Эльфрида Елинек. Тень (Эвридика говорит). Перевод В. Колязина

Эльфрида Елинек

Эльфрида Елинек (нем. Elfriede Jelinek; род. в 1946 году) — австрийская писательница, драматург, поэтесса и литературный критик, лауреат Нобелевской премии 2004 года по литературе, лауреат премии Генриха Бёлля (Кёльн, 1986), премии Георга Бюхнера (1998), премии Генриха Гейне (2002), чешской премии Франца Кафки (2004).

Перевод с немецкого Владимира Колязина

Невéсть что скользит по мне вниз, нет, скорее снизу вверх ползёт, щекочет пятку, до колен уже дошло? Что-то мягкое, тонкое, как паутинка, бегущее как ручеек, ласковое, словно кошка. Вот оно, вот! Проникло что-то внутрь, как больно, резануло там, что это было, честно вам скажу: знать не знаю. Оно скользнуло в меня, и мне вдруг жарко стало, секунду, кажется, пора избавиться немного от балласта, одежду с себя долой? Что-то потекло, наверно, я уж не смогу ни у плиты стоять, ни работать над начатой рукописью, что раньше шла из меня так гладко. Да. Пожалуй, все шло слишком гладко. Писания мои текут потоком, так я ощущаю, а мой муж - мой антипод, поет. Мчится на собственном саундтреке. Это его и прославило. До того как он стал петь, тишина казалась огромной, священной, теперь ее больше нет, его голос прошил тишину и пришил. А я осталась тихой. Пишу, если кому интересно. Знаете, как это происходит: с моих губ стекает струйка, льется на белый лист бумаги, я истекаю. Движению конец, мое крепкое существо как бы размягчается, кажется, я машу руками, будто из меня вынули суставы, будто и в моем сознании их нет, нет шарниров, благодаря которым оно бы двигаться могло; я не могу того, чего себе желаю, и желаю того, чего не могу: писать. Моя ли поступь зыблет землю, или Мать-Земля сама стучится снизу? Пытается сбросить меня? Противостоять мне нечем. Когда я вижу сей пейзаж, кое-что приходит на ум, но ничего с моих губ не стекает. А у него дело покуда идет, как-то функционирует. Его рупор трубит, миф его уже другими сотворен, его не разрушить, он может сам себя разрушить, но другим это не удастся, он трубит из всех рупоров, певец, вот сейчас что-нибудь споет, споет со своей рок-группой, но может и соло, ни у кого, кто молод так, как он, группы еще нет. Я топчу землю ногами, это как бы легальный секс, священное преображенье брака. Что вы себе позволяете? – нынче никто не спрашивает. Все дозволено, но одновременно этот танец, под запретом или вроде того, сейчас затопчем друг друга. Возбуждает. Запретов больше нет. У меня луженая глотка, но у него тоже. Иначе бы никто его не услышал. Но, по-моему, у него все это нарочно. Так больно дерет, думаю, это яд, мне нужно облегченье, на мне слишком много всего, слишком много. А теперь вопрос: теперь я стану тенью, или останусь как есть, стану скорее притворяться тенью? Нет, я стану тенью, куском тени, тенью окажусь. Голова идет кругом, и я что-то сбрасываю, мертвый груз. Вот так. Думала, я что- то сбросила, а сбросила вдруг самое себя. Хрустящее нечто, чьи часы остановились, и оно не знает, что с собой делать. Приходят посланцы, да, теперь я их узнаю, чтобы обсудить со мной будущее устройство моей жизни. Удобно ли мне, если софу поставить там, а стол здесь. Там мне придется теперь обустроиться, вместе с тенями, тенью среди теней, и ни деревца, ни кустика. Мы, тени, должны жить сами собой и оставаться в своем кругу. Должны бы создавать из себя большее, но мы этого не делаем. Я же остаюсь теперь далеко позади своих возможностей, остаюсь теперь далеко позади самой себя. Там, где я была, меня больше нет. Что-то шелестит в траве, не оставляя следа, ни стебелек не дрогнет, повеял ветер, но меня он больше не коснется, разве это я? Моя судьба и мой образ жизни изменятся, не будет больше ни следа меня, мой нектар бессмысленно стечет из глотки, и я поверю, что с меня содрали кожу, и однажды сама стану сброшенной шкуркой. Тенью. Тут в меня забралось что-то и выбросило меня из себя словно море из воздуха чующего, чующего с первоосновой: но какой? Теперь он воздуха не получает, срочно нужен воздух, так, и именно сейчас! Чующий задыхается на опушке леса и превращается в бездушное виденье. Хотя он прежде чуял так красиво, к тому же так много чувствовал, так много. В сущности, я любила только эти платья, интересовалась модой, вечно хотела быть кем-то другим благодаря платьям. По-настоящему мне это никогда не удавалось. По утрам я, как обычно, слишком долго ломала голову, что надеть. Не успевала проснуться, уже эти мысли. Будто я ничего не просчитала. Как будто пейзаж хотел меня покинуть, отказаться от меня, чтобы увидеть меня в новом наряде. Я как будто превратилась в мою матушку, так я заботилась о своей внешности, с нежными чувствами к себе, кто бы еще этим занялся? Певец? Он и его фанатки? Я слышу рев, это ужасно. Он преследует меня, этот крик. Это рев за моей спиной? Или фанатки не преследуют никакой цели и не преследуют меня? Если чего-то и надо бояться, так это крика маленькой девочки, которую ухватили за юбку; она может вселить в человека только ужас, эта свора девчонок. Их крохотные, совершенно неподвижные лица, ни одной морщинки, что они изведали, неужто страх одиночества? Вряд ли, ведь эти девки прут толпами, это жуткое скопленье лиц, что может быть ужаснее ужаснейшего роя, ужасного сплетенья грез, их каменные лица, поглядите, невозмутимы, крохотные девичьи лица, и этот дикий крик, вечный крик поверх всего, завис над всем, над произведением гор, произведением равнин, этот смертоносный рой в вышине, жужжащий словно паразиты, мухи, ужасный рой! Сплошь девки! Девочки, ура! Ко мне! Кровь могут высосать из крепчайшего существа! Изо ртов их словно град камней летит, вокруг ни воды, ни земли, виден только он, девок рой, мой муж – он тоже девок рой! Кричит, орет, но лица неподвижны, маленькие девки, сплошной ужас, пронизывающий, страшный крик из их глупых, надорванных, пахнущих зубною пастой рыбьих глоток. Эти детки! Еще не так далеко ушедшие от детства и от его страхов, когда они пали, пинают певца, колошматят его ногами, надрывая глотки, да, теперь они сам ужас, далеко уйдяот детства, слишком далеко, совсем с детством порвав и ревут так, как они никогда не ревели в младенчестве, нагонят еще, быть может, жестокие маленькие девки, пугающие человека, да и его тоже, моего певца, я знаю это твердо, ибо однажды он пережил настоящий, ужасный приступ страха из-за них. Вытряхивая из него дерьмо от страха, все сотрясая и тряся, эта маленькая похотливая банда, с тельцами, похожими на вилки, растопырены уж ноги, чтоб ухажера принять. Кого - они не знают, но жаждут единственного, что быть должно, поведайте же, девки, что вы вытворяете и с кем! Но то, что льет ручьем с ваших ртов, похоже на поток, что дамбы сносит, крах-тарарах! Этот поток историй вскоре сметут осколки скал, и искать придется другое ложе, потом снова другое и новое потом. То хмель, что распаляет их, хмель, что распаляет их. Того не ведают они, оборону держат за горой, за которой все равно ничего не видно, они же не видят дальше, чем звук проникает сквозь их затычки, поток воды, который удержать не в силах, разбивается о плотину экрана, за которым они прячут свои маленькие соски. Мерцающая в полумраке публика только того и ждала по другую сторону. Ужас. Эти малышки не проявляют никакого интереса, у них нет интереса, ни к чему, кроме интереса к сиськам, которые они показывают, они показывают все, идут на все, показывают больше, чем вообще имеют, а потом становятся воющими, ревущими инструментами. Уи-уи-уиии, малютки! Что вы тут делаете? Пронзительно кричат и бегут и вновь кричат и бегут с каменными лицами. Следует избегать этой рискованной ситуации, чтобы у певца не развился страх, похищающий у него голос. Мои наряды меня скрывают и являют свету. Это как с криком. Эти писюшки, обсикавшие всю округу, писают снизу, писают сверху, не умеют даже подождать, чтоб дырочки открыть. Охотно заимели б еще больше дырок, чтоб все нутро открыть и наготове быть. Вырываются с криком из своей детской беззаботной жизни, влезают в любое пространство, молодость же вечно открывает себя заново, расползаются, пока певец, распаленный другими глотками, другими баламутами, на сцену не вскочит и пару гитарных риффов, ааа!, риффчиков не выдаст. Говорит, что он малышек так боится. От страха может наложить в штаны. Потом они сами срываются с места. И что уж тут творится! Что за черт сидит в этих крохотных тельцах? Кто хочет это видеть? Кому ж захочется видеть, как они на белый свет выставляют грязные желанья, как жадно рвутся ко всему, о чем они понятья не имеют? Шелупень, болото, ноготь обкусанный! Певец ни перед кем от страха так не дрожит, как перед ними. Этот рев. Людей сбивают с ног. Топчут лежащих на полу, влезают на все что попадется. Гром, визг. Спасибо за ваше драгоценное участие, спасибо, что вы певца хотели раздавить, в клочья разорвать, проглотить, на каждую из вас певца клочочек. Сжевать - и жвачку тут же на потраву своим оставить. Все выплюнуть - и точка, окна плоти распахнулись, сюда пожалуйте и вот сюда еще! Вот тут пасть еще одна могла бы уместиться и тут еще местечко! В детском возрасте, в конце концов, не треснешь от сексуальных побуждений, пока не треснешь сам. Все это созревает в детстве, развей себя сейчас, позднее извращенкой станешь! Аномальная реакция на сексуальное впечатленье, воплощенное в певце, на этот раз в певце, в другой раз в ком-то другом. И потом переживанья эти снова в памяти становятся гвоздевыми, это проклятие певца, уже я говорила и говорила не раз и буду это часто повторять, тут можно певца лишь проклятиями осыпать за это. Выдерните крюком их маленькие письки, и следы их воспоминаний смогут отражаться в памяти, словно глубокий от омнибуса след, на котором разыграется афинский вечер, пускай и неумелый, разве ж это кого-то удовлетворит. А кто еще не удовлетворен, руку пускай тотчас подымет. Они объявятся естественно тотчас. Поголовно. Все могут объявиться. Все должны объявиться. Быть может, симптомы истерии есть в этом крике, хранящем воспоминанье, стало быть, крик: воспоминанье, а не наоборот, может быть, этот крик возникает лишь с помощью воспоминаний, или только воспоминание его творит? Одного без другого не бывает, господа! Господин певец, вы доводите этих девочек до болезни! Они теперь, раз с их тел однажды снят замок, ключ выброшен, раз открыты они любому, открыты даже страху смерти, которого они еще не испытали, всегда открыты для всего, открытые в нахожденье в стороне от всех зависимостей, представленные только на потребу, открытые все шире, они же сарая врата, в котором нет ничего, что можно было б подоить или заколоть. Все они бы выплеснули из себя, даже то, чего в них вовсе нет, все отдали бы прежде, чем его бы заимели, девки. Зверь! Топчут, все ломают на пути. Мне это чуждо. Какая тут может быть услада? Если гулкий, свистящий, ревущий поток мчится из голосовых щелей, словно в них влезли все духи мира и теперь, хоть умри, вырваться должны. Притом что в них нет ничего. Девки эти воплощают одно Ничто, ибо, кроме плоти, не имеют ничего. Ничего не создают, пожирают взором поводыря, трудягу, сами ничто в большом Ничто, которое все же хочет вон, понимаете, кто? Я нет. И даже у кого есть уши, кто слышит, тот не может ничего другого. Уи-уи-уиии! Каменные лица и пошло-поехало, красные, невольно перекошенные, истекающие потом и слезами лица с пустотой за ними, хлещет из носов, из ртов и глаз, уи-уи-уиии! Фонтаны бьют! Да, совершенно нейтральные, неподвижные лица, и при этом зачахшие, перекошенные, меченые пустотой, уи-уи-уиии! Тела альпинистов, готовые сорваться в пропасть! Пока постель не станет мокрой. В свои шкатулочки они писают сами, любовь увлажняет, они сами распаляются и тушат себя сами, а вдобавок вопят, вопят вопят вопят. Лично я, если вы меня спросите, этого не знаю. Как поэту мне это незнакомо. Должна бы знать, но не знаю. У моего певца это получается хорошо, да, верно, так хорошо, что я думаю, что он во время родов при отделении от своей матери, этой музы понятия не имею чего, вряд ли испытывал какую-нибудь боль, чтобы это отняло ему голос, простите, я всего лишь нимфочка, по сравнению с ним я Ничто, так пытаюсь только пописывать немного, но простите, не выходит, будучи отделенным от матери, от музы, стало быть, ребенком, мать сама при этом еще ребенок, отделение от нее он не мог ощущать как переживание страха, это невозможно. Иначе он не был бы в состоянии петь так дивно, что камни сдвигались с места. Он не ведает страха, кроме как перед девками, не ведает он страха, и глотку как зарезанный дерет. Только этих вопящих он боится, как преисподней. Здесь есть только или-или. Тут есть только страх иль никакого страха. Третьего нет. И то, как из меня тут истекает, меня, конечно, тоже приводит в ужас. Чувство, которого я до сих пор не знала и которое я себе запрещала. Однако теперь я это постоянно вижу, страх возвращается, и тут я делать могу, что хочу. Я чую уж его, о нем твержу, он тут, и вряд ли я знаю что другое. Я долго совершала ошибку, относя его к определенным органам, страх, и это до сих пор мне кажется правдой, меня тут что-то укусило, я думаю, змея, я вижу рану, она не там, где быть ей должно, рана новая открылась. А если бы у меня возник страх в мягкой долине, путешествовала я бы там или нет, у меня бы везде был страх. Он владеет мною целиком. Что я могу о нем сказать больше того, что я его испытываю, словно бы я не я, а ком дерьма, нет, вы посмотрите: мой гардероб! Его можно назвать дерьмом, но в нем пыльник, макинтош, пальто-свингер, то, что можно бы напялить на себя, чтобы под ним моей не видеть дрожи, с какой топчу я землю. Ни помысла о сексе при этой топотне. Скорее все что угодно, только не он, не опять он! Все, что я пыталась повесить поверх этого крайнего чувства отвращения, находится в этом шкафу. Точно не знаю. Я сама сейчас своего рода платье, под которым лужа. Я та, кто жил лишь миг, след на песке ничуть ни старше той змеи, что на меня упала, на что теперь мне шкурка моей одежды, мой платьев выводок, мой бесполезный клад? Я выхожу с моим оружием, оружием девы и выскальзываю тотчас из самой себя, на эту сброшенную кожи, по такому ходить я не привыкла, разве мне она принадлежит? А не змее? Не знаю. Одному из нас эта кожа принадлежит. Они ничем мне не помогли, мои чудеснейшие платья, выбрасываю их теперь, ведь я отныне и сама отброс. Охотно стану снова на краю леса, где это произошло. Мои подруги убежали. Сами кричат о помощи, хватаются за свои смартфоны, спасения хотят, которого не существует. Снова повсюду рев, повсюду.

