В контакте Фэйсбук Твиттер
открыть меню

Антон Шевченко. Инфантильный террор и демон отвращения

Автор:  Шевченко Антон
03.09.2016

Расстрел 16-летним подростком посетителей "Макдональдса" в Мюнхене. Источник

В Европе набирает силу инфантильный террор. Его носители – молодые люди от 16 и старше, лишь поверхностно, или вовсе не связанные с экстремистскими объединениями и едва впитавшие азы деструктивной идеологии. Теперь мы знаем – для совершения громкого теракта не нужна длительная подготовка адепта в секретном лагере. Нет смысла настойчиво тренировать в ком-то решимость умереть, если десятки латентных смертников уже ходят по улицам европейских городов. Похоже, что лёгкость, с которой эти отверженные приходят к суицидальным актам насилия, вызвана не только эффективностью исламистской пропаганды.

17-летний юноша достаёт в вагоне пригородного поезда топор и бросается на пассажиров, нанося лихорадочные удары. Кровь, крики, стук колёс. Чем захвачен ум агрессора? Переживает ли он экстаз духовного подвига? Выкрикивая священную фразу, ощущает ли себя воином света, который поражает зло в обличие китайских туристов? Скорее всего, террорист переживает лишь разрядку: ненависть наконец-то вышла из удушающего потенциального состояния. Для незваного гостя в царстве чужой благодати закономерно накапливать в себе отвращение к жизни, одновременно близкой и недостижимой. Именно ревнивое чувство приводит к идее употребить своё тело как орудие убийства нечестивцев. Это кажется им убедительным ответом анонимному унижению: обрести через теракт ослепительную, компенсирующую идентичность. Такова новая жизнь террора, которая сформирована не только идеологией, но и отчуждённостью, которой обернулся мультикультурный идеал.

Европейские власти избегают называть такое «полубытовое» насилие террором. Это похоже на уловку первобытных охотников, которые прибегали к эвфемизмам, чтобы обозначать хищников. В реальности же, «окончательное решение» уже присутствует в сознании тысяч отчуждённых, как сформированная альтернатива. Террористические практики нового поколения становятся такой же чертой времени, как и зарождающаяся диктатура сети. Причем речь идёт не только о потерявших оси культурных координат мигрантах и их детях: так может быть проявлено недовольство любого рода. В Европе, однако, спонтанные вспышки насилия сегодня ассоциируются прежде всего с исламом.

Хотя колониальная система окончательно развалилась после Второй мировой войны, и первая волна мигрантов направилась в европейские страны уже в 50-е–60-е годы, несколько десятилетий в массовом сознании европейцев жил весьма расплывчатый образ исламской культуры. Сегодня вопросы сфинкса стали слишком настойчивыми и пришли буквально в каждый дом: насколько совместимы шариат и светский гуманизм, какая часть приезжих заинтересована в полноценной интеграции, есть ли истина в призывах правых ужесточить контроль над новыми членами «европейской семьи»?

Интеллектуалы разного толка лихорадочно протаптывают пути понимания, чтобы раскрыть содержание конфликтов и спрогнозировать дальнейшее взаимодействие. Особый ажиотаж вызывают, естественно, шокирующие сценарии, такие как в бестселлере Уэльбека «Покорность».  Всё это напоминает ситуацию, в которой давно привычный элемент пейзажа, например, гора, внезапно сдвинулась бы с места и направилась к вашему дому. Растерянность понятна: привычка фиксировать чьё то присутствие совсем не идентична знанию. Более того, вы даже не можете быть уверены, что это гора переместилась в пространстве, а не ваше жилище. Можно трактовать так называемую исламскую экспансию и как естественный процесс заполнения европейского вакуума активной материей. В любом случае, старым картам реальности необходима корректировка. Например, с новой актуальностью звучит вопрос о существовании и очертаниях постсекулярного общества.

Привычки восприятия мусульманской религии, от которых веет дуалистичностью Крестовых походов, Реконкисты, а также политической риторикой времён Османской империи, можно называть архаичными. В то же время, из-за острых столкновений интересов, модель, основанная на поляризации и противостоянии, набирает политические очки (на этом построен успех австрийской Партии свободы и немецкого движения Пегида). Тем более, что противоречия потребностей и убеждений связаны не только с радикальными исламистами, но и с взглядами умеренных европейских мусульман. Скажем, некоторые социологические исследования утверждают, что большинство мигрантов ставят религиозные предписания выше юридических норм стран, в которых живут. Но и сам ислам, вопреки мифу о безоблачной эре экспансии, оказался в сложном периоде самоопределения, а возникновение групп с тоталитарной сутью стало серьёзным испытанием и для традиционных мусульманских институтов, и для личной практики верующих.    

