Владимир Волков. Глобализация, номадизм и онтология туризма

Глобализация пространства 

В XX веке коренным образом изменились пространственно-временные параметры мира. Пространство стало пониматься как матрица, в которой возможны любая геометрия и любое многообразие. В новом образе мира происходит глобальная трансформация прежнего понимания пространства, его сжатие и даже исчезновение. С одной стороны, скоростной транспорт, распространение средств мгновенного дальнодействия (например, электронная почта, скайп) дают возможность не принимать пространство во внимание. В эпоху взрывного развития коммуникаций пространство теряет свое значение, особенно для тех, кто пронизывает его скоростями Интернета. Средства передвижения людей и информационные медиумы приводят к утрате чувства пространства, оно перестает восприниматься как простор, сокращается и как бы сплющивается. С другой  —  глобальное распространение идентичных культурных образцов делает пространство однородным, стирает культурное своеобразие и также позволяет не придавать пространству большой значимости.

С онтологической точки зрения оседлость, порождаемая аграрной культурой, есть не что иное, как вторжение времени в пространство. История высокоразвитых культур неизбежно включает в себя историю строительства домов как приюта и убежища для странствующего человека. Дом  —  важнейшая пространственная идея человечества  —  представлял собой переходную форму от способа бытия в лишенных стен системах самосохранения к пребыванию людей в бездушных коробках современного города. Дом одушевлялся, отождествлялся с космосом, становился микрокосмом, играл огромную роль в одомашнивании мира. Уже символ изгнания из рая содержит надежду на возвращение в потерянный родительский дом. Тем не менее, мы вынуждены констатировать, что история человечества  —  это история растущего отчуждения и «бездомности».

Раньше жилище привязывало человека к месту, облагораживанием которого становились дом, деревня и город. Люди жили ритмом, задаваемым устройством коллективной среды обитания. Их пространство измерялось стертыми башмаками или днями пути всадника. Их габитус определялся искусственным ландшафтом и хозяйственными сооружениями, полями, дорогами, каналами и средствами передвижения. Мобильность современного индивида потребовала постоянной смены жилья, и это привело к его стандартизации. «Глобализация разрушает этот политико-культурный эффект домашности; многие граждане современных национальных государств, находясь у себя дома, уже не ощущают себя у себя самих, а находясь у себя самих, уже не чувствуют себя дома»[1].

Еще недавно для людей было характерно игнорирование огромного числа жителей за пределами их собственного этноса, территории, дома. Люди замыкались в своих государствах, кланах, этносах, городских кварталах и отворачивались от тех, кто принадлежал другим единствам или действовал в соответствии с иными сценариями. Глобализация превращает в норму постоянное внимание к далекому Другому. Она снимает иллюзорные покровы с жизни, привязанной к определенной почве, к дому, ориентированной на самое себя и черпающей из самой себя спасительные силы. Петер Слотердайк, характеризуя эти изменения, отмечает:

«Ранее эта жизнь пребывала только у себя самой и на своих родных ландшафтах..., и она знала только одно устроение мира: это был самосохраняющийся мир, связанный с родной местностью, микросферически одушевленный и макросферически окруженный стеной,  —  мир, представляющий собой оснащенный мощными стенами социально-космологический пространственный продукт локально ограниченной, центрированной на самое себя, моноязычной, утерально-групповой способности воображения. Теперь же глобализация, повсюду несущая внешнее, выбрасывает открытые для торговли города, а в конечном счете и интровертные деревни, в гомогенизирующее коммуникативное пространство. Она взрывает дикорастущие эндосферы и собирает их в отчуждающую сеть. Пойманные в нее поселения привязанных к Земле смертных утрачивают свою древнейшую привилегию быть для самих себя центром мира»[2].

Если XIX век прошел под флагом рациональности и уверенности в том, что будущий мир будет миром предсказуемым и управляемым, то век двадцатый совершенно рассеял эти иллюзии. Из стабильного и устойчивого мир превратился в спонтанный, неизвестный, текучий, пластичный и неопределенный. Энтони Гидденс оценивает современный мир как мир, вышедший из-под контроля (under-way world)[3]. В социокультурную систему глобальных трансформаций лучше вписывается тот, кто не имеет «корней», или по крайней мере «абстрагируется» от них, поскольку «корни»  —  это психологический, эмоциональный, социально-политический «тормоз». Бездомность становится судьбой мира. По мнению Жоржа Перека, перед современным человеком маячит альтернатива:

«Либо укорениться, обрести или пустить свои корни, урвать у пространства место, которое будет вашим, выстроить, высадить, освоить миллиметр за миллиметром то место, где вы будете «у себя дома»: уйти с головой в свою деревню, считать себя севенцем, ощущать себя пуатьевцем. Либо иметь лишь то, что на тебе надето, остаться без всего, жить в гостиницах, часто менять их, менять города, менять страны; говорить и читать одинаково на четырех-пяти языках; не чувствовать себя «дома» нигде, но чуть ли не всюду»[4].

Жизненные стратегии эпохи постмодерна

Пытаясь выделить культурные типы, стили, жизненные стратегии модерна и постмодерна, Зигмунт Бауман обращает внимание на то, что наиболее подходящей метафорой жизненной стратегии модерна был паломник, озабоченный задачей создания собственной идентичности. С постмодернистской этикой жизненных стратегий людей лучше всего согласуются метафоры фланёра, бродяги, туриста, игрока, каждый из которых стремится к новым ощущениям, движим страхом связанности и фиксации и избегает завершенной самоидентификации[5]. Ни один из этих культурных типов/стилей не является изобретением постмодерна  —  они были известны задолго до наступления этой эпохи. Однако контекст постмодерна дает новое качество типам, известным его предшественникам  —  и он делает это в двух определяющих отношениях. Первое: стили, однажды реализованные маргинальными людьми в маргинальных местах и в маргинальные времена, теперь осуществляются большинством в главном времени их жизни и в местах, являющихся самыми важными в их жизненном мире; они стали теперь, окончательно, образами жизни. Второе: для многих, если не для всех, эти стили не являются предметом выбора.

Паломник (пилигрим)

Паломник  —  это человек, следующий прямым и сознательно выбранным путем, в отличие от бесцельно блуждающего бродяги. Он стремится к некоторой цели и символизирует стремление к священному[6]. Паломничество символизирует путешествие назад к раю или центру. Человек, чужак в мире явлений, совершает поход к своему истинному дому. Всякое паломничество нелегко, что символизирует трудность обретения рая и духовного просветления. Паломничество было самым распространенным видом путешествия в Средние века, причем уже тогда оно далеко не всегда одобрялось церковью. Единственный вид паломничества, который безусловно допускался  —  «ради покаяния». В эпоху секуляризации культуры паломничество утратило свой масштаб, но продолжало существовать как вид религиозной деятельности.

В наше время паломничество  —  одна из разновидностей путешествий, причем часто религиозные цели смешиваются с «удовлетворением любопытства». Эти цели часто трудно различимы, так как традиционные места паломничества во многом десакрализованы благодаря туриндустрии, для которой они представляют объекты деятельности, должные приносить прибыль. Другой причиной смешения пространств туризма и паломничества является статус религии в современном мире, предоставляющем человеку свободно выбирать свою конфессиональную принадлежность. С середины ХХ века в западном мире начинается увлечение восточными религиями и, соответственно, путешествия в те места, где эти религии представлены наибольшим числом памятников. В таких путешествиях неизбежен элемент туризма, поскольку в этих религиозных памятниках сливаются сакральный, символический и эстетический аспекты.

Фигура паломника так же стара, как христианство, но модерн придал ей новое значение. Для паломников во времени истина  —  в другом месте; истинное место  —  всегда на некотором отдалении отсюда. Земная жизнь  —  всего лишь увертюра к вечным странствиям души. Паломничество  —  то, что каждый делает по необходимости, чтобы не потеряться в пустыне. Поскольку жизнь  —  паломничество, а мир изначально похож на пустыню, постольку его значение должно быть привнесено в него скитальцами. Для человека это означает, что он должен избрать свою цель на ранних этапах жизни, уверенный, что линия его жизни не будет отклоняться, петлять, изгибаться, прерываться или поворачивать вспять. Мир паломников  —  строителей идентичности  —  должен быть организован, определен, предсказуем, обеспечен.

Зигмунт Бауман уверен, что современный мир больше не благоволит к паломникам. Выяснилось, что действительная проблема  —  не как построить идентичность. В мире, подобном пустыне, не требуется особого усилия, чтобы продолжать путь  —  трудность состоит в том, как отличить прямой путь от хождения по кругу, от вечного возвращения. Становится фактически невозможно превратить песчаные отрезки пути в маршрут  —  уже не говоря о плане, длиною в жизнь. Ужас новой ситуации в том, что прилежная работа созидания может оказаться напрасной; ее соблазн  —  в осознании того, что бытие не обусловливается прошлыми испытаниями, некогда безвозвратно проигранными, “выбор всегда остается открытым”. Ужас, как и соблазн, делают “жизнь как паломничество” едва ли возможной в качестве стратегии и вряд ли она может быть выбрана кем-то в эпоху постмодерна.

Фланёр (прогуливающийся)

Прогулка  —  полезное занятие, но есть тип людей, для которых праздная прогулка  —  смысл жизни и основное занятие. Понятие “фланирование” было введено Бодлером в тридцатых годах XIX века и означает: жить в толпе, в волне, в потоке, в суматохе. Слово “flaneur”  —  любитель праздных прогулок, гуляка, прогуливающийся  —  вошло в обиход, когда стали складываться современные формы городского досуга, и было одним из символов конца девятнадцатого века. Фланирование, или привычка к бесцельным прогулкам  —  устойчивый атрибут жизни дендистской молодежи и парижской литературной элиты. Завзятые денди регулярно совершали моцион в самых изысканных туалетах, чтобы на других посмотреть и себя показать. Фланирование воспринималось как свободная незаинтересованная деятельность, а фланёр стал модным типом в городском пейзаже.

Анонимность толпы обеспечивает приют всем, кто настроен прохаживаться незамеченным, наблюдая других и демонстрируя себя, но никогда по-настоящему не взаимодействуя со встречными. Во время прогулки фланёр наблюдает, наслаждается собственной свободой, это одиночка в толпе, сохраняющий дистанцию, необходимую для созерцания. Безымянный, он бродит, переходит с места на место, глазеет и двигается дальше. Его маршрут сплошь и рядом выясняется только в пути, ибо фланёра ведет случайная прихоть. Городское пространство  —  карта его желаний, непрерывная знаковая поверхность, топографическая проекция его потока сознания. Он читает карту своим телом, размечая пунктиром шагов свои произвольные маршруты[7]. Классическое пространство для праздной прогулки в городе  —  «островки природы»: парки, городские сады, бульвары. Они напоминали о сентиментальной идиллии сельской прогулки, а регулярные прогулки в парках  —  пешком, верхом или в экипаже  —  были обязательным ритуалом светской жизни. Однако настоящий фланёр-горожанин середины XIX века предпочитает оживленную улицу, дающую пищу его наблюдательному уму. Спокойная прогулка в медленном темпе долго оставалась модным способом досуга[8].

Фланёр  —  субъект, стоящий над средой. Его отстраненный взгляд, направленный на город, окружает безотрадное существование жителя мегаполиса примиряющим ореолом. Он пытается разгадать суть того или иного места и одновременно становится его потребителем, особенно тогда, когда новые универсальные магазины стали зарабатывать на нем деньги. Событийная сторона прогулки разворачивается в сфере зрения. Прогулка позволяет совмещать визуальные удовольствия с погружением в толпу, способствует развитию неторопливого отношения к жизни. Прогуливающийся ведет себя так, будто все время мира отдано в его распоряжение, его прогулка  —  это пристальное изучение, детективная работа и мечты, которые отделяют его от вечно спешащей толпы.

Фланёр  —  особый тип пешехода, главный персонаж литературы у Бодлера и Бальзака, а позднее у Музиля и Сартра. Он  —  наблюдатель, вуайерист, зритель, но не актер на сцене города. Задумчивые, бесцельные, бездейственные наблюдатели  —  туристы в родном городе, они превращают рутину и обыденность в объект наслаждения  —  эстетического, визуального, а каждого из прохожих  —  посторонних, чужаков  —  в объект неподдельного интереса. Фланирование  —  игра, развлечение, искусство, неприметное творчество, но в то же время  —  тихий, но действенный протест против всеобщей суеты и погони за результатом, которым подчинена городская культура. Остановиться, не спешить, смотреть на то, что, как будто, не стоит внимания, серьезно изучать несерьезное могут позволить себе все, но удается это не каждому. Поведение фланёра Жорж Перек описывает так:

«Я люблю ходить по Парижу. Иногда с полудня и до вечера, без всякой конкретной цели, но все же не совсем наугад, наобум, а как бы отдаваясь течению. Иногда — садясь в первый остановившийся автобус (сейчас в автобус на ходу уже не запрыгнешь). Или же тщательно и детально разрабатывая какой-нибудь маршрут. Было бы у меня время, я бы охотно составлял и решал задачи, подобные задаче о кенигсбергских мостах или, например, находил путь, который пересекает весь Париж, пролегая только через те улицы, чьи названия начинаются с буквы “С”. Я люблю свой город, но вряд ли могу сказать, что именно в нем я люблю. Не думаю, что это запах. Я слишком привык к памятникам, чтобы у меня возникало желание их рассматривать. Я люблю определенный свет, несколько мостов, террасы кафе. Я люблю заходить в места, которые давно не видел»[9].

