Анатолий Бурштейн. Коммунизм

Коммунизм – наше светлое прошлое

Я принадлежу к поколению, которое ходило в школу и заканчивало её при Сталине. Всё, что мы учили, слышали и читали, провозглашало торжество  “единственно верного и всепобеждающего” учения. А когда учение единственное, ему даже не обязательно быть верным, оно становится верой. Вырастая в информационном инкубаторе, мы были побеждены с самого детства. У этой куриной слепоты было лишь одно достоинство – наша вера была искренней.

Прозрение пришло в одночасье. Чтобы сокрушить веру, достаточно её осквернить: хватило и той доли правды о  “мудром, родном и любимом”, которая выплеснулась  с трибуны  XX съезда. Остальное доделали анекдоты отечественного Возрождения.  Смеясь, невозможно боготворить кого бы то ни было. Но можно оставаться верующим.

Таковы были шестидесятники. В массе своей они не диссидентствовали, а, опьяненные свежим ветром перемен, отправлялись пахать целину и осваивать Сибирь. От фильмов тех лет разит романтикой и наивностью. Мы всё ещё надеялись  “сказку сделать былью” и самим дожить до коммунизма, обещанного Хрущевым. Мы пестовали очаги гласности в театрах и клубах, протаскивали джаз в кинофильмы и кафе и уходили в горы или тайгу, прочь от жёстко регламентированной жизни. Наступившую реакцию мы встретили , “взявшись за руки”, и распевая песни прямо в лицо монстру. Поразительно, но лично я  пережил полный крах иллюзий не тогда, когда наша лебединая песня была прервана на полуслове. И даже не тогда, когда надо мной  “ломали шпагу”  за дерзость публично ( по московскому радио) наставлять на путь истинный местного секретаря обкома (члена ЦК КПСС). Это случилось месяц спустя, наутро после нашего вторжения в Чехословакию.

Эта новость обрушилась на меня , когда я вечером спустился с Карпат в Мукачево, в блаженном неведении о происходящем. Совершенно оглушенный вдруг открывшимся вероломством и циничной защитой кастовых интересов, я не спал всю ночь,  подвергая сомнению все прежние ценности, всю свою прыть и подвижничество в клубе   “Под Интегралом” (коего президентом  я числюсь и поныне). С этого дня, расставшись со всеми иллюзиями шестидесятников, я отключился от радио и телевидения, перестал выписывать газеты и зажил в другом временном измерении, погружаясь в историю цивилизаций и религий, знакомясь с первоисточниками, а не с прописями о них.

Одной из таких прописей была работа Ленина “О трёх источниках и трёх составных частях марксизма“,  которую требовалось  штудировать в студенческие годы.  В моей памяти отложилось с тех пор, что  Маркс   всего лишь обосновал историческую неизбежность краха капитализма. Что касается светлого будущего, которое надлежало построить на этих руинах, то оно было обрисовано задолго до него в трудах социалистов-утопистов.  Будет ли в самом деле светло и прекрасно в этом будущем, классики марксизма - ленинизма  уже не обсуждали, считая вопрос исчерпанным. Не сомневался в этом и я, пока не пробил час.  Но  пришло время  и я открыл ”Утопию” Томаса Мора, а за ней и  ”Город Солнца” Кампанеллы,  который,  как известно,  один из героев революции пронёс на груди через всю гражданскую войну.

Моей первой реакцией было изумление. Я отказывался понять, как могли прельститься этой моделью общества просвещенные умы девятнадцатого столетия.  Творцы этой модели живописали её честно и искренне во всех подробностях .  И приснись она на самом деле Вере Павловне, она должна была бы пробудиться от этого, как от кошмара.   А моему современнику,  напротив,  не зажмурить,  а протереть глаза лишь надобно, чтобы воочию увидеть эту картину,  воплощенную во всех деталях. В нашу повседневную  жизнь. Мы не сбились с пути и не извратили подлинный лик коммунизма. Мы на самом деле его построили. Он таков,  каков  есть,  каким и  был задуман, и лучше ему не стать.

