Тень Левиафана

Ирина Старженецкая. Пророк Иов.

Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя?
Книга Иова

Имя Левиафана отбрасывает длинную тень.
Карл Шмитт

Прямое высказывание

В одном из интервью Андрей Звягинцев, говоря об истоках идеи фильма «Левиафан», сказал, что она идет от Книги Иова, а вовсе не от Гоббса, которого он поначалу вовсе не имел в виду. Возможно, это и так, однако и не совсем так… Постер с обложкой первого издания гоббсовского романа стал любимым плакатом звягинцевского фильма, висел он и на выставке «Левиафан: процесс Анны Матвеевой, и Звягинцев отметил особое значение для него этого изображения.

Однако фильм — это метафорическое высказывание и о человеке, и о государстве — Левиафане, и о Боге, и о справедливости, и о причинах, которые позволяют людям жить в ненасытном брюхе государства, как это описано в книге Томаса Гоббса. Столкновение с властью, коррупция, беспредел — все это узнаваемо, эка невидаль, об этом много писали и снимали, — но не это, вероятно, так задело и продолжает задевать всех. Не случайно слово «Левиафан» стало одним из главных слов нашего политического словаря.

Что-то иное сделало это почти забытое слово из Ветхого Завета одним из самых популярных слов прошлого года, не объясняющим, но обозначающим весь разлад, морок, стынь, ложь и бесперспективность жизни.

Фильм читали как сложное, зашифрованное послание и загадку — и к тому есть основания. Но по прошествии времени оказывается, что он — обескураживающе прямое высказывание; настолько прямое, что почему-то именно так его не воспринимают.

Социальная основа фильма — беды человека в столкновении с государством. Далекий поселок, как античный полис, со своей властью, представлена в фильме широко, во всем своем спектре. Градоначальник, пришедший к власти через насилие и подкуп.

Томас Гоббс рассматривает два типа возникновения государства: через договор и через приобретение–присвоение; тут, скорее, второй случай — присвоение власти и имитация общественного договора.

* * *

Герой — Николай, мужчина лет сорока. Мы не знаем его прошлого: ясно, что повоевал, может, в Чечне («афганцам» уже далеко за пятьдесят). Видно, что быт его был крепок, дом просторен и обустроен — и ванна, и горячая вода есть, и теплица, и подвал, полный солений, грибов да варений, мастерская и внедорожник «Фронтира», и моторная лодка (не у всякого, а только у приспособленного к жизни человека все это образуется). И интерьеры в доме с претензией на некоторый уют: видать, кое-где бывал, кое-что повидал. По-скандинавски крашеные дощатые стены, терраса с роскошным видом на залив, компьютеры. Словом, налаженный быт крепкого мужика, вдребезги разбившегося о власть.

Герой, автослесарь Николай живет на грани срыва. Рутинное дело для автослесаря — промыть карбюратор, а он срывается в злобном мате; обещает поднять лихоимцев на вилы. Отчего бы это? А он уже давно в этом стрессе, годами находится в безнадежной тяжбе с властью. Он — страстотерпец. Терпила, по-нашему. Но что-то есть надорванное в нем, когда-то сломанная пружина: слишком привычно и слишком много пьют, слишком злобно дерут глотку, и слишком уж — до звона в душе — пусто в ней. И держится Николай покуда только своей любовью к жене, к сыну, к отцовскому дому, что на самом краю Земли. Каждый знает таких людей: уехать они не могут, ибо слишком уж вросли корнями…

Друг Николая — Дмитрий Селезнев совсем иной: московский хваткий адвокат, поручитель и доверитель. Доверитель, предавший заповеди божеские и человеческие. «Соблазнить замужнюю женщину — большее преступление, нежели соблазнить незамужнюю» (Т. Гоббс). Вообще этот друг вроде бы и не при делах. «Герой нашего времени», сам себе никто — сойдет с поезда и забудет, где был, кого сгубил и зачем.

Ромка, сын Николая, — самый трагический герой фильма… По всей России подрастают в развалинах у костерка такие вот подростки, никому не нужные и уже ни во что не верящие. Лиля, жена Николая, пытается как-то примирить сына с судьбой, с собой, обогреть — но он ненавидит ее по определению, чтобы растить в себе эту черную ненависть-страсть: будто бы сквозь нее смотреть на мир и утверждаться. Через несколько лет вырастет — и пойдет воевать за какую-нибудь новую химеру: куда-то же ему надо будет деваться. Бедный мальчик.

Степаныч, начальник ГАИ, про которого Николай говорит: добрый, блядь, двух жен извел… А мы запомним эту фразу и подумаем в конце, что и он сам, Николай, ведь тоже двух жён пережил. Извёл? Как и от чего умерла первая жена Николая четыре года назад, о чем хорошо помнит его 13-летний сын, мы так и не узнаем…

Тут и аппарат насилия: полиция, ГБДД, прокуратура, суд, следствие… Собственно, тут и нет других, только простой человек — и власть, представленная во многих своих представителях. Секретарши, охранники, милиционеры, следователи, продавщица, служащие суда, мэрии, прокуратуры и рыбзавода, школьники. Такой вот мир этого ПОЛИСА, депрессивный, то и дело прорывающийся агрессией.