Что это я так чувствительна к шуму, ах, теперь бог с ним, я почти ничего не слышу. Вероятно, я уже в безместье, но не на курорте, вы что подумали. Ничего здесь нет. Нет, не так, со мной еще мое платье. Я платье. Я платье! Это наказание? За что? За то, что я всю жизнь интересовалась только платьями? Маниакально таскалась, гонялась за покупками из одного бутика в другой, где, быть может, есть что-то еще лучше: еще и это! Не тратя вопросов на спасенье, моим спасеньем были тряпки - от кого? Не знаю. За что благодарить мне страх? Не знаю, честно говоря, ибо состояния без страха я не знаю. У других – ответ на опасность. У меня: всегда и всюду. Даже если опасности нет. Я всегда могу вызвать это состояние, но зачем, оно и так всегда со мной. Всегда в моем распоряженье. Прежде он имел смысл, теперь он больше не нужен, страх без смысла и без повода. Этой змеи в траве я даже не заметила, ответила на позднее остолбененье необходимой мерой, но эта мера уже, когда к ней я прибегла, как вижу, без толку была, сидит занозой, и остается только страх. Пытаюсь свой страх решительно упредить, мне ничего не нужно, страх ест меня, не я боюсь, он ест меня. Одежды на себя, обшарила все, лишь под платьями моими могу быть в безопасности, чтоб меня никто не видел, а потом покой, спокойствие, до следующего испуга, а он вечно тут. Он ждет, что я помчусь на своей судьбе, словно на лошади. Страх это платье, висящее наготове, без пуговок, и я в него влезаю, не могу сказать, что я его накидываю, ведь оно было бы мне чуждым телом, он мое платье, всегда другое, всегда один и тот же страх, я положиться на него могу, быть уверенной. Но что мне в этом пользы ныне? Я себя теряю, я это чую. Меня уж нет. Я правлю тризну по собственной потере, уверена, певец потом еще восполнит это с прицепом, он выделит на это время, время для печали, оно необходимо, должно быть столько времени на траур, сколько требуют приличья. Певец проверит реалии глубоко, заметит, что меня нет больше рядом, еще разок проверит и под влияньем этого экзамена реалий поймет, целиком под влиянием траура поймет, да, это он сумеет, и они этого от него категорически потребуют, что он должен со мной, своим объектом, теперь расстаться, потому что меня, этого объекта, больше вовсе не существует. Много труда ему будет стоить, это отступление от меня, своего объекта, да. Это важно, не смейтесь!, от меня, которая бесценной стала, просто потому, что я его объект, и это отсупление от меня, объекта, на всех уровнях и во всех фазах своей жизни, он должен провести, аккуратно провести, на всех замесах, в которых я, объект, была объектом, стало быть, трудов высоких, я первое занятие была, без сомненья, высокое занятие, быть может, меня он возвысил слишком высоко, может быть, возвысил по ошибке, быть может, задав ложный тон, при шуме-то вряд ли кто слышит, возвысил по ошибке и по ошибке вел, может быть, но он должен будет принять болезненный характер этой разлуки, должен будет примириться, должен будет примириться и окунуться в высокое, невыполнимое занятие тоски по мне, которое я миную, тю-тю, perdu, ушла под воду, ибо я, объект, удалюсь сию минуту, да-да, удалюсь, и ему, этому болезненному характеру, который хочет принять отбытие его объекта, боюсь, придется лично принять мое отбытие, я имею в виду, конечно, свое отбытие как личности, пока все ясно? стало быть, должен будет принять болезненный характер нашего разрыва, даже если он примирился, певец, снова и снова по-новому, и даже после того как он давно смирился, давно уже смирился, что я, его объект, окончательно исчезла. Он должен будет это принять, ему не останется ничего другого, и когда он это поймет (насколько его я знаю, вероятно, никогда! он как младенец, чем обладает, того твердо и держится, из того сосет, а потом выплевывает, а потом сразу же ретиво заводит песнь, потому что усвоил, усвоил, что можно хапнуть все, что рядом, потому что венцу творения положено, надлежит, что венцу творения положено как можно больше, ясное же дело), ущучив это, теперь он это занятие тоской со мной, своим объектом, снова и снова во всех повторяющихся ситуациях познает как связь со мной, своим объектом, где ему ведь надо было научиться, как наконец и окончательно порвать связь со мной, своим объектом. Тут мимо не ведет ни одна дорога. Ему придется от меня освободиться, а я что касается моей лягушачьей кожи, которая ведь уже больше не моя, я ведь давно от нее освободилась, это не так уж плохо вдруг стать легкомысленной и безответственной, сбросить свою оболочку и скрыться, от самой себя, просто смыться. Оставить себя, оставить, наконец, себя, оставить одну. Ту, какая я есть безо всего этого, он только не давал согласия отпустить меня на этот пейзаж, который мне вдруг показался необыкновенно забавным, ярким, приятным, потому что я, наконец, могу ходить: этого он не позволит. Не позволит мне быть собой. Не он меня создал, но быть собой он мне не позволит. Захочет снова запихнуть меня в мое старое бытие, я вижу, так и будет. Поскольку он держится только на одном себе, ему придется в любой возможной ситуации снова и снова, по-новому переживать расставание со мной, своим драгоценным объектом, и он захочет с этим покончить, попытавшись вернуть меня снова. Быть может, он уже догадывается, что не справится с разлукой этой, что она будет происходить снова и снова, и ничего приятного тут нет, он может причинить боль, но там, где оборвет связь со мной, своим объектом бесценным, он всегда будет снова и снова маниакально восстанавливать ее. Невозможно, чтобы я ушла! Скажет он. Он меня не отпустит. Не позволит мне уйти. Везде я буду ему мерещиться, на краю леса, на верхушках деревьев, иль что еще язык природы скажет, я на нем не изъясняюсь, он мне наскучил, читайте где-нибудь еще, смотрите где-нибудь еще, в кино, по телеку, да где угодно, поглазейте на природу на природе, не возражаю, но мне она наскучила, хотя я тоже раб природы, что мне как раз с болью приходится признать. Бога ради, если я гляну честно на природу, пока она еще при мне, пяльтесь хоть часами, не возражаю, вряд ли что-либо изменится, природа тоже ведь исчезнет, после меня она исчезнет, ну ясно же, исчезнет, спокойно все осмотрите, что она имеет предложить! Еще имеет предложить, еще не все имеет предложить! Кликните «Планета земля» в Гугле, но я не стану это делать, натура – не такое уж мое, я этого как-то никогда не замечала так, как теперь, когда она меня бросает, моя природа, бяка, и не падай! Какая разница, ее я знаю, но именно потому, что знаю, хотела бы я знакомство с ней непременно не углублять, итак, представьте себе некое описание природы, берите ее всюду, где только можете. Там же, где он тоже будет пленен этим описанием и хватится за свой инструмент, мой певец, хватится, я это уже говорила, но это так важно, что повторю это раз и еще раз: ему придется связь восстановить со своим драгоценным объектом, то есть со мной, вместо того чтобы от него освободиться. Воссоединиться, даже если нет больше ни одной ниточки! Соединить все, соединить воедино, даже если вообще ничего нет! Ну, я необъективна в этом деле, я лишь объект, что намного меньше, потому разрешить это невозможно, и вовсе не может быть решено в течение жизни, но я так ясно вижу перед собой, как будто бы я это могу еще испытать: живое, страстное занятье мною, постоянно растущее из-за его неутолимости, пропавшим, потерянным объектом, восстановит то же бережное положенье, что и пронзенность болью раненной части тела. Вообразите только, его куснуло что-то больно, как меня змея, или что это за зверь, который сейчас меня сразил, ай-ай! Вот это будет номер, что внове придется бедолаге испытать! Эта беспрестанная боль из-за отсутствия меня, своего объекта, даст ему возможность снова избавиться от периферической боли в теле. Ну да, на мою боль он вообще может закрыть глаза, ее он, конечно, не захочет и не сможет себе представить, эту боль выносит он за скобки под слепящим солнцем, которое меня не видит больше, отец его, солнце, в чистой форме Аполлон, нет, не в чистой, это снова отдельная глава, его отец изначально меня ослепил, мои маленькие сочинения были тьфу для него, лучезарного в своей колеснице, в небесной своей колеснице, быть может, сын его, певец, оттого так скучен, так ленив, ведь девки творят за него весь этот визг, он же не делает ничего, никогда ничего, потому что со своим отцом только шугает вверх и сигает вниз, и сыну не хотелось бы повторять то, что он должен вечно на солнце, на папочку взирать, вверх, вниз, это так же худо, как влезть-вылезть, все, что исходит от мужчин, всегда как-то однотонно, и пока они освоят второй тон, продлится вечность. Без солнца прах мы были б, добавлю я, нужда в нем велика, а то, что мы есть сами, то ничтожная частица, одного из нас лишиться - раз плюнуть, фьюить, и тебя уж больше нет, ничтожная частица того, чего здесь больше нет, и я смею утверждать: могло быть хуже, неужто Бог-солнце хочет проконтролировать меня: не вправду ль я исчезла, тень ли я, которой - увы! - без него ведь тоже нет? Увы, то правда: лишь он создать умеет тень. Окей, окей, здесь конкурентов нет. Но недоволен он, как вновь и вновь здесь возникает, как он (мы слышим рев толпы и громкий хохот, затем звук затухает) рванувшись вперед, останавливается, снова рывок, смотрит, все ли тени на месте и точен ли цвет, который он для освещенья выбрал, и проверяет это именно при том свете, который сам и поставил, как появляется здесь тень и снова исчезает, все в скучном повторе, да, точно как мои сочиненья, славно, что вы мне это говорите, но это не было так необходимо! сама я знаю, знаю, мой стих монотонен, но его дорога точно такова: монотонность, конечно, есть ведь дорога в небо, которую вы можете спокойно себе представить как глухую обходную дорогу где-нибудь в пампасах, ею он и идет, дорога идет в гору и снова вниз, меня ж он отключил, как многих, как прежде или позже всех; меня он более не видит, я в Лету канула уже, как только здесь появится он, Аполлон, молчальник, ах, папочка-молчальник! Он уже понял, что ему ничего не остается, как снова появиться, исчезнуть, лишь на час-другой, но тем не менее, на земле ему потом уж больше нечего искать. Исчезнуть он должен точно так же, как и я, пускай и не навсегда. Он вернется. Он возвращается без конца. В отличие от меня, он никогда навек не исчезает, бог Солнца, садится, но опять встает и едет дальше. Иначе ведь стояла бы навечно тьма. А сын его, певец, как только на меня посмотрит, он ведь погибнет, да, погибнет! Ведь он рассматривает меня только как свою собственность, ну, так делают многие, это не ахти какое достижение! но но но… что я сказать хотела, переход от этой боли, которая начнет сковывать его тело, когда он узнает об отсутствии объекта, в этом случае о моем отсутствии, будет соответствовать перемене… вовсе нет, переход от «я знаю» к «я не знаю» соответствует обыкновенно, у нормальных людей, которые не певцы… вовсе нет, ничему он не соответствует, ноль удачи, у нормальных людей это ничему не соответствует, или я их попросту не знаю, нормальных. А ведь точно! Тут некоторые резвятся на сцене, маленькие девки с их писючешными голосовыми связками, берущими всего лишь три тона, один верхний, один нижний и один средний, и ни один из них не приятен для человеческого слуха, доносятся они будто бы из строго карающих рож их матушек, которые некогда сами спешили с палатками на фестивали в глуши, заливать передвижные туалеты продуктами мощных внутренних умилений. Чудесны эти воспоминанья и эти тетки там! У наших звезд, конечно, все иначе, у них все иначе, но что с ними делать певцу, с теми, кто перед ним свои любилки открывает и закрывает, а женский пол уже в своей начальной фазе везде и всюду, смотри куда захочешь, они прямо-таки везде, девки с их коварными щелями, они словно груды песка, песчаные косы, дыры в барханах, примут любого, обратно никого не отдадут, готовы для мужика, который не мужик, или для немужика, который мужик, да для кого угодно, лучше всего ватага, много разом! То есть тех, кто хором станет восторженно кричать уи-уи-уиии! Класс эта диско-пушка! Итак, мы имеем переход… что я сказать хотела? Переход, который у нормального человека отвечает не Ничему, как я заметила по ошибке, а отвечает именно превращению нарциссической концентрации психической энергии в концентрацию на объекте, не так ли. Итак, переход соответствует чему-то, но для этого надо сначала помимо самого себя увидеть нечто другое, кого-то другого, по меньшей мере, одного! Ну, положим, одного вы видите, без понятия, нет, нет, я понимаю кого, но понятия не имею, верно ли то, что поет певец. Я думаю, сейчас он и так молчит. Фантомная боль утраты вынуждает нормального человека искать другой объект, который потом снова может причинить ему боль. Совсем новую боль. Но все-таки боль. Люди вытесняют все, во что они верят, они желают удовольствия, а при этом желают боли. Чем больше они хотят иметь, тем больше они хотят, чтобы чего-то недоставало. Чтобы у них снова была возможность иметь что-то новое. Знаете ли вы, что обнаружится моя пропажа, пропажа любимого объекта, которая неизбежно приведет к вынужденному превращению нарциссической концентрации энергии в концентрацию на объекте? Моя смерть? Моя пропажа? Но не у него, не у него, у него это как-то не работает, это я уже сейчас предвижу. Я его знаю. Он перед этим не смирится. Захочет меня найти. Захочет доискаться, где я. Он слишком высоко меня возвысил, свой объект, это было изначально ошибкой, типичной ошибкой певца, фальшивой интонацией, когда-нибудь это придаст его печали фальшивый тон, я это слышу уже сейчас, прислушиваясь к будущему, он определенно ложен, и каждый тон его фальшив, уже сейчас я слышу, прежде чем он вообще начнет, иначе не услышит ни один, они же ничего не слышат, вопящие девицы, слышат лишь одного его, но нет, и то, что слышат, тоже чепуха, но я ведь это слышу, он занимал меня как свой объект чрезмерно, ничего удивительного, он был моим менеджером, своего объекта, и отвел мне слишком большую роль, извольте, я говорю «отвел», так как он сперва создал это место для меня, это не моя заслуга, но он, он слишком высоко меня возвысил, и эта чрезмерная роль объекта, которую он отвел именно мне (я об этом не просила, поверьте!), исполняет примерно роль одной пораненной части тела, едва прикрытой из-за роста раздраженья. Мертвецы ведь для оставшихся становятся все притягательней, чем они когда-либо были. Он смотрит на меня как на часть своего тела, иначе меня он вообще не способен видеть. Ясное дело. И непрерывность и незадерживаемость этого процесса концентрации психической энергии, отвечающего незадерживаемости его боли, которую он должен познать как настоящую, страшную боль в теле, вызывает состояние, приводит его в состояние, которое, как бы это сказать, ах нет, за меня уже кто-то сказал, спасибо, итак, непрерывность и неесте… ах, нестесненность, нет, тоже нет, незадерживаемость приводят его затем в состояние полной беспомощности. Или продлевают это состояние, ибо иначе как беспомощным я его никогда не видела. Я уже вижу перед собой, как еще лежу в траве и на глазах начинаю отбрасывать тень и превращаюсь в труху, сверху ударяет молния, но меня она больше не освещает, с гор сходит буря, но она меня больше не швыряет, что мне здесь нужно, разве я не высшее существо, имеющее право? Что мне здесь нужно? Больше не покрытой кожей быть? Стать тенью? Не быть существом и больше ничего не значить, но я ведь никогда такою не была.