Прокрустов комплекс

Знакомясь с  первозданными моделями  “общества равных“,  придуманного утопистами, с удивлением обнаруживаешь, насколько все они поразительно похожи друг на друга и на нашу реальную жизнь в СССР.  И не только в главном,  но и в многочисленных красочных деталях, которые я перечислю ниже по памяти, не претендуя на полноту.

ГУЛАГ. Утопия была страной благоденствия, которое создавалось трудом её граждан и … рабов! За любые  “позорные деяния  “ полагалось “ обращать в рабство своего гражданина“,  причём “обхождение с рабами, происходящими из самих утопийцев,  более сурово,“  чем,  напрмер,  с “военнопленными, взятыми в бою “. И у нас пленным немцам, восстанавливавшим разрушенную войной Украину, не приходилось умирать от голода в 1947-1948 гг, когда дети в школах грызли жмых,  предназначенный для растопки печей.

Что же до своих, то, “по мнению утопийцев, иго рабства является достаточно суровым для преступников и более выгодным, чем спешить убить виновных и немедленно устранить их“.  Так что авторство на идею концентрационных лагерей и армий принадлежит не Владимиру Ильичу.  Правда, кто-то из утопистов предлагал рассадить всех диссидентов по специально сооруженным клеткам на кладбищах.  С кладбищами – это конечно перебор. Но клеток у нас хватало.

ПРОПИСКА. Все города Утопии единообразны,  и все граждане закреплены за ними. Если же  “ у кого появится желание повидаться с друзьями, живущими в другом городе, или просто посмотреть на самую местность,  то такие лица легко получают на это дозволение от своих  сифогрантов  и траниборов  “ (то бишь начальников – А. Б.).  Но горе тому, кто посмеет это сделать по собственному почину.  Дерзнувший на то же вторично – обращается в рабство.  Не то у нас, при советской власти:  на любую местность, кроме приграничной,  дозволялось смотреть безо всякого разрешения.  Прокол!

ЦЕНЗУРА. Провозгласив свободу совести,  царь Утоп ополчился на атеистов, не признавая их за людей.  Им запрещалось вести публичные диспуты в пользу своего мнения.  Зато в Городе Солнца преследовали не атеистов, а шахматистов. В нем под угрозой смерти регламентировались и цвет одежды, и высота каблука, и даже выбор партнера для деторождения. В этих запретах не просматривается прямой аналогии с СССР, разве что с коротким периодом борьбы со стилягами и джазом.  Аналогия - в самом запрете.  Делай, как я, делай,  как  все,  делай как положено по  утопическому “шариату“.  И не зазорно быть  стукачом,  донося государству обо всех нарушителях и обо  всем, что услышал или заподозрил в друзьях и знакомых.

Переведем дух, чтобы задуматься над  вопросом, как это возможно, чтобы все утописты, не ссылаясь друг на друга, воспроизводили одну и ту же картину коммунистического будущего?  Увы, это отнюдь не плагиат.  Их всех вела железная,  почти математическая логика.  Если ты исходишь из того, что в идеальном обществе все должны быть равны, то что прикажешь делать с нежелающими выравниваться?  С теми, кто хочет играть в шахматы, ярко одеваться, путешествовать, где попало , или даже жить, где и как заблагорассудится?  Прокруст знал решение.  Это только в свободном  обществе (античном ли, феодальном или капиталистическом) никому нет дела до того, кто не хочет быть, как все. Хочешь – спи под мостом, хочешь – прыгай с него. Иное дело при утопизме-коммунизме.  “Если кто причинит себе смерть, не доказав причины её священникам или сенату, то его не удостаивают ни земли, ни огня, но без погребения бросают в какое-нибудь болото “.  Ну, в СССР, конечно, над  такими  трупами не издевались, но чтобы гражданскую панихиду устроить для самоубийцы, пренебрегшим счастьем жить в идеальном обществе, - боже упаси, священники из обкома не дадут свершиться святотатству. Тому несть числа примеров и среди моих близких друзей тоже (известных писателя и художника из Новосибирска).  И в смерти, и в жизни и думать не моги выделиться.  Скажем,  что делают с оскорбителем брачного союза идеальные граждане утопии?  “Карают тягчайшим рабством“.  Только ли провинившегося?  Нет, и законную его половину точно так же, если не отречётся от согрешившего.  Следует ли удивляться после этого, что все работы во дворцах сифогрантов, “требующие несколько большей грязи и труда, исполняются рабами “ ? Неплохо устроились ревнители равенства.  Но продолжим.