Фланёр  —  герой, способный путешествовать, переходить, быть в пограничной зоне. Его город  —  город неопределенности, в котором много поверхностей, границ, возможностей затеряться/заблудиться[10].В XIX веке фланёром неизменно выступал мужчина и это связано с тем, что женщины были ограничены в личной сфере и осваивали публичные сферы главным образом через посещение универсальных магазинов. Прогулка стимулировалась множеством желаний, целей, происходящих от взаимосвязи между телесным движением, фантазией, памятью и всей тканью городской жизни. Осмотр достопримечательностей рождает линейное восприятие города. В путеводителях к концу XIX века появляются описания непрерывных линейных маршрутов, открывающие город для быстрого и широкомасштабного движения. Пассажи, бульвары, широкие мостовые, освещение, памятники, кафе и магазины создают множество возможностей для пешеходов. Людей манят тайные щели и уголки города, перед их глазами открываются панорамы и далекие перспективы. В XIX веке возникает мир фотографии  —  фото снимают, воспроизводят, разглядывают, показывают. Сьюзан Зонтаг отмечает, что фланёр, представляя средний класс, расширяет горизонты взгляда этого класса. «Фотограф  —  это бродяга-вуайерист, технически оснащенная разновидность выведывающего, вынюхивающего странника, совершающего круиз по городскому аду, открывающего город как вместилище сладострастных крайностей. Адепт радостей наблюдения, знаток эмпатии, фланёр находит мир «живописным»[11].

Если рассматривать активность как символ туриста, то прогуливающийся фланёр был предшественником и туристов ХХ века и типичного для них поведения, например, стремления сфотографироваться в каждом городе и уголке планеты. Фланёр открыл мир «живописного». Способность гулять, попадаться на глаза, разглядывать других, фиксировать их предполагает формирование особого гибрида, «фланёра-фотографа». Подобный гибрид был важен для последующего процесса возвеличивания всего, что можно сфотографировать, создания нового видения. Объекты съемки на фото- и кинокамеру указывают, как нужно ходить по городу, формируют представления XX века о том, где вообще стоит гулять, чтобы увидеть нечто «достопримечательное». Прогулка «фланёра-фотографа» заключается в переходах от одного хорошего вида к другому, в постоянном напряжении наблюдательности, в готовности опознать и зафиксировать вид.

Образ фланёра приобретает новый смысл в мире стандартизации: «городского фланёра, который может найти  —  по крайней мере в новом публичном пространстве  —  странное, неожиданное или возбуждающее, больше не существует. Нет никакой инаковости. Точно так же накопление общей истории и, следовательно, коллективной памяти в этих нейтральных общественных местах сокращается. Пространство общественного потребления наступает на местные значения точно так же, как новые формы занятости наступают на общие истории работников»[12]. Важное отличие сегодняшних фланёров от их предшественников  —  это почти неизбежное совмещение ролей «праздношатающегося» и потребителя. Пойти прогуляться бесцельно очень сложно  —  обязательно захочется развлечь себя какой-нибудь покупкой или посидеть в кафе. В крытой галерее пассажа, в обманчивом пограничном переходе торгового центра свершается метаморфоза фланёра: он становится потребителем. Вольные дендистские прогулки незаметно подменяются банальным шоппингом.

Зигмунт Бауман обращает внимание на то, что “жизнь как прогулка”  —  это далекий отзвук “жизни как паломничества”. То, что паломник делал со всей серьезностью, фланёр игриво передразнивает. Он  —  человек досуга и совершает прогулки во время досуга. Теперь прогулка, которую когда-то практиковали маргинальные люди на границах “реальной жизни”, стала самой жизнью, и вопрос о “реальности” перестал иметь место. Свободное время превращается в товар, в то, что можно и нужно потреблять. В пустыне современного города центральной фигурой становится фланёр, нацеленный на потребление. Аллеи — пространственный архетип прогулки  —  замещаются торговыми рядами; прогулки для совершения покупок и покупки во время прогулок становятся нормой. Как грибы растут торговые центры, соответствующие образу жизни как прогулки и делающие мир безопасным местом для жизни как прогулки. Торговые центры  —  места нечаянных и случайных встреч, которым гарантирована спонтанность и эпизодичность. Это места, где настоящее оторвано от прошлого и будущего. Они инициируют постмодернистскую поддержку фланёра, готовят почву для дальнейшего возвеличивания и моральной реабилитации его образа жизни.

Бродяга

Бродяга был бедствием раннего модерна, пугалом, побуждавшим правителей пытаться упорядочить его жизнь и издавать законы против этого безумия. То, что делало бродяг столь ужасным явлением, была их свобода передвижения, благодаря которой они избегали пут прошлого и организованного контроля. Движения бродяги непредсказуемы; в отличие от паломника, бродяга не имеет никакого пункта назначения, его траектория сложена из кусочков, напоминающих лоскутное одеяло. Бродяга раннего модерна блуждал по оседлым местам; он бродяжничал, потому что нигде не мог “осесть”. Оседлыми были многие, бродягами  —  единицы. Постмодерн все поменял местами. Теперь существуют “оседлые” покинутые места. “Постоянно оседлые” жители стремятся найти места, к которым они “принадлежат”; аккуратные улицы превращаются в захудалые, заводы исчезают вместе с работой, мастерство больше не находит покупателей, знание превращается в невежество, профессиональный опыт становится помехой, налаженные системы отношений разваливаются. Теперь бродяга становится бродягой не вследствие отвращения к оседлому образу жизни или трудностей, с ним связанных, а вследствие нехватки оседлых мест. Разница состоит в том, что люди, которых бродяга встречает на своем пути, это другие бродяги, они являются бродягами сегодня или станут ими завтра.

Бродяга  —  это паломник без пункта назначения, кочевник без маршрута, в то время как турист «платит за свою свободу, за право пренебрегать заботами и чувствами туземцев, за право ткать свою собственную паутину смыслов… Мир открыт для туриста… ему нужно только прожить в нем с приятностью  —  и тем самым придать ему смысл»[13]. И бродяги, и туристы движутся сквозь чужое пространство, им удается быть физически рядом, но при этом не испытывать нравственной близости, и стандарты счастья выверяют тоже по ним. И турист, и бродяга в эпоху постмодерна пронизаны, заражены, развращены консьюмеризмом.

«И туриста, и бродягу превратили в потребителей, но бродяга  —  это потребитель с изъяном. Бродяги не могут позволить себе утонченный выбор, который считается отличительным качеством потребителя; их потребительский потенциал столь же ограничен, как и их средства. Из-за этого недостатка их положение в обществе становится рискованным. Бродяги нарушают нормы и подрывают устои. Они портят все веселье одним своим присутствием, они не смазывают шестеренки общества потребителей, они ничем не способствуют процветанию экономики, превращенной в индустрию туризма. Бродяги бесполезны в том единственном смысле, который слово «полезность» имеет в обществе потребителей или обществе туристов. А раз они бесполезны, то и нежелательны. Будучи же нежелательными элементами, бродяги становятся наиболее подходящим объектом для поношения и козлами отпущения. Однако все их преступление состоит в желании быть такими же, как туристы, не имея при этом средств, чтобы, подобно туристам, удовлетворять все свои желания» [14]p>

Игрок

Философия рассматривает игру как свободную реализацию творческих сил и способностей человека. «Играть»  —  значит наслаждаться видимостью и творить нечто идеальное (в сравнении с жизнью) и реальное (в сравнении с продуктом чистого воображения), независимо от того, воплощается ли эта видимость в произведении искусства или существует только в сознании играющего. Игра  —  творческое отношение к действительности, в ней раскрываются возможности и способности человека. Эпоха постмодерна девальвировала понятие игры, на первый план вышли такие признаки игры, как ее вторичность, искусственность, симулятивность, подмена реальности, эскапизм, нравственная амбивалентность, жизнь «понарошку». Под игрой стало пониматься ненастоящее. Мы сегодня имеем противопоставление «игра»  —  «реальность», во многом благодаря появлению виртуальной реальности и компьютерных игр.

Этика игры  —  это способ жизни, совмещающий традиционные и современные ипостаси игры, поддерживаемые новым научным взглядом на человеческую природу. Это мир, состоящий из удивления и неожиданностей, риска и инициативы, шанса и воображения; мир, восприимчивый к нашим страстным намерениям, но и предъявляющий свои права, требующий эволюции наших качеств и реакций. Человек-игрок энергичен, обладает живым воображением и уверен в себе перед лицом появляющегося нового мира  —  непредсказуемого и соревновательного. В игре нет ни необходимости, ни случайности; ничто не может быть полностью предсказуемым и управляемым, но ничто не может быть также полностью неизменным и бесповоротным. Мир игры гибкий, но неуловимый; в этом мире единственная вещь, которая имеет значение, это то, насколько хорошо ты играешь. В игре сам мир является игроком, где и удача и неудача  —  всего лишь ходы в “мире как игре”. В конфронтации между игроком и миром нет ни закона, ни беззакония, ни порядка, ни хаоса. Имеются только ходы  —  более или менее умные, сильные или слабые, глубокие или ложные. Проблема в том, чтобы предугадывать ходы противника и предупреждать их, хотя бы на один ход вперед. Мир игрока  —  мир риска, интуиции, предосторожности. Цель игры состоит в том, чтобы победить, поэтому игра не оставляет места для жалости, сострадания, сочувствия или сотрудничества. Знак постмодернистской взрослости  —  готовность отдаться игре искренне, как это делают дети.

Бизнес все чаще рассматривает игру как метод работы. В условиях мощного информационного прессинга игра, этот древнейший способ познания мира, позволяет потребителю уйти от стресса рационального выбора и при этом в яркой образной форме получить нужную информацию. Нынешнее поколение людей, выросшее на видео-играх и потому мыслящее в игровых категориях (риски, поиск альтернативных решений, метод проб и ошибок, умение играть в команде, просчитывать стратегии успеха/поражения) оказывается благодаря этому более успешным в бизнесе.

В жизни-игре потребителей эпохи постмодерна правила игры продолжают меняться по ходу действия. Благоразумная стратегия должна, следовательно, делать каждую игру короткой. Требование жить одним днем становится руководящим принципом рационального поведения. Делать игру короткой означает остерегаться долгосрочных договоренностей. Отказываться быть “фиксированным” тем или иным способом. Не быть привязанным к месту. Не сводить жизнь только к одной профессии. Не присягать на верность и лояльность. Не управлять будущим, но отказываться от этого, как отказываться и от ответственности за свои действия. Запретить прошлому влиять на настоящее. Задача не в том, как обнаружить, изобрести идентичность, но как предупредить ее от застревания. Хорошо созданная и устойчивая идентичность превращается из ценного качества в помеху. Стержень постмодернистской стратегии жизни  —  не создание идентичности, но избегание фиксации.

Турист

Подобно бродяге, турист когда-то обитал на границе, периферии “собственно социальной” деятельности, но теперь находится в ее центре. Подобно бродяге, он постоянно пребывает в движении. Подобно бродяге, он  —  всюду, куда он прибывает, но нигде не бывает на месте. Но имеются также существенные различия. Во-первых, в отличие от бродяги турист движется вне всякой необходимости, свободно (или он так думает). Его цель  —  новый опыт; он  —  сознательный искатель нового и разнообразного опыта, опыта разнообразия и новизны, поскольку радости повседневного опыта стираются и приедаются. Туристы хотят погрузиться в странное и причудливое состояние (приятное чувство, щекотку нервов, ощущение молодости), но при условии, что это состояние не будет постоянным и от него можно отказаться в любой момент, когда пожелаешь. Как отмечает Зигмунт Бауман, «свобода выбора  —  кровь и плоть туриста. Отними ее, и вся привлекательность, поэзия, да и вообще сносность туристской жизни исчезнут без следа. То, что сегодня превозносится как «глобализация», связано с мечтами и желаниями туристов» [15].

Во-вторых, туристы выбирают впечатления в зависимости от того, насколько странными, но одновременно и насколько безопасными они являются. В мире туриста странности приручены, одомашнены, они больше не пугают; встряски входят в комплекс услуг по безопасности. В результате мир кажется добрым, послушным желаниям и прихотям туриста. Привлекательно гибкий, послушный и готовый делать одолжения мир строится и перестраивается с одной целью: возбуждать, радовать, развлекать, изумлять. Нет никакого другого способа оправдать наличие этого мира, кроме как присутствием в нем туриста. Мир туриста полностью структурирован в соответствии с эстетическими критериями и служит для практикования “эстетик существования”. В отличие от жизни бродяги, в жизни туриста нет грубых и суровых фактов, которые сопротивлялись бы эстетическому оформлению. Турист покупает то, за что он платит; он требует, чтобы его освободили от беспокойства, требует свободы от всего неэстетического.

В-третьих, в отличие от бродяги, который имеет небольшой выбор, но смиряется с состоянием бездомности, турист имеет дом; или, во всяком случае, должен его иметь. Наличие дома  —  часть его набора безопасности: чтобы путешествие было безоблачным и увлекательным, где-нибудь должно иметься домашнее и уютное, “собственное” место, чтобы возвратиться туда, когда приключение будет окончено. “Дом” является местом, где все привычно и знакомо. Это спокойствие дома заставляет туриста искать все новых приключений, но это же самое спокойствие делает поиск приключений безоблачно радостным времяпрепровождением: что бы ни случилось со мной здесь, в туристической земле, какую бы маску я ни надел, мое “реальное лицо” сохраняется в безопасности. Дом становится странной смесью убежища и тюрьмы. Турист стремится объять как можно больше пространства, но пространство трудно найти дома.

Зигмунт Бауман отмечает, что каждый из четырех очерченных типов содержит определенную долю амбивалентности; кроме того, они отличаются друг от друга во многих отношениях, поэтому соединить их в единый связный образ жизни  —  непростая задача. Неудивительно, что имеется довольно ощутимая доля шизофрении в каждой личности постмодерна, которая и обеспечивает определенный способ объяснения известной неугомонности, изменчивости и неуверенности в практикуемых жизненных стратегиях. Имеются, однако, некоторые особенности, которыми все четыре типа обладают. Наиболее существенная среди них  —  влияние на распространенные моральные и политические ориентации, и косвенно  —  на статус этики и политики в контексте постмодерна.

По мнению Баумана, эти стратегии жизни являются наиболее последовательными среди факторов, формирующих моральную ориентацию мужчин и женщин в эпоху постмодерна. Все четыре жизненные стратегии имеют тенденцию делать человеческие отношения фрагментарными и непостоянными; все они выступают против привязанностей и далеко идущих последствий, препятствуют созданию длительных взаимоотношений со взаимными обязанностями и обязательствами; все они поддерживают дистанцию между собой и Другим и воспринимают Другого, прежде всего, как объект эстетической, а не моральной, оценки, как дело вкуса, а не предмет ответственности. В результате они ставят индивидуальную автономию в оппозицию к моральным обязательствам и исключают огромные области человеческих отношений из области морального суждения. Все четыре стратегии постмодерна подавляют и отрицают моральные чувства. Эстетическая акцентуация, господствующая во всех перечисленных стратегиях постмодерна, выбирает в качестве точек ориентации только атрибуты субъекта, наподобие интереса, волнения, удовлетворения или удовольствия. Мир превращается в совокупность потенциально интересных объектов, и задача в том, чтобы извлечь из них столько интереса, сколько они могут дать.