Николай предрекает: «Народ с вилами встанет!» — и тут же сдувается как шар, слыша скептические слова друга-адвоката: «Кто встанет-то?..»

Государство-Левиафан всесильно, кто же сильнее его? Он самый могучий зверь, он совокупный человек, собравший в себе ВОЛИ ВСЕХ, это — совершенная машина власти, неостановимо и незримо работающая, как конвейер рыбзавода. Он отправляет правосудие: вот уж и следователь, и судья, и секретарь судейский, и секретарша, и охранник в прокуратуре — все ушли, никого нет, а машина продолжает работать. Десять дней на кассацию. Восемь. Пять. Два. Ноль.

Главный герой прост и прям, как лом, — в своей бессильной ненависти, со своей любовью к жене… но у него-то хоть любовь есть, которая все прощает и преображает. У других же ничего этого нет, они — как неживые куклы, марионетки: на работу — с работы, только по пьяни вроде бы оживают…

Зима ведь еще и не пришла, она на пороге — лютая, черная, страшная, долгая-долгая. Что-то сломалось в людях, холодно в душах, и не понять, чем их обогреть. Что-то совсем не так, и уже никогда не будет так. У всех. И у женщин, работниц полудохлого рыбзавода, и у подруги Анжелочки, а у городничего Шелевята тревожно рыскают поросячьи глазки, ему не по себе: грядет зима, а следом — что? То ли выборы, то ли отстрел, то ли тюрьма… Далекая, равнодушная и безжалостная высшая власть обязательно накопает и уничтожит, рано или поздно скажет: хватит, пожил, пусть другие поживут — и кинутся, и разорвут. Другие рассядутся по норам-кабинетам, и никому дела нет, кто там теперь пролетает в «крузерах» с черными стеклами.

И ружья-то есть: покуда для охоты или просто так пострелять. Будет еще сцена со стрельбой из ружей и автоматов по бутылкам и портретам вчерашних и позавчерашних лидеров, привычная забава — почти ритуальная акция, и опять будет с пьяной ухмылкой явная угроза, но время еще не пришло… И страшная агрессия копится, копится в этой пустоте и ждет выхода.

Только в конце фильма, когда все случилось, мелькнет в эпизоде отец Василий — человек, Бог которого всегда с ним.

* * *

Фильм встретили «в штыки», и даже отдельные «отморозки» предлагали режиссеру покаяться на Красной площади за то, что оболгал Россию. А другие — за то, что посягнул на самое святое, что оскорбил их чувства… Герои «Левиафана» говорят короткими яростными фразами, способными, кажется, испепелить, как дыхание дракона. Длинны и мертвы только речи судей и пастырей.

Равнодушная скороговорка судьи и равнодушная патетика церковного владыки — они ведь играют свои роли, они «при исполнении». Получается, что в братке-градоначальнике больше человеческого, нежели у этих высоких персонажей.

* * *

В «фильме о фильме» плавали на надувных лодках строители Левиафана, монтировали в воде гигантский пластиковый скелет кита. Подумал — а ведь странно, что в фильме, снятом на краю света, нет ни одной сцены на воде, хотя море — существеннейшая часть фильма и прибрежной опасной жизни. И даже на пикник едут «за семь верст киселя хлебать» на машинах, трясутся по пыльной гранитной крошке. Отчего же нет ни одной сцены на воде? И даже лодку герой продает, не спустившись в ней на воду, и грузит покупателю мотор, так ни разу и не взревевший радостным клекотом. Да ведь ради этой лодки, этого лютого моря, соленого ветра, волны и рыбы и живут тут с незапамятных времен люди, отчего же герою «Левиафана» в этом отказано?

Море, небо — знаки свободы. Человек, вышедший в море на лодке, не свободен от моря, ветра и волн, но он свободен от демонов и хозяев суши. Они мелки, с моря их не видать… В звягинцевской истории герою отказано от свободы и моря. Может, потому, что здесь людям отказано и в Боге. Человек сломлен внутренне, и эту сломленность Николая всею душою чувствует, ощущает жена его Лиля, иначе бы не преступившая.

Испытания Иова

С юности мучила меня ветхозаветная Книга Иова, одна из самых древних (Ориген считал что самая древняя, ранее Пятикнижия написанная) — «Первая и главная книга человечества о страдании».

Ориген, Блаж. Иероним, преп. Ефрем Сирин считали автором Книги Иова Моисея, Свт. Василий Великий относил ее к эпохе Книги Судей; Свт. Григорий Богослов видел автором Книги Иова царя Соломона. Свт. Иоанн Златоуст написал: «Может быть Моисей, а может, и Соломон написал Книгу Иова, не знаю». Большинство православных богословов согласны с мнением свт. Григория Великого: «Кто написал книгу Иова, узнать не можем, а знаем только, что Святой Дух диктовал ее, и он есть истинный автор ее»[1].