КАРТОШКА. Не лежала душа у классиков коммунизма к землепашеству. Томас Мор, расселив всё население по городам, обязал его лишь время от времени отправляться на два года в деревню, “чтобы никому не приходилось против воли слишком долго подряд вести суровую жизнь “.  Иное в Городе Солнца, там  подход  дифференцированный и “дети менее способные отправляются в деревню“.  Ещё кое-кто из классиков   ( а их в хрестоматии “Утопический социализм“ четырнадцать)  предлагал не допускать  до определённого возраста к занятиям ремеслом и искусством всех молодых людей, не оттрубивших своё на полях Родины.  Но и этого, конечно,  не хватает в страду. Поэтому в Утопии,  когда настает “день уборки урожая, то филархи земледельцев сообщают городским властям, какое количество граждан им прислать, “ чтобы покончить с делом“. Никто в нашем прошлом не избежал этой мобилизации на “картошку“ или“кукурузу“ и ещё бог знает на что. Мне лично приходилось не раз копаться в земле вместе со всеми студентами однокурсниками, а потом - во главе своей научной лаборатории - вместе со всеми её докторами и кандидатами наук.

СОЦСОРЕВНОВАНИЕ. Зато приусадебные участки утописты  “ценят высоко… В этом отношении усердие их разжигается не только самим удовольствием, но и взаимным соревнованием улиц об уходе  каждой за своим садом “. Ни дать, ни взять улицы коммунистического труда. А главное, какое прозорливое решение продовольственной проблемы в Утопии!  В СССР тоже питали иллюзии насчёт выхода из продовольственного кризиса за счёт фруктов и овощей, возделываемых на личных участках граждан допотопным  ручным трудом,  безо всякой малой механизации и даже без лошадиных сил.

ПРИВИЛЕГИИ. Равные, конечно, едят за общим столом, но отнюдь не одно  и то же, ибо  “начальники“, как предрекает  Кампанелла, получают лучшие и большие куски.  И если от щедрот своих они подкидывают что-нибудь молодым, те польщены и счастливы. Кроме того,  “вся молодежь прислуживает старшим,  кому минуло сорок лет“.  Всё-таки не додумался до дедовщины Кампанелла. Но в остальном Томас Мор с ним согласен: “Каждым лучшим   кушаньем  обносят прежде всего старейших…, а старцы раздают по своему усмотрению сидящим вокруг свои лакомства“. Ну там, скажем,  начинающим поэтам-утопистам или подхалимам-журналистам,  как это было принято в СССР.  Нет, что ни говори, а приятно и полезно быть начальниками  среди равных. Вот только стать ими удается лишь старым маразматикам и только ценой безоговорочного подчинения и унижения в  предшествующие молодые годы.

НОМЕНКЛАТУРА. Все должностные лица в Городе Солнца выборные, но “четверо высших несменяемы“.  На выборах тоже  “никто не выступает сам в качестве соискателя, как это обычно принято, а предлагается на Совете должностными лицами. “  Мореход, рассказывающий об этом городе, утверждает, что только самый умный, всё знающий, мудрый и пр. и пр. становится тем, чему Кампанелла даже имени достойного подыскать не сумел,  обозначив его  <О>  (генсек по нашему).  “Но разве может кто бы то ни было обладать такой ученостью? “- сомневается единственный слушатель рассказчика . В ответ Мореход несет нечто невразумительное, настаивая  на “непогрешимости ума гибкого, восприимчивого ко всякого рода занятиям… каковым и должен быть наш <О>“.  Бедняги! Им приходилось хорошо искать <О> ,  но зато уж раз и навсегда. Так же и князь в Утопии выдвигался на свою должность пожизненно. Стало быть и нашим, советским  <О> должно было умирать на посту. Что им и в самом деле лучше всего удавалось.