Массовый туризм как феномен постмодерна

Модерн рассматривает бродяг и прогуливающихся как маргиналов  —  достаточно вспомнить пресловутый приказ генсека Андропова ловить праздношатающихся и сообщать «руководству» о том, что они «отлынивают от работы». В эпоху постмодерна все ставится с ног на голову: бродяг и фланёров с их свободой передвижения и ускользанием от локального контроля становится гораздо больше, чем тех, кто привязан к месту, оседлых. Скитание, бродяжничество из маргинальной стратегии превращается в центральную, былой мир впадает в запустение. Человек становится странником, он не сидит на месте, перемещается по свету, мигрирует с целью отдохнуть, получить работу, образование и тому подобное. Люди вдруг начинают искать еще не обжитые, не занятые на земле, в обществе, в жизни места, которые им суждены, им предназначены. Так на сцене постмодерна появляется воплощение мобильности, раздробленности, фрагментации  —  «турист», цель которого Жорж Перек описывает так:

«изъездить весь мир, избороздить его вдоль и поперек  —  это будет всегда значить, что мы познали несколько аров, несколько арпанов земли: кратчайшие вторжения в бесплотную древность, дрожь в предвкушении приключений, беспрецедентные поиски, завязшие в легкой дымке, от которых наша память сохранит лишь несколько подробностей… А с ними  —  неодолимое, мгновенное и почти материальное ощущение конкретности мира: что-то светлое, более близкое к нам; мир уже не как неизбежный маршрут, непрерывная гонка, бесконечное испытание, повод для безнадежного накопления или иллюзия покорения, но мир как обретение смысла, восприятие земного письма, той географии, авторами которой, уже позабыв об этом, являемся мы сами» [16].

Слово «туризм» произошло от французского слова «tourismе», производного от «Тour»  —  прогулка, путешествие с целью отдыха, отдых вне дома. Из хобби немногочисленных представителей элиты он превратился в массовое увлечение и считается ныне одним из наиболее зримых проявлений глобализации, в мире постепенно складывается «государственная мода» на туризм. Возникло огромное количество разновидностей туризма, индустрия курортов, особые финансовые инструменты, породившие индустрию развлечений, системы коммуникаций и прочее. Во второй половине XX века туризм из времяпровождения одиночек стал мощной экономической и культурной практикой, привычным занятием для огромных масс людей. Мы можем сослаться на незнание моды или новых течений в музыке, но все мы были туристами или, по крайней мере, видели их. Сегодня туризм по количеству занятых является крупнейшей отраслью в мире. Так, статистика туризма, которая ведется Всемирной туристской организацией (UNWTO) с 1950 года, говорит о том, что если в 1950 году в мире насчитывалось около 25 миллионов туристических поездок, то в 2012 году их число перевалило за 1 миллиард. [17]«Тип человека, путешествующего по миру без каких бы то ни было деловых целей, то есть туриста, становится величиной, включенной в сценарий современности» [18].

Культура в целом  —  это фабрика и вместилище культурных смыслов. В эпоху постмодерна индустрия культуры нацелена на массовое производство удовольствия, которое составляет основу туристического бизнеса и главный источник его дохода. Во многом именно индустрия туризма создает современные стандарты того, что считается приемлемой и желательной формой удовольствия. Турист  —  человек, путешествующий ради познания, удовольствия и развлечения; им движет стремление покинуть повседневность и окунуться в новое, странное, экзотичное и безвредное. Мир туриста предназначен возбуждать, наслаждать, изумлять, насыщать, служить для практикования «техник себя» (термин М. Фуко).

В туризм встроена определенная модель мира, которая диктует определенную стратегию жизни. Серым будням здесь противостоит праздник, разрывающий унылый континуум повседневности и выводящий из беспросветности буден. В основе его онтологии  —  двухуровневая модель мира: мир посюсторонний противопоставлен потустороннему, свое сопряжено с чужим, здешнее с нездешним, рутинное с невероятным и загадочным, известное с неизвестным, прозаическое с поэтическим. Туризм  —  активная деятельность на границе миров с разным смысловым и ценностным потенциалом, без этой границы нет туризма, его энергия вырабатывается в результате перепадов между этими мирами. Туризм заявляет: есть инобытие, другая жизнь, и при желании можно совершить прорыв в иную жизнь из нашей суеты сует. Путешествие преходяще, в отличие от устойчивого обыденного существования. Но праздник путешествия внушает надежду, что когда-нибудь он станет нормой и окончательно вытеснит житейскую прозу. Отсюда утопизм туризма. Имплицитно, неявно, подспудно мы хотим, чтобы жизнь раз и навсегда превратилась в непрерывное путешествие.

Жизнь в современном мире  —  это, как правило, бессмысленный конвейер по добыванию и трате денег. Занимаясь рутинными вещами, люди монотонно передвигаются по кругу: работа с утра до вечера  —  выходные. Как замечает Петер Слотердайк, люди «делают свою работу и говорят себе, что лучше было бы вообще ни с чем не связываться и ни от чего не зависеть. Живут от одного дня к другому, от отпуска до отпуска, от одного вечернего выпуска новостей до другого, от проблемы до проблемы, от оргазма до оргазма, в потоке личных катаклизмов и непродолжительных историй, в судорожном напряжении и в то же время вяло. Чувствуют, что какие-то вещи «задевают», но в большинстве случаев происходящее совершенно безразлично» [19]Даже после ежегодного отпуска остается ощущение стереотипности и заезженности. Без праздников скучно, некогда остановиться и посмотреть назад, дни и годы сменяются со стремительной скоростью. В памяти остаются только отпуск и путешествия, новые впечатления от увиденного.

Повседневность приходится подвергать изменениям, чтобы избежать ощущения бессмысленности существования. Возникает желание время от времени сбегать от монотонности и серости жизни, выходить за пределы обыденного. В зависимости от достатка одни летят на Багамы, другие на автомобиле отправляются к близлежащему озеру или речке, третьи рейсовым автобусом  —  на дачу. Стрессы и депрессии вынуждают прибегать к эскапизму  —  уходу от действительности. Потребность в эскапизме есть у всех. От рутины и обыденности люди убегают с помощью религии, наркотиков, пьянства, просмотра кинофильмов, чтения, приготовления пищи, «боления» на стадионе, шоппинга, фитнеса, рыбалки, охоты, походов за грибами, в горы и т.п. Появляются такие причудливые виды ухода от реальности, как дауншифтинг. Дауншифтерами называют людей, сознательно отказывающихся от солидной должности и высокой зарплаты в пользу домашнего отдыха, работы-хобби, «отдыха» на дачных грядках или эмиграции в какую-нибудь экзотическую страну. Гонка на выживание, стремление делать карьеру отбрасываются в пользу спокойной и безмятежной жизни. Еще недавно играющий в одиночку взрослый казался бы нелепым; сегодня молодой человек нередко выбирает работу курьера, отдает ей три часа в день, а все остальное время сидит за компьютером, растворяясь в компьютерных играх. Даже реальная деятельность превращается в форму эскапизма и зависимости (занятия спортом, чтение, работа [20]).

Возникает одна из разновидностей пролиферации, самопроизвольного размножения приверженности к пагубным привычкам  —  наркотикам, пище, вину, покупкам, азартным играм, сексуальным связям. «Первоначально понятие «зависимость» относилось только к алкоголизму и наркомании. Но сейчас оно может коснуться любой сферы деятельности. Человек может испытывать такую же зависимость от работы, физкультуры, еды, секса  —  даже любви. Причина заключается в том, что эти сферы жизни, как и остальные, сегодня гораздо меньше, чем прежде, регулируются традициями и обычаями» [21]. Изобретение понятия пагубного пристрастия, с точки зрения Мишеля Фуко, представляет собою механизм контроля, новую сеть типа «знание/власть». Тем не менее оно означает также движение по дороге, ведущей к возникновению рефлексивного проекта самости. Приверженец пагубного пристрастия  —  это, помимо всего прочего, некто «склонный к излишествам», понятие, относящееся не только к общественному порядку, но и к отказу спокойно принимать свою участь, попытке обрести новый опыт, найти себя в горах, в море, в лесу, в экзотических точках земного шара. Часто пагубное пристрастие представляет собой неспособность освоить будущее, защитную реакцию, уход от действительности, осознание недостатка автономии.

Массовая культура  —  торжество эскапизма. Бегство от действительности интегрировано в современную социальную жизнь, плюрализм предлагает индивиду различные виды эскапизма  —  как виды туристического отдыха  —  на любой вкус. Эскапизм  —  средство расслабления, отдыха, перезагрузки. Чем хуже жизнь, тем острее в нем потребность. Люди срываются с места и едут на край света: на бразильский карнавал, на праздник пива, на концерт знаменитости, на спортивные мероприятия, в музей, к водопаду, на симпозиумы и конференции, в дикие и необжитые места. Посещение торговых точек в городе или стране, куда человека завело путешествие,  —  чуть ли не обязательная часть программы. Турист  —  это род современного пилигрима, пытающегося найти подлинность в других «временах» и «местах», убегая от рутины повседневной жизни. Он очарован «реальной жизнью» других людей именно потому, что в своем жизненном опыте ему эту реальность обнаружить сложно.

Восстание масс, когда-то описанное Х. Ортега-и-Гассетом, не могло не распространиться и на путешествия  —  элитарную модель поведения использует массовый человек. То, что было уделом немногих, сейчас доступно практически всем. Если в былые времена путешествие было не только авантюрой, но и требовало значительных денег: экипировка, проводники, плата за питание и постой, то сейчас все это заменено ценой визы, билета, тура, в виду массовости ставшей по карману даже небогатым. Кроме того, путешествие стало менее рискованным: средний путешественник пребывает в комфорте, не терпит бедствий, имеет стабильно положительные эмоции. Складывается мораль, традиции, схемы развлечений  —  сценарий, в который мы должны вписаться и от которого не можем уклониться. Сокращение рабочего времени в пользу свободного, введение гарантированных отпусков и появление возможности брать их частями, появление досуга, развитие транспортных сообщений, инфраструктуры перевозок и обеспечение их качества и безопасности, рост самосознания и социальной активности индивидов характеризуют начальные этапы массового туризма. Появляются специализированные организации-посредники (туроператоры и турагентства), которые берут на себя заботу об организации туристического маршрута, определяют места и длительность остановок, обеспечивают туристов питанием, проживанием, экскурсионными программами  —  то есть разрабатывают и предоставляют пакет туристических услуг. Это придает туризму свойства индустрии. Стандартизация услуг плавно перетекает в стандартизацию впечатлений, в тематизацию «туристического дискурса», пропитанного гедонизмом визуального потребления.

Турист нередко путешествует для того, чтобы его видели путешествующим, ведь туризм  —  проявление высшей элегантности и модного стиля жизни. Слетать в Египет, Турцию, Тайланд или Гоа  —  это совсем не то же самое, что отдохнуть в соседней деревне. И нет больше нужды тратить на путешествие годы жизни  —  при желании его можно уместить в рамки уикенда. Прилетели, поселились, здесь ресторан, тут пляж, там  —  экскурсии, шоппинг, ночные клубы, сувениры. Мы должны, обязаны, призваны пройти по маршруту, позволяющему ухватить/охватить основные компоненты современной глобальной культуры: шведский стол, бассейн, коктейль, пляж, зал ожидания аэропорта и бронзовый загар. Окунулись в море, полежали на песке, позагорали, пробежались по музеям, посидели в ночном баре, посетили сауну, бассейн, улыбнулись, сфотографировались  —  продемонстрировали радость жизни. Фотоаппарат в туризме играет важную роль — он определяет и подтверждает реальность.

В туристическую программу часто включают экскурсии, посещение музеев, достопримечательностей, памятных мест. «Культурная программа» может быть дополнительной, в случае, если речь идет об отдыхе на курорте, или же являться главной целью путешествия. Для туризма характерно «опосредованное» потребление. Чтобы стать туристом необязательно обладать собственным культурным багажом, опытом, позволяющим считывать знаки культуры. Индустрия предоставляет готовый набор как предполагаемых объектов так и способов их усвоения. Более того, потребляется не тот или иной конкретный объект. Мы имеем дело с ритуалом, позволяющем участникам почувствовать себя приобщенными к сфере «высокой культуры», которая воспринимается как безусловная ценность. Перечень объектов, предлагаемых для ознакомления, как правило, ограничивается набором «освященных» имен и произведений, «эталонов», тиражируемых массовой культурой. Узнавание здесь предстает не как познание или получение нового опыта, а как узнавание знакомого. Так, процесс восприятия художественного произведения сводится к усвоению имени автора и актуализации представления о ценности художественной культуры как таковой. Немаловажную роль играет доверие к авторитету гида, которому «делегируется» эстетическая функция и функция отбора произведений достойных внимания.

Мир как выставка: потребление мест

Исследования Джона Урри фокусируются на потреблении мест, наиболее явной формой которого является туризм [22]. Урри исходит из того, что взгляд, визуальность  —  это привилегированное восприятие в обществе модерна и постмодерна. Такое восприятие является главным для опыта туриста, посещающего и созерцающего места. Опыт туриста  —  прежде всего зрительный, а затем уже слуховой, осязательный или обонятельный. Появляется даже специальный термин для подобного опыта  —  «sight-seeing» (осмотр достопримечательностей). Различные модальности путешествия подразумевают наличие различных представлений. В рекламных проспектах каждое место описано как особенное, с уникальной атмосферой уединения или праздника, соответственно эмоциональному фону потребителя. Туристические места формируются так, чтобы в них были условия для созерцания и для технологической фиксации взгляда, прежде всего через фотографирование.