На фоне подобных проблем, идеологические посылы интегративной концепции, выбранной европейским истеблишментом на роль фундаментального принципа социальной политики на континенте, тоже выглядят неубедительно. Мультикультурализм, как система свободная от центризма, а также от всех видов иерархизма, по-прежнему предстаёт умозрительной конструкцией.  Вавилонская башня, как и любая другая утопия, гармонична только на чертеже. Исторический опыт не даёт примеров построенного на фактическом равенстве сосуществования отличных друг от друга групп. Так, свобода от жёстких национальных структур и идентичности в европейском средневековье, отдалённо напоминающая современную, сосуществовала со строгой дифференциацией сословной и религиозной сфер. Бальзак сказал, что равенство, возможно, может быть правом, но не может быть фактом.

Закат мультикультурного оптимизма напрямую связан с простой логикой этого афоризма. И мы неизбежно сталкиваемся с парадоксом толерантности, о котором упоминал Славой Жижек на примере запретов хиджабов во Франции. Он заключается в том, что последовательно защищая эгалитарность, общество генерирует особый сорт деспотизма, который подавляет подлинную инаковость. Иначе говоря, преследуя свободы, мы создаем запреты. Оказалось, что внутри европейского сообщества, где так долго прививались идеалы свободы и стандарты индивидуальных прав, возник целый класс тех, кто видит это пространство исключительно как тюрьму. А тюрьма подразумевает бунт.

Сами по себе национальные колонии внутри европейских городов – вопрос напряжённый, но в целом тривиальный. Он напоминает, в частности, о той дистанции, которая разделяла пролетариат и элиту в европейских городах в XIX веке и в первой половине XX века. Современное нам общество потребления предоставляет даже больше точек соприкосновения для всех обитателей мегаполиса, вне зависимости от их расы, веры и доходов, чем это было у богатых и бедных в прошлом. Проблема не в самом существовании диаспор, пусть и замкнутых, а в том, что в них накапливается злая, истеричная сила. Её можно назвать комплексом неполноценности или демоном отвращения, который появляется, когда неприятие, жажда обладания и беспомощность смешиваются друг с другом.

Благодаря этой энергии, мусульманские кварталы, как в прошлом это было с рабочими бараками и университетскими коридорами, превратились в благодатную среду для распространения разрушительных идей с героическим оттенком. В начале XX века такое содержание сеяли, в основном, левые и анархические силы, активно применявшие террор для достижения своих, как тогда многим казалось, фантасмагорических целей. Однако политические мечты стремительно обрастали плотью, тем более, что правые партии взяли террористический инструментарий на вооружение. В 1923 году в Германии была предпринята попытка коммунистического переворота, а спустя десять лет горящий Рейхстаг стал точкой отчёта для национал-социалистической диктатуры. И фашисты, и коммунисты навязывали бескомпромиссную социальную перестройку, призванную немедленно установить эру справедливости. Для последователей подобных взглядов само участие в радикальной партии было способом поставить свою жизнь на сияющую дорогу героической самореализации. Чаще всего, через террор.

Вспомним брата Владимира Ильича, Александра Ульянова, который будучи двадцатилетним исследователем пиявок, продаёт свою золотую гимназическую медаль, чтобы купить взрывчатку и убить императора Александра III. Эталонный пример инфантилизма и попугайства (за шесть лет до этого 24-летний Гриневицкий и 19-летний Рысаков взорвали Александра II). Тогда дорога катастрофических метаморфоз увлекала юных разночинцев и образованных рабочих, выходцев из местечек и увлёкшихся феминизмом губернаторских дочек. Сегодня нишу вызывающе простого и романтизированного героического пути занимает проповедь последователей экстремистских исламистских течений, а новые кибальчичи – это выросшие в мигрантской среде, чаще всего малообразованные молодые люди и девушки. Психология поведения социалистических бесов-атеистов и современных «религиозных фанатиков» очень схожи. Дело в том, что и кодекс революционера, и пафос радикального исламизма объединены общим посылом – главное это отторжение, война против современной реальности, остальное опускается за скобки. Как писал в своём памфлете Сергей Нечаев «Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живёт в нём только с целью его полнейшего, скорейшего разрушения.  Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире». Это всепоглощающее деструктивное семя полностью направляет сознание заражённых и запускает конвейер самоубийственных терактов. В таком насилии сильна приторная романтика подросткового бунта, и мы видим, как она роднит одержимых из разных эпох.