* * *

Самая страшная, может быть, в Священном Писании, оставляющая человека одного в мире, — потому что кто, как не Бог, позволил все это сотворить с Иовом и близкими его — и всеми нами потом?

«Тайна Иова есть тайна страдания, — писал архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской) в своем эссе «Тайна Иова. О страдании». — Нет ни одной книги на земле, которая подошла бы к этой тайне так просто и так глубоко как книга Иова… никакая другая философия печали и скорби человеческой ни произведения художественной литературы не дают столь ясно глубины познания страданий, как книга Иова»[2].

* * *

«Был человек на земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла. И родились у него семь сыновей и три дочери (все конкретно, как у Звягинцева: семь и три).

Имения у него было: семь тысяч мелкого скота, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот ослиц и весьма много прислуги; и был человек этот знаменитее всех сынов Востока. Сыновья его сходились, делая пиры каждый в своем доме в свой день, и посылали и приглашали трех сестер своих (вот откуда начались Три Сестры!) есть и пить с ними (Иов: 1,1–4).

Но интрига не в этом (мало ли состоятельных людей на земле Востока?), тем более что, «когда круг пиршественных дней совершался, Иов посылал за ними и освящал их, и, вставая рано утром, возносил всесожжения по числу всех их (и одного тельца за грех о душах их). Ибо, говорил Иов: может быть, сыновья мои согрешили и похулили Бога в сердце своем. Так делал Иов во все такие дни» (Иов: 1,5).

* * *

А сюжет начинает круто заворачиваться, лишь «когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана. И сказал Господь сатане: откуда ты пришел?

И отвечал сатана Господу, и сказал: Я ходил по земле и обошел ее» (Иов: 1,6-7).

Дальше текст разворачивается как стремительная экзистенциалистская пьеса.

«И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый (возможен хор ангелов), богобоязненный и удаляющийся от зла. И отвечал сатана Господу, и сказал: разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил его, и дом его и все, что у него?

(В фильме Звягинцева аккуратная белая оградка стоит-таки, и каждая штакетина любовно выпилена округлым овалом сверху, долгая работа).

Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле; но простри руку Твою и коснись всего, что у него, — благословит ли он Тебя?

И сказал Господь: вот, все, что у него в руке твоей; только на него не простирай руки твоей.

И отошел сатана от лица Господня» (Иов: 1,8-12).

Сцена вторая

Дом Иова. «…И вот, приходит вестник к Иову и говорит: волы орали, и ослицы паслись подле них, как напали Савеяне и взяли их, а отроков поразили острием меча, и спасся только я один, чтобы возвестить тебе.. Еще он говорил, как приходит другой и сказывает: огонь Божий упал с неба, и опалил овец и отроков, и пожрал их; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе. Еще он говорил, как приходит другой и сказывает: Халдеи расположились тремя отрядами и бросились на верблюдов и взяли их, а отроков поразили острием меча; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе<…>

Тогда Иов встал и разодрал верхнюю одежду свою, остриг голову свою, пал на землю, и поклонился, и сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял… да будет имя Господне благословенно!» (Иов: 1, 13-22).

Сатана, однако, не оставляет в покое Иова, но и Бог почему-то внимает злым словам диавола.

«…И сказал Господь сатане<…>: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла, и доселе тверд в своей непорочности; а ты возбуждал Меня против него, чтобы погубить его безвинно. И отвечал сатана Господу и сказал: кожу за кожу, а за жизнь свою отдаст человек все, что есть у него; но простри руку Твою и коснись кости его и плоти его, — благословит ли он Тебя? И сказал Господь сатане: вот, он в руке твоей, только душу его сбереги.

…и поразил Господь Иова проказою лютою… И сказала ему жена его: ты все еще тверд в непорочности твоей! похули Бога и умри» (Иов: 2, 1-9).

Имя ее Библия не сохранила, а жаль. Как же было сказано ею — в боли и страдании за погибших детей, за прокаженного мужа: «Похули Бога и умри!»

…но он сказал ей: ты говоришь, как одна из безумных: неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» (Иов: 2,7-10).

Тысячи лет после того, как было сказано это, евреи и христиане повторяли эти слова в страхе, боли, крови, в огне и в газовых печах.

Три друга Иова

«И услышали трое друзей Иова о всех этих несчастьях, постигших его, и пошли каждый из своего места: Елифаз Феманитянин, Вилдад Савхеянин и Софар Наамитянин… И подняв глаза свои издали, они не узнали его… и зарыдали… И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей; и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико» (Иов: 2, 11-13)

После того открыл Иов уста свои и проклял день свой…

…погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек! День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет!.. О! ночь та — да будет она безлюдна; да не войдет в нее веселье! Да проклянут ее проклинающие день, способные разбудить левиафана!» (Иов: 3, 1-8).

Друзья его решились утешить Иова.

Друг Иова, Елифаз Феманитянин, не страдавший так, начинает увещевать его. Но слова его столь же мертвы, как и слова архиерея из фильма А. Звягинцева.

