Профессор Эдмунд Внук-Липинский

Профессор Эдмунд Внук-Липинский, октябрь 2014 г. Фото: В. Ярошенко

В. Ярошенко: Мы много слышали о вашем университете. Вот и Кшиштоф Занусси, с которым мы недавно встречались, сказал, что он «для очень продвинутых студентов». Расскажите, чем же он отличается от других.

Профессор Эдмунд Внук-Липинский: Университет Civitas имеет несколько целей. Во-первых, восстановление уровня социальных наук. Политические науки в высокой мере были идеологизированы. И поэтому возникла потребность восстановить эти науки — и не только в исследовательской сфере, но прежде всего — в образовании.

Мы начали нашу деятельность с Институтом социологии Академии наук. Этот институт я создавал еще в 1990 году на развалинах двух институтов Академии наук — Института политических наук и Института социалистических стран. Сотрудники старых институтов могли постараться получить работу в новом институте на общих основаниях, по конкурсу. Создавался наш институт практически с нуля. И тогда возникла идея создать на этой базе университет высокого уровня — Collegium Civitas. Начинали мы с двадцатью четырьмя студентами, было три направления: социология, политическая наука и международные отношения. К настоящему времени у нас уже несколько тысяч выпускников, в университете учатся около двух тысяч студентов.

Мы не стремимся слишком увеличивать число студентов, не хотим стать эдаким образовательным супермаркетом. Если уж продолжать это сравнение, мы хотим быть, деликатесным магазином высшего уровня, и поэтому не можем заниматься массовым обучением.

Наша задача — образование гражданских элит независимо от их политических взглядов. Специфика Collegium Civitas в том, что у нас нет крайних политических взглядов. У нас разные взгляды, но нет крайних — ни левых, ни правых. То есть у нас широко определяемый центр, что характеризует наших студентов.

У нас довольно много иностранных студентов, в том числе из России (около 20 процентов). Обучение платное, но плата не слишком высока, средняя по Варшаве.

В.Я.: Интеллектуалы — кто они? Консультанты или политики? Какова цена вхождения интеллектуала во власть? Как формировались в Польше новые элиты?

Э.В-Л.: Выстоять против репрессий можно было только на основе нравственных ценностей, которые разделяло культурное сообщество. Но когда эта система преследований падает, символическая политика (или антиполитическая, если можно так выразиться) превращается в реальную политику, т.е. в реальную игру интересов. И тогда этическое гражданское общество исчезает. Это как с семенем, которое падет, но из него вырастет новое растение.

В.Я.: Для меня это очень близкая тема. В 1991 году в журнале «Новый мир» была опубликована моя статья под названием «Партии интересов». Мы потом долго обсуждали, как же преобразовываются эти партии интересов с переходом к рынку. Раньше эти интересы были связаны с КПСС, а теперь они должны лоббироваться как-то по-другому. Современная ситуация с этим тоже связана. Они нашли прямой контакт с властью, а общество оказалось ни при чем. А как это происходило в Польше?

Э.В-Л.: В 1993 году мы проводили сравнительное международное исследование о формировании элит в странах Центральной и Восточной Европы, в том числе и в России. В России тогда еще был драматический момент, когда до конца не было ясно: система падает или все еще существует? Насколько члены старых элит остаются новых в кругах, переходят ли они на другие поля — экономические, сервисные, или вообще выходят из игры? Оказалось, что Россия была страной, где произошла лишь малая ротация. Политики остались политиками, начальники — начальниками. Это было самое-самое начало формирования, но оно многое определило. В Польше было иначе: здесь произошли очень большие изменения. Много новых социальных сил вошло в состав элит и власти. А те, кто были в составе партийной номенклатуры, в значительной мере перешли в экономические элиты или вообще были вытолкнуты оттуда. Это неправда, что все как один перешли в бизнесэлиты. Некоторые перешли, а многие были вытолкнуты. Самые ловкие перешли в экономику, они заменили политический капитал экономическим.

Я думаю, что в России наступила преждевременная консолидация системы.

В своей книге «Социология общественной жизни» я пишу об этом (издана на русском языке фондом «Либеральная миссия»). Описываю процесс, где выделяю необходимые фазы для перехода от коммунистической системы к демократической.

Первоначальная фаза — когда еще непонятно, что получится, но уже ясно, что старая система уходит в историю.

Вторая фаза — старая система уже не работает, а новой еще нет; в этот момент рождаются фортуны — потому что нет никаких устоявшихся правил и имеет значение удача: оказаться в нужное время в нужном месте (случай, фарт, риск).

И третья фаза — это фаза консолидации, когда уже устоялись правила игры, и они стали единственными и санкционированными государством. Правила игры становятся консолидированными, институциональными; тогда уже становится понятно, что за система возникла в результате. Или это либеральная рыночная демократия, или какая-то новая форма авторитаризма (мягкого, твердого). Об этом на примере Германии писал Эрих Фромм в своем «Бегстве от свободы».

Феномен «бегства от свободы» повторяется в каждой системе, которая переживает глубокие трансформации, иначе говоря — революции. И когда старая тоталитарная система гибнет, ей на смену вполне может прийти новая. Потому что некоторая, и довольно значительная — часть общества не привыкла, что она сама должна отвечать за свою судьбу. Долгие годы от них ничего не зависело, и у них не сформировались навыки к принятию судьбоносных решений.

У нас, в Польше, это уже сравнительно небольшая часть общества, но и теперь проявляется это стремление бежать от ответственности. Ну, например, в небольшом населенном пункте сломался мост через реку; жители считают, что за это отвечает правительство. Они будут годами писать жалобы, а не стараться совместными усилиями починить этот мост. Это потребует формирование сильной местной власти, наделенной полномочиями и средствами, и в результате возникает зрелое гражданское общество. Но, в общем, когда рушится тоталитарная система, для части людей, которых можно назвать «удовлетворенными рабами», — это потеря безопасности, они становятся неуверенными в себе, потому что свобода — это всегда риск, ее можно использовать одним образом или другим, принять неверное решение. Можно сделать хороший выбор, но можно — и плохой.

В тоталитарной системе человек был освобожден от ответственности за свою судьбу, потому что выбор решений за него делали другие.

Вот это открытие, что свобода — это обременение, для многих людей явилось шоком.

В.Я.: Если эту вашу лекцию о свободе прочитать рабочим где-нибудь на Урале, они скажут: всё это слова, какая свобода? Мы живем в этих бараках и всегда будем в них жить. Мы ничего другого делать не умеем, а сбережений у нас нет. И если закроется этот военный завод, то куда нам деваться? Двадцать лет прошло и они уже во всем изуверились. Денег вы нам не дадите, придет ваша власть и отберет нашу работу. Понимаете? Должна быть инфраструктура свободы.

Но у нас, и у вас в какой-то степени тоже этой инфраструктуры нет. Людям некуда деваться, им некуда переехать, они не обладают квалификациями, и у них нет ни средств, ни знаний. Вся эта трансформация — это огромная проблема. Мы ее недооценили. Расскажите, как здесь это происходило: военные предприятия, шахтеры, — куда все эти люди делись?

Э.В.-Л.: Вы правильно сказали: нужна инфраструктура свободы. Она не возникает в одночасье. Вот ее-то строительством все эти годы с помощью Евросоюза мы занимались. И важным элементом инфраструктуры свободы являются отношения между формами собственности. Возможность человека самому себя содержать. Должно быть соотношение государственной собственности и частной, которая является основанием свободы и фундаментом гражданского общества. Потому что лишь тогда человек не зависит от политики.

А пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, как сказано в Марксовом «Манифесте», приобрести же он может весь мир. Сейчас это уже, пожалуй, звучит как лозунг радикальных исламистов.

В.Я.: Двадцать лет назад, когда мы это анализировали, увидели, что в Советском Союзе создана мощнейшая инфраструктура несвободы, тоталитаризма. Государство —

почти единственный работодатель. Все электростанции соединены в одну цепь, включаются от одного рубильника. Элеваторы, склады, магазины, хлебозаводы — всё в руках у государства. Теперь это уже не так. Как вы видите эту проблему?

Э.В.-Л.: Чтобы создать эту инфраструктуру, и проводились реформы. У нас Бальцерович, у вас — Гайдар. Я вижу Россию извне, очень поверхностно. Вижу две проблемы: первая — в российской мифологии, а вторая — в отношении к формам собственности.

Россия является узником мифологии Великой Отечественной войны, которую выиграл не народ, а выиграл деспот, преступник; таким образом, вы никак не можете освободиться от Сталина. Я видел эти демонстрации: пожилые люди, которые были малыми детьми, когда он умер, а они несут портреты Сталина, который больше всего преследовал россиян, своих. В этой мифологии войны я вижу побег от свободы. Поэтому эту мифологию так поддерживает власть.

Второе — это отношение к формам собственности. Государство все еще остается слишком могущественным собственником и работодателем, от этого зависит и политическая, и гражданская жизнь. Если у людей не будет своей собственности, они будут голосовать за того, кто больше даст, за того, у кого в руках ресурсы. И люди будут группироваться вокруг центра власти, потому что и от доступа к этому центру власти зависит: будет у них тепло или не будет, получат они поставки или не получат. Нужно создавать рыночную экономику, эту инфраструктуру свободы.

Наша беседа состоялась 28 октября 2014 г.

Профессор Эдмунд Внук-Липинский, ректор — основатель университета Collegium Civitas, скончался 4 января 2015 года.

Из выступления на конференции «Интеллектуалы после коммунизма»:

…Изменение системы в результате «Круглого Стола» произошло так быстро и неожиданно, как никто не мог себе представить — ни деятели коммунистической элиты, ни лидеры «Солидарности». Мы определяли тогда свой возможный успех весьма скромным образом, а именно — как легализацию «Солидарности» и учреждение более либеральных порядков публичной жизни.

Какова же была роль польских интеллектуалов после того, как «Солидарность» победила на выборах? Можно сказать, что они придали начавшимся тогда политическим процессам некоторое нормативное измерение, но не больше того. Реальная же политика началась в 1990 году, когда Лешек Бальцерович приступил к осуществлению радикальных изменений в экономике. Потому что ее реформирование, переформатирование ее субъектов в то время было главной проблемой Польши. Именно реформы Бальцеровича и изменили, собственно, всю нашу жизнь. Однако эти реформы, вызвавшие отрицательную реакцию значительных слоев населения, тоже сыграли свою роль в распаде «Солидарности». Кроме того, они ориентировали людей на их частные интересы, что отнюдь не способствовало их превращению в граждан, не способствовало формированию гражданского общества.

А демократия без гражданского общества — это как дом без фундамента. Такой дом можно построить, но устойчивым и прочным он никогда не будет. Мы, интеллектуалы, конечно же, отдавали себе в этом отчет. И многие из нас шли в политику, чтобы способствовать формированию гражданского общества. Но из этого почти ничего не получилось, и получиться не могло. Вхождение интеллектуалов в политику было изначально двусмысленным, это было вхождением в совершенно иную сферу деятельности. Деятельность интеллектуала и деятельность политика имеют разные логики. Если интеллектуал является, скажем, ученым, то для него главным мотивом и стимулом является желание дойти до истины, понять природу тех или иных явлений и процессов. Интеллектуал, конечно, имеет право высказываться публично по общественным проблемам, даже если они выходят за рамки его профессиональной компетенции. Особенно в области нравственности. Но занятие политикой — это совсем другое.

Главная дилемма, перед которой оказалась часть интеллектуалов, участвовавших в движении «Солидарность», как раз и заключалась в том, вовлекаться ли в политику или по-прежнему оставаться вне ее. Потому что вхождение в политику имеет свою цену. Интеллектуал, который осуществляет такое вхождение, неизбежно должен отказываться от свободы мышления, потому что не может повредить своей политической организации. Он должен сохранять определенный минимум партийной лояльности, но тем самым сужать перспективу познания, ибо вынужден преувеличивать значение того, что совпадает с его политическими целями, и маргинализировать те элементы действительности, которые этим целям противоречат. В результате — неизбежное искажение видения реальности. А это значит, что ученый, художник или артист, которые входят в политику, перестают быть интеллектуалами. Они становятся технологами власти. Политик же, который не хочет обладать властью, это не политик. Он должен желать власти, потому что иначе он не может осуществить свои цели. Те политики, которые говорят: «Мне не нужна власть», просто не понимают природы того, чем они занимаются, как и того, ради чего они это делают.

К сказанному можно добавить, что интеллектуал, который поставляет свои знания политику независимо от того, какие цели тот преследует, является или циником, или партийным интеллектуалом. В том и другом случае это его как интеллектуала дисквалифицирует. Наконец возможен такой вариант, когда интеллектуал вообще изолируется от публичной жизни, но тогда он становится клерком. Однако во времена великих перемен быть клерком могут позволить себе лишь люди, абсолютно нечувствительные к общественным проблемам. Теперь же