В туризме большое значение имеют пункты аттракции (points of attraction), то есть места, которые по различным причинам «притягивают» к себе людей, заставляют считать их достойными передвижения к ним. Джон Урри называет это «обращаться лицом к месту» (facing-the-place) по аналогии с «лицом к лицу». Места и движение очень тесно связаны с эмоциями. Сформированные определенным образом представления вызывают желание лично увидеть некое место, «проникнуть» в него, ощутить его эмоционально. Существуют различные представления о романтических, возвышенных, живописных или зрелищных местах. Та или иная группа туристов испытывает жгучее желание оказаться в каком-то конкретном месте, будь то озеро, пляж, гора, река, водопад, пещера. Есть откровенно плотские желания, и они мобилизуют огромные толпы народа регулярно отправляться в какие-то конкретные места. Места не являются зафиксированными, данными навсегда и неизменными, они частично зависят от практик, которые в них разворачиваются. Отношения к ним проявляются эмоционально. Так, некоторые места вызывают аффективную радость, другие  —  печаль, третьи  —  отвращение. Появился даже такой термин, как «не-места» или «ничейные места». (Марк Оже, Джон Урри, Зигмунт Бауман) [23]. Речь здесь идет о «ничейных пространствах» (фр. non-lieux, англ. non-places), местах кратковременного и анонимного обитания, скоротечного прохода и проезда  —  метро, вокзалах, аэропортах, гостиницах, супермаркетах, мотелях, заправках.

Места вызывают разные виды «представлений» (perfomances), и, следовательно, без этих «представлений» в течение какого-то времени они меняются и становятся другими. Места и «представления» сцеплены друг с другом запутанным и сложным образом. Так, «представления», которые разворачиваются на курортах и пляжах, состоят из особых телесных действий в специфическом контексте и формируют представление о том, что такое «отдыхать». Некоторые места играют значительную роль в переживании национальной или групповой идентичности. Глобализационные процессы порождают острую конкуренцию между местами, особенно  —  за возможность привлекать многие, если не все типы туристов. Эта глобальная конкуренция за привлекательность для «чужаков» трансформирует места  —  они превращаются в зрелища (spectacles), призванные притягивать одних, отвращая при этом других, например, политических беженцев или террористов. В результате возникают глобальные идолы, к которым весь мир жаждет приблизиться и увидеть хоть раз в жизни[24].

История путешествий по Европе позволяет увидеть изменение отношения к местам, их функционального предназначения и «ценности». В XVIII — XIX веках сыновья европейских аристократов, а позднее и отпрыски богатых буржуазных семей совершали обязательные путешествия в образовательных целях  —  Grand Tour. Маршрут этих путешествий, длившихся иногда несколько лет, обычно пролегал через Францию, Центральную Европу, Италию; изредка захватывал также Испанию и Святые места. Впечатление от путешествия было прежде всего визуальным, развивалось наблюдение, осмотр объектов, достойных внимания. Резко возрастало количество путеводителей, что способствовало формированию новых способов видения. В конце XVIII века характер тура сместился с классического Grand Tour на основе эмоционально нейтрального наблюдения, посещения и осмотра галерей, музеев и культурных артефактов к романтическому Grand Tour XIX века, когда появился «живописный туризм» с гораздо более личным и эмоциональным опытом прекрасного и возвышенного. Акцент был сделан на «романтичного» туриста, то есть не на интеллектуальную ясность и прозрачность, а на поэтическую тайну, загадочность, на интенсивность эмоций и ощущений и их гедонистическое выражение. Влиянием романтизма можно объяснить то, что человек стал чувствовать удовлетворение и восхищение от мира природы и пейзажей, удовольствие от созерцания достопримечательностей.

Романтизм исходил из того, что жители формирующихся промышленных городов смогут извлечь большую пользу, если будут проводить некоторое время «на природе», наблюдая и изучая ее. В XVIII веке формируется вера в целебные свойства моря, в туризме XIX века на этой вере основано многое. Романтизм не только содействует развитию «живописного туризма», учит восприятию красоты участков береговой линии, но и поощряет морские купания. Первоначально купались в любую погоду и голышом, так как подходящих для купания нарядов еще не было. Путешествия играли ключевую роль к когнитивном восприятии и образовании высших слоев общества. Сельские жители приобщались к жизни города. «Весь строй курортной жизни с ее шариками, прогулками, библиотеками, мастерами церемоний был предназначен для передачи концентрированного городского опыта бурной социализации разрозненной сельской элите» [25].

Первые морские курорты развивались как места для лечения, пляжи были особой медицинской зоной. В XVIII и начале XIX века курорты предназначались для «купания», то есть «окунания» (to dip) больных и увечных в морскую воду, так как она считалась целебной. Пляжи были полны немощными и недужными, стремящимися совершить все необходимые для выздоровления действия. Многие морские курорты долго оставались местами для больных, для принятия вод и воздуха, для лечения и выздоровления. Медицина становится свидетелем и гарантом достижения желаемых эффектов лечения удивительного диапазона расстройств в результате глотания воды и купания в ней. Медики советовали как пить морскую воду и купаться в ней. На этом этапе побережье ассоциировалось с пребыванием там взрослых, но не детей. Купание в море часто происходило зимой и ограничивалось одноразовым погружением, а не плаванием в современном понимании. Эти погружения в море стали ритуалом и назначались только для лечения серьезных заболеваний. Купание сопровождалось долгой подготовкой, купались по представлению заключения врачей, в голом виде[26]. Пляж был местом «медицины», а не «удовольствия» [27].

В XVIII — XIX веках в Европе расцвели курортные города. Тем, кто пил минеральную воду или погружался в нее, гарантировалось излечение от болезней. Города с источниками стали курортами, где происходило «представление» под названием «исцеление». «Поездка на воды» стала модным элементом многих терапевтических систем. Минеральная вода, принимаемая внутрь или в виде ванны, считалась противоядием от множества «недугов» цивилизации[28]. Минеральные воды были местами, где собиралась космополитическая элита со всей Европы. Курорты становились местами изысканных наслаждений, обеспечивая европейским богачам место для встреч и все необходимые услуги. Пляжи постепенно превращались в зоны удовольствия и особенно  —  в зоны для «представления» удовольствия, рая на земле.

Более общее желание оказаться в «иных местах» коренится в некоторых исторических переменах, произошедших с материальными практиками обыденной жизни. Эти практики отражают переход от земли к ландшафту. Джон Урри замечает, что этот переход знаменует собой появление особого способа бытия-в-мире, при котором места можно сравнивать, противопоставлять друг другу, коллекционировать и посещать, намеренно приезжая издалека[29]. Земля  —  это физический, осязаемый ресурс, ее можно пахать, засевать, на ней можно пасти скот и строить дома, это место функциональной работы. Она продается и покупается, наследуется и переходит к детям. В жизни на земле производительная и непроизводительная деятельности перекликаются друг с другом. Следы на земле, ее география и история известны наизусть. На ней нет дистанции между людьми и вещами, здесь эмоции тесно связаны с местом. С возникновением ландшафта появился особый неосязаемый ресурс, который представляет собой видимость или вид. Это понятие зародилось в Западной Европе в XVIII веке, что было частью процесса возникновения специализированного видения. Дело в том, что еще в XVI веке люди жили в жидком, текучем мире, где существа резко меняли форму и размеры, границы быстро стирались и редко происходила стабилизация социального или физического миров. За последующие 200 лет произошло много изменений. Визуальное наблюдение стало рассматриваться как основа научной легитимности. Научные классификации того времени основаны на модернистской эпистеме индивидуального субъекта, видящего глаза, а также наблюдения, различения и классификации, на которые способен этот глаз. Вследствие этого в трактатах по путешествиям сменился акцент  —  он перешел с путешествия как с дискурсивной возможности для уха на путешествие как на наблюдение очевидца. Странствие стало обосновываться через «понимание», через визуальное восприятие, через адаптированный и натренированный взгляд.

Знатоков зданий, произведений искусства и ландшафтов стало особенно много в конце XVIII века, с ростом «живописного туризма» в Британии, а потом и по всей Европе. Подобное понимание стало включать в себя новые способы видения: созерцательный, продолжительный взгляд, направляемый на объект наблюдения. Такое видение позволило людям обладать объектами и средой, часто на удалении. Области дикой, пустынной природы прежде были источником страхов, местами отвращения. Однако они превратились в места положительных эмоций, в то, что называется пейзажем, ландшафтом, пленером, образом, местами, ожидающими особого туристического взгляда горожан, вдохновляемых новыми понятиями «возвышенного» и «живописного». В последующем столетии природа рассматривалась как пейзаж и как вид, воспринимаемый чувствами. Уже с середины XIX века дома стали строить с оглядкой на «виды», как будто они превратились в своеобразную «фотокамеру». Язык видов предписывал для переживания природы особые визуальные структуры. Строительство пирсов, набережных и одомашненных пляжей позволяло визуально потреблять дикое, неприрученное и «естественное» море.

Стали возникать и распространяться новые технологии взгляда, включая почтовые открытки, путеводители и особенно фотографии. Начиная с 1840 года туризм и фотография шли рука об руку. Оба набора практик переделывали друг друга. Так, «туристический взгляд» помог создать мобильный модернистский мир. Места стали фиксировать через объектив кино- и фотокамеры. В новые фотографические места вошло Средиземноморье, Альпы, Карибские острова, Большой каньон, экзотический Нил, рыбацкие поселки и вода в целом. Таким образом, считает Джон Урри, в XIX веке был построен «мир как выставка», и это созерцание мира как картины отбросило свою тень на бесчисленные места и людей. Оно же дало рождение еще одному виду мобильности, мобильности листков фотобумаги, которые могли переходить из рук в руки, посылаться по всему свету или вручаться в качестве подарка. Люди перестали принадлежать культуре и стали совершать по ней туры, чтобы сравнивать, противопоставлять и коллекционировать. Современному миру присуще это особое видение. О местах узнают, их сравнивают, оценивают, ими обладают. Места больше не имеют своих собственных ассоциаций и значения для тех, кто в них живет или их посещает, каждое из них  —  это комбинация абстрактных характеристик, указывающих, насколько оно живописно, космополитично, круто, экзотично, глобально или экологически запущено по сравнению с другими местами.

Одним из самых отличительных мест становится морской пляж. Это промежуточное место, не море и не суша, за последние два столетия превратилось из места отвращения и опасности в место притяжения и вожделения. Оно стало местом для проживания посетителей, местом ландшафта, предназначенным для развлечения, а не работы. Долгий процесс одомашнивания вытесняет с пляжа все нарушающие этот образ местные практики. Местные жители были «приручены» и трансформированы в объекты туристического взгляда. Это отражается и в смене стилей живописи, благодаря которой берег стал пляжем, из места труда превратился в место прогулки. Необычность курортов состоит в том, что они концентрируют в одном месте море, песок, солнце и находятся далеко от промышленных центров, загрязняющих окружающую среду. В послевоенное время именно солнце, а не море стало символизировать здоровье и сексуальную привлекательность. Туризм подразумевает тело-на-которое-смотрят, предъявляющее себя, соблазняющее посетителей искусностью, шармом, силой, сексуальностью и т.п. Идеальное тело должно быть загорелым. Соответственно только те курорты, которые расположены на юге, могут гарантировать производство загорелого тела. В Европе это обилие солнца способствует развитию средиземноморских курортов. На курорты люди ездят, чтобы найти там концентрированные услуги, специально созданные для производства удовольствия.

Пляжи превращаются в классическое место для временного посещения, сопряженного с набором бутафорских вещей, с раздетостью, необъятными эмоциями, райскими видами и чрезмерностью. На всем протяжении XX века это место становилось все желанней, обозначая символическое «иное» для заводов, работы и домашней жизни. Все хотят на пляж потому, что там солнце ласкает почти обнаженные тела, и культ загара приводит к тому, что тело само по себе становится «маской» или «знаком». Тонкая полоса между сушей и морем неопределенна и должна быть трансформирована в сцену для множества видов развлекательных «представлений». Посетители на туристической сцене пляжа обязаны превращаться в актеров. В качестве сцены он проявляется, только когда его посещают и обживают те, кто делает эти практики уместными в данном месте. В целом пляж  —  это символическое место отдыха и развлечений. Трансформация полосы берега в глобальную икону обозначает в обществе переход от земли к ландшафту, от работы к игре. Все такие места  —  это места потребления товаров и услуг. Потребление места включает в себя потребление товаров и услуг, которые культурно присущи этому месту. Продукты можно загнать в места, а места могут выражаться только через продукты. Люди едят, пьют, коллекционируют, играют в азартные игры, плавают с аквалангом, катаются на досках и качаются на «тарзанках». Как говорит Харви Молоч, «весь туристический хлам имеет ярко выраженную локальность» [30].

Появилось множество консультационных фирм, которые дают возможность каждому «месту» отслеживать свою позицию в глобальном порядке. Места, традиции, достопримечательности, образы «изобретают», производят, рекламируют и распространяют. Туристические места связаны со множеством сфер деятельности: транспорт, гостиничный бизнес, путешествия, дизайн и консалтинг, конференции; производство и распространение образов через печать, телевидение, новости, Интернет и т.п. Джон Урри обращает внимание на то, что глобальная конкуренция предполагает набор правил, процедур и критериев, по которым каждое место может оценивать, отслеживать и развивать свой «потенциал» в рамках возникающих паттернов глобального путешествия. Эта рефлексивность касается определения позиции конкретного места в географических, исторических и культурных контурах мира, а в особенности  —  его настоящие и потенциальные материальные и семиотические ресурсы. Таким образом, «огромное количество людей и мест оказывается поймано в крутящейся воронке глобального путешествия&raquo[31].