Иов же отвечал другу:

«…о, если бы верно взвешены были вопли мои, и вместе с ними положили на весы страдание мое! Оно верно перетянуло бы песок морей! Оттого слова мои неистовы. Ибо стрелы Вседержителя во мне; яд их пьет дух мой; ужасы Божии ополчились против меня» (Иова:
6, 1-4).

В своем страдании Иов пеняет своим друзьям, которые не понимают его скорби:

«Научите меня, и я замолчу; укажите, в чем я погрешил. Вы придумываете речи для обличения? На ветер пускаете слова ваши. Вы нападаете на сироту и роете яму другу вашему. Но прошу вас, взгляните на меня; буду ли я говорить ложь пред лицем вашим?<…> Разве я море или морское чудовище, что Ты поставил надо мною стражу? Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое?.. Доколе не отойдешь от меня… Если я согрешил, то что я сделаю Тебе, страж человеков! Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость? И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего?..» (Иов: 7)

И тогда начал говорить второй друг, Вилдад Савхеянин, и речь его была довольно мудра. На этих принципах была основана и наша советская юриспруденция. Он подошел с другой стороны, неожиданно, как прокурор, вопрошая:

«Неужели Бог извращает суд, и Вседержитель искажает правду? Ежели сыновья твои согрешили пред Ним, то Он и предал их в руку беззакония их… ежели ты чист и прав, то Он ныне же встанет над тобою и умиротворит жилище правды твоей… Видишь, Бог не отвергает непорочного и не поддерживает руки злодеев» (Иов: 8, 3,4,20).

«Я желал бы состязаться с Богом»

«Как оправдается человек пред Богом? — продолжает Вилдад. — Если захочет вступить в прение с Ним, то не ответит Ему ни на одно из тысячи… Кто в вихре разит меня и умножает безвинно мои раны, не дает мне перевести духа, но пресыщает меня горестями? Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, кто сведет меня с Ним? Если я буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня; если я невинен, то Он признает меня виновным… Все одно; поэтому я сказал, что Он губит и непорочного и виновного…

Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же?» (Иов: 9)

Иов отвечает прямо:

«Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас. И тогда я буду говорить и не убоюсь Его, ибо не таков я сам в себе. Скажу Богу: за что Ты со мною борешься? Хорошо ли для Тебя, что Ты угнетаешь, презираешь дело рук Твоих, а на совет нечестивых посылаешь свет? Разве у Тебя плотские очи и Ты смотришь, как человек? Что Ты ищешь порока во мне и допытываешься греха во мне? Твои руки трудились надо мною и образовали всего меня — и Ты губишь меня?»

Тут против Иова вышел Софар и сказал:

«Пустословие твое заставит ли молчать мужей? Можешь ли ты исследованием найти Бога? Можешь ли совершенно постигнуть Вседержителя?»

Но и ему отвечал непокорный Иов:

«Подлинно, только вы люди, и с вами умрет мудрость! И у меня есть сердце, как у вас… Посмешищем стал я для друга своего, я, который взывал к Богу и которому Он отвечал!.. Сколько знаете вы, знаю и я: не ниже я вас. Но я к Вседержителю хотел бы говорить и желал бы состязаться с Богом. А вы, сплетчики лжи, все вы бесполезные врачи. О, если бы вы только молчали, это было бы вменено вам в мудрость… Хорошо ли будет, когда Он испытает вас? Строго накажет Он вас, хотя вы и скрытно лицемерите… Замолчите предо мною, и я буду говорить, что бы ни постигло меня» (Иов: 13).

Иов вступает в тяжбу с Богом и не может отступить, тут весь смысл противостояния, в этом и сюжет всех подобных, несчётное число раз случавшихся на Земле. Иов вызвал на суд Бога! Вступил в тяжбу с Вседержителем, чего бы это ему ни стоило, возбудил судебное дело.

«Вот, я завел судебное дело: знаю, что буду прав… удали от меня руку Твою, и ужас Твой да не потрясает меня. Тогда зови, и я буду отвечать, или буду говорить, а Ты отвечай мне. Сколько у меня пороков и грехов? покажи мне беззаконие мое и грех мой…

…Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями<…> Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает: так человек ляжет и не встанет… Когда умрет человек, то будет ли он опять жить? Во все дни определенного мне времени я ожидал бы, пока придет мне смена. Но гора падая разрушается, и скала сходит с места своего; вода стирает камни… Так надежду человека Ты уничтожаешь. Теснишь его до конца, и он уходит… В чести ли дети его, — он не знает, унижены ли — он не замечает; но плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает».

Не выдержав богохульства Иова, опять вступает в спор друг его Елифаз:

«…Тебя обвиняют уста твои, и твой язык говорит против тебя. Разве ты первым человеком родился и прежде холмов создан?<…> Что устремляешь против Бога дух твой и устами твоими произносишь такие речи?» (Иов: 14)

И отвечал им Иов:

«Слышал я много такого; жалкие утешители все вы! И я мог бы так говорить, как вы, если бы душа ваша была на месте души моей… ныне Он изнурил меня. Ты разрушил всю семью мою!.. Гнев Его терзает и враждует против меня… Разинули на меня пасть свою; все сговорились против меня. Предал меня Бог беззаконнику и в руки нечестивым бросил меня. Я был спокоен, когда Он потряс меня, взял меня за шею, и избил меня, и поставил меня целью для Себя. Земля! не закрой моей крови, и да не будет места воплю моему!.. О, если бы человек мог иметь состязание с Богом, как сын человеческий с ближним своим!»