Так. Извольте. Посмотрим на мгновение из его башни, но наверх я не взберусь! Башня – такая высь, туда сначала взобраться нужно. Я не могу. У меня уже сейчас все болит. Кроме того, эта лестница шатается от ветра. Раньше я еще гуляла по цветочным лугам, и земля подо мной была послушна и тиха, теперь же я должна лезть в высоту. Тут есть тропинки и получше, но я их не нахожу. Куда податься? Беспомощность уныние рождает. Извольте, но не у меня, ибо беспомощность – моя стандартная позиция, моя установка, страх и беспомощность, я к этому привыкла. Ему же неведомо все это. Где мы сейчас, на какой странице, где закончим? Закроем сейчас эту главу? Короче говоря: реакция на мое исчезновенье в любом случае - чувство лишенности, первым делом для меня, певец же делает вид, будто самым лишенным был он, при том что я лишилась целой жизни! Но самый лишенный это он! В одном случае боль, в другом форма реакции - страх, тем больше, чем сильнее отношения связи со мной, я бы сказала: отношение связи, приклеился ко мне, видит только мою тень, пугается, так как видит рядом с этой тенью еще и другую, самого себя, и идет вместе со мной, и продолжает идти, и пугается, после того как я съела ее за своим столом, сварив для нее обед, и все без смысла, мир без смысла, моя жизнь без возможности, после того как он встал и быстро осмотрелся вокруг, увидел две тени, одна – это я, другая – правда, провозглашающая себя не иначе как усталость, стоит только ей открыть рот и сказать: да какая разница. Но этого не может быть. У него своя тень, у меня своя, я тень теперь, но равны мы быть не можем, вот человек на земле стоит и думает, он видит две тени, свою и мою, ставшую тенью, нет, не тенью самой себя, а всего лишь тенью, простой тенью, одну тень, пожалуйста, и он продолжает ехать и быстро смотрит, кто эта вторая тень? Почему две? Откуда та вторая? Рядом со мной может быть какое-то созданье, отбрасывающее тень, но я вижу всего лишь эту тень, эту, а потом свою, конечно же, свою, она мне принадлежит подобно коже, как так, откуда это, кто стер созданье, которое рядом со мной отбрасывало тень? Так, сюда глядите, и в нашем отношенье моей связи с тенью, какая разница, кто это, к несчастью, я еще раз должна вот к чему вернуться: в нашем слишком сильном отношенье связи, неважно, кому принадлежала эта вторая тень, этот человек исчез, но тень свою оставил, неважно, кто он есть, что я сказать хотела, именно в нашей связи царит слишком сильное отношение связи, не к личности отбрасывателя тени, неважно кто ей был или есть, а ко мне, ко мне! Не понимаю: я к себе самой приклеилась? Я тень на тени, обе мои, подобно игральным картам, что швыряют на столе? И тут, в этой слишком сильной связи, слишком для меня, кто-то оставил тень, дал ей просто полежать, и он примыкает ко мне, нет, минутку, вот он идет, наконец-то он идет, но отношенья связь была так сильна, слишком сильна для него? для кого? Для меня? И в ней, в этой связи свершаются эти неприятные вплоть до смертельных процессы, которые неизбежны, но я даже не сопротивляюсь! Ведут к глубочайшему унынью, даже к отчаянью. А потом и вовсе больше ни к чему. Да, так с уверенностью он думает, когда видит вторую тень, спорим? Так как меня никто другой с собой не возьмет, меня, тень, я надеваю саму на себя, и ухожу. Певец перед этим не смирится, я уже чувствую. Он вечно хочет все. Его я знаю. Он хочет удержать меня, не хочет отдавать, даже как тень хочет иметь при себе, без меня он не в состоянье верно оценить настроение вечера или утра, без меня он не сможет больше достаточно уважать себя. Он требует всего, пусть, он требует этого и от себя, как певец дает он все, но за это он требует меня назад. За меня меня он хочет. За золото жестянку хочет. Там кто-то кричит? Нет? Вы ничего не слышали? Ну кто я! Какое мне дело до этого? Я иду. Что мне там делать? Что там вообще хотят делать?