Бюрократические грёзы

Зададимся вопросом, откуда такая предсказательная сила у утопического коммунизма, еще даже не ставшего Научным?  Как могли его конструкторы, жившие в XV и XVI веках, так безупречно точно прорицать будущее,  строители которого даже не заглядывали в их чертежи?  Так точно попасть в “десятку“ мог лишь тот, кто лепил светлый облик коммунизма с хорошо известного ему и жизнеспособного прототипа. Таковым  был,  судя по всему, монашеский рыцарский орден, существовавший во многих вариантах (крестоносцев,  францисканцев,  доминиканцев  и т. п.). В их замках действительно все были равны и всё было общее, включая и трапезу. И военные вылазки, и все работы исполняли они сообща, как стройбаты Утопии, вырывшие котлован вокруг острова обитания.  И “демократический централизм“ был заимствован из их Устава, предписывавшего каждому нижестоящему безоговорочно подчиняться вышестоящему и в конечном счёте магистру ордена. И так же делились куски пищи, и по клеткам рассаживались провинившиеся. Выписаться из такого замка невозможно, а о свободомыслии и думать нечего.  Лепота!

Между тем, в современной Томасу Мору Англии идёт бурное социальное брожение: крестьяне сгоняются со своей земли, а их лендлорды превращаются в крупных скотопромышленников и экспортёров сукна,  производимого в городах на основе новых технологий.  Расцветают мануфактуры и растёт население городов, становясь всё более пёстрым и имущественно неоднородным. Каждый  обогащается,  как может, а разорившиеся или уличённые в хищениях смешиваются  с  толпой бродяг, артистов или разбойников. Особенно же ненавистны утопистам “ почкующиеся“  банкиры –ростовщики, вроде бы вовсе к труду не причастные, а умудряющиеся делать деньги из денег.  Как относиться к народам, избравшим этот путь развития? Для Томаса Мора всё ясно: “Да провалиться мне,  если я найду у них какой-нибудь след справедливости и беспристрастия! –  восклицает он от собственного имени -  В самом деле, возьмём какого-нибудь дворянина,   золотых дел мастера,  ростовщика или какого-нибудь другого подобного.  Какая же это  будет справедливость, если все эти люди совершенно ничего не дела ют… а жизнь  их протекает среди блеска и роскоши…“  Ну допустим с иными дворянами и ростовщиками всё ясно, но причём здесь ювелиры?  А притом,  что продукция их не съедобна и вообще для обеспечения жизнедеятельности не нужна!  И в Утопии,  и в Городе Солнца золотые побрякушки не в чести,  и презираем тот, кто забавляется ими. У многих народов эти побрякушки – самый очевидный внешний атрибут неравенства. Но лорд-канцлер Англии,  каковым является Томас Мор,   устал от этой пестроты и мишуры. Ему мерещится  Новая Англия, управляемая удобно и незатейливо. Для  этого необходима самая малость  – распространение монастырского устава на всю страну. С некоторыми оговорками насчёт деторождения.

Несомненно, что эта мечта привлекательна не только для бюрократа, но и для обыденного патриархального  мироощущения.  После отмены крепостного права Россия переживала период первоначального накопления капитала, очень похожий  на  вышеописанный. Это не нравилось не только славянофилам, но и бывшим рабам (крепостным). Фирс  в  “ Вишнёвом саду“  очень скучает по утраченному раю.  Ведь прежде как хорошо было:  “Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь всё враздробь, не поймёшь ничего“.  Он ещё уточняет,   когда это было – перед несчастьем. “Перед каким несчастьем? -  Перед волей“.  Как видим, кастовые различия между английским лордом и недавним русским крепостным  отнюдь не мешают им идеализировать одно и то же.

Два слагаемых коммунизма

И тут самое время присмотреться к аналогии между этим идеалом и первохристианскими ценностями. Оказывается  в  Утопии считалось  , “что Христу нравилась жизнь, подобная существующей у них, и что она сохраняется и до сих пор в наиболее чистых христианских общинах“.  С этим едва ли  можно согласиться.