Места, связанные с образами природы, нации, колониализма, жертвоприношения, общины, наследия и т.п.,  —  это мощные компоненты множественных потоков путешественников. Микромобильности туристов разворачиваются в самых разных местах, таких как пляж, рыбацкая деревушка, остров или замок, являющихся сценами для туристических «представлений». Есть и такие странные места, которые являются узлами особых потоков, а также площадками для необычных прогулок: покрытый травой холм в Далласе, откуда стреляли в президента Кеннеди, тюрьма Чанги в Сингапуре, оккупированные нацистами во Вторую мировую войну Нормандские острова, поместье Элвиса Пресли  —  Грейсленд, Дахау, Хиросима, рабовладельческие плантации, Северная Ирландия, Перл-Харбор, остров Роббен в Южной Африке, место казни Николае Чаушеску в Румынии, Освенцим и т.д. Привлекательность некоторых мест объясняется близостью смерти, опасности и риска. Туристы любят посещать места насильственной смерти многих людей или одного кумира (таких как принцесса Диана, Джеймс Дин, Шерон Тейт). На Карибских островах «опасность» таится буквально за углом, сразу за фасадом игровой площадки. Рассказы о пиратах, наркотики, гангстеры  —  все участвуют в «представлении опасного путешествия» на этих райских островах. Более недавние виды туристических «представлений» авантюрного туризма включают и непосредственную угрозу телу. Есть множество путеводителей для любителей «опасных приключений». Все большей популярностью пользуется «мрачный туризм» (dark tourism), "танатотуризм" (thanatourism). Стремительно растет количество посещений мест массовых захоронений, убийств, глобальных экологических катастроф, тюрем, концентрационных лагерей: Гулага, Освенцима, Чернобыля, Хиросимы, Холокоста и т.п. Турфирмы организуют экскурсии по кладбищам, моргам, камерам пыток[32]. Существует круиз по маршруту легендарного «Титаника».

Почему люди склонны посещать достопримечательности, такие как бывший концлагерь "Аушвиц", украинский Чернобыль или мемориал в Нью-Йорке на месте печально известного Всемирного торгового центра? По сути дела места смерти и страданий  —  это комплексные, стимулирующие «представления» памяти, почтения, коллективных печалей и эмоций. Они дают посетителям возможность осуществить ритуал скорби в память о смерти целой расы, народа, вождя или кумира, обычно известного через медиа-образы. Через приход туристов и публичное выражение ими «почтения» происходит коллективное свидетельствование. Такие места тоже пропитаны коммерциализацией  —  здесь с посетителей часто требуют входную плату, обеспечивают переводчиком и продают другие услуги.

Интенсивные посещения мест приводят к их разрушению, потому что географическое пространство имеет строго ограниченный ресурс. Все, чем можно свободно наслаждаться, толпа обязательно переделывает под себя. Места производят и потребляют, истощают по мере «посещенности», и в конце от них остается только набор абстрактных характеристик. Практики путешествия перемещаются и оставляют позади места, которые больше не вызывают позитивных эмоций. В «туристическом» мире места приходят и уходят, некоторые становятся более желанными, а другие менее, некоторые ускоряются, а другие замедляются. Люди стремятся избегать «унылых», истощенных мест, которые остаются связаны с прошлым и не меняются. Они пребывают, нагруженные временем, и влачатся в хвосте мира.

Диснеизация культуры: туризм как спектакль

В мире постмодерна туризм стал заменой религиозного ритуала, своеобразным светским паломничеством: посетив святыню высокой культуры, турист может претендовать на обретение благодати[33]. Как и паломник турист перемещается из знакомого места в дальние места, а затем возвращается в знакомое место. В дальнем месте как паломник, так и турист занимаются "поклонением" святыням, которые сакральны, хотя и в разных аспектах, и в результате получают какую-то долю духовного опыта. Однако если религиозный паломник отдает дань уважения одному сакральному центру, то турист пытается засвидетельствовать почтение огромному количеству центров или достопримечательностей. Как правило, туристами обуревает стремление к подлинности, истинности, и эти поиски подлинного  —  современная версия общечеловеческой озабоченности отсутствием священного. «Различие между достоверным и недостоверным, естественным и туристическим является мощным семиотическим оператором в туризме. Идея увидеть реальную Испанию, реальную Ямайку, что-то нетронутое, увидеть как туземцы действительно работают или живут, является одним из основных туристических топосов, существенным в структуре туризма» [34].

Связь между тем, что видится, и тем, что обозначается, совсем непростая. В процессе визуальной сакрализации объект может быть превращен в сакральное место посредством ряда этапов, одним из которых является механическое воспроизведение взгляда через миниатюрные сувениры и особенно через бесконечную репродукцию фотографий. Дин Маккэннел (MacCannell) утверждает, что существует процесс сакрализации особых физических или культурных артефактов как священных объектов туристического ритуала[35]. Определенное число стадий вовлечено в это: называние достопримечательности, кадрирование и облагораживание, закрепление, механическое воспроизведение священного объекта, социальное воспроизводство новых достопримечательностей. В условиях глобализации вокруг туристических мест складываются «культурные индустрии»  —  например, индустрии, обеспечивающие перемещение туристов. Перемещается как тело туриста, так и поезда, самолеты, фотографии, сувениры, открытки. Во многих случаях реальное перемещение предваряется виртуальным перемещением посредством журналов о путешествиях или Интернета, воображаемым перемещением посредством предвкушения предстоящего путешествия, которое затем может заново переживаться в воспоминаниях. Все эти перемещения имеют большое значение в туристическом хозяйстве знаков и пространства.

Мир с позиций туриста  —  это большой магазин по продаже достопримечательностей. Обычно турист строго следует по пути, спроектированному профессионалами бизнеса на основе принципа поглощения как можно большего количества впечатлений, удовлетворения жажды в потреблении новизны. Его путь детерминирован программой поездки и регламентирован составляющими туристического продукта. Люди, заменяющие туристу родителей (туристические агенства, курьеры, менеджеры отеля), помещают его в центр строго ограниченного мира, освобождают от ответственности и защищают от суровой реальности. Их задача состоит в том, чтобы доставить туриста к достопримечательностям, на пляж и некоторые заранее одобренные, освоенные и утвержденные объекты «туристического взгляда». Чувственное и эстетическое восприятие туристов в данном случае неизбежно ограничено, поскольку культуры местных народов в туристическом продукте представлены относительно поверхностно. Так, например, рассуждая о Бали, Луис Тэрнер и Джон Эш отмечают: «Многие аспекты балийской культуры и искусства настолько сложны и чужды западным обычаям, что люди сами легко прибегают к чрезмерному упрощению и массовому преобразованию форм туземного традиционного искусства в туристический китч» [36].

Далеко не каждый турист стремится к расширению знаний о других странах и народах, к пониманию других культур. Путешествие туриста носит главным образом эскапистский характер и имеет целью погружение, хотя бы на время, в мир, свободный от оков повседневности. Если человек предпринимает путешествие с целью избежать гнета повседневных рутин, то его меньше всего интересует повседневность Другого, напротив, он хочет создать пространство, противоположное этим рутинам, фантазийное, праздничное. Взлет эскапизма приходится на те периоды, когда наиболее сильно чувствуется разочарование в собственной культуре, усталость от цивилизации.

В основе туризма лежит потребление мест, заданных индустрией досуга. Туристические местечки зазывают, предлагают себя, ждут мобильного туриста, замедления и остановки его движения, осмотра «достопримечательностей» туристической группой. Мир туриста, в котором места и их обитатели мельком проносятся мимо его взгляда и остаются запечатленными на фотографиях,  —  это мир мобильного потребления пространства. Турист наблюдает жизнь аборигенов отстраненно, его вторжения в налаженную жизнь аборигенов зачастую бесцеремонны и разрушительны. Структура туристического продукта рассчитана на то, чтобы накопить впечатления и расширить культурное пространство в максимально сжатый срок. Путеводитель, карта маршрута, памятка туриста, описание услуг, цены, фотографии  —  все это упрощает процесс разгадывания кодово-знаковой системы незнакомой культуры. Восприятие туриста, стремящегося, как правило, к чувственному потреблению, ограничивается «скользящим», поверхностным поглощением достопримечательностей. Нужно многое успеть: купить, посетить, попробовать, увидеть, запечатлеть, чтобы потом, по прибытии домой, продемонстрировать. Или продемонстрировать сфотографированное «здесь и сейчас» сразу же, отправив фото или видео с мобильного телефона. Сюжет фотографий, демонстрируемых после путешествия, незамысловат и стереотипен: «Я на фоне пальмы», «Я со слоником в Египте», «Поцелуй с Этны», «Упоительный хорватский вечер», «Спускаюсь с горы в Альпах», «Поднимаюсь на гору в Карпатах», «На Эйфелевой башне», «Загораю на берегу Средиземного моря», «Я и Ниагарский водопад», «Я у Колизея», «Я обнимаю Пушкина (памятник)», «Катаюсь на верблюдах в пустыне» и т.п. Страны и регионы меняются, но схема всегда повторяется. Один коллекционирует впечатления от посещенных выставок и музеев, другой  —  от покупок, третий  —  от марок выпитого вина, четвертый  —  от посещения «злачных мест». В результате поиска все новых и новых мест для посещения, турист со временем обнаруживает, что ему предлагают всего лишь определенный набор отелей и пакет достопримечательностей, то есть успокаивающий и лишенный противоречий, «небольшой однообразный мир, который везде показывает нам наше собственное изображение ... погоня за экзотикой и разнообразием упирается в однородность» [37].

Возникающие «выделенные места» турбизнес наделяет своеобразной сакральностью, мифологизирует. И миф безошибочно срабатывает, внушая, например, что только в «выделенных местах» российской глубинки можно почерпнуть из копилки народного духа, зарядиться духовной энергией. Окружающий мир турист приспосабливает под свои нужды  —  горы, реки, исторические памятники, народные обычаи, праздники превращаются в туристические аттракционы. Так, в России туристам нередко предлагают псевдорусский эклектический винегрет: песни и хороводы под гармонь, ряженых, храмы, святые источники, паломнические туры выходного дня, приобщение к мощам, лапти, матрешки, самовары, катание на тройках с бубенцами, охоту на кабанов и медведей, рыбалку, уху, баню, медовуху, «водочку под шашлычок» и прочее. Как грибы вырастают новоделы  —  здания, построенные в старых архитектурных стилях, или представляющие собой копию разрушенного старого. Идеология подобного туристического бренда проста и прозрачна: «Именно здесь, во глубине России, в провинции еще сохранилась истинная духовность, подлинные народные обычаи и традиции». С помощью такого «эксклюзивного» товара у невзыскательных туристов возникает иллюзия приобщения к настоящей культуре, которая якобы сохранилась неизменной в особых «выделенных местах».

В эпоху постмодерна процесс выхолащивания сути культуры и замены его суррогатом  —  явление повсеместное. Иначе говоря, происходит то, что в современной культурологии получило название «диснеизации» культуры, то есть изъятие смысла из действия или сюжета и переиздание его в упрощенном виде, стремление распространить принципы тематических парков — «диснейлэндов» на все общество, раздробив мировой культурный контекст на темы — «аттракционы». «Традиция, лишенная содержания и подвергшаяся коммерциализации, превращается либо в часть исторического наследия, либо в китч  —  безделушку из сувенирного магазина в аэропорту. В исполнении туристской индустрии наследие  —  это традиция, превращенная в спектакль. Возможно восстановленные и заново отделанные здания, посещаемые туристами, и выглядят великолепно, и, возможно, они до мельчайших деталей соответствуют первоначальному облику. Но сохраненные таким образом исторические памятники лишаются плоти и крови  —  традиций, связи с опытом повседневной жизни» [38].

В реальности такая погоня за местным своеобразием разрушительно сказывается на местных культурах. Это на сцене можно играть, но жить постоянно на сцене невозможно. Как только рядовая жизнь становится объектом внимания, она перестает быть жизнью. Турист хочет видеть подлинное, а не искусственное, но серьезных различий между «настоящим» и «изготовленным для туристов» уже не существует, поскольку «диснеизация» очищает туризм от всего негативного, отрицательного, темного. Коммерческая составляющая стала неотъемлемой частью туризма, ориентация на стандартизированное потребление и коммерциализацию пространства закладываются в него изначально. Там, где туристическая индустрия коснулась культурной традиции, традиция начинает работать на туриста. Местное население все больше воспринимает свои культурные особенности как способ заработка и консервирует, абсолютизирует, гиперболизирует их. Местная идентичность разрушается, исчезает, создается имитация реальности, псевдореальность, культурная мимикрия под ожидания туристической публики.

Впрочем, попытки превратить вымирающую русскую провинцию в туристическую Мекку наталкиваются на неразвитость необходимой для турбизнеса инфраструктуры: ни гостиниц, ни ресторанов, ни мусорных контейнеров, ни — извините за прозаизм — туалетов, даже российского изобретения — с дыркой в полу. Пытаясь сфотографировать «русскую природу», отечественный или зарубежный турист должен изощриться и исключить с помощью кадрирования горы мусора под березами и соснами заповедных озер и рек, грязь, хлам, нечистоты, разрушенные и ветхие конструкции, в изобилии встречающиеся в российской глубинке. Маркетологи и специалисты по туризму заняты брендированием, то есть поиском того, как лучше всучить туристу то или иное место, как из убогого и захолустного превратить его в товар-достопримечательность, не спугнув потенциального путешественника отсутствием элементарного комфорта. Вот и выясняется, что город Мышкин знаменит мышами, город Иваново  —  родина первого террориста Нечаева, Дед Мороз живет в Великом Устюге, Баба Яга — в Кирове, а Иванушка-дурачок из Нижнего Новгорода. Бренд туристического продукта существует только в головах потребителей и включает в себя как сам товар, так и имидж товара. Культурное потребление знаков того, чего уже нет, нередко превращается в карикатурное потребление, пародийный поиск утраченного времени. «Товарищи, вы находитесь на месте, где в 1905 году собирались рабочие и под гармошку пели революционные песни!.. Здесь жил знаменитый композитор! На этом стуле он сидел, на этой кровати спал, за этим роялем творил. В могилу свела его известная русская болезнь  —  алкоголизм… Господа, именно в нашем городе Остап Бендер давал сеанс одновременной игры в шахматы… По этой набережной бродил когда-то выдающийся художник. На этой лавочке и под этим деревом он иногда сидел… А эта улица названа кличкой знаменитого революционера, в молодости промышлявшего разбоем и грабежом… В этой гостинице в бог весть каком году останавливался известный русский писатель. И даже оставил запись в книге жалоб... На месте этой пятиэтажки стоял дом, в подвале которого однажды устроил сходку рабочих и выступил великий Ленин!.. А в этой школе получал свои двойки знаменитый певец шансона. С этой горки он катался на санках. Как? Вы не знаете такого? Все его знают! Ему даже памятник поставили!»