Бытие мое переменилось в то, что его окружает, в его оболочку, плоская она, без меня плоская она. Ах, дивные вы платья, я собрала их кучу, не мания ли это? Ониомания? Шопоголизм? Да, мания, все мое. Лучше бы мне вывернуться наизнанку, как перчатка, так, чтоб видна была моя личина, но не я. Я хотела бы исчезнуть под оболочкой из шелков, разнообразных, разнообразнейших шелков, а вместо этого сейчас я исчезаю целиком, выходит, сама я оболочка! Кто бы мог подумать?! Что страсть моя к облачению - к тому, чтобы под ним незримой быть, чтоб мне прощали, но что? - себя саму в оболочку превращает. Что я существую, ни во что не облачаясь, не будучи обязанной во что-то облачаться,- нет, я точно говорю не о моем счете. Ну да, эта проблема была бы решена. Что знаю я, что?! Чтоб на виду была видна не я, помешанная на моде, а эти дивные наряды, должна иметь я это, это и еще это! Нет, это нет, это слишком дорого для того, что я это надену три раза и брошу потом, упавшее как тень, недавно бывшая моей, когда она была ненужной из-за темноты. Нет, а это же совсем недорого? Как так слишком дорого? Это было совсем недорого! И из моды не выходит, что забывать не стоит. Дальше пошли, нет, возвращаемся назад, назад вернемся и эту куртку тоже купим, она так гармонирует с юбкой, со штанами и с другими тоже, куртка идет как к узким, так и к широким брюкам, к брюкам-сигаретам, к джинсам-скинни и к брюкам а-ля Марлен, мы подумаем, но тотчас будем знать, что не о чем тут думать, и сразу же их купим. Есть море возможностей совершать покупки, теперь и в сети, давно уже в сети, фото фото фото, и все вместе с их описаниями. Я покупаю себе что-то, чтоб наконец, исчезнуть. Это моя истина, исчезновение моя истина, и под воздействием ее могу я на божий свет извлечь мою историю - историю моей маниакальной страсти к купле, она меня гонит что-то купить, сознаюсь, при купле танцует счастливчик перед зеркалом, перед стеклом витрины, перед стеклом авто, его обращающим в призрак, но танец недолго длится, увянет он перед отражением своим, потому что знает: не успело что-то новизной блеснуть, как оно уже устарело. Не успеешь чем-то воспользоваться при всем его весе, как уж природа с ее тщеславием творит – я уж знаю, отчего я ее так ненавижу! – творит природа, и все увядает, отцветает, старится и умирает. Подобие таинственного телекинеза, нет, не природой, таинственными звуками Аполлона? Нет, кто там поет, это не он, простите, это мой муж, к Аполлону он не имеет никакого отношенья, он порой лишь гены напрокат у него берет да колесницу, в которой некто однажды уже погиб, этот глупый Фаэтон, колесницу потом, правда, изладили снова, в другой только форме, но Фаэтону все только во вред. Роковой это случай поистине был, моего же мой муж не заметил даже, лишь солнце да эфа-убийца очевидцами были, но крушение, у мира на виду, колесницы настоящего титана, что потом рассыпается в прах, о солнце, прошу: вперед не суйся! останься на небосклоне! Не падай вниз! Прошу! Повремени! Сначала рушатся вершины, затем трещины наверх взлетят и больше на место не вернутся, а затем иссякнет вся на свете влага, все исчезнет, никем до дна не испитое, но все ж исчезнет без следа. Луга, по которым я гуляла, до той поры как умерла, покрылись белым пеплом, но что мне луга теперь, зачем мне ныне луг, когда я тень, зачем мне ныне луга тень, чтоб покрасоваться? Он мне не нужен. Пещера мне нужна, Аид мне нужен, и я его без указателя найду, коль уж земля мне указала вон. Для изгнанных есть лишь одна дорога, и она не та, что лишь «вон!» говорит. Деревья вместе с листьями опалены, и даже зрелое зерно в огне испепелилось. Итог: есть больше нечего, большие города вместе со стенами падут, народы в пепел обратятся и исчезнут. Да, меня могло б потешить это, такой почет лишь благодаря одной единственной автокатастрофе! Но я умираю смирно. Моя тень подтверждает, никто обо мне не спросил. И певец не спросил, он уже знает. Он знает. Без понятия что. Тень говорит: теперь меняйте свой образ жизни! Судьбу меняйте, пожалуй, я этого могу потребовать, поскольку вы сами отныне тень! А тень не ведает избытка. Тоньше папиросной бумаги. Только, - говорит тень, то есть я, - можно мне не оставаться слишком долго на одном месте, иначе заметят, что у меня нет тени, что я скорее настоящая тень, но она гораздо меньше тени. Спокойно, молвит моя тень, я говорю, этот гнетущий страх вас скоро покинет, поскольку у вас больше не будет возможности уйти с места, откуда вы пришли. Все лишнее мы отрежем, это тени не нужно. Ей нужен только чистый контур. Мой сверхразмер, который я сама себе скроила, не влезет и в парочку шкафов. Кроме меня лишь природе ведом такой сверхразмер, если только все же не в моем лице, избыток шарма здесь больше не царит; мой платяной шкаф не безразмерен, он держит свой нормальный размер Икеи, столько я покупаю. Он держит свой размер. То и то и то в него не влезет больше. Я хотела б непритворной быть, себя средь пестрых шмоток сохранить, и при этом сама я в клочья изодралась. Вам среди женщин, которые своими матерями нелюбимы были, известна хоть одна, так помешанная на одежде? Они хотят вслепую уважения добиться, и слепы быть они должны, коль посмотреть, чего там они понакупили. Я часто наблюдала, что холодную важность матрон прикрыть или смягчить, порою даже вовсе скрыть, можно было кучею одежд. Пробел в воспоминаньях закрыт, дыра в моем теле сомкнулась, мои симптомы оставив на потом. Ведь всякий раз становишься другой, которая, быть может, становится любимой, даже коль мама нимфоманка, а!, нимфа, я по меньшей мере тоже ею быть должна. Но что-то я того не замечаю. Я это зараз по флюидам определяю, ведь тот, кто слишком уж влюблен, тому не верят, кто слишком уж любим, того уж больше совсем не замечают. Кто совсем не любит, тот и не должен в распоряженье быть. Очень приятное состояние, не колеблясь, скажу, верить в то, чтоб быть никем и больше не желать кем-то стать. Сколько будет возражений, ведь многие так и рвутся обещать другу счастье, в походах легковесно действовать за друга и спасать любимую. Она холодна как рыба. У меня всегда была страсть заменять себя платьем, платье вместо меня, какие чудные вещи я себе покупала, такая радость каждый раз! На пижонство свое я могла положиться, состояние целое я выложила за это. Песнопевец тоже был здесь щедрое сердце. Пока самого его не захватил этот тряпок поток. Пучина, да, просто кошмар, и все для меня. И где я теперь? Я не должна была отбрасывать тень, ибо однажды это случится, что не поймаешь, ибо однажды она исчезнет и не возвратится. О боже! Пропала моя тень, иль нет, я ныне что-то вроде тени, исчезло все остальное? Вполне может быть. Я вспомнила об этом лишь потому, что мне недавно кто-то сказал по телефону, якобы я потеряла свою тень. Да разве он не видит, что я тень, а та другая, которой я была, крест-накрест перечеркнута и теперь исчезла вместо меня? Я вся исчезла, воистину вся, или нет, не воистину я, исчезло то, чем я была? Тучи, горы платьев, горы обуви, груды ткани, кожи, мешк…, ах нет, мехов, даже винила, с гарантией вечной!, поэтому тенью особо любим, но они, даже если они не под рукой, я имею в виду, даже если их нельзя взять в руки, несокрушимы: огромные ложа, огромные усыпальницы того, что больше было, нежели я, теперь вы скажете, конечно: Всяк больше, чем вы, все, что живет, стоит больше, чем любая женщина, да, пожалуй, даже чем многие женщины, ни одна из женщин ничего не возмещает, они возмещают только самих себя, нет, убаюкивают лишь самих себя, убаюкивают друг дружку и потом убаюкивают самих себя, они всегда лучше остальных, лучше, чем каждая из них? Лучше, чем любая другая? Но эту туфлю я тоже еще надену, у меня ведь таких навалом, нет, таких у меня больше нет, и поэтому ей место в обувнице, там есть даже совершенно неношеные! Легкомысленно и безответственно было с моей стороны покупать так много. Всё, так как мне это больше не нужно, я ведь и сама персонаж! Остальное избыток. Это как с тенью: люди думают, ее мне хватает, при этом я ведь та, кого нет! Я тень! Только в это никто не верит. Я недостаточно мила для того, кто на меня бросает взоры, но, может быть, эта мерлушка? Разве она не хороша? Можно носить с пояском или без, но коль с пояском, торчит сверху и снизу, словно бы под низом подгнило, ну скажите, разве оно не прелесть – это пальтишко? Гляньте, под ним вы меня совсем не заметите, меня не почуете ни разу больше, если сперва вы к этому привыкли, в этом и цель была, смотрите! Не показать, не проявить себя, а под ним исчезнуть. Велеть тени исчезнуть - вовсе не искусство. Нужно лишь упорно держаться в темноте. Но тенью быть, так чтобы другие этого не замечали: Но я и не знаю, как это делается. Лечь на солнце? Или, быть может, я выразить себя хочу, придать себе форму, как будто женщина может хотя бы сотворить себя сама? Ха-ха! Нет, разве я могла бы утвердить себя как личность благодаря этому шикарному да еще и теплому пальто? Оно так элегантно, что вовсе не должно быть теплым! Нет! Прошу, не смотрите на меня, смотрите на это элегантное спортивное пальто, спецы сегодня выразились бы совершенно иначе, я старалась выудить это из их жаргона. Пальтишко разве не блеск? Похожее можно найти и в винтажных магазинчиках, если постараться и ради этого потратить три недели, но что такое время! Оно не в счет, коль вещица из моды не выходит. До меня его носил уже кто-то другой, но теперь он должен свести знакомство с моим величеством, это шикарное пальто, и этим величеством я в свою очередь обязана ему. Это взаимообмен. Пальто что-то из меня творит. К сожаленью, тени носить его больше невозможно, вечно оно сползает с Ничего, то бишь с меня. Я становлюсь инопланетянкой, инопланетянкой благодаря платьям, что открываются как судьбы, в которые я влетаю, да, мои платья, которые я годами скупала для себя, чтоб завоевать признанье! Ничто не помогло. И все же! Как зверь бросалась я на свою добычу: это я должна иметь, это и это тоже! Уже хорошо. Прощанье с платьями моими даже хуже, чем с певцом. Мои платья цепляются за меня, я их давно от себя отцепила, зато теперь они цепляются за меня! Снова слышу девичий вой вдали. Визг, уи, уи, уиии! Вот это оргия, сэлфи на телефон! Билеты как всегда распроданы! А певца в паузах меж безотменными паузами для переодеванья ничто не отличит от девицы, от девицы он неотличим. Девки в блудливой похоти валятся на пол, визжат, ревут, все те же рыбьи лица, безумная стая, сверкая своими смартфонами, мерцая письками под рванью, подмигивая глазками, детские игрушки, их детские парапланы, они взлетят сейчас! и скоро мы взрослыми станем, мы взрослыми станем, но ужасны мы уже сейчас! Всех порвем! Пусть только сунется кто на нашу улицу! Уи! Рев! Платья! Да на кой они им, с телес сами, сами слетают, когда он поет, когда они слышат певца в обтягивающих яйца джинсах. Смогла ли я смерти избежать ценой моих платьев, наивысшей власти, которую я когда-либо признавала? Нет, ведь я все равно мертва. Теперь я это понимаю. Ничто не могло бы меня удержать от того, чтоб тенью стать в царстве теней, тенью среди теней, сквозь усилья рассвета: тенью. Тень здесь от заката до рассвета, итак, ни зги не видно. Все кончено. Никогда бы не подумала, что это происходит так быстро. В своем легком костюмчике для джоггинга с символикой, ничего не говорящими иероглифами, гербом, эмблемой, маркой фирмы, что не имеют как смысла, так и значения, фальсификат фальсификата, казалось, я та же, какою только что была, что на старте, что на финише, но таю на глазах, укладываюсь в мешок, завязываю туже веревочки, что с меня свисают, понятия не имею, на что они нужны, скорей мешают, теперь мне нравятся простые платья, без этой хрустальной чепухи, что ж, давайте ее свяжем, аккуратную тень, которая - ты! Ничто не держит. Какая это мука, когда ничего не держится на человеке. Притом оно должно меня скрывать, а я теперь закрытый капюшон, которому боле нечего скрывать. И не нужно. Пусто внутри. Совершенно пустой была, а теперь еще и плоской стала. Что осталось? Неужто Ничего и есть то, что осталось? Лишь моя тень, плоская, словно электрический скат в траве? Что же будет теперь? Почему они меня не уберегли? Почему не удержали? Чтобы мое резюме не было бы слишком коротким? Они все меня переживут, эти платья, они все вместе дольше проживут, чем я. Отныне, в одночасье все и каждый дольше будут жить, чем я, даже чем старцы, а мне мое бытие больше невозможно будет обменять. Мои дивные платья. Они всё для меня. И вдруг вокруг все засуетились. Чего они хотят? Хотят в коварной, жопопираньей, взбушевавшей как буря суете отнять мои платья и в джинсы, что ли, меня засунуть, чтоб подчеркнуть все изъяны моей фигуры? В одни лишь джинсы, что все на себя натянули? Только не на мне! Я в джинсах? Никогда! Бедра очертились бы уж слишком, а оригинал, который очерчивают они, и так был не подарок.