Как  известно, христианскую добродетель можно вкратце свести к формуле “жить в равенстве и бедности“. Утописты однако  скорректировали её,  пообещав жизнь “в равенстве и достатке“.  Это,  конечно, сделало её более привлекательной, но едва ли  реализуемой.

Сосредоточимся на общем слагаемом этих формул -  равенстве. Эта идея, в сущности, дохристианская и даже доисторическая. Её подсказывают и украшают реминесценции детства: для родителей все дети равно дороги, а для детей подчинение родителям естественно. Общая собственность сглаживает трения между детьми, а обеспечение благосостояния – не их забота. Чем не рай? Его можно продлить и на зрелые годы, если отказаться от материальных притязаний, жить в пустыне или питаться милостыней, посвящая себя Богу. Для  Бога все люди – дети, всем  найдется место за столом его, “и иудею, и римлянину“.  А бедность уравнивает во всём остальном.  Поразительно много  “еретиков “ приняли мучительную смерть от рук инквизиции за то, что пытались вновь и вновь вернуть церковь и приход  к первоначальной чистоте этого идеала.

Существуют, однако, ситуации, когда этот идеал достигается безо всякого принуждения и не во имя Бога.  Эти ситуации всегда экстремальны. Те,  кто штурмует в одной связке неприступную вершину или бредёт по льду к полюсу,  делят кров и хлеб поровну,  невзирая на то,  каков вклад каждого в достижение общей цели.  И перед военным братством отступают сословные и имущественные различия.  Израильские сельскохозяйственные коммуны (кибуцы) уцелели именно потому, что решали задачу на выживание в тяжелейших условиях и во враждебной среде.   Во многих из них и по сей день – общий стол и общий кошелёк.

Однако стоит лишь ситуации прийти в норму,  как немедленно обнаруживается искусственность такого объединения неравных,  её экономическая или житейская несостоятельность.   Рыцарские ордена лишь потому и были устойчивы,   что искусственно выделяли себя из общества и жили за его счёт или за счёт прямых военных разбоев. То же можно сказать и о Спарте, паразитировавшей на илотах. Идеализируя её патриархальное устройство,  Платон первым пришёл к выводу,  что “один-единственный путь к благополучию общества заключается в объявлении имущественного равенства “,  но он же и усомнился в том,  что “это когда-нибудь можно выполнить там, где у каждого есть своя собственность“.  Так пусть она будет общей,  как на монастырском дворе,  - порешил Томас Мор и развеял сомнения.

Все, кроме одного.  Будучи безупречно честным, этот конструктор идеального общества не мог не задаться вопросом  -  а на что оно будет жить?  Внешняя экспансия ради разбоя исключалась,  рабочее время ограничивалось,  а надежда на то,  что  “нам электричество сделать всё сумеет“,  ещё не вызрела.  Конечно,  Т.  Мор уже тогда уповал на научно-технический прогресс и центральное планирование, но червь сомнения всё же точил его, и он не   счёл возможным умолчать об этом. Построенное в виде Платоновского диалога повествование позволили ему лично высказаться по этому поводу,  полемизируя с рассказчиком,  якобы побывавшим в Утопии. Прислушаемся к голосу разума XVI столетия.

“А мне кажется, наоборот, - возражает Мор своему оппоненту (путешественнику) – никогда нельзя жить богато там, где всё общее.  Каким образом может получиться изобилие продуктов, если каждый будет уклоняться от работы,  так как его не вынуждает к ней расчёт на личную прибыль,  а,  с другой стороны, твёрдая надежда на чужой труд дает возможность лениться?  А когда людей будет подстрекать недостаток в продуктах и никакой закон не сможет охранять как личную собственность приобретённое каждым, то не будут ли тогда люди по необходимости страдать от постоянных кровопролитий и беспорядков?  И это осуществится .  тем более, что исчезнет всякое уважение и почтение к властям: я не могу даже представить,  какое место  найдётся для них у таких людей,  между которыми нет никакого различия“.