Различие между обычным и необычным, естественным и сверхъестественным устанавливается разными путями. Во-первых, турист посещает такие объекты, которые все знают, которые известны своей известностью  —  Эйфелеву башню, Эмпайр Стейт Билдинг, Букингемский дворец, Большой Каньон, Собор Парижской Богоматери и т.п. Большинство людей стремятся и надеются увидеть некоторые из этих объектов хотя бы один раз в течение своей жизни. Они создают своего рода паломничество к «священному» объекту. Это страстное желание выражается в известной фразе Ильи Эренбурга: «Увидеть Париж и умереть!» Во-вторых, турист стремится найти и потребить типичное в экзотичном: типичную английскую деревню, типичный американский небоскреб, типичный немецкий пивной бар, типичный французский замок, и т.п. Когда туристы видят двух людей, целующихся в Париже, они ухватывают во взгляде «вечно романтический Париж»; когда они смотрят на маленькую деревню в Англии, то, что они видят, есть «реальная старая Англия». Как утверждает Джонатан Куллер, «турист интересуется всем, как знаком самим по себе, экземпляром типичного в культурной практике: французом как примером французскости, рестораном в Латинском Квартале как примером ресторанности Латинского Квартала. Во всем мире армии семиотиков-туристов находятся в поиске признаков французскости, типичного итальянского поведения, типичных восточных сцен, типичных американских автострад, традиционных английских пабов» [39]. Этот способ видения показывает, что туристы читают семиотическую составляющую ландшафта с помощью некоторых предварительно устоявшихся понятий и признаков, полученных из различных дискурсов путешествия и туризма. В-третьих, турист нацелен на знакомство с незнакомыми аспектами того, что раньше рассматривалось как знакомое. Диапазон того, что считается историческим, сейчас значительно расширен. Одним из примеров этого является посещение музеев, которые устраивают показы жизни простых людей, демонстрируя их культурные артефакты. Посетители знакомятся с незнакомыми элементами жизни других людей. В музеях сосредоточены “образы” истории, представления об истории. Реалистичная обстановка позволяет создать атмосферу подобия, соответствия обозреваемых домов, мастерских, фабрик тем, которые существовали на самом деле.

Сейчас прежний исторический опыт уходит в тень, более привлекательным становится туристическая достопримечательность. Все меньше людей заинтересованы в том, чтобы лицезреть только великие произведения искусства или артефакты из очень отдаленных исторических периодов. Джон Урри обращает внимание на то, что людей все больше привлекают репрезентации “обычного”, повседневного из жизни простых семей, из скромных домов, из мирских форм работы: выдувание из стекла, вождение автомобиля, продажи в магазине, изготовление свеч, хлопкопрядение, выпаривание соли, мощение дорог, химическая мануфактура, формы отдыха, кружевоплетение, домашняя работа, добыча угля и т.п. Все это удостоено быть представленным в современных музеях, где мирские артефакты ассоциируются с каждым из этих видов деятельности. Практически любой вид работы, даже непосильный труд валлийского шахтера или незавидная работа рабочих парижской канализации, может быть объектом туристического взгляда[40]. Старый музей XIX века был подобен магазину, который люди посещали, чтобы познакомиться с ценностями и идеями. Совершенно потрясающее увлечение “народным” и тенденция иметь дело со всеми видами объектов привели к тому, что Джоконда Леонардо и традиционная вещь, сделанная ремесленником, привлекают сейчас почти одинаковое внимание. Современный музей из кладовой вещей, которые интересны только специалистам, превращается в средство общения. Шоппинг, великий культурный эксперимент постмодерна, объединил две вещи  —  музеи, ставшие более коммерческими, и магазины, которые превратились в подобия музеев, окультурились.

Туризм неизбежно мозаичен и фрагментарен: даже при большом желании мы не можем посетить все выставки, музеи, экскурсии, все достопримечательности и памятные места мира. Сам процесс выбора туристических маршрутов непредсказуем, случаен, спонтанен  —  то, что сегодня кажется важным и значительным, завтра уйдет в небытие; неизбежно появятся новые «выделенные места», «достопримечательности», сакральные события и точки пространства, о которых будут говорить, которыми будут восхищаться, которые нужно будет увидеть, обозреть, запечатлеть. Важно также отметить, что есть достопримечательности, которым мы постоянно поклоняемся, и достопримечательности, которые мы видим только один раз. Взгляд туриста может быть удивительно непостоянен, он занят поисками и ожиданиями чего-то нового, чего-то другого. Дин Маккэннелл замечает: «Все что угодно является потенциально достопримечательностью. Оно просто ждет человека, который взял бы на себя труд указать кому-нибудь на предмет как на нечто примечательное, как на то, на что стоит посмотреть» [41].

Ги Дебор констатирует, что мы живем сейчас в обществе спектакля[42]. Массовый туризм  —  самая мощная из таких индустрий  —  тесно связан со зрелищем, спектаклем. Курорты в Англии, например, всегда соревновались между собой, чтобы обеспечить гостей огромными танцевальными залами, длинными молами, высокими башнями, современными парками аттракционов, стильными лагерями отдыха, эффектной иллюминацией, красивыми садами, элегантными местами для прогулок и тому подобным. Туристическая активность в основе своей части лишена какой-либо ауры и базируется на механическом и электронном воспроизведении, включающем в себя впечатляющие иллюминации, светомузыку, лазерные шоу; для нее характерны популярные удовольствия, анти-элитарность, сближение искусства и общественной жизни; она делает сильный акцент на высокий уровень участия аудитории, на подделку и китч[43]. В результате глобализации стремительно расширяется производство разнообразных мест для игры, оплаты и потребления. Туризм формирует культ глянцевых образов, создает готовые к продаже ностальгические картины, навязчивая и вычурная красота которых непристойна, как упаковка товара «природа» в целлофан, товара того же типа, который выставляют в витринах модных магазинов. «Почти все среды по всему миру преобразованы или преобразуются в разнообразные зрелища для коллекционирования, ныне часто включающие в себя платный вход, в который посетители могут войти, загрузиться и потребить их» [44].

Ещё в 1962 году Дэниэл Бурстин изобразил такие аспекты американской жизни, которые впоследствии были названы гиперреальностью и постмодернизмом[45]. Он показал сдвиги в американской культуре  —  в основном за счет рекламы  —  когда репродукция или симуляция события становится более важной или «реальной», чем событие само по себе. Именно Бурстин способствовал появлению термина «псевдо-событие», описывающее события или активность, у которых нет другой цели, кроме как быть воспроизведенными через рекламу. Позднее идея псевдо-событий была развита в работах Жана Бодрийяра и Ги Дебора. Бурстин заметил, что туризм поверхностен и процветает на псевдо-событиях. Изолированная от принимающей среды и местных жителей, масса туристов едет организованными группами и находит удовольствие в посещении недостоверных выдуманных, диснеизированных «достопримечательностей», доверчиво наслаждаясь «псевдо-событиями» и игнорируя реальный мир за их пределами. Самое смешное, замечает Бурстин, что турист готов платить большие деньги за достопримечательности и псевдо-события там, где реальный продукт можно найти совершенно свободно и потребить совершенно бесплатно. «Кто может быть глупей туриста, тратящего деньги на искусственную подделку, тогда как оригинальные вещи, окружающие его, свободны как воздух?» [46]

Предприниматели от туризма и коренное население вынуждены разыгрывать все более экстравагантные спектакли перед легковерными наблюдателями, все дальше удаляясь от реальности. Изощренные и соблазнительные «упаковки» заранее приготовленного увеселения создаются для обслуживания потребительской идеологии развлечения. «Диснеизация» досуга приводит к тому, что настоящее, подлинное, действительное, истинное исчезает,  —  остается лишь то, что расфасовывается для получения удовольствия. Посредством рекламы и СМИ изображения генерируются в туристическом взгляде, чтобы составить замкнутые самовоспроизводящиеся системы иллюзий, матрицы, обеспечивающие туристов основой для выбора и оценки потенциальных мест для посещения. Впрочем, это характерно и для постмодерна в целом: «Толстые стены — неотъемлемая часть потребительского общества; равно как и их незаметность для обитателей. Если такие стены и попадают в поле зрения потребителей, то лишь как фон для пестрых, эстетически приятных граффити. Все действительно уродливое и противное оставлено за стеной» [47].

Семиотика туризма

Обобщение туристического взгляда часто принимает форму народности, традиции, тематической переработки многообразного содержания из городского и сельского пейзажа[48]. Главную роль в этом обобщении играет фотография. В то время как фланёра привлекали темные, неприглядные, «изнаночные» закоулки города, фотографа XX века притягивают всевозможные предметы, события, лица. Фотограф  —   одновременно смотрящий и видящий, зритель и обозреватель. Чтобы быть фотографом необходимо путешествовать, быть туристом, осматривать и фотографировать. За время существования фотографии сформировалась ненасытность фотографического взгляда, которая научила новым путям видения мира, новым визуальным формам восприятия. Фотография приводит к перезагрузке визуальной сферы. Десятки миллиардов фотографий, которые делаются каждый год по всему миру, конструируют новые способы видения. Сфотографировать значит в некотором роде присвоить фотографируемый объект. Чтобы визуально знать объект, нужно иметь над ним власть, хотя бы только на мгновение. Здесь проявляются отношения знания/власти  —  фотография получает статус средства расшифровки реальности. Полученные изображения рассматриваются не как отчет о мире, но как части мира, миниатюрные кусочки реальности. Фотография становится способной представить доказательства, свидетельствовать, что данный объект действительно есть, существует, в наличии: «я там был, это видел, каньон действительно глубокий, гора действительно крутая, выловленная рыба действительно большая». С одной стороны, считается, что камера не лжет. С другой  —  человек, который полагается только на свободу зрения, нелеп и достоин осмеяния. Такие туристы, особенно с традиционным фотоаппаратом на шее, воспринимаются поверхностными в своих оценках среды, народа, места.

Производство туристических знаков основано на семиотических механизмах, действие которых может показаться локальным, случайным, но общая структура и конечный результат действия этих маркирующих механизмов, представляет собой систематизированное, ценностное познание мира. Сегодня принципы диснеизации и макдональдизации выходят за рамки экономики — сейчас коллекционируются впечатления, туристические взгляды. Реклама, брендинг, средства массовой информации занимаются ротацией слоганов и тиражированием эмоций. Рынок становится пространством обмена не товарами, услугами или смыслами, а эмоциями, которые производятся, продаются и потребляются. Эмоции, образы, впечатления неконтролируемы, изменчивы и нацелены на «своего» покупателя. Они хорошо продаются там, где их не хватает, где мало положительных эмоций. Они незаменимы в обществе, в котором царит меланхолия, депрессия, ощущение тщеты и хрупкости существования, бренности всего сущего. Отсюда вырастает культ «релакса», наслаждения, досуга.

Джон Урри отмечает, что туристический взгляд направлен на особенности ландшафта и городского пейзажа, которые отделяют их от повседневного опыта. Их рассматривают, потому что они являются в некотором смысле из ряда вон выходящими. Просмотр туристических достопримечательностей часто включает в себя различные формы социального структурирования, с гораздо большей чувствительностью к визуальным элементам ландшафта или городского пейзажа, чем в обычной повседневной жизни. Такой задерживающийся, фиксированный взгляд затем обычно визуально овеществляется с помощью фотографий, открыток, фильмов, моделей и так далее. Они позволяют взгляду бесконечно воспроизводиться и повторяться. Многое из того, что ценится, не связано с самой реальностью, но с представлениями о ней. Представления же формируются посредством фотографии. То, что люди «видят», является идеальным представлением, сформированным мнением, которое они усваивают из открыток и путеводителей, телевизионных программ и интернета. И даже когда они на самом деле не могут «увидеть» нечто удивительное в природе, они могут чувствовать его, видеть его в своем уме, воображении. И даже когда объект будет не в состоянии жить в соответствии с этими представлениями, последнее, что останется в памяти людей, это то, что они действительно «видели» [49].

Для туриста имеет значимость не просто изображение, а знак изображения. Именно знаки определяют, что данный объект действительно необычный, даже если он и не является таковым. В качестве хорошего примера такого рода объектов выступает лунный камень, который на первый взгляд совсем не примечателен. Внимание привлекает не он сам, а знак принадлежности его к лунной поверхности. Так знак становится определенным взглядом. Подобное видение формируется и в некоторых художественных галереях. Когда мы смотрим на ничем не выделяющуюся на фоне других полотен картину, то имя ее автора — «Рембрандт» — вдруг преображает наше восприятие, и мы сразу выделяем ее из числа прочих. В туризме этот прием используется очень часто: «Под этим дубом отдыхал Стенька Разин» «По этой тропинке ходил сам Левитан!» «В этих лесах отбывал свой срок знаменитый Варлам Шаламов!» «К нам в город часто приезжал Виктор Астафьев!» «Мы находимся на стоянке, на которой когда-то ночевал с друзьями сам Владимир Высоцкий! Он охотился в этом лесу! Именно здесь у костра они пили водку и вели интересные беседы!» И дуб, и тропинка, и лес, и затрапезный город, и стоянка сразу преображаются: возникает романтическая аура, которая позволяет видеть реальную картину в розовом цвете. Кроме того, знакомые виды деятельности в рамках необычной визуальной среды приобретают особое значение. Плавание, шоппинг, еда, загорание, гуляние  —  все имеет особое значение, если происходит на необычном визуальном фоне. Любые мероприятия становятся необычными на экстраординарном фоне, то же самое было бы обыденным, рутинным, повседневным, не будь этого необычного фона. Привлекательно не само действо, а знак неожиданности, необычности, экстраординарности: «Еще вчера я был в Москве, а сейчас лежу на пляже в Сочи!»