Что вообще вам нужно от меня? Хотите и себе купить то, что я ношу? Отлично понимаю. Уж вам я бы сказала, откуда это у меня, но это было всего один-единственный раз, и было это для меня! Что вам нужно? Меня вы не можете хотеть, так что же? Для вечно полного кошелька любовных писем, из которого мой певец в любое время меня великодушно оделяет, как будто их неограниченный запас, чтоб я могла покупки совершать в моем любимом бутике, за это кто-нибудь, как вы, конечно, отдал бы все. Я важным нахожу, что есть! Отдавайте спокойно все, но поберегите себя от злого пробужденья, поберегите от злого повзросленья! Я та, что отдает, с охотой даже, но при этом всегда оставляет себе чуток. Вы можете меня спокойно удалить, как надоедливое пятно, если мне оставите мои лишь платья. Если я смогу одни свои лишь платья взять. Они все, что я есть. Они прикрывают собою все, чем я могла бы быть. Нет, вы говорите, я не должна? Теперь и так ничего здесь нет, что можно бы прикрыть. При этом ни следа кокетства. Если вы предоставите мне возможность приобрести еще одежды, могли б меня заполучить, за эти платья я отдала бы жизнь, но не должна, ведь меня уж больше нет. Никто того не замечает, я все равно не в счет. В счет только тряпки. Везде фото, это почти фотомодели, почти так же хороши, не хватает чуть-чуть. Видно, что у меня все на месте. Правда, я плоская, и даже еще не фотография. Принимаю доброжелательный совет одного иностранца и прячусь под деревьями, под которыми исчезаю, исчезает даже тень. Покупаю, хожу от одного магазина к другому и покупаю, и если бы это была только губная помада, подводка, в аптеке это практически ничего не стоит, покупаю, уже купила, окей. Ничего мне не нужно, но я беру все, что могу получить, и это там, и еще это. За это жизнь я бы отдала. За это я умираю теперь, ничего страшного, я и без того уже мертва. Люди мне не нужны, мне нужен киллер. Немое бытие. Наконец молчанье! Быть фоткой. Владеть собственной персоной больше не хочу, невелика важность, платьев хочу, украшений, которые фигуру бы выделили, подчеркнули. А кто здесь снова меня теперь превознесет? Не понимаю. И меня не понимают. Для кого тень – сокровище? Кому она нужна? Всяк имеет ведь свою. Я бы сейчас купила себе еще какую-нибудь роскошь; тени, той что я есть, придала бы себе слегка другую форму, для смены, я имею ввиду только… нет, не любовь человека, которой я не хочу, и покупать ее тоже желания нет. Мне говорят, эта фаза быстро пройдет. И без того мне бы не удалось, даже если б я хотела. Верно: меня никто не любит. Принимаю это как знак, что возвращаться я не должна. Если бы так поступал каждый, давно бы здесь никого не было. Быть может, когда-то я играла мыслью этой - любимой быть, быть здесь, срочно быть нужной, быть полезной, как вещь, которую можно себе купить, а потом совсем расхотеть, потому что в ней не было нужды, в это лишь поверил, всегда нуждался в чем-то другом, торговля секондхэндом и подержанными авто ликует, ей все это достанется даром, и этот клиент точно вернется и обменяет секондхэнд на еще более древний секондхэнд, который ему вдруг показался гораздо нужнее, так как он любить может лишь то, чего жаждет толпа. Но осталось что-то, пускай и немного: мысль, что это не много. Простите. Я даю вам право меня похитить, а мне за то позвольте без конца и далее покупать эти платья, от которых я без ума, так без ума, как вы от чего-то другого, что мне все равно. К сожаленью, все определяет кошелек, всего я не могла купить никогда, должна была выбирать, что было сложно, часто было сложно, я по выгоде хватала, по бросовой цене, как говорят, бросалась на бросовое, а потом на меня бросилась змея - и конец! Всегда я, вечный счетовод, так тратила деньги, чтоб выбрать побольше. Не исключая корысти, ведь все это было для меня, от смерти меня спасти? Но нет, что вы подумали, смерть должна, наконец, платья от меня спасти! И бренность должна меня от меня самой спасти. Наконец! Сейчас она это сделает. Уж вам придется свидетелями стать.

Наконец. Что происходит здесь со мной? Что происходит, неужто вскоре я превращусь лишь в отонок самой себя? Вовсе не так уж плохо, отправлюсь исполнять завет моей судьбы. Ни платья больше рядом, которое заполнить бы я могла. Весть о моем разоре уже передается из уст в уста и распространится еще дальше. Меня переполняет злорадство. Из-за этого сапфирно-голубого сатинового платья, облачась в которое я возжелала стать принцессой? Отчего на меня столько обид? Любопытно. Тут кто-то преклоняет передо мной колени, в чем нет нужды! Но с другой стороны: разве эти широкие брюки, эти спокойные стильные брюки, в которых я должна навек замолкнуть как полено, в самом деле не для коленопреклоненья? Да, ведь он преклоняет, кто это вообще? Думаю, это не певец, но точно не могу признать. Здесь кто-то падает к ногам и делает это с достойным восхищенья мастерством, должна сказать, это проделано искусно, но только мне невдомек, к чему всё клонится? Кто-то должен убраться? Я сама должна убраться? Не понимаю, он встал передо мною на колени, вижу, как он меня, с головы до пят, от пояса до манжет, легко меня от травы отрывает, меня от меня отрывает, где я стою, как это ему удается? Этого я не вижу, вижу лишь, как он меня отрывает, наконец, я отделена! Объект моей ампутации уже тут? Что, это я сама? Всякий раз я? Окей. Наконец, я от себя отделена, но что за долг - оставаться без Я? Я могу остаться, лишившись Я! Какое облегченье! Еще и временем стать! Истает время одновременно. Наконец, наконец, отщеплена, он на коленях передо мной и меня от меня отделяет, поднимает рывком, отчего я так гибка? Я в новых брюках, без сомненья, но это же я! Я же – мой костюм! Особенный, нет, я мой собственный костюм, должна быть им, ведь он берет меня, костюм, своими руками, для меня ведь не существует больше Я, берет меня, поднимает, свертывает в трубку, сгибает, и в конце – этого мне еще не хватало! – сует меня в карман. Сует в карман. Что он задумал? Что собирается со мною сделать? Что ему до моего брошенного бытия, которое даже не стоит одиночества бытия, оно уже и так одно, мое бытие, оно не стоит самого себя, что общего оно имеет с этим костюмом, который лишь мне благодаря немного жизни прихватил, жизни, той, что, наконец, с облегчением исчезнуть может, чтобы меня не нужно больше было видеть, осознав его конечность, но изначально, изначально как бытие: поскольку должно быть, скажите мне, наконец, что он собирается делать сейчас со мной, с моим костюмом? Проходит мимо деревьев, мимо чащобы у края луга, вижу, как он меня несет, а прежде этот костюм я должна была носить! Сейчас меня унесут от меня. Немного беспокоюсь, что костюм лишен меня, собственно, я без себя, что я, как этот костюм, не смогу существовать. Существовать перед глазами бессердечных, что на меня взирают, выставляют на показ, нет, показа не будет, все равно, во что она одета, показа просто не будет, она нам принадлежит, она ведь как мы, явно хочет быть больше, хочет смотреть на нас из гораздо больших окон. Поскольку она может таких костюмов, как этот, сотни купить, она нам не принадлежит, хотя как раз в костюме выглядит, как все мы на фотографии, однако костюм выглядит совсем иначе, стало быть, она не может быть на нас похожей, мы тоже все поголовно не можем выглядеть, как на фото, но больше она нам не принадлежит, отныне больше нет, даже если она в костюме выглядит также, как мы, и не как на фото, а поскольку в костюме нет ровным счетом ничего, а все-таки в костюме должна быть какая-то тайна, благодаря аксессуарам, украшенью, шали, но ее в костюме больше нет. Поскольку что-то в этом костюме все же есть, но внутри нет ничего, во всяком случае, ее нет. Пусть кто-то верит, там что-то есть – он может охотно влезть туда, но это вовсе не она, кто там есть. Алло! Есть кто дома? Чувствуете вы себя в этом платье не как дома? Нет? Именно поэтому вы его и купили, чтобы наконец не чувствовать себя в этом платье как дома? Значит, вы говорите обо мне. Я ясно слышу, как вы сейчас сказали: Вы - костюм, костюм фактически идентичен вам, он выглядит так, словно он к вам прирос, сросся с вами, он так идет вам, не так хорошо, как на фото, но очень хорошо, все еще хорошо! На вас пойдут многие, если вы наденете этот костюм. Вот увидите! Конечно, вы вообще ничто, вы не только не больше, чем мы, вы вообще ничто. Да, это они говорят мне, потому что я мертва. Говорят: Вот этого, что с вами и с этим костюмом, этого больше не будет. Так оно и случилось. Я теперь унесу сама себя. Я та, что тут рыдает? Оплакивает саму себя? Опрятные люди, выходя на солнце, берут свои тени с собой. В темноте они могут передвигаться сами, но не бродить по солнцу, чтобы их заметили, рано или поздно заметили. Но опрятной я не была никогда. Я посылаю себя – тень - погреться на солнце, что видно там? Чего не хватает? Меня не хватает? Что могла бы я там испытать? Я ведь стала тенью не из-за денег, а потому что не могла не стать. Это ни в коем случае не было добровольным делом. Я не могу теперь платить больше, я могу только больше платить собой. Это мгновение непостижимым образом упустило свои возможности, в смысле, что я могла бы испытать еще что-то и, быть может, еще что-то с кем-то другим. Но я только покупала.

Я всегда покупала лишь для того, чтобы меня забыли. Так. Точно так оно и было. Теперь меня действительно можно забыть. Наконец. Известную свободу это уже означает. Плашмя упасть на землю, и никто не заметит. Всё молчит там, где прежде царила мода и сутолока, шум, толкотня, рычанье девок, осада певца орущими персонифицированными желаниями, которые должны непрерывно подчеркиваться еще и с самим собой, окружение и события, которые поворачивались неожиданно, и певец падал наземь под напором воя, завыванья, лая. Невидимость имеет свои преимущества, без сомненья, хотя бы и только для звезд. Крик царит там, где смерть, но еще больше крика там, где мой певец. Но не на этот раз. Я одна. Из-за меня не стал бы тоже ни один орать. Змею-убийцу вряд ли стоит поносить. Царит модная тишь и модный покой. Лишь я и певец, мы, каждый по-своему, даже когда онпоет свои напевы, на свой манер поет, придаем значение нашим потерям, мы не можем отвернуться от наших потерь. Я от своих новых брюк, которые пришлось отдать, он от меня. Пока я его ношу, костюм, пропасть он не может. Однако я, мрачное нечто, должна рано или поздно подняться и оболочку, эту оболочку, к которой я так прилипла, против воли оставить одну. Ему моей тени мало, певцу, мне тоже, но изменить я это не могу. Он хочет под тенью ходить, что стало модно. Модная жизнь под тенью, под которой не видно ни зги. Он хочет все, все в каждой частице, меня он хочет на земле, в воде и в воздухе. И подтенье хочет тоже. Хочет ли он надтенье? Да, и это тоже. Я теперь надтенье? А все, что под тенью, пропало? Что-то пропало, это несомненно, нет, не несомненно, оно исчезло, но разве оно для него тоже самое, что и для меня? Вряд ли. Я пропала для самой себя, но считается только его потеря. Певец меня потерял. Он выпустил меня из своей руки в смерть. Пришел слишком поздно. Итог: я знаю, что потеряла. Он этого не знает. Не думает об этом. Не может еще толком понять, что потеряно, я намеренно не говорю: «то, что он со мною потерял», ведь он меня не знал, по-настоящему не знал, так что можно считать, певец понятия не имеет, что он потерял. И все же он влюблен в утрату, влюблен больше, чем в меня, когда я еще была жива. Это проклятие певца. Вероятно, маленькие девки снова обложили пылающий рояль и бесстыжие баллады таким воем, что он не в силах разобраться в наборе песен, некоторые он во время пенья заучил, другие снова позабыл. И прыгнул в публику, полный доверия к своре. А если вдруг однажды там пустота? Тогда решит он в будущем быть осторожнее, но больно будет, несмотря ни на что. Отныне ни одна больше не бросится к нему в объятия, меня ведь рядом нет. Тогда он бросится ниц, ниц перед публикой своей. Слышу уже, как мелют несчетные челюсти, рвутся в бой несчетные копыта, кольчуги, клешни. Какая разница. Я не смотрю на него, многие хотят его услышать, но я не избрана для этого. Он не в состоянии своим умом понять, что потерял, но хочет это получить назад, это он все же твердо знает.