Поразителен и ответ рассказчика Томасу Мору:  поезжай сам в Утопию и убедись, что не прав.  Но он прав, тысячу раз прав!  Мы-то уже побывали там, можно сказать почти всю  свою жизнь прожили  в этой Утопии.  Мы даже узнали то,  что Т. Мор и представить себе не мог:  какое место нашлось для власти в этой стране кровопролития и беспорядков и какой ценой оно ей досталось.  Нет,  что там ни говори,  Томас Мор  -  великий человек. Ведь он,  можно сказать,  наступил на горло собственной песне!  Как же этот диссонанс не услышали  классики  коммунизма,  весь вклад которых свёлся к возведению коммунизма в ранг  “Научного“? Слава богу, что они не создали Научной математики или биологии.  Даже Бисмарку достало проницательности посоветовать строить коммунизм в той стране, которую не жалко.  А он в ученые не рядился, хватило здравого смысла.

Да, наше поколение дожило до коммунизма,  построенного на костях предков и ресурсах, выкачиваемых из наших недр. Без этих ресурсов мы не жили бы худо-бедно  в блаженные годы застоя. И  убогий достаток наш кончился вместе с ними и с доморощенным нашим коммунизмом.  Пришлось признать неравенство.  Которое само по себе и не зло, и не добродетель, а просто свойство человеческой натуры. И именно то свойство,  которое эволюция использует,  чтобы совершенствовать род людской и  формы его существования.

Постскриптум

Как-то раз во времена перестройки, когда границы стали прозрачнее,  мне  нанес научный визит коллега из Ирландии и по совместительству тамошний пастор мистер Мак-Коннел. Я встретил его в Москве и решил показать ему центр столицы. Показал я ему и обелиск,  установленный в Александровском садике по личному распоряжению Ленина. На скромном этом обелиске в самом центре города высечено около десятка имен, отобранных им самим.  Это имена тех,  кого он признавал своими предшественниками в деле строительства коммунизма в одной отдельно взятой стране. Есть там, конечно, и Маркс, и Плеханов, и Бакунин, но одним из первых значится имя Томаса Мора.   Мой спутник таращился на обелиск как громом пораженный.

 “Как?  Почему Томас Мор?  Как он затесался в эту компанию?“

 “Имеет право, - объясняю я, - Как он есть первый пророк и самый что ни есть доподлинный предвестник коммунизма“.

“Но это невероятно, - продолжает  удивляться  ревностный католик. – ведь несколько лет тому назад он канонизирован Святой Римской церковью, то есть возведен в ранг святых!“

 Тут наступила очередь мне раскрыть  рот… А я то вычитал в  предисловии  Воробьева к “Утопическому роману  XVI-XVII веков“,  изданному в 1971 году,  что смертный приговор, вынесенный Томасу Мору  в 1535 году  “за государственную измену“,  поставил крест на нём.  И в этом просматривалась своя логика,   ибо “Утопия“ Томаса Мора была первым ударом,  нанесенным формирующемуся буржуазному государству его собственным лордом-канцлером. Но видимо иные его заслуги позволили церкви списать в архив  эту маленькую причуду убиенного. Как бы там ни было, но у католической и коммунистической церкви появился вдруг один общий святой. Одна из этих церквей обещает рай на небесах,  другая – на земле.  Всё  таки первая поступает благоразумнее, ибо её обещание не столь легко опровергается. А идея коммунизма легла в гроб вместе с Мором и крахом Советского Союза.

Но мы не могли этого предвидеть тогда , когда год спустя после визита проф. Мак-Коннела  в СССР мне было высочайше дозволено нанести ему ответный визит, в Дублин. Чтобы закончить начатую совместно работу,  я воспользовался гостеприимством  пастора, поселившись в его доме.  На прикроватной тумбочке в отведённой мне спальне,  где в западных отелях  обычно  покоится  библия, я обнаружил неизвестный гроссбух.  Раскрыв его, я прочёл:  Томас Мор,  Утопия.

© Текст: Анатолий Бурштейн