Ирина Старженецкая. Четыре евангелиста.

Сызнова встрял Вилдад (С.С. Аверинцев называет его вспыльчивым): «…когда же вы положите конец таким речам?.. О ты, раздирающий душу твою в гневе твоем! Неужели для тебя опустеть земле, и скале сдвинуться с места своего? Да свет у беззаконного потухнет и не останет искры от огня его».

И так еще 21 один стих до конца 18-й главы.

Но и ему Иов непокорный отвечал:

«Вот уже раз десять вы срамили меня и не стыдитесь теснить меня. Если я и действительно погрешил, то погрешность моя при мне остается. Если же вы хотите повеличаться надо мною и упрекнуть меня позором моим, то знайте, что Бог ниспроверг меня и обложил меня Своею сетью. Вот я кричу: обида! и никто не слушает; вопию, и нет суда… Помилуйте меня, помилуйте меня вы, друзья мои, ибо рука Божия коснулась меня. Зачем и вы преследуете меня, как Бог, и плотью моею не можете насытиться? О если были бы записаны слова мои! Если бы начертаны были они в книге резцом железным с оловом, — на вечное время на камне вырезаны были! А я знаю. Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою, и я во плоти моей узрю Бога».

И будто не слышал Сафар снова, отдохнув, выступает со второй подготовленной речью про печальную судьбу беззаконного человека.

«И отвечал Иов: Разве к человеку речь моя?.. Как же вы хотите утешать меня пустым? В ваших ответах остается одна ложь».

Тогда в третий раз вступает прокурор Елифаз и обвиняет Иова — на сей раз уже в великих беззакониях, ссылаясь на неопровержимые факты наказания Господня. Его главный аргумент прагматичен донельзя:

«Разве может человек доставлять пользу Богу? Разумный доставляет пользу себе самому. Что за удовольствие Вседержителю, что ты праведен? И будет ли Ему выгода, от того, что ты содержишь пути свои в непорочности? Неужели Он пойдет судиться с тобою? Верно, злоба твоя велика, а беззакониям твоим нет конца. Верно, ты брал залоги от братьев твоих ни за что и с полунагих снимал одежду. Утомленному жаждою не подавал воды напиться, и голодному отказывал в хлебе; а человеку сильному ты давал землю, и сановитый селился на ней. Вдов ты отсылал ни с чем, и сирот оставлял с пустыми руками<…> Помолишься Ему, и Он услышит тебя, и ты исполнишь обеты твои».

Иов жаждет найти Бога, но Бог скрывается от него. Однако Иов не отступает, вновь и вновь взывает: «пусть испытает меня! Нога моя твердо держится стези Его; пути Его я хранил — не отклонялся. От заповеди уст Его не отступал».

Вилдад же усмехается: «И как человеку быть правым пред Богом и как быть чистым, рожденному женщиною?.. Тем менее человек есть червь, и сын человеческий есть моль».

Но Иов осмеивает мудрость друзей своих: «А гром могущества Его кто может уразуметь?»

Но снова Иов уверяет друзей в своей непорочности, продолжив возвышенную речь уже который раз, но Бог отвернулся. А Иов продолжает уже который раз про беды нечестивого и радости праведного.

Кое-что об Иове

А ведь был Иов велик несказанно: «когда я выходил к воротам города и на площади ставил седалище свое, — юноши, увидев меня, прятались, а старцы вставали и стояли; князья удерживались от речи… язык знатных прилипал к гортани их…

Сокрушал я беззаконному челюсти и из зубов его исторгал похищенное. Облекался в правду; отцом был для нищих, глазами — слепцу и ногами — хромому…

После слов моих уже не рассуждали… Ждали меня, как дождя… Бывало, улыбнусь им — они не верят, и света лица моего они не помрачали. Я назначал пути им и сидел во главе, и жил как царь в кругу воинов, как утешитель плачущих… А ныне я стал братом шакалам и другом страусам».

Иов призывает на себя проклятие: «если грешил я похотью, лукавством, прелюбодеянием, пренебрежением других, самолюбием, идолопоклонством, мстительностью, негостеприимством, лицемерием и захватами земли».

Нечего было ответить друзьям Иову, и они умолкли.

Но тут на сцене появляется «идеолог нового поколения», некий молодой Елиуй, который молчал, как подобает, пока говорили старшие, но когда они замолчали, воспылал он гневом на Иова — за то, что тот оправдывает себя больше, нежели Бога.