Там внизу дикие звери. Мне говорят. На мою змееподобную ленту в траве, что все ближе и ближе, они реагировать будут громкими криками. Я уже слышу их визг, смешно, слышу, хотя совсем разучилась слышать. Быть может, я все еще в ленте ожидания? Что это значит? Что сталось со мной, я словно в чаду, не нахожу себе минуты покоя? Странно, что после собственной смерти можно так бояться! Я же знаю, что теперь больше ничего не должна бояться, даже самого страха, и нет здесь ничего, чего можно было бы бояться, и даже страха. Во мне нет более ни капли страха. Что я вижу? Никакого желания это описывать. Реку, что ли? Уснувшая природа. Если бы я уже не спала вечным сном, я бы теперь уснула. Давайте чуть отодвинем предгорья, говорят, тут я должна появиться, не жаться к двери как свежая, свежеплененная тень, просто войти, войти в настоящее, в конечную темноту, ну вот, возьмем это с собой, все ведь давно уже позади нас. Но певец и туда доберется за мной, я это чувствую. Я его знаю. Смельчак! Мужик! Он хочет даже завладеть моей тенью. Но это не было бы великим искусством. Тень не весит ничего и не оказывает сопротивления. Холодные души ведь не впиваются зубами, они на это неспособны. Так что бежим и будем держаться подальше, иначе от нас не останется ничего кроме этой мягкой клейстерной массы, поглощающей все, что хотело бы скрыться. Мы всё, что еще осталось тут на краю, исторгнутое собственной виной, которая как дуновенье воздуха скользит от одного к другому. Кто видел когда-нибудь пропасть, впиваясь в нее орлиными когтями, тот хотел бы сам ничем иным кроме как пропастью быть, но для тени это не проблема. Она везде пробьется. Ничто для нее не проблема, кроме жизни. Тень можно сложить, пошевельнуть, ударить, придать какую-то форму, а потом выпустить из рук, она тотчас вернется в первоначальное состояние, которое вовсе не состояние. Можно ли ее разжалобить песней? нет, я думаю, нет, ее можно помешать и на что-то наклеить, тень ведь многослойна, и она не ведает препон, в темноте держится на расстоянии, но это все лишь потому, что она скрылась в темноте, но еще долго не уходит, остается и в темноте, но без владельца она всегда какая-то чудная. Хочет смешаться с людьми, это было бы теоретически возможно, ибо при таком обилии людей на свете они точно не смогут больше различать свои собственные тени. В призрачном существовании выгоды особой нет. Но и это ничего не значит для теней, они без труда сливаются друг с другом, представляют кого-то другого, нет, могли кого-то другого представлять, пусть даже в грубых очертаниях, кому это интересно, они ни хороши, ни злы, даже если бы Зло было силой, они бы им пренебрегли, точно так же и пресным Добром. Это правда. Быть может, мне следовало бы вместо Аида махнуть на попконцерт? Там никто ничего бы не заметил. Меня бы вовсе не было здесь, и все же я была бы тут. Руки тянутся за мной, звериные когти? Части тела? Чисто духовные деянья? Части моей душевной анатомии? Нет, нет тут больше ничего. Ни души. Мы и без них достаточно далеко зашли. Теперь мы здесь.

Тут только он. Он еще здесь. Тут он. Явился. Не знаю. Понятия не имею. У моего мозга нет программы перевода частей тела или внутренних душевных процессов. Даже если бы эти душевные процессы были еще во мне, я бы не знала, где. Слышу, что больше ничего не слышу. Раньше еще лаял этот пес. Теперь ни звука. Зато я слышу певца, думаю, это он, должен быть он, отдельных групп различить не могу, я не специалист, это может быть и какой-то другой певец. Невероятно. Каким-то странным образом чувствую, что это мой. Каким, не знаю. Лица его не вижу, мотивов не знаю, пения не слышу, слышу только, что другое молчит, грохот воды, к которому я так быстро привыкла, словно он всегда был во мне, шум в ушах, всегда со мной, лишь иногда его можно приглушить, если ухо глухо к большей чистоте, против которой вянет любая другая. Она всё, что подлинно. И просто так этого не получишь, это от бога. Пес давно уже молчит, лакает воду? Боится, что исчезнет? Не думаю, его чаша всегда полна, иначе зачем она здесь. С нами тенями у нее дел нет. Мы ковер из теней, которого не надо чистить, никто ведь не ступает по нам ногами. Мы просто здесь. Оно привыкла к тому, что мы всегда тут, посреди огромного отсутствия, оставленного нами наверху, нет, оставшегося после нас. Поцелуи возвращены назад, равно как и цветы, ничего мы не берем и не требуем ничего. Вой наверху, рыданья, которые мы слышим, что это? В сравненьи с воем грязных девок, что окружили моего певца, все это ничто, писюшки-гвоздички раскрываются перед солнцем нашего певца, льнут к нему словно цветы к светилу, которое вестей их не приемлет, к солнцу, которое нам тени дарит, не требуя взамен, ничего не требует взамен сей слепец ослепленный, сей травоядный голубь, нет, не голубь, уи, уи, уиии!, как обычно. Когда ветер благоприятствует, мы даже слышим это здесь внизу или, по меньшей мере, себе воображаем. Плач одиночки не слышен тут, но этот вой, я думаю, он должен быть слышен, если вообще что-нибудь можно услышать. Скала небрежно швыряет побоку течение как две крупинки соли, которые через плечо бросает суеверный, чтоб отступило зло, река рыдает, но рыданья до нас не доходят. Рыдают ли тут холодные души? Нет, того быть не может, никто тут не рыдает, и на нашем ковре, тот, что мы, который не у нас во владеньи, но который мы и есть, на нем ни пятна крови. Кровопусканье - это в каком-нибудь другом месте! Патронесс я не слышу, да я их и не видела ни разу, у мертвецов начальников нет, как вы можете себе представить! Кто мог бы тенями повелевать, у которых больше нет хозяев? Певец чего-то хочет, но я не слышу, чего. Быть может, он этого даже не сказал. Конечно, он тотчас потребует, ему и говорить даже не нужно, к этому он так привык. Примчался сюда в своем сценическом наряде, позвякал шпорами, и получит то, что хочет, держу пари. Как всегда. За ним всегда стоит рок-группа, из которой он вылупился, фрукт, желанный каждым. Который они вырывают из рук друг друга, прежде чем не высох лак, я имею в виду скорлупу. Совершенно иная ситуация для меня. Вода стекает, вода – не попфан, это ясно, я имею в виду, вода удивительно прозрачна, быть может, оттого что она всегда жить среди теней должна? Неужели вода должна иметь программу самоочищения, антивирусную программу, файерволл, в эту воду ничто не входит, только мертвецы сюда прибывают, прибывают, но не сюда, мертвецы прибывают на водный путь. Ясно. Как же иначе? Велосипед на приколе, да нет его здесь, разве собирался кто уезжать, разве кто уехать мог? Кто, ведущий тени удобное существование, захотел бы места эти покинуть? Мы вполне довольны. Нас никто не ловит, нет, как же, есть один, это типично для певца! Думает, он может все иметь, и часто он бывает прав. Думает, он имеет все, а то, что от него уплыло, назад он хочет. Думает, это принадлежит ему по праву. Ему не может чего-то не хватать. Это было бы оскорблением для него, которое он не оставил бы, он никогда не бросил бы меня здесь, именно потому что думает, я принадлежу ему. Думает, я все еще принадлежу ему. Думает, тени здесь такие же, как его маленькие девки наверху? Что может делать все, что хочет, и получит все, что хочет? Где мы даже услышать ничего не можем! Но кое-что мы слышим, слухом, вероятно, это назвать нельзя. Быть может, это тоже пройдет. Шефы, которые слушать не хотят, а мы не умеем. Девкам он может заливать, что он мог бы иметь их всех, но не нам же. И что он должен оттенять свои желания этим рокотом рок-группы, стоящей за его плечами, о ней больше ни слова, этот грохот болота, против которого даже тень является образцом многообразия, что за силуэт, какой волнующий! Он все еще поет, они его не остановили, это должно что-то значить. Они ему не годятся, желания, или все же? Если он их в своих нервных клетках копит и загружает в свой смартфон, как новейшее приложение, быть может, они когда-нибудь ему понадобятся? Иначе желания не понадобятся здесь никому, но, может быть, у него есть верная программа? Было бы бессмысленно чего-то желать, здесь больше ни у кого нет желаний, здесь не осталось ничего, чего должна желать себе тень? Больше света, чтобы она стала больше? Лишь мой певец снова хочет чего-то, спускаясь как обычно, сверху вниз. Типично. Или всё же? Но что? Не может быть! Он спускается сверху вниз и, неудачно, слышите «Softeis-Ballade», которую он сейчас исполняет, свои желания, желания, желания выражает. А что еще? Музыканты, ах, музыканты, эти фитюльки, им не стоило бы свои желанья выражать, вот результат: из тысяч девичьих складочек, жадных как раковые клешни, капли потекли, вниз, вперед и взад, вперед и взад, и на пол, к счастью, не на ковер, а это мы, течет, слюною брызжет, вот клешни хрустнули, вот снова! И ничего против похоти этих девок, что не отразилась бы на лице, которого не видно, не выразилась в чем-то, что было бы заметно, ибо их лица, как было сказано, каменны и неподвижны, их маленькие складочки, напротив, тем подвижнее, нет, не трогательны, подвижны! против них лишь поток, принесший нас сюда, высохший ручеек моих мечтаний, но нет, у меня и мечтаний нет. Я – Ничто. Всегда им была. Скажу ли это я хотя еще бы раз? Всяк убегает от моего сказанья, всяк! Все дерьмо, и я дерьмо. Ничто. Ничто, лишенное желаний, ибо и это Ничто, и то, что я, быть может, порою порождала, зачато не мной. Против меня лишь девки, которых я презираю, всё ж они богаты, по меньшей мере, владеют жаждой, что в членах их течет, чуют что-то, хотят чего-то, тянутся к свету, тому, что есть певец, тогда как я кружиться не могу, зависима я целиком, повиноваться свету должна. Зависима я от света. К счастью, его здесь нет. Здесь тьма. Для девок свет – певец. Для меня отнюдь. Собственной жизни я больше не имею. Ничто, которое я творю, не от меня идет. Это мое, но не от меня идет, взросло не на моем соре, Ничто. Чего хочет этот, который сюда спустился, чтоб живых и мертвых спасать? Тоже мне Иисус! Единственный воскресший, известен как мой певец, известен подвигами, словами и трудами, во всем мире знаменит. Поскольку матушка его тогда не могла воспользоваться кондомом, он и появился на свет, и этим он страшно кичится. Но мы, мы, мы, тени, желаний лишены, но не счастливы или несчастны без желаний. Мы не желанья, у нас их нет, и мы их не выражаем, нам нечего выражать, мы не отказываемся ни от чего. Нас нет. Нет, конечно, мы не безумцы, ведь нам нужен был бы язык, который предоставил бы безумцам особенную точность. Они мастера изысканно выражаться, почти манерно, конструируют свои предложенья с особенным тщаньем, безумцы, - мы тоже они, чтоб не было недоразумений. Мы ничего не говорим. Наш язык не имеет ничего общего. Не делаем ничего и ничего не говорим. Мы тут. Слова безумцев, с таким тщаньем построенные, в своем строе разрушаются уже при построении, это саморазрушающиеся предложенья, как части ракеты, как метательный заряд, что никогда ничего не приводит в движение, саморазрушающийся, они построены безумцами с таким трудом, но уже при построении рассыпаются. Какой идеальный мусорный полигон эта речь безумцев! Но нам она ничем не поможет. Безумцы тоже должны жить в тени. И потом они тоже больше не разговаривают. Саморазрушителен, самоизничтожителен, самоистлевающ, но сконструирован, этот язык, и больные по пожеланию очень свободно объясняют свои речи, объяснений понять невозможно, но они так охотно хотят пояснить, безумцы, но пояснение так сложно, как и то, что должно быть пояснено: речь. Мы были бы рады, если бы в нашем распоряжении оказались одно-два слова, может быть, три. Но у нас их нет. Ах да. Язык. Мой язык. И его я потеряла. То, о чем вы там говорите, истерзавшие язык безумцы, я имею в виду то, с чем я была бы согласна, с тем, что вы говорите и что никто не понимает, кто не понимает и нас теней, абсолютно никто, абсолютно каждый нас не понимает, но и не надо не надо, это не так тяжело – понять Ничто как ничто, и я говорю об этом так подробно, чтобы объяснить, что мы тени – никакие не безумцы, что могут зажать свои речи в тиски, как можно подумать на первый взгляд, а что мы не безумны, не сумасшедшие, мы просто в дороге, но это совсем не просто, как бы это сказать, дороги, которая мы есть, да, дороги! Дорогу имела я в виду, ее тоже нет. Нет никаких сказаний, нет никаких речей, никаких речей и дорог безумцев, мы ничего не представляем, даже не нас самих, мы не можем пожаловаться на части наших тел, что больше не на месте, больше не на нужном месте, не функционируют, даже если они верно в нас и на нас опустились, мы не можем ни сесть, ни пуститься в споры, нет, не можем пожаловаться, бедные безумцы еще могут жаловаться, но не здесь, они наши слуги, что не выполняют никаких заданий, не могут тут жаловаться, иначе, только не здесь, могут пожаловаться, что государство хочет их отравить и что тайная полиция их трахает, а потом попользовавшись хочет выбросить вон, но мы, полнотельные тени, никому не нужны, мы не можем даже представить себе какие-нибудь желания, нет, страхи тоже, спасибо, жаловаться мы не можем. Певунчик может жаловаться, он может все, и он получает все. Но спасибо нет, мы не смеем жаловаться.

