Темы: История
28.12.2014
или ЖИЗНЬ, какой она на самом деле была В СОВЕТСКОЕ ВРЕМЯ
Это истинные истории, происшедшие в моей семье. Только в одной, можно сказать, самой заурядной семье. Некоторые из них передаются из поколения в поколение, иные появились относительно недавно. Но они, по-моему, характерны для того времени, которое принято называть советским и о котором тоскуют некоторые люди моего старшего поколения.
Благодарность
Один из прадедов моей жены в царское время был сенатором и председателем суда в Санкт-Петербурге. Незадолго до Первой мировой войны он вел дело группы большевиков-террористов, один из которых показался судье человеком искренним, увлеченным своими коммунистическими идеями — словом, вызывавшим даже некоторую симпатию. По настоянию председателя, молодому человеку вместо расстрела был вынесен относительно мягкий приговор. Потом следы его затерялись.
Встретились они уже после революции, в Минеральных Водах, куда семья уехала из столицы, спасаясь от «красного террора». Комиссар в кожаной куртке сразу узнал старика в толпе и приказал сопровождавшим его чекистам:
– Взять его! Это царский сатрап — бывший сенатор Крашенинников!
Спустя несколько дней прадед жены был расстрелян в балке, недалеко от лермонтовского Провала.
На законном основании
К моей теще, Наталии Петровне, как-то пришла давняя знакомая, вдова крупного хозяйственника Озерского. Он был, кажется, замнаркома авиационной промышленности и погиб в 1937 или в 1938 году в застенках ГУЛАГа. Она тоже провела в ссылке стандартные по тем временам 18 лет.
Ее рассказ запомнился, как знак той эпохи.
Однажды к ней «в гости» зашел следователь, который вел дело ее мужа. Она жила с дочерью в роскошной по тем временам трехкомнатной квартире, что и стало предметом разговора.
– Зачем вам на двоих такие просторы? — спросил следователь. — А вот моя семья ютится в одной комнате в коммуналке. Давайте обменяемся!
Он долго уговаривал женщину, намекал на возможность каких-то «поблажек» мужу (как выяснилось много позднее, к тому времени тот уже был расстрелян, но она об этом, естественно, не знала). Не получив согласия, следователь удалился со словами:
– Ну что же, тогда придется действовать на законном основании!
...Основания, конечно же, не замедлили появиться. Спустя две или три недели она была арестована и отправлена в знаменитый АЛЖИР — Акмолинский лагерь жен изменников Родины …
Шахматная фигура
А вот мой отец, Исидор Павлович Лопатников, попал в места с почти шахматным названием — «СЛОН» (для несведущих: «Соловецкие лагеря особого назначения») не из-за квартиры: кому была нужна наша комната рядом с уборной в восьмисемейной «коммуналке»? Сам я отца практически не помню — выйдя из лагеря, он в семью не вернулся. Но со слов матери и других родственников знаю, что причиной ареста оказались как раз шахматы, которыми отец увлекался всю жизнь. Есть две версии. По одной — его арестовали за то, что он ходил перекинуться партией-другой к своему однокласснику по бывшей Ревельской гимназии, на беду оказавшемуся сотрудником эстонского посольства. По другой — за слишком тесное общение с участниками Первого московского международного шахматного турнира, и особенно — с Александром Алехиным, который вскоре после турнира эмигрировал из страны. Отец был на турнире одним из арбитров.
В нынешнем году (эти строки писались в 2005-м) исполняется 80 лет этому знаменательному событию в шахматной жизни страны, и наверное, как уже не раз бывало на его «юбилеях», по телевидению будет показана забавная комедия «Шахматная горячка». В нее, по свежим следам, были вставлены документальные кадры о турнире, на которых виден и мой отец. Мы всегда с нетерпением ждем этого момента — по недосмотру цензоров, его не вырезали...
«Турецкие хлебцы»
Я с детства очень любил «Турецкие хлебцы» — было перед войной такое печенье, потом его по идеологическим соображениям переименовали в «Московские хлебцы», а дальше оно и вовсе исчезло с прилавков магазинов. Мне оно запомнилось в связи с одним из первых для меня жизненных уроков.
Под Новый, 1942-й год на передовую привезли подарки. Мне достались трехпалые тканевые варежки и кулечек простого сахарного драже. Скромно, но и на том, как говорится, спасибо. Понимал: стране трудно.