И заявляет Елиуй Иову и его друзьям:

«Не многолетние только мудры, и не старики разумеют правду… Вот, я ожидал слов ваших, я пристально смотрел на вас… но никто из вас не обличает Иова и не отвечает на слова его…»

И стал говорить: «вот я пред тобою вместо Бога… Бог выше человека, для чего тебе состязаться с ним? Он не дает отчета ни в каких делах Своих».

Елиуй по пунктам разбирает обличения Иова и доказывает: нет, «не может быть у Бога неправды».

Далее следуют чудеса: и глас Божий гремит из бури:

«Где был ты, когда Я полагал основания земли?.. Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева?.. Знаешь ли ты уставы неба, можешь ли установить господство его на земле?.. Можешь ли посылать молнии? Кто вложил мудрость в сердце, и кто дал смысл разуму? Знаешь ли ты пути диких коз?.. Захочет ли единорог служить тебе и переночует ли у яслей твоих? Можешь ли веревкою привязать единорога к борозде, и станет ли он бороздить за тобою поле?»

Много и устрашающе говорит Бог и наконец — следует главное:

«Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя?.. «Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя, он ест траву, как вол… ноги у него, как медные трубы, кости у него, как железные прутья… Возьмет ли кто его… и проколет ему нос багром?»

А далее следует фраза, которую в фильме отец Василий говорит пьяному русскому Иову — Николаю:

«Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? вденешь ли кольцо в ноздри его? проколешь ли иглою челюсть его? будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы? Станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих? будут ли продавать его товарищи ловли, разделят ли его между Хананейскими купцами? можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыбачьею острогою? Клади на него руку твою и помни о борьбе: вперед не будешь…» (Иов: 40, 20–27).

И вот наконец — знаменитая глава 41-я, которая тысячи лет привлекает и толкователей Талмуда, и христианских теологов, и философов — от Гоббса до А.Звягинцева, удостоенного приза на Каннском кинофестивале:

«Надежда тщетна: не упадешь ли от одного взгляда его? Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может устоять перед Моим лицем?.. Не умолчу о членах его, о силе и красивой соразмерности их (отсюда — и Гоббс, назвавший свой учебник политологии «Левиафан»: о красивой соразмерности членов его, имея в виду государство)… Кто может отворить двери лица его? круг зубов его — ужас; крепкие щиты его… От его чихания показывается свет; глаза его, как ресницы зари; из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры; из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла.

(Тут возникает забавная интонация — и Иову, а вместе с ним и нам тоже — становится уже совсем не страшно.)

Дыхание его раскаляет угли, а из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, а перед ним бежит ужас. Мясистые члены тела его сплочены твердо, не дрогнут. Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов. Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы. Железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево… Булава считается у него за соломину; свисту дротика он смеется. Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котел, и море превращает в кипящую мазь; оставляет за собой светящуюся стезю, бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости» (Иов: 41, 1-26).

И все-таки Иов отвечает Богу, не мог смолчать:

«…знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. Кто сей, помрачающий Провидение, ничего не разумея? — Так я говорил о том, чего не разумел… Выслушай, взывал я, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне. Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».

А что же было дальше?

«И не было на всей Земле таких прекрасных женщин, как дочери Иова»

А Бог сказал друзьям Иова: сердит я на вас за то, что вы говорили обо мне не так верно, как раб мой Иов. Возьмите себе семь тельцов и семь овнов и пойдите к рабу Моему Иову и принесите за себя
жертву.

«И возвратил Господь потерю Иова, когда он помолился за друзей своих; и дал Господь вдвое больше того, что он имел прежде. Тогда пришли к нему все братья его и все сестры его… и ели с ним хлеб в доме его, и тужили с ним, и утешали его за все зло, которое Господь навел на него… И благословил Бог последние дни Иова более, нежели прежние; у него было четырнадцать тысяч мелкого скота, шесть тысяч верблюдов, тысяча пар волов и тысяча ослиц. И было у него семь сыновей и три дочери… И не было на всей Земле таких прекрасных женщин, как дочери Иова… После того жил Иов сто сорок лет, и видел сыновей своих и сыновей сыновних до четвертого рода, и умер Иов в старости, насыщенный днями».

Иов первый в писаной истории вызвал Бога на суд и Бог этот вызов принял, по существу иска признал его справедливость и выплатил многострадальному Иову компенсацию. Вот такая история…

Протоиерей Александр Мень много размышлял о Книге Иова:

«При всем том в Библии нет книги более трудной и противоречивой. Ее автор соединил притчу в духе традиционного благочестия с криком бунтующей души, безотрадную картину жизни — с назидательным «счастливым концом», образ Бога в виде восточного монарха — с учением о непостижимости Сущего. Вся книга от начала до конца парадоксальна, и правы те богословы, которые считают попытки свести ее к единой формуле и единому замыслу безнадежным делом» (http://www.alexandrmen.ru/books/tom6/6_gl_11.html).