Что? Он хочет, чтобы я пошла с ним? Если я иду, то как Ничто, я всегда делаю то, что мне говорят. Извольте, как мне идти, куда я должна идти, ведь я тень, в том и проблема, я возражение против самой себя, меня в этой форме может даже не быть, ибо моя форма зависима от того, чего я не знаю, поэтому я и своей формы не знаю, знаю только, что я в очень хорошей форме. Что тут задумали? Как хотят передать меня певцу? Запеленутой в саму себя? Прочно запакованной от света? Заваренной в фольгу? Откуда певец должен узнать, что я иду, поскольку я всего лишь тень? Как он может не рисковать, если вообще сможет ходить здесь уверенным в том, что не считает меня своей тенью, что не может отличить свою тень от меня? Будучи прежде ничем, являясь ничем, будучи и после ничем - этого больше не будет, мы это давно уже испробовали, но женщина – Ничто, мой продукт Ничто, то есть, у меня даже нет никакого, но результат тот же самый, испробовано бесчисленное количество раз, Ничто, исходящее от меня, испробовала бесчисленное количество раз, иногда пыталась выставить его в выгодном свете с помощью нового лака для ногтей или губной помады, но результата никакого, снова никакого. Все дерьмо, соглашайся, когда садятся на голову, когда избивают, когда по тебе топают ногами, как я должна отсюда выйти? Как тут можно выйти? Не спрашивай. Как мне, которой больше нет, отойти в сторону и подняться наверх, извольте, как хотите, я пробую, но, конечно, знаю наперед, что это не выйдет, я не смогу идти, как он себе это представляет. Пожалуйста, больше ни слова о моем теле! Прошу вас! Я успешно сняла его, смерть мне сказала: навсегда, она мне четко гарантировала, что я могу его снять, как обещание никогда не возвращаться. Должна ли я торговать собой, моей собственной тенью, чтобы снова иметь возможность действовать? Мне это слишком тяжело, это было так круто – быть легкой, как тень я действительно хороша, я в самом деле начала хорошеть, а он хочет опять оторвать меня от ковра теней? с нетерпением жду, как он это хочет сделать с его железной хваткой, певец, хочет встретить меня как своих тросси, своих групи? Так я и пошла, если он это сказал. Что-нибудь вклинится, у певца вечно что-нибудь вклинится, между Ничто, кем я есть, и Ничто, которое я сотворила. Ничего я не сотворила. На свете человек должен иметь тень, но в преисподней он должен быть тенью. Тень ничего не должна утверждать, и себя тоже, она этого никак не может после того, как ее жизнь сдуло прочь. Я полностью отвергаю свою душу, ей здесь нечего больше делать, не стоит облачаться в этот мягкий материал тени, как она в нем удержится? Она все же высовывается, позвольте, может быть, я смогу ее положить и развернуть себя на ней как тень, чтобы защитить? Может быть, приклеить? Попробуйте это как-нибудь сделать с помощью моментального клея, коль нет больше времени! Моя душа! Души всех! Ничего не выйдет, ее нельзя поймать. Как певец вообще себе это представляет, хотела бы я знать. Спускается вниз сразу после своего концерта, чтобы меня забрать, иного времени у него нет, девки уже ждут его у двери отеля, они у него на службе, его маленькие служанки, быстро спуститься вниз разок, больше он и не обязан выкладывать на меня, тень, это и так слишком много! говорит, пойдем со мной, я повинуюсь, иначе не могу, меня нет, я еще не я, вероятно, я им уже и не стану, иду вместе, как мне сказано, Ничто, это я, идет вместе, и, как я уже сказала, это Ничто также родом не от меня, в том, что я есть, ничего нет от меня. Если ты хочешь идти со мной, ты должен понимать слова! Но он понимает лишь одно, а именно вокзал. Оттуда я не езжу, я ездить не могу, да и поездов нет. Этот красивый поезд принадлежит певцу, который непременно хотел бы таскать меня с собой? В какой форме он хотел бы это сделать? Я ведь своего тела больше не хочу. Но тело жаждет меня, ведь это велено ему. Тело однажды было сотворено, теперь ему было велено вернуться ко мне, потому мне оно принадлежит. Откуда мне знать, мое ли оно вообще? Для меня это была ведь конченная глава. Певец жаждет тела, и он его тоже получит. Иначе зачем бы ему меня хотеть. Если бы телу моему приказывать было нельзя, так он бы и приказ мне не отдавал. Ничто во мне не делает того, что не было приказано. Неужто они мне его навязали, тело? Этого они не могут сделать. Не хочу его. Я храбро бы пошла, через все дерьмо, что мы собой являем, что не мы творили, но собой являем, тени. Тень не творит дерьма, тень есть дерьмо, и я: все дерьмо, все дерьмо! Пещеры дерьма, в которых живем мы, тени, которые мы с нами и из нас образуем, темно во тьме, темень к темени, кровоточа без услад, грубо изодранные, разорванные в клочья тени, мы, мы можем все, так как ничего не умеем, и поэтому я должна отсюда убраться? Где, наконец, я обрела то, что искала: небытность. Бегство. От всего. Отсутствовать, но логики ради. Не ведать красок, образов, запахов. Я послушно обращаюсь к обману, влекущему меня. Далеко со мною он не уйдет. Его я знаю. Будет тащить меня за собой, придется тянуть меня за одежду, которая тоже тень, отнюдь не просторная для других персон. Я слишком нежная, чтобы ходить, тут что-то с силой дергает меня, не я ли то, что дергает меня? Нет, это идет сзади, а не спереди. Тени не хотят меня оставить, а я не хочу остаться без них. Не моя ли это фигура, что увлекает меня назад, что тащится за мной, что хочет вернуть меня? Кто пришел за мной? Понятия не имею, как певцу это удалось сделать. Мое тело льнет ко мне, его мне лично доставил певец, хочет проникнуть внутрь меня, тело, хочет наказать меня, привести меня в порядок, так возбудилось вдруг оно! А я, бедная тень, должна отставать от него. Только потому, что этого хочет певец? Потому что он ничего не хочет? Потому что он хочет меня, Ничто? Потому что он хочет, чтобы Ничто присоединилось к нему? Чтобы он мог выгодно выделиться на этом фоне? Но ведь ему нет в этом нужды, кое в чем он немного разбирается, выдаст пару риффчиков, на которые он тотчас натыкается в море своей безмерности, и уже лезут и лезут к нему толпы неистовых девок, пожалте, они уже тут, разве я этого не знала! воют, как будто их тащат за волосы, и всех разом. Неужели он хочет сам снять тени, словно игральные карты, певец? перетасовать их, показать скрытое наиболее выгодной стороной? Но тут ему придется перебрать множество теней, чтобы суметь поцеловать одну. Ведь нас так много. Тонны теней лежат тут слоями, пусть попробует меня найти. Может, ему дал кто-то подсказку, квики ? Не могу поверить! Кто бы стал давать совет после розыгрыша? Как это должно было бы выглядеть? Ведь билет уже недействителен! Кто бы вообще отдал то, что вообще еще не нашел? Или что-то имеющее ценность, хотя бы и только для владельца, и никого больше? Он тащит меня за собой как приземлившийся парашют, уже рвутся стропила, я вероятно, прочно к нему пристегнута, ага, потому он и хочет это сделать! Понимаю. Материал, из которой скроена моя тень, собирается волочить за собой по земле как парашют, это кровавое, вонючее дерьмо, которым я являюсь, Ничто, которым я являюсь, но как я могу доставить ему удовольствие там наверху, где с ним носятся как с божеством! Почему я? Почему же я? Эта мягкая выскальзывающая у него из рук материя, за которую он давно уже не может ухватиться? Я ведь была до того аккуратно сложенной, тень под тенью, многие из них древние, слипшиеся слоями, слитые воедино, склеенные, куча лохмотья, и теперь он волочит меня за собой как кучу парашютного шелка. Что-то хочет залезть в меня, в мое тело, он кричит за моей спиной, не оборачивайся! там ведь «комиссар совершает обход» , мог бы крикнуть что-нибудь другое, проблема, думаю, в том, что я попросту не хочу видеть свое тело, я ведь та, которая ничего хочет видеть! – знать не хочу, как оно, тело, теперь выглядит! - ведь мое тело снова стало желанным для певца, востребованным, человек ведь всегда ищет человека, никому не достаточно самого себя, все мы полны желаний, мой певунчик тоже такой же туго набитый, жирный мешок желаний, придурок, ах, douchebag! все равно что клизма, всегда пустая, моментально опорожняется и надувается. Глаза его сверкают, детские слезы давно забыты, как только девки начнут орать, они высасывают его, а он пьет из них, получает все, что хочет, певунчик, получает все, я слышу их, слышу сейчас яснее, они подходят ближе, я слышу, маленькие девки уже орут там снаружи, жаждут крови, у них ведь еще молочные зубы, по меньшей мере отчасти! смешно, прежде я их не слышала. Мое тело меня еще не настигло! Не обернусь к нему, ни в коем случае. Что сделает певец, мне все равно, но я ни в коем случае не обернусь! Если оно меня догонит, мое тело, тогда я попалась, тогда могу певцу достаться, тогда обрету фигуру и структуру, при таких условиях могу в его сопровожденьи, которого я вовсе не хочу, остаться, если форму получу, которую можно предъявить, этого бы я хотела. Тогда бы я попала в лапы мешка желаний, этого зажравшегося клеща. Остальные счастливы бы были. Все остальные счастливы бы были, если бы певец их забрал. Но для него главное то, что снова я при нем. При условии, что форму получу, могу в его сопровождении остаться. Не как тень. Как тень меня он не желает. Выбирать я не могу, должна ведь делать то, что требуется от меня. Мое тело плетется близко от него, если он меня поймает, я пропала, это обольстительное, вязаньем украшенное тело, нет, это не пуловер, пуловер больше я сама, но чем-то большим я тоже не являюсь, тень без сосуда, структура без тела, это обольстительное тело, не украшенное вязаньем тело, которое жаждет меня, жаждет меня Ничто, хочет вырваться из лап Ничто, хочет проникнуть в меня. Не выйдет. Я не иду. Не выйдет. Я: ни шагу дальше! Но если остановлюсь, меня поймает мое тело! Тело продолжает идти, тяжело ступает непоколебимо как какой-нибудь политик-альпинист. Но все равно. Дальше я не иду. Если он меня настигнет, в сетях его окажутся одни лишь дыры. Присяду, мне нужно лишь мгновение покоя, покоя, чтобы тень чистую свою заново сложить, но стоит мне лишь на мгновение присесть, как тело меня настигнет, войдет в меня, и тогда капец тени и конец веселью. Скольжу по камням, не ощущая это, не чувствуя ничего, тут светлее ни за что не станет, слышу, как дышит за мной мое тело и как певунчик свои условия выдвигает, что он возьмет меня с собой, лишь если меня показывать сможет, если я объектом показа стану, не унесенный ветром образ, о ком никто не вспомнит, ну, давай же, давай! Поймал ли тело, наконец? Если прикажешь, певец, придется мне тень свою сложить и тело свое вновь к себе принять, и затем смогу на самом деле упаковать, нет, действительность я не смогу упаковать, это страшная угроза, но тень мою я не отдам, сумею по-другому запаковать, так, попробуем выступить в новой роли, я бы с такой охотой себя уложила в тень, ту что я есть, но этого он тоже мне не позволяет, охотится за мной, мое собственное тело охотится за мной! прочь, тело! он свет так давно потерял, и хочет его обрести во мне, вот шутка! я сама в себя въезжаю, возможно, если я прочно себя скатаю, мое тело нельзя будет больше раскатать, скатываю себя словно ковер, я ролевая модель, модель на роли, меня можно получить лишь плотно сложенной, квадратиками, нет, скорее как попало или скатанной в рулонном исполнении, но всегда должен кто-то другой тянуть, снова надеть меня на меня не так-то просто, при этом я влезть смогу, гарантию даю. Мое тело пыжится, пыхтит от напряжения, прежде чем певец достиг выхода из пещеры, должно ли оно непременно влезть в меня, глупое тело, и зачем? Зачем? Чтобы его можно было бы выбросить вместе со мной? Чтобы он