Но тут командир взвода получил приказ: откомандируйте «вашего еврейчика» в штаб полка с плененным немецким офицером, майором медицинской службы. За недолгое время моего пребывания в этом стрелковом полку, до ранения, так случилось несколько раз: штабной переводчик, старый интеллигент, хорошо переводил документы, но немцы его не понимали и он не понимал их живую речь. А я, в силу ряда обстоятельств, по-немецки говорил свободно. Для меня такие «командировки» в тыл, в непривычную тишину, были чем-то вроде праздника.
...Мы шли два или три километра по лесу, ориентируясь по проложенной мною же накануне телефонной линии, утопая в снегу и ведя оживленную беседу: я, вчерашний московский школьник с карабином в руках, и он, немолодой мобилизованный нацистами врач из Франкфурта-на-Майне (от него я узнал много интересного и неожиданного, — но это для другого рассказа).
Наконец, миновав караул, спустились в блиндаж командира полка, сразу показавшийся мне более тесным, чем в прошлый раз. Присмотревшись, я понял, в чем дело: он был доверху уставлен новогодними подарками — ящиками с вином и коньяком, какими-то свертками и... большими коробками, на которых я прочитал (как сейчас вижу эти написанные через трафарет буквы, такое они произвели на меня впечатление!): крупно — «Турецкие хлебцы», мелко — «Ташкентская кондитерская фабрика».
Допрос я переводил с меньшим старанием, чем обычно, отвлекался. Праздник как-то потускнел...
И много лет спустя, когда бы ни заходил разговор о социальной справедливости, я вспоминал этот давний фронтовой эпизод.
Надгробие
Они встретились на баррикаде у Белого дома в дни памятного путча 1991 года: мой младший сын Димитрий и племянник прославленного сталинского маршала Семена Буденного — тоже Семен. Когда они познакомились поближе, сын рассказал ему эту историю.
На Ваганьковском кладбище с давних пор сохранились могилы некоторых из наших предков по линии моей жены. Когда Димитрий впервые увидел их, его удивило надгробие редкого черного гранита на могиле прадедушки. Точнее, не надгробие, а оставшаяся от него плита. Как выяснилось, некогда на плите стоял четырехгранный обелиск из того же камня с каменным крестом на верхушке. Так вот, этот обелиск приглянулся (было это во время Великой Отечественной войны) каким-то порученцам маршала, которые возводили памятник на могиле скончавшейся матери Буденного. Крест выкинули за ненадобностью (на вершине обелиска осталось отверстие), а обелиск установили на Новодевичьем кладбище, где в советское время было принято хоронить вождей и их родственников.
Буденный-младший сначала не мог поверить всему этому, но потом съездил на оба кладбища, сравнил, сделал замеры и убедился: все верно. Племянник оказался не в дядю. Его замучила совесть, и он настойчиво стал требовать, чтоб тот обелиск вернули на законное место.
Но поразмыслив, обе семьи все-таки решили: не стоит лишний раз тревожить прах давно умерших людей.
Смерть художника
Мой дядя, Макс Ефимович Яффе, был художником-пейзажистом. Пишу эти строчки, а передо мной на стене висят две его картины: тропинка в Абрамцеве и домик в Крыму... Я не специалист, не могу судить, насколько крупным художником он был. Но знаю, что творчество его имело успех, картины покупались и у нас, и за рубежом. Дядя был великий оптимист, бесконечно влюбленный в родную природу. Во время Великой Отечественной войны он, как и многие другие художники, занимался маскировкой Москвы — по его рассказам, это была целая наука.
В 1950 году ему устроили персональную выставку в МОСХе — Московском Союзе художников. Было много посетителей, книга отзывов содержала только восторженные записи. Мы все находились в отличном настроении, готовился заключительный банкет. Но перед ним полагалось «обсуждение» с участием руководителей МОСХа, искусствоведов, работников идеологических отделов горкома и райкома партии (хотя мой дядя был беспартийным).
И тут произошло неожиданное. Творчество пейзажиста было подвергнуто разносу за безыдейность, отрыв от жизни и прочие непростительные о ту пору грехи. На одной из картин была изображена поляна с несколькими стожками сена на ней. Как прокомментировал один из критиков, это вовсе не колхозный покос — автор пейзажа явно пропагандирует частное сельское хозяйство. А особенно мне запомнилась филиппика другого критика, который вопрошал, тыча пальцем в солнечный утренний пейзаж: «Скажите, где здесь видно, что это наше, социалистическое небо?!»
