэт, Попенко по первому мужу и Шепот-Железняк по предыдущему, малороссийскому, несбывшейся актрисы, открывшей было пасть, чтобы что-то трубно гаркнуть, но оттуда не раздалось ни звука, как в немом кино. Саша Черный исподтишка, умильно и фальшиво улыбаясь, пытался дотянуться до кресла Антипа ногой – тоже подтолкнуть. Рядом была и маленькая, крашенная под брюнетку, чисто выбритая экскурсоводша, она тоже налегала на его кресло по мере своих слабых сил. И Олечка мелькнула сзади, улыбаясь своей милой тридцатилетней улыбкой порочной и лукавой школьницы. Подпихивала кресло и знакомая редакторша, похожая на плохо отструганную очкастую доску. И давно знакомая по театру милая старушка, художница по костюмам, всегда похожая нарядом на девочку-попугая: торчавшими из-под кофты полами розовой в цветок рубахи, фиолетовыми брючками по щиколотку, желтыми мокасинами, – и эта тоже тужилась. Только Гриша Варенец не посетил церемонию. Зато была здесь сиренеликая старуха смолянка: она и мать стояли в стороне, лицо у мамы было величаво-скорбное. Антип понял, что его кресло катят по кафельному полу балкона, но парапета впереди нет. На ближайшей скале оказалась фигура Танюши, она махала ему рукой и кричала: женись на мне, женись на мне, – горное эхо повторяло призыв. Он хотел махнуть Танюше в ответ, но тут ось подломилась, колеса клюнули вниз, и кресло рухнуло…
Когда из стихии сна Антип вынырнул и оказался на суше яви, он поймал себя на том, что даже во сне все время разговаривал. И мысль о женитьбе сейчас не казалась такой уж дикой. Но – поздно: пустая вышла прогулка, всего ничего на дне лукошка. Были ли именно такими его последние слова, мы, впрочем, в точности не знаем. В тот момент нас не оказалось рядом.
суббота, 6 сентября 2014, Москва
©Текст: Николай Климонтович