Непременный атрибут туризма — почтовая открытка[50]. Участники круиза, тура, иностранцы или доморощенные туристы, пассажиры теплоходов или туристических автобусов посылают с борта открытки домой с видами достопримечательностей. По этим открыткам, видам достопримечательностей можно проследить маршрут. Открытка — это определенное видение, впечатление, взгляд. Она идет у туристов нарасхват, потому что дает возможность увидеть то, что обычным взглядом не видно, она формирует, форматирует зрение. Открытка, фотография — остановленный бег времени, миг, запечатлевшийся навсегда. Туристы покупают различного рода репродукции: сувениры, художественные открытки, плакаты, миниатюрные Эйфелевы Башни, копилки из Статуи Свободы, статуэтки Будды, матрешки, шкатулки и пр. Такие репродукции являются маркерами, приманками. Маркер для туриста — любая информация или репрезентация, которая конституирует взгляд на вещь или событие: давая информацию о нем, представляя его, делая его узнаваемым. Маркер формирует взгляд туриста, играет роль своеобразной таблички, которую повесили на вещь: Джордж Вашингтон спал здесь, этот флакон пыли — с Луны, в этом подъезде Раскольников совершил убийство старухи-процентщицы. Сувениры, открытки, статуэтки и т.п. — это репродукции; существование репродукций делает реальную вещь оригинальной, подлинной; окружая себя репродукциями, мы представляем и домысливаем, что возможен аутентичный опыт в другие времена и в других местах. Места зависят от маркеров: «пустые» места становятся достопримечательностями, если к ним прикрепить маркеры. Взгляд конструируется посредством знаков, и туризм включает в себя коллекцию знаков. В специфически туристическом поведении туристы нацелены на чтение и расшифровку городов, пейзажей, культур как знаковых систем.

Туристический взгляд подвержен исторической трансформации, он изменяется и развивается. Восприятие туриста не может быть оставлено на волю случая. Люди должны знать, как, когда, где и что «видеть». Профессионалы туризма пытаются создавать всё новые и новые объекты туристического взгляда, опираясь на возрастные, половые, вкусовые и прочие различия и пристрастия массы путешествующих людей. Каждый центр притяжения внимания включает в себя сложные процессы производства, в которых регулярные, значимые и прибыльные туристические взгляды генерируются и обретают устойчивость. В некоторых случаях объектом пристального взгляда является лишь знак, указывающий на некоторое событие или опыт, которые имели отношение к этому месту. Современный туристический взгляд все чаще занимается маркированием. Есть знаки, определяющие вещи и места, достойные нашего внимания. Такая установка дорожных знаков определяет относительно небольшое число узловых туристических пунктов, в результате чего наибольшее количество туристов концентрируются в очень ограниченной области. В процессе глобализации туристического взгляда все типы мест почти повсюду стали конструировать себя не как центры производства или символы власти, но как объекты туристического взгляда, как места для удовольствия.

Туризм немыслим без «телетуризма», виртуального путешествия. Михаил Жванецкий в свое время выдвинул популярный тезис: «Хватит смотреть на мир глазами Сенкевича!» Однако массовый туризм не отменил виртуального путешествия, которое совершают постоянно огромные количества людей, пользуясь различными масс-медиа и аудиовизуальными средствами. Уже сейчас телевидение позволяет нам путешествовать во времени и пространстве, в реальном и придуманном мирах. Более того, мы можем это делать, не покидая своего уютного кресла. К виртуальным путешествиям можно относиться по-разному. Жан Бодрийяр скептически относится к такой форме преодоления реальности: «В прошлом путешествие было способом оказаться по ту сторону чего-то, уйти в никуда. Ныне это единственная возможность испытать ощущение пребывания где-то. У себя дома, в окружении всевозможной информации, экранов, я не нахожусь нигде, я пребываю одновременно во всем мире, во всеобщей банальности, которая во всех странах одна и та же» [51].

У Никласа Лумана другое видение этой проблемы. Он обращает внимание на то, что не только аутентичность личностного восприятия со-определяется благодаря массмедиа, но и сама культура. Туризм как переживание культуры возможен только на фоне того, что было прочитано и увидено по телевизору в «культурных» передачах о «памятниках культуры», «достопримечательностях». В культуре в целом и в туризме в частности оригинальность творения всегда соотнесена с тем, что было воспроизведено миллионными тиражами, и лишь на фоне «масскульта» произведение получает значение «подлинного» или «оригинального». «Мона Лиза» оригинальна именно потому, что она не является репродукцией, а значит, оригинальность — следствие репродуктивности. Массмедиа есть латентное, невидимое, фоновое основание культуры. По мнению Никласа Лумана, модная ныне опция cultural diversity (культурного разнообразия) одновременно легитимирует глубинную консервативную ориентацию на собственную культуру и исключительно туристическое отношение к иным культурам. Именно в этом смысле культура есть продукт системы масс-медиа и вместе с тем ее алиби. Преобладает, правда, противоположный тезис, будто как раз система масс-медиа и, в союзе с ней, туризм разрушают аутентичную культуру. Но это всего лишь инверсия реальности, чисто оправдательное утверждение или также риторика, которая взывает к напрасному поиску аутентичного опыта и через масс-медиа дополняет информацию о туризме, посещениях музеев, иностранных танцевальных группах и тому подобном. Однако такие «дополнения» в свою очередь ведут лишь в культурно-осознанные, то есть инсценированные миры. Маркирование различия между тем, что известно благодаря масс-медиа, и тем, что было действительно увидено (и сфотографировано) в определенном месте, то есть различие между телетуризмом и реальным туризмом, — само является масс-медийным продуктом, который затемняет роль масс-медиа как основания культуры.

«Странное выражение «sight seeing» было введено одновременно с изобретением фотографии и ротационной печати. Без воспроизводства не существовало бы никаких оригинальных творений, без масс-медиа культуру нельзя было бы распознать как таковую. И то, что эта рефлексивная культура, сознающая себя саму как культуру, одновременно порождает и противоположную понятийность «подлинности», «идентичности» («Eigentlichkeit»), «спонтанности»,  —  лишь подтверждает то, что речь идет здесь об универсальном феномене, включающем самореференцию» [52].

Туристическое потребление свободы, или номадизм как мировая судьба

Современный туризм зачастую разрушает онтологический базис путешествия, выполняя роль его симулякра, двойника, гипертрофируя эффект присутствия. Потребление в ритуальной форме «выделенных мест» сопровождается насильственным оживлением, реанимацией старых событий в виде легенд, сказок, мифов, небылиц, придуманных для того, чтобы лучше продать товар. От потребления таких «культурных ценностей» остается ощущение розыгрыша и фальши, подделки и пустоты. Тем не менее туризм пытается сформулировать, выразить, использовать идеал, цель, мечту, энтелехию и эксплуатировать их в своих рекламных целях. Даже в своих театрализованных формах туризм переживается как настоящая, подлинная, истинная жизнь. Действительностью симулякра, выдуманной реальности становится утопия. В пространстве туризма все равны, свободны, счастливы. Граница между зрителями и лицедеями в нем размывается, исчезает. Все играют, наслаждаются, празднуют.

Туризм — это один из способов приобщения к упоительной, но эфемерной экзистенциальной свободе. Такая свобода по окончании путешествия может показаться самообманом, но само путешествие самостоятельно, автономно, первично, изначально, фундаментально. В нем находят выход потребности человеческой души. Источник их удовлетворения обретается за горизонтом эмпирической реальности. Это как бы некое Зазеркалье: там есть то, чего нет здесь. Туризм делает достоянием настоящего опыт, претендующий на принадлежность вечности, стремится опередить время, преодолеть его, победить смерть. В нем всегда есть стремление к трансцендентному, к некому метафизическому пласту, выходу за границы материальной данности и сферы сознательного. Путешествия цикличны, их можно уподобить волнам, которые регулярно поднимаются над гладью банального существования. Они заканчиваются, но снова повторяются, их снова ждут как чуда. Новизна внутри них не скудеет, они всегда необычны, оригинальны, рождаются заново. Захваченные вихрем путешествия, мы забываем о времени, выпадаем из него, здесь и сейчас мы принадлежим вечности. Туризм пронизан жизнеутверждающими энергиями: в человеческой жизни много минусов, но он знает одни лишь плюсы и желает превратить жизнь в сплошную радость.

Туризм  —  своеобразный коллективный экстаз, когда люди перерастают и самих себя, и внешний мир. Трансцендируя, турист выходит в запредельный, перевернутый мир, совершает прыжок из царства необходимости в царство свободы: от привычного к необычному, от старого к новому, от смертного к нетленному, от печали к радости, от скудости к изобилию, от приниженности  —  к превосходству. Он может играть, дурачиться, совершать необдуманные поступки, не считаться с реальностью. Как будто существует негласное поощрение снисходительного, игрового, несерьезного поведения. Турист раскрепощается, ведет себя так, как будто ему принадлежит весь мир, и делает все, что ему запрещено дома. Но нередко он переносит в другие точки пространства привычные, стереотипные формы жизни: валяется на пляже, смотрит телевизор, ходит по магазинам, играет в карты, пьет пиво и попросту убивает время.

Массовый туризм с самого начала формируется под влиянием механизмов культурной индустрии и является чисто коммерческим предприятием. Экзотические образы необходимы как для привлечения многочисленных туристов, так и для создания разнообразных текстов популярной культуры, похожих на туристический проспект. Часто рекламируемые места предстают перед туристами как воплощение земного Рая, причем при близком столкновении с этими будоражащими воображение местами неизбежно разочарование, поэтому турист ограничивается поверхностным восприятием страны, а его путешествие не имеет никакой прагматической цели. Ролан Барт писал еще в пятидесятые годы XX века, когда массовый туризм только начинал свой всемирный подъем, о том, как мало озабочены исследователи, образы которых созданы в кино, проблемами истории или социологии: «Проникновение на Восток для них не более чем небольшой круиз по лазурному морю и обязательно под ярким солнцем. И вот Восток, который как раз сегодня оказался центром всей мировой политики, предстает здесь плоским, приглаженным и искусственно раскрашенным, словно старомодная почтовая открытка» [53].

Современная культурная индустрия в своем стремлении привлечь потребителя часто создает возможности путешествия в искусственном пространстве выставки или тематического парка, где посетитель может за один день «побывать» в нескольких странах. Таким образом сегодня стало возможным познавать мировую географию как искусственно созданную, как симулякр. Образы Востока, созданные индустрией развлечений, приобретают фантастический характер, чтобы оказать более сильное воздействие на жаждущего впечатлений потребителя. Различные места, если они могут привлекать туристов, начинают изображаться так, как предписывают фантастические образы. Соответственно существенно возрастают туристические потоки из стран Востока, а в азиатских странах создаются различные тематические парки, полные экзотических «западных черт», связанных с желанием изобразить Запад фантастическим.

Если сначала туристические путешествия были надежным путем бегства от повседневной рутины, то теперь они сами стали превращаться в часть культуры повседневности. Сама структура туристических поездок предполагает определенную рутину, которая сохраняется при видимом разнообразии маршрутов и средств передвижения. Отсюда усталость и разочарование человека, который побывал во многих странах, увидел множество «сокровищ культуры», но не оказался затронутым ими. В глобализированном пространстве современного туризма прелесть новизны теряется. Экзотика, «сконструированная» средствами культурной индустрии, освоение туристами «экзотических» пространств превращается в пастиш и пародию, иллюзорный и бессмысленный акт.

Испытывая жажду неизведанного, стремление к Другому, турист продолжает бороться с наступлением повседневности, создавая все новые «экзотические» пространства. Путешествие в прошлое становится одним из распространенных видов деятельности туристов, стремящихся повторить маршруты древних мореплавателей или первопроходцев. Так возникают экстремальные путешествия вглубь еще не освоенных территорий. Альтернативные (например, экологические, экстремальные, «глубокие») формы туризма репрезентируются как путешествия в «заповедные» места ради получения «подлинного» опыта, который недоступен туристу, способному довольствоваться «фальшивыми» постановочными эффектами «присутствия» в культурной реальности».

Современный человек испытывает дефицит эмоций, выражающих его индивидуальность, поэтому он изобретает себя в эмоциях, бежит от реальности в эмоциях, потребляет эмоции и их же продаёт. Эмоции создают тренды, моделируя социальную среду. Чем больше туристическое путешествие становится частью повседневной жизни, тем больше проявляется стремление человека найти новые пути ухода от рутины, в том числе и разработанной туристическими фирмами. В этом стремлении жаждущий нового опыта и новых эмоций человек вступает в конкуренцию с культурной индустрией, которая быстро превращает все формы нонконформизма в продаваемый товар. Таким товаром становится и эскапизм, направленный на приобретение нового опыта и новых впечатлений, связанных, как правило, с преодолением трудностей. Сложности, даже опасности, закладываются как необходимая часть экстремального путешествия. Они становятся очередным соблазном, на который поддаются как любители острых ощущений, так и искатели реальности, отличающейся коренным образом от повседневной жизни. Туристы тонут в реках, срываются в пропасть в горах, их расстреливают бандиты, похищают пираты, они калечатся, разбиваются насмерть, исчезают без вести. Экстремальный туризм  —  это и экстремальные виды спорта, предлагаемые туристическими компаниями. Экстрим  —  эмоции в чистом виде, здесь прежде всего продается адреналин, а также принадлежность к тому или иному сообществу или субкультуре байкеров, скейтеров, сноубордистов и т.п. Туристу предлагают американские горки, серфинг, роупджампинг, прыжок с парашютом, то есть голые эмоции, оторванность от привычной реальности.

В целом в эпоху постмодерна туризм приводит к разрушению структур местных сообществ и упразднению публичных пространств, существование которых базировалось на оседлости и укорененности. Массовый выезд на уикенд и в отпуск есть мирное вторжение огромных масс людей, которое отнюдь не безобидно. Оно уничтожает уже и так шаткое равновесие обществ, вынужденных считаться с ним, но не готовых вынести шок монетарной экономики и жертвовать будущим в пользу настоящего. Приятное безделье во время отпусков, развлечения и радости жизни  —  это оборотная сторона медали значительно более жесткой действительности экономических условий, в которых нам приходится жить. Культурный консенсус создает не столько общность, сколько отчужденность и враждебность между индивидами. Дин Маккэннел указывает, что «туристический код, понимание мира с моральными предписаниями, которые движут туристом, — наиболее влиятельный и широко распространенный современный консенсус. Цель этих коллективных ценностей  —  не создание солидарности внутри международного сообщества туристов, но скорее враждебности. Огромное количество туристов желают именно в это время ознакомиться именно с этими достопримечательностями, поэтому каждый турист желает, чтобы других туристов не было в том месте, которое посещает он. Идея консенсуса, которая настраивает членов группы друг против друга — примечательная черта современности» [54].

Результатом глобализации является утрата понятия внешнего: на Земле все внешнее становится доступным для присутствия, то есть внутренним. Казалось бы, отмена границ должна привести к общению всех со всеми, но в действительности глобализация порождает рост такой вид сфер, как аморфную «пену» — «скопления автономных эксцентрических точек, которые вместе со своими окружающими мирами образуют лишенные центральной точки структуры» [55]. В аморфном и глобальном мире постмодерна нет места солидарности и все более очевидна «конечность интереса человека к человеку» [56]«Пену», о которой говорит Петер Слотердайк, можно рассматривать как развертывание тезиса Хайдеггера о том, что судьбой мира становится бездомность. Жизнеспособность того или иного государства, нации, этноса, культуры отныне вырабатывается в обществах с проницаемыми стенами  —  в таких условиях далеко не каждое общество способно выжить.

Поскольку сама жизнь превращается в одно большое туристическое приключение, поскольку поведение туриста становится образом жизни, и туристическая позиция превращается в репутацию, постольку становится все менее очевидно, какое из мест посещения является домом. «Оппозиция “здесь я всего лишь с визитом, а там — мой дом” остается четкой, как прежде, но нелегко указать, где это — “там”. Когда туризм становится образом жизни, возможность мечты о доме страшит так же, как и возможность, что она никогда не станет реальной» [57]. Чем больше туризм становится жизнью, тем сложнее ощущать наличие дома как символа реального и упорядоченного мира. Возникает страх быть привязанным к дому. Современный человек превращается в туриста не от безделья, а потому что он недоволен собой и миром. Его основная мотивация — вырваться, уйти в другую реальность, сбежать от серости, рутины, обыденности. «Ради свобод туристического образа жизни приходится испытать немало трудностей, среди них самые серьезные, но не единственные  —  это невозможность замедлить бег, неопределенность любого выбора и риск, сопровождающий каждое решение. Кроме того, радость выбора теряет часть очарования, если ты не можешь не выбирать, а приключения уже не так захватывают дух, когда вся жизнь превращается в череду приключений. Так что туристу есть на что жаловаться. Всегда есть искушение попытаться найти другой, нетуристический путь к счастью. От него нельзя избавиться  —  можно только отодвинуть в сторону, и то ненадолго» [58].

Субъекты уже не чувствуют себя как «у себя дома» ни в «себе», ни в окружающих их мирах. Для современного субъекта, «бесприютно скитающегося в существовании», нет больше никакого возвращения домой, в «идентичное». «Постмодерн отказался от мечты о береге, к которому можно пристать после потопа. Теперь сушей стал поток. Там, где есть лишь абсолютные дома, каждый из которых плывет своим собственным курсом, возвращение к тому, что некогда называлось сушей, уже не представляется возможным» [59]. В туристической модели жизни бездомность и бесприютность  —  это пренебрежение реальностью повседневного существования. Укорененность, центрированность, оседлость тяготят и уходят в прошлое. Усредненность, безликость, ризоматичность, номадизм становятся мировой судьбой.

Литература

Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. М.: Весь Мир, 2004. — 188 с.

Бауман З. От паломника к туристу // Социологический журнал, 1995. № 4.

Бауман З. Разбитые жизни, разбитые стратегии // Социологический журнал. 1995, № 4.

Бауман З. Свобода. Пер. с англ. М.: Новое издательство, 2006.

Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. СПб.: Питер, 2008. — 240 с.

Беньямин В. Маски времени: Эссе о культуре и литературе / Пер. с нем. и фр. СПб.: Symposium, 2004.

Гидденс Э. Трансформация интимности. Сексуальность, любовь и эротизм в современных обществах / Пер. с англ. СПб.: Питер, 2004.

Гидденс Э. Ускользающий мир. Как глобализация меняет нашу жизнь / Пер. с англ. М.: Весь мир, 2004.

Луман Н. Реальность массмедиа / Пер. с нем. М.: Праксис, 2005. — 256 с.

Перек Ж. Просто пространства: Дневник пользователя / Пер. с фр. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2012. — 152 с.

Сеннет Р. Капитализм в большом городе: глобализация, гибкость и безразличие // Логос. № 3. 2008.

Слотердайк П. Критика цинического разума / Перев. с нем. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2001. — 584 с.

Слотердайк П. Сферы. Микросферология. Т. 1.: Пузыри / Пер. с нем. СПб.: Наука, 2005. — 654 с.

Слотердайк П. Сферы. Макросферология. Т. 2: Глобусы. / Пер. с нем. СПб.: Наука, 2007. — 1024 с.

Урри Дж. Взгляд туриста и глобализация // Массовая культура: современные западные исследования. М.: «Прагматика культуры». 2005.

Урри Дж. Мобильности / Пер. с англ. М.: Праксис, 2012. — 576 с.

Anderson, S. Tabb B. (eds) Water, Leisure and Culture. Oxford: Berg, 2002.

Auge, M. Non-places: Introduction to an Anthropology of Super-modernity. London / New York: Verso, 1995, 122 p.

Bauman Z. Life in Fragments: Essays on Postmodern Morality. London: Blackwell, 1995.

Bauman Z. Postmodern Ethics. L.: Routledge, 1993.

Boorstin D. J., The Image. New York: Atheneum, 1967.

Culler J. The Semiotics of Tourism // Framing The Sign: Criticism and Its Institutions: University of Oklahoma Press, 1990.

Dark Tourism and Place Identity: Managing and Interpreting Dark Places. Ed. by L. White, El. Frew. Routledge, 2013, 296 p.

Giddens A. Runaway World. London: Routledge, 2000.

Lennon J., Foley M. Dark Tourism. London: Continuum, 2000, 184 p.

MacCannell D. The Tourist: A New Theory of the Leisure Class. New York: Schocken, 1999.

Molotch, H. Where Stuff Comes From: How Toasters, Toilets, Car, Computers, and Many Other Things Come To Be As They Are. New York: Routledge, 2003.

Parr M. Boring Postcards. London: Phaidon Press, 1999.

Sontag S. On Photography. Harmondsworth: Penguin, 1979.

Turner L., Ash J. The Golden Hordes: International Tourism and the Pleasure Periphery. Constable & Robinson Limited, 1975, 319 p.

Urry J., Larsen J. (2011) The Tourist Gaze 3.0. L.: Sage Publications Ltd.

Примечания

1.  Слотердайк П. Сферы. Макросферология. Т. 2. Глобусы / Пер. с нем. СПб.: Наука, 2010. С. 1006.
2.  Там же. С. 832 — 833.
3.  Giddens A. (2000) Runaway World. London: Routledge.
4.  Перек Ж. Просто пространства: Дневник пользователя. / Пер. с фр. СПб.:  Изд-во Ивана Лимбаха, 2012. С. 105 — 106.
5.  Бауман З. Разбитые жизни, разбитые стратегии // Социологический журнал. 1995, №4.
6.  Паломниками первоначально называли богомольцев  —  участников крестного хода в Святой Земле в праздник Входа Господня в Иерусалим (в русской православной традиции, Вербное воскресенье). Впоследствии паломниками стали называть богомольцев, путешествующих не только в Иерусалим, но и к другим христианским святыням.
7.  Urry J., Larsen J. The Tourist Gaze 3.0. L.: Sage Publications Ltd., 2011.
8.  Беньямин В. Париж, столица девятнадцатого столетия // Он же. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. М.: Медиум, 1996. Ричард Сеннет отмечает: «Фланёра Бодлер представляет идеалом парижан среднего класса, подобно тому, как По в «Человеке из толпы» представляет его идеалом лондонцев среднего класса, а впоследствии Вальтер Беньямин счёл его эмблемой для буржуа XIX века, который задался вопросом, что значит быть интересным» (Сеннет Р. Падение публичного человека / Пер. с англ. В.И. Супруна. М.: Логос, 2002. С. 240).
9.  Перек Ж. Указ. соч. С. 93-94.
10.  «Плохо ориентироваться в городе — вещь нетрудная, а вот заблудиться в нём, так как в тёмном лесу — для этого нужен большой навык» (Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе / Пер. с нем. СПб.: Symposium, 2004. С. 12).
11.  Sontag S. On Photography. Harmondsworth: Penguin, 1979. P. 55.
12.  Сеннет Р. Капитализм в большом городе: глобализация, гибкость и безразличие // Логос. № 3. 2008. С. 102 — 103.
13.  Bauman Z. Postmodern Ethics. L.: Routledge, 1993. P. 243.
14.  Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. М.: Весь Мир, 2004. С. 136.
15.  Там же. С. 52.
16.  Перек Ж. Указ. соч. С. 118.
17.  См.: http://data.worldbank.org/indicator/IS.AIR.PSGR?order=wbapi_data_value_2....
18.  Слотердайк П. Сферы. Макросферлогия. Т. 2. Глобусы… С. 844-845.
19.  Слотердайк П. Критика цинического разума / Перев. с нем. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2001. С. 175.
20.  Энтони Гидденс, считает, что трудоголики в престижных родах занятий могут продолжать свою деятельность много лет, не вполне сознавая её принудительного характера. «Работа… стала для него всем, но она стала также долгосрочным наркотическим переживанием, которое притупляет другие потребности и устремления, которые он не может прямо удовлетворять. Он приучился, как говорится, регулярно терять себя в своей работе» (Гидденс Э. Трансформация интимности. Сексуальность, любовь и эротизм в современных обществах / Пер. с англ. СПб.: Питер, СПб., 2004. С. 59).
21.  Гидденс Э. Ускользающий мир. Как глобализация меняет нашу жизнь / Пер. с англ. М.: Весь мир, 2004. С. 62 — 63.
22.  См., например: Урри Дж. Взгляд туриста и глобализация // Массовая культура: Современные западные исследования. М.: Прагматика культуры, 2005. С. 136 — 150.
23.  См., например: Auge, M. Non-places: Introduction to an Anthropology of Super-modernity. London/New York: Verso,1995; Урри Дж. Мобильности / Пер. с англ. М.: Праксис, 2012; Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. СПб.: Питер, 2008.
24.  Урри Дж. Мобильности... С. 446.
25.  Urry J., Larsen J. Op. cit. P. 4.
26.  Изобретение традиций становится все более популярным занятием в самых разных городах и весях России. Сейчас всё большую популярность набирает зимнее купание в проруби в праздник Крещения, которое, как полагают, очищает грешника от всех грехов. Подобное купание считают делом богоугодным и объявляют древней русской традицией.
27.  Urry J., Larsen J. Op. cit. P. 17.
28.  Anderson, S. Tabb, B. (eds) Water, Leisure and Culture. Oxford: Berg, 2002.
29.  Урри Дж. Мобильности… С. 218.
30.  Molotch, H. Wh ere Stuff Comes From: How Toasters, Toilets, Car, Computers, and Many Other Things Come To Be As They Are. New York: Routledge, 2003. P. 67.
31.  Урри Дж. Мобильности.. С. 462-463.
32.  См., например: Dark Tourism and Place Identity: Managing and Interpreting Dark Places. Ed. by L. White, El. Frew Routledge, 2013; Lennon J., Foley M. Dark Tourism. London: Continuum. 2000.
33.  Lodge, D. Paradise News. London: Seeker and Warburg, 1991. P. 75.
34.  Culler J. The Semiotics of Tourism // Framing The Sign: Criticism and Its Institutions: University of Oklahoma Press, 1990. P. 5. С этим согласны не все. Так, например, против того, что турист стремится к подлинному, истинному, настоящему, возражает Дэвид Бурстин: «Турист редко любит подлинный продукт иностранной культуры, он часто неразборчив и скорее предпочтет то, что соответствует его провинциальным ожиданиям. Французская певица, которая поёт по-английски с французским акцентом, кажется ему более очаровательной, чем та, которая поёт по-французски» (Boorstin D. The Image. New York: Atheneum, 1967. P. 106).
35.  MacCannell D. The Tourist: A New Theory of the Leisure Class. New York: Schocken, 1999. P. 42 — 48.
36.  Turner L., Ash J. The Golden Hordes: International Tourism and the Pleasure Periphery. Constable & Robinson Limited, 1975. P. 159.
37.  Turner L., Ash J. Op. cit. 1975. P. 292.
38.  Гидденс Э. Ускользающий мир. Как глобализация меняет нашу жизнь… С. 60-61.
39.  Culler, J., “Semiotics of Tourism”, Framing The Sign: Criticism and Its Institutions. University of Oklahoma Press, 1990, p. 2.
40.  Urry J., Larsen J. Op. cit. P. 9.
41.  MacCannell D. Op. cit. P. 192.
42.  Дебор Г. Общество спектакля. М., 2000.
43.  Urry J., Larsen J. . Op. cit. P. 78.
44.  Ibid. P. 149.
45.  Boorstin, D.J., The Image: A Guide to Pseudo-Events in America. Vintage Books, New York: Atheneum, 1967.
46.  Ibid., p. 106.
47.  Бауман З. Свобода. Пер. с англ. М.: Новое издательство, 2006. С. 120.
48.  Urry J., Larsen J. Op. cit. P. 124.
49.  Urry J., Larsen J. Op. cit. P. 78.
50.  См.: Parr M. Boring Postcards. London: Phaidon Press, 1999.
51.  Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры / Пер. с фр. М.: Культурная революция, Республика, 2006. С. 222.
52.  Луман Н. Реальность массмедиа. М., 2005. С. 135.
53.  Барт Р. Мифологии. М.. 1996. С. 205.
54.  See: MacCannell D. Op. cit. P. 104.
55.  Слотердайк П. Сферы. Макросферология. Т. 2. Глобусы… С. 134.
56.  Там. же. С. 998.
57.  Бауман З. От паломника к туристу // Социологический журнал, 1995. № 4.
58.  Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества... С. 139.
59.  Слотердайк П. Сферы. Микросферология. Т. 1. Пузыри. СПб., 2005. С. 259.

©Текст: Владимир Волков

©Фото: Виктор Ярошенко