Заключительный банкет был сорван. Дядя получил инфаркт и вскоре умер.
Бессонные ночи
Это было в 1953 году, весной. Студент Павел Грушко (впоследствии известный поэт-переводчик) читал на вечере художественной самодеятельности шуточные стихи о том, как в общежитии юноша не без успеха ухаживал за девушкой. Он закончил такими строчками:
...А он был вовсе не виноват,
И нам было просто завидно!
И я, в то время молодой журналист, ответственный секретарь многотиражки, которая бесхитростно называлась «Советский студент», решил опубликовать эти стихи на очередной литературной странице.
Сказано — сделано. И — о ужас! Когда я вдумался в напечатанные слова, они предстали передом мной совсем в ином свете. То были дни печально знаменитого «дела врачей», их имена были у всех на устах. И одним из них был как раз профессор Вовси.
Я знал, чем грозила тогда порой безобидная типографская опечатка — помните эпизод из «Зеркала» Тарковского? Он не был придуман — так случалось и в жизни. Ночью я не мог заснуть. Перед мысленным взором всплывала строка:
«Вовсе не виноват!» «ВОВСИ не виноват!» «ВОВСИ НЕ ВИНОВАТ!!»
Так продолжалось несколько недель, пока не стало ясно, что те, кому надлежало бдеть, каким-то образом прозевали эту страшную крамолу.
Недавно мы с Павлом вспоминали тот случай. Он тоже не мог его забыть, хотя прошло более полувека.
«А я испугалась!»
Как и многие другие в бывшем СССР, родители моей жены тщательно скрывали свои дворянские, помещичьи корни. Лишь недавно один из моих сыновей впервые побывал на земле предков, в бывшем имении семейства Крашенинниковых под Воронежем. Вооружившись снимками из семейного альбома, он пытался найти стариков, которые могли знать его деда или, может быть, еще кого-то из помещичьей семьи (в дни революции, совсем молодым человеком, дед, мой тесть, бежал из имения в чем был, неся на горбе единственное, что мог унести, — семейную реликвию: тяжеленный мраморный бюст одного из именитых предков).
Сыну моему повезло: ему назвали старуху — ровесницу века, которая когда-то бывала в барском доме. Придя к ней, он достал выцветшую фотографию и спросил, не узнает ли она кого-нибудь?
– Никого не знаю, ничего не скажу! — неожиданно залопотала старушка. «Что же, потеря памяти в таком возрасте бывает», — огорченно подумал сын и распрощался.
А два года спустя, когда эта старушка умерла, ее близкие рассказали нам, что едва лишь дверь за визитером затворилась, она им заявила:
– Да всех я узнала: и барина Николая Антоновича, и его супругу Евгешу, и Александра Николаевича, и сынка его Николая...
– Почему же молчала? — спросили ее.
– А я испугалась! — был ответ.
Чего испугалась, остается только гадать. Но пришел не местный, городской, в длинном пальто, да еще с портфелем. Наверное, в ее несчастной голове возникли какие-то ассоциации...
«Rassenrein»
Моя жизнь круто перевернулась как раз в дни чехословацких событий 1968 года. К тому времени я был журналистом со стажем, заместителем редактора отдела экономических проблем еженедельника ЦК КПСС «Экономическая газета» — должность номенклатурная с соответствующими привилегиями («кремлевская поликлиника», цековские санатории, лечебные деньги на отпуск и т.п.). Редкий случай — и все это, несмотря на мой «пятый пункт».
Но вот в газету был назначен новый главный редактор, некий Алексей Федорович Румянцев. Он уговорил меня перейти заместителем редактора в отдел планирования и управления народным хозяйством — мол, отдел очень важный, интересный, ближе к практике (что верно!). Завотделом был покойный Генрих Миронович Эмдин, известный журналист, тоже еврей, но тогда я не придал этому значения. Потом Румянцев постепенно собрал в этом отделе остальных журналистов-евреев, еще сохранившихся в редакции. В дни ввода войск в Чехословакию он провел в секретариате ЦК (там, очевидно некогда и некому было, заниматься в такой момент делами редакции) решение об упразднении в газете этого отдела как якобы ненужного. Так редакция в одночасье освободилась от всех работавших в ней сотрудников — евреев. Естественно, отдел планирования и управления народным хозяйством (а это был действительно основной отдел «Экономической газеты») очень скоро восстановили. Но уже без нас. И, как сказал бы Геббельс, коллектив редакции стал «rassenrein»
Мне пришлось расстаться с любимым делом — журналистикой, и не без помощи добрых людей я стал научным работником в одном из экономических институтов.