Кинозал

Во всяком хорошем фильме можно усмотреть множество цитат, аллюзий, ассоциаций, но в «Левиафане» нельзя не увидеть две милые и простые пьесы — «Ревизора» и «Грозу». Стоит героиня на обрыве, а внизу бушует бескрайнее море, в волнах играет черный кит. И это последнее, что видит она в своей жизни. И это — вовсе не метафора, не символ власти или политики (Звягинцев не раз признавался, что терпеть не может символов в кино), а скорее, промелькнувший образ могучей, свободной, но несостоявшейся жизни…

Этот приезжий и быстро «сдувшийся» столичный вертопрах…Этот городничий и его присные. Эта несчастная, трагическая, единственная, действительно глубоко страдающая, казнящаяся неприкаянная душа — «луч света в темном царстве», так сказать…

Фильм Звягинцева обвиняли в безбожности. Я так не увидел. Не фильм без Бога, а мир, где люди когда-то объявили богом Левиафана, он давно издох, а люди так и живут, будто он еще во всей силе, и не вытащить им его ни удою, ни вдеть ему в ноздрю канат… Краешком эпизода промелькнул бедный священник Василий со своим мешком с хлебом, на пути в свой дощатый, продуваемый барак. И не хотел — но поневоле вступил в разговор с мертвецки пьяным Николаем.

– Где твой Бог? — мычит тот, и уже вовсе не жалко его, а стыдно за него.

И спокойно отвечает ему поп, смиренно неся свое послушание: «Мой Бог — со мною».

И ему веришь! Об этом много не говорят.

Про кита

Русские поморы ходили на китов с кованым гарпуном-острогою. Но левиафан, морское чудище, тема морских народов… Вот и Герман Мелвилл воспел капитана Ахава и его метафизическую погоню за Белым китом — образом первородной стихии, враждебной человеку.

Визуальной карточкой фильма на многие годы, задолго до съемок, будет придуманный Звягинцевым и тщательно исполненный в мастерских скелет кита. Это чудище из пенопласта везли из Москвы, собирали в студеной воде на отливе, прижимали мешками с песком, чтобы его не унесло водой и ветром.

Скелет кита на берегу у кромки прибоя — это сильный и запоминающийся образ… архитектурный и. Может быть, даже слишком выразительный.

Как-то давно побывал я на острове Беринга. Шел долго по бескрайнему берегу. Никого вокруг не было. А впереди, на береговой линии, сначала была просто черная точка, потом она становилась все больше и больше. И вот она, исполинская туша кита. Скелет лежал тут уже давно, мясо наполовину обглодали размножившиеся тут песцы, которые при моем приближении бросились наутек, как мыши. Скелет кита, отмытый соленым морем и влажным ветром, белые эти кости в фильме Звягинцева обретают символ какой-то могучей жизни, давно уже закончившейся и прошедшей цикл превращений.

Томас Гоббс

Томас Гоббс (1588–1679), младший современник Уильяма Шекспира, прожил очень долгую жизнь, пережил ужасы гражданской войны, казнь короля, реставрацию… С книги «Левиафан»[3] началась мировая политическая наука и теория «общественного договора». Во введении к этому трактату Гоббс пишет, что «искусством создан тот великий Левиафан, который называется Республикой, или Государством… и который является лишь искусственным человеком».

«…Это больше чем согласие или единодушие. Это реальное единство, воплощенное в одном лице посредством соглашения, заключенного каждым человеком с каждым другим таким образом, как если бы каждый человек сказал другому: я уполномочиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой — при том условии, что ты таким же образом передашь ему свое право и санкционируешь все его действия.

Если это совершилось, то множество людей, объединенное таким образом в одном лице, называется государством, по-латыни — civitas».

В гоббсовском смысле, у нас государства никогда и не было. И «Левиафан» в России считался крамольной книгой.

«Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного Бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой».

Ибо благодаря полномочиям, отданным ему каждым отдельным человеком в государстве, указанный человек (или собрание лиц) пользуется такими огромными силой и властью, сосредоточенными в нем, что внушаемый этой силой и властью страх делает этого человека или это собрание лиц способным направлять волю всех людей к внутреннему миру и к взаимной помощи против внешних врагов… До сих пор я обрисовывал природу человека, чья гордость и другие страсти вынудили его подчиниться государству, и одновременно огромную власть его властителя, которого я сравнивал с Левиафаном, взяв это сравнение из последних двух стихов 41-й главы книги Иова, где Бог, рисуя великую силу Левиафана, называет его царем гордости.

«Но этот Левиафан смертен и подвержен тлению, как и все другие земные существа»…

Он умирает, когда люди не боятся и не уважают его. И возвращается «война всех против всех», Великая смута. В истории ХХ века так было уже трижды в России: после Первой мировой войны, после революции и последовавшей за нею Гражданской войной — и после распада Советского Союза.

Как написал Булат Окуджава в «чехословацком» 1968 году:

Вселенский опыт говорит,
что погибают царства
не оттого, что тяжек быт
или страшны мытарства.
А погибают оттого
(и тем больней, чем дольше),
что люди царства своего
не уважают больше.