вместе со мной, своей тенью, которая я есть, в единственном роде есть, имел возможность бросать, чтобы он снова мог меня выбросить? Почему он непременно хочет сначала проникнуть в меня? Только чтобы бросить меня? Швырнуть как камень над водой? Он точно не в своем уме! Я так просто этого не допущу, но как Ничто мне не остается ничего другого. Я вынуждена позволить делать со мною все. Только тело не впускать, только не впускать себя в тело! Я уж присмотрю! Спереди падает яркий луч света, если мне удастся остаться тенью, прежде чем в меня проникнет мое тело, либо какое-нибудь другое, прежде чем тело меня крест-накрест скрутить сумеет, не знаю даже, мое ли это тело вообще, прежде чем я Собою стану, надо предотвратить, чтоб моя дорогая тень каким-то телом не захвачена была, моим вероятно, они уж как-нибудь настоящее найдут, я же не знаю, могут точно так же подсунуть мне какое-нибудь другое, чужое, кто знает, не обернусь, видеть его не хочу! Только чтобы моей любимой тенью не завладело тело, во владенье не попало, чтоб моя дивная, теплая, мягкая тень снова, никогда не оказалась во власти тела! И даже если она силой под власть попадет, это тело могло бы воплощать лишь Ничто, которое я есть и которое я творю, так, эта фраза сей миг пропала, этой фразе я отдала себя в распоряженье, и фраза сей миг пропала, хороший пример для тела и тени, ничто не вечно, и даже предложенье. Везде ничто, и мое тело вместилось бы туда. Ничто, которое я творю, Ничто, это я. Ощущаю что-то, ощущаю что-то на плече, теку, позволяю сквозить сквозь собственные пальцы, меня смущает, что тело, вероятно, мое, хочет оживить мою глупую тень, только затем, чтобы оно потом снова выбросило меня вон, только чтобы он мог меня выбросить. Зачем? Потому что это он умеет! Наоборот должно быть, тень должна уметь с телом расставаться, но не выходит, тело то, что обладает силой, и это самое главное, тело - тот, кто имеет власть. Без тела нет власти. Без тела нет оружия. Что делает здесь певец? Взял с собой смартфон? Брать не имело смысла, он и без того прирос к нему! Он хочет мгновение остановить, что собственно смыслом кино и фото есть, не говоря уже о том, что оба совершенно смысла лишены?! Хочет остановить то, чего не видит вовсе, удержать Ничто, миг моего воплощенья удержать? Да, должен только он! Понимаю! Если это сделает он, значит, в миг творенья мое тело, форма, то, что из меня, из тени, сформировано будет вновь, тень, которая, наконец, что-то из себя творит! всё на свет предстанет, и даже время. Все выйдет на свет божий, и там засохнет и сгниет, - вот работа солнца, то, что оно охотнее всего с возлюбленными нашими творит. Ничего не останется в тайне. Невероятно, но певец, коль у него всегда так смартфон блестит, тысячами блесток, коль он вечно в кольце из пламени стоит, думает, что тоже может молнии метать! нет, он требует, чтобы я скроила что-то из своей тени, выйдя из его тени, наконец, скроила нечто большее, и что он потом тоже сможет что-то из меня скроить, но при этом лишь падает, падает в огненное кольцо, плюх! огонь растет, молнии бьют из смартфона, он опускается ниже, все ниже и ниже; в то время как пламя взлетает все выше, он метит ниже, гоним желаниями своими, что его ко мне сорвали вниз. При этом я само смиренье! Желаний никаких. Это все его! И невдомек, что падает, летит в сверкающее огненное кольцо. Он мог бы мне помочь, фото мои разослать, в то время как пламя лижет его язычками, думает, люди будут ему благодарны, налетят агентуры, да, навалятся, но это всегда останется закваской, то, что я есть и что увидят, аморфное что-то, все, на что он способен, меня, меня слепить он может, сфоткать, еще и еще раз, но на флешке не будет ничего, нет, нет, она не станет для тела в тени входным билетом!, и жесткий диск его бесценного мининоутбука, где станет он писать обо всем, что со мной и моим тельцем случится – и тотчас с этим в сеть! - в конце окажется совсем пустым, - стереть или выбросить? выбросить! разумеется, в корзину! я ведь не что-то прочное, то, что между певцом и мной, это было чем-то прочным, но сама я непрочна, и не стану никогда, и даже быть закваской означало бы слишком много требовать от тени, что формы не имеет и не желает иметь. Певцу, конечно, нужно удержать то, что создал, что, наконец, снова стало прочным, является его творением, новыми зонгами, номерами, названиями, лихими, бесстыжими зонгами и допотопными номерами; талант в делах маркетинга, он хочет удержать и свои зонги, переписать, не выбрасывать, меня удержать и ввести меня вновь как звезду, дать своему творчеству толчок. Но он хочет тень удержать! Безумец, у меня нет слов, купить его можно лишь песней, в пространстве, заполненном ярким солнцем, в котором он идет, он хочет тень удержать! Сделать это можно, разумеется, только при свете. Должен быть настоящий свет, где кажимость есть. Свет нужен просто, чтоб кому-то восходить. Тень можно удержать лишь при свете, что за чушь, я вижу нечто направленное на меня, это приятно, за спиной я ощущаю какую-то скобу, способную тело взять в обхват, что-то, что пытается в меня войти, я ведь не трамвай, вот что-то в меня входит, и потом должно еще сохраниться навечно, или что там ею певец считает. Записать или выбросить? Выбросить! Я чувствую это и это вижу. Скатываю себя в рулон, креплюсь, но крепко держаться больше не могу, я мякоть, размягчена, дала себя размягчить, долго не могу держаться, эту роль мое тело после меня не получит в качестве задания, он может здесь меня силой тащить сколько хочет, и все это должно удержаться? Это хочет певец удержать, который способен публику свою пленять, но только не меня? Что-то блеснуло. Вот сей миг что-то блеснуло! Нет, это не воскреситель. Не он. Не может он быть. Это должен быть экзекутор, противоположность прожектора. Слышу вой, уже почти шатаясь, не смея, наконец, идти, рассудок уже почти теряя, не умея больше себя в руках держать, моя бледная тень исчезает в темноте, темнота к темноте, ничто к ничто, Ничто идет к Ничто, без труда не вынешь и рыбку из пруда, ничего страшного, из Ничто назад я не возвращусь, гарантирую, это ухватка меня уже парализует, тело, которое они напустили на меня, вдруг исчезло, где оно теперь? Вероятно, действительно и окончательно исчезло, через конец, наконец, ушло, наконец, благодаря концу отброшено куда-то, несказанное облегчение, мягко теку через пару ступенек назад в темноту, тень к тени, скольжу по камням словно змея, сделавшая меня тенью. Мы должны расстаться, я и я, наконец, снова ничто, снова великое Ничто, это ясно, сверху доносится вой, минутку! скоро я перестану это слышать, скоро меня поглотит темнота тени, это Ничто, это я, наконец, действительно ничто, со своими недостойными недругами, наконец, я смогу избежать своего собственного присутствия, никто больше не льнет ко мне, напротив, я отлыниваю от себя, устраняю искажения, быть может, однажды я смогу опять себя красиво раскатать и к другим теням прижаться, лишь когда немного отдохну, что ничего не значит, наконец, ничего, наконец, ничего в глухом уединенье. Ранее еще в опасности, нынче нет, певца наверху встречают воем, принимают, в бесчисленных резервных копиях запечатлевают, если кто-нибудь надежно сохранится, так это он! Я больше этого не слышу, я знаю больше, чем слышу, но он к этому привык, его жадно глотают дурно воспитанные воспитанницы, проглочен воем; я больше догадываюсь об этом, чем вижу, все дерьмо, но и мы дерьмо, и быть хотим дерьмом, ничем иным, и мы ничто, я этого уже почти совсем не слышу, рёва там наверху, всепроницающего визга, что сквозь толстые стены проникает, но тени нет, тени нет! бегу назад, тонкий ручеек на камне, одним больше или меньше, все равно, бесследно пропавшая, ибо не была я ручейком, и даже тенью не была, была я темнотой и пустое пространство, и ничто, и покой, мои шедевры – темнота и покой, и боле ничего, у меня нет шедевров, и никогда не будет, какое счастье! больше никаких шедевров, обещаю! У меня же их никогда не было и больше не будет, никто не видит моих шедевров, никто их никогда не видел, вздор они, дрянь, мои шедевры дрянь. И я тьма к тому ж, что на страже их стоит, на страже шедевров во тьме стоит, Ничто стоит на страже дряни, и я к сему придаток, на пару сшитая тьма, обнесенная еще более мрачным частоколом теней. Всё мрачнейшая тьма. Непроницаема, да и кто захочет сюда проникнуть? Никто. Она тут, но тут ее вовсе нет. Никто ее не видит. Она ничто. Все едино. Все ничто. Ничто едино. Тьма. Снаружи далекий вой, я знаю, что это там!, но его почти уже не слышу, мое тело исчезло, исчезло все, я снова исчезла, к счастью, прокатившись по камням, кусок сукна, не больше, тене-шаль, нет, даже не шаль, тень тени, я унеслась, за версту от верхнего края, уи, уи, уии и конец, и без того я знаю, как это звучит, но я унеслась. Мне больше нет нужды что-либо знать, о чем-то вспоминать, что-то создавать, что я и без того не создала и никогда бы не могла создать. Ни крохи тут больше от меня. Отлично. Разве кому-нибудь еще моя энергия нужна, которая угасла, я лишь наклонилась назад, ни разу не поскользнулась, не упала и не сошла с пути. Никогда на ум мне не приходило длани страстно воздевать, хочу опять назад, как Ничто, быть той, которой всегда была и снова есть, порочной, праздной, вот, наконец, оно, мое величайшее счастье, наконец, ничто, никто меня не тронет, и никого не тронут, нет, и я ни к чему не прикоснусь, ни счастья больше, ни несчастья, лишь чернота, какая-то мягкая материя, которая распадается, и вновь соединяется, тень к тени, чернота к черноте. Далеко в прошлом все слайды во множестве аппаратов, все клики, флешки, хиты, линки, всё в прошлом. Я тень, как мне это по душе, больше ничего, тут ровно ничего. Те, что там у входа, новенькие, пока ещё ощущаются, но скорее как дым, как утренний туман, или предрассветный полумрак, я прохожу сквозь них, раздвигая их новые тени как занавеси, которые еще не сомкнулись, еще не ощутили свою гибкость, хотя бы на миг, но дальше кончаются всякие чувства, у входа постоянно толчется пара новеньких, охваченных тоской, они этого пока не понимают, но очень скоро всё поймут, пройдет лишь миг, а потом освободят проход, сольются с нами и растворятся в нас, ведь самое прекрасное – это Ничто, самое прекрасное – быть ничем, самый страшный соблазн из всех, больше никакой погони за мягким дуновеньем ветра, за мягкими руками, за мягким дуновеньем рук, больше никаких жалоб, на что сетовать, коль ничто не гибнет, ничто не исчезает? На что тут было бы сетовать? Не на что. Нет, не будет больше восторженных приветствий уху, которое там наверху уже свой зев широко открыло вою, визгу, скрежету зубному, лаканью, жратве, заглатыванью, перевару, и меня уже сменило на другое, его же нет, не будет больше ни привета, ни подтянутого и упругого тела, больше ничего, одна лишь тень, одна лишь тень короткая на камне, меня сгребут, сложат мигом, нет, я сложу себя сама, не сгребу, и мигом не сложу, себя я больше не сгребаю, мигом собираю, нет, и все же! Соберу себя из последних сил, бесплотными руками, без рук, без ничего, вместе с Ничто, хватай меня во мне самой, хватай меня, ту, которой здесь больше нет, тень к тени, меня здесь больше нет, я есмь.

Примечание драматурга.

Для чтения, стало быть: Адельберт фон Шамиссо: «Удивительная история Петера Шлемиля». Зигмунд Фрейд, абсолютно все. Потом это будет вам на пользу. Овидий: «Метаморфозы».

«Тень (Говорит Эвридика)» возникла по инициативе Эссенской филармонии.

© Издание: Rowohlt Theater Verlag, Reinbek bei Hamburg, 2011

© Текст: Эльфрида Елинек

© Перевод: Владимир Колязин

© Фото: Максим Мармур