На выездной комиссии
Об идиотских вопросах, которые задавались на так называемых выездных комиссиях райкомов партии, до сих пор рассказывают анекдоты. Через это чистилище в советское (доперестроечное) время проходили все, кто почему-либо собирался выехать за границу: в командировку, по турпутевке, в гости к родственникам или друзьям (последнее считалось делом практически запретным). Мне тоже довелось несколько раз «проходить сквозь строй» ветеранов партии, с увлечением решавших жгучую проблему: выпускать ли меня «за бугор», достоин ли я их доверия? Однажды (это было в 1979 году) мы получили приглашение в Париж: моя жена в детстве жила во французской семье, с которой после длительного перерыва возобновила переписку. Во время командировок (она специалист по французскому языку) жена бывала в родном для нее доме — так что связь была не только давняя, но очень прочная. Все это я стал подробно рассказывать на комиссии. И вдруг сидевшая во главе стола вполне, казалось бы, интеллигентная дама (как мне сказали, третий секретарь Октябрьского райкома Москвы) решительно прервала меня:
– Ну хорошо, это друзья вашей жены. А вы тут при чем?
Что я мог ответить на такой вопрос? Разумеется, в поездке мне было отказано. Она состоялась лишь позднее, когда директор института, где я работал, лично обратился к первому секретарю и упросил его сделать «исключение»...
В три раза
В 1974 году я впервые попал в Венгрию (участвовал в Международном экономическом конгрессе). Там мне очень понравилось, особенно магазины, которые разительно отличались от московских, в те времена убогих и полупустых... Вернувшись домой, я с восторгом рассказал жене об увиденном и подвел итог: в Венгрии живут в три раза лучше, чем у нас в СССР. Через год или два нам удалось поехать в Венгрию уже вдвоем, в международный дом отдыха журналистов на озере Балатон. Там было прекрасно. Побывали мы в Будапеште, в экскурсиях вокруг озера. Посмотрев на все это, жена согласилась: да, здесь в три раза лучше, чем у нас, но, добавила она, во Франции в три раза лучше, чем здесь. Я даже не поверил, так меня поразила Венгрия...
Еще через несколько лет вместе с женой мне удалось попасть во Францию, и я легко убедился в том, что она была права. Но однажды в книжном магазине я познакомился с каким-то американским экономистом — нас обоих заинтересовала одна книга. Он вызвался показать магазин в Латинском квартале, где, по его словам, был богатый выбор словарей по экономике — как раз то, что я искал. Во время прогулки по чудесным местам — мимо Лувра, по острову Сите на бульвар Сен-Мишель — я с восторгом делился со своим новым знакомым впечатлениями от Франции. Выслушав меня, он возразил: да, здесь живут неплохо, но у нас, в США, в три раза лучше! Не буду повторять доводы, которые он приводил, но скажу: когда в 1994 году я попал в Вашингтон, Нью-Йорк и Лоуренс, университетский городок в далекой американской глубинке, я убедился, что он был прав: здесь жизнь там была еще в три раза лучше, чем во Франции.
Теперь подсчитаем: 3 ´ 3 ´ 3 = 27. Меня всегда удивляло, что эта цифра была весьма близка к соотношению статистических показателей жизненного уровня населения в наших странах.
Ответ чиновника
А эту историю мне рассказал старший сын Сергей еще в ту пору, когда он, молодой физик, подрабатывал в журнале «Наука и жизнь», публикуя материалы для подборки интересных фактов в области отечественной и зарубежной техники. В одном ведомстве ему попался на глаза отчет о видах импортируемых из-за рубежа товаров. В перечне он, к великому удивлению, обнаружил... навоз!
Оказывается, действительно, в те времена Советский Союз ежегодно импортировал не только машины, зерно, но и сколько-то тысяч тонн этого «продукта» из Голландии — в основном для подсобных «кремлевских» хозяйств. Сергей поинтересовался:
– Неужели у нас своего этого добра не хватает?
На что чиновник, явно не лишенный остроумия, ответил:
– А чему вы, молодой человек, удивляетесь? У нас ведь и навоз — говно!
Фото: Александр Тягны-Рядно