* * *

После нас, а может, и после ядерного апокалипсиса, который нам настойчиво обещают, что останется на этих бескрайних и безлюдных пространствах? Когда разложатся ржавые скелеты ледоколов и баркасов, рассыплются бетонные коробки опустевших домов и зарастут лесом (уже зарастают) непаханые поля, — какие же племена придут на эту землю, звуки какой же речи нарушат эту тишину и этот равнодушный покой?

Вот такие мысли бродят в голове у человека, посмотревшего это беспокойное кино. Эти скалы, базальты и граниты, как окаменевшие динозавры, встающие из моря, выветрившиеся пластины земного хребта, голый панцирь земли, по которой бродят такие неприкаянные люди.

Музыкальная стихия фильма заслуживает специального разговора.

Огромное внимание уделено звуковой партитуре фильма — рёву моря, шуму колес по гравию, крикам чаек на берегу, скрипу тормозов и гудению экскаваторов-чудовищ, крушащих дом, на месте которого суждено будет встать церкви.

* * *

На фильм и его авторов, даже на актеров, обрушилась такая волна хулы и поношений, невиданная в последние лет шестьдесят, что казалась просто невозможной. Правда, затем после международного триумфа, волна эта спала, но угомонились далеко не все: сама накаленная, нервическая общественная атмосфера провоцирует все новых ниспровергателей Андрея Звягинцева и его команды. За истекший год атмосфера еще более накалилась.

Ольга Седакова писала:

«Остов огромной рыбы (или кита) — постоянный задник происшествий Левиафана. Этот символ обладает огромной суггестивной силой, тем большей, что авторы не собираются его “расшифровывать”… Оказывается пробитой глухая стена запрета и самозапрета: рушится общий заговор не то что “говорить об этом”, но “видеть это”, видеть целиком, во весь его рост… Последующую за ним музыку истории нам еще предстоит услышать. Впрочем, я думаю, что она уже зазвучала: для меня очевидно, что фильм Звягинцева закончен в “докрымскую эпоху”…В Левиафане отношения “властей” и “подвластных” уже подошли к черте прямого антагонизма».

Не знаю… Художник не работает над сегодняшними новостями, он творит в каких-то других, своих временах. Еще в фильме «Елена», снятом четыре года назад (а если иметь в виду замысел — то и все пять), показаны все основные механизмы народного самооправдания и инстинктивного хищного выживания, позволяющего себе преступать любые заповеди и законы, что так проявилось в последние два года. Есть принять этот лаг, года через три, мы поймем, про что был «Левиафан».

* * *

Три уровня задачи. История Иова — иск человека к Богу, сотворившему его и мир. Бесконечная и неисчерпаемая тема.

Социология Т. Гоббса пытается разбираться в делах людских не то чтобы без участия Бога, но с опорой на логику и разум доказывает, что людям лучше договориться между собою и отдать часть своей свободы «искусственному человеку» — государственной власти, управляемой законами, нежели жить в страхе «войны всех против всех».

История Николая, териберского жителя — это уже из иного времени, о возможности которого преду-

преждал Гоббс. О времени, когда Левиафан издох, кости его белеют на отмели, а люди оказались в сильном несогласии меж собою. Не могучая сила государства, величавая поступь справедливого судьи, не мудро согласованный закон правит всеми, а своекорыстие и самые низменные страсти. Жизнь в оставленности.

«Без страха и надежды» — как сказал однажды Николай Карамзин. Без Бога и без Левиафана.

«Дьявол бессилен перед лицом Бога. Человек бессилен перед лицом смерти. А Бог бессилен перед выбором человека… Только в руках самого человека будущее этой триады», — писал А.Звягинцев в заметках к фильму «Елена»[4].

P.S. 9 февраля 2016 г. Ночь. Сдаю текст в печать, а по всей Москве грохочут бульдозеры, лязгают ковшами экскаваторы. Рушат, ломают, сносят. Уничтожают отныне не разрешенную властями собственность. Левиафан, однако.

Февраль-март 2015
Январь-февраль 2016

Примечания

1.  Книга Иова – в русском синодальном переводе // Составление и комментарий В. Романенко. К.: Богуславкнига, 2013, с. 187).
2.  Архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской). Избранное, том 1. Издательство Братства во имя святого князя Александра Невского. 1999, с. 252.
3.  А. Лебедев обращает внимание на проблему перевода трактата Т. Гоббса, на обложке издания 1651 г. которого напечатано: «Leviafan, or the matter, forme and power of common wealth ecclesiasticall and civil». Недостатком всех изданий на русском языке был неточный перевод, по крайней мере его названия. Первое русское издание вышло в 1868 г. Переводчики С. Автократов и В. Зайцев дали такое название: «Левиафан, или о сущности, форме и власти государства». В изданиях 1936, 1964 и 1991 гг. название было переведено иначе, а именно: «Левиафан, или Материя, Форма и Власть Государства Церковного и Гражданского»... Допустим и другой перевод названия трактата – «Левиафан, или сущность, форма и сила (могущество) государства церковного и гражданского».
4.  В кн. «Елена». История создания фильма Андрея Звягинцева // Cygnnet. London, 2014, с. 56.            

© Текст и фото: Виктор Ярошенко