 Но есть и различия: нигилисты прошлых лет точечно избирали жертв, и придерживались строгого расчета. Младенцы джихада действуют судорожно, упиваются насколько возможно, своим насилием, и совершенно не знают, что делать после акции. Вот несколько эпизодов за последние месяцы. 19-летний юноша, вооруженный ножом, напал на прохожих в Лондоне, на Рассел-сквер, убил женщину и ранил еще пятерых. В Мюнхене 18-летний иранец Али Давиа Сонболи с двойным гражданством устроил стрельбу и убил девять человек. 17-летний беженец из Афганистана напал с топором и ножом на пассажиров поезда в Баварии. В Шарлеруа гражданин Алжира напал с мачете на двух женщин-полицейских. В Австралии в штате Квинсленд 29-летний француз с криками «Аллах Акбар» убил 21-летнюю британку. В немецком Ганновере 15-летняя школьница марокканского происхождения напала с ножом на полицейского. 19-летний выходец из Алжира вместе с сообщником ворвался в церковь в Нормандии и перерезал 84-летнему священнику горло.

Исламистский террор, как и террор, основанный на расовой или классовой ненависти, умело эксплуатирует эмоциональную энергию. Толерантность не смогла решить проблему напряжения и гнева, которая возникает, когда представитель одной группы видит в нормах чужой культуры нечто не просто иное, а угрожающее его самости (и, одновременно с этим, влекущее). В такой ситуации, подтолкнуть к агрессии очень просто, достаточно зародить идею, что акт насилия обладает трансцендентным смыслом. Так терроризм уходит от профессиональности, что стимулирует тот самый ацентрический террор, который спонтанно возникает прямо из воздуха. Это своего рода террор dada, удалённый от тактической логики, политической целесообразности, вдохновлённый лишь отталкиванием мира. Отторжение «порочного царства лжи», декларирующего такие ценности как разумное потребление, здоровье и процветание, оборачивается влечением к собственной смерти. Именно смерть от отвращения – суть инфантильного террора. Ни надежда, ни стремление достичь гипотетического рая или коммунизма, а отчаяние. Кроме того, они подражатели: отчуждённый, чаще всего подросток или неудачливый взрослый, пытается повторить подвиги «старших братьев», надеясь на самореализацию. Самодельный флаг «ДАИШ» (запрещённой в РФ террористической организации), найден в квартире у 17-летнего афганца, устроившего резню в поезде.  Такую мотивацию сложно считать разновидностью религиозного фанатизма. Здесь точно нет ни самоубийственной эйфории, ни пронизывающей до мозга костей веры. Даже пафос камикадзе, построенный на страсти к сакрализированной Родине, на фоне слепой ненависти этих убийц-самоубийц кажется изящным. Здесь речь идёт о результате комплекса, спровоцированного расколом в культурной и социальной структуре, и находящего то ужасное выражение, какое он находит.

Вспомним, что тема молодёжного насилия присутствовала в Европе задолго до мигрантского кризиса. Например, одной из самых резонансных картин семидесятых  была  знаменитый фильм (1971г.) Стенли Кубрика по  роману Энтони Бёрджесса «Заводной апельсин», наполненного патологическим насилием. В 1985 году, после непрекращающихся кровопролитных стычек на стадионах  Маргарет Тэтчер создала «военный кабинет» для борьбы с футбольным хулиганством. Все это происходило на фоне заката патриархальной модели, в которой государство, как и отец в семье, всё сильнее отдалялись от репрессивных функций. Такой взгляд делает картину инфантильного насилия более объёмной, выводит её за рамки сугубо межкультурной проблемы. Подростки-террористы оказались болевой точкой, оползнем, который обнажил целую связку аномалий. Теперь еще сложнее считать безвредными анемию, симуляцию и самозабвенное воспроизводство якобы живых ценностей.

В известной лекции «Город и ненависть» Бодрийяр говорил о ненависти как о возникшей в западном обществе новой форме насилия, ирреальной и абстрактной, и относил терроризм к предыдущей ступени – исторического насилия. Даже не разделяя полностью концепцию Бодрийяра о ненависти как о хаотичной агонии, свидетельствующей о конце социальности и истории, можно допустить, что исламистский террор внутри западного мира претерпевает некоторую мутацию, приобретая черты аморфного духа отвращения и расправы. Взращённого не только семенами зла с Ближнего востока, но и потаённой агрессией, растворённой во внешне нейтральной атмосфере респектабельных стран. Это агрессия толерантного общества, в котором так много мягких табу, запретов «гневного», что это самое гневное накапливается незримо, как метан. Подобное благополучие снижает иммунитет к насилию, и взрывы оказываются вдвойне болезненными, будь то нападение юного шахида, стихийные погромы или расстрел школьником своих одноклассников.

© Текст: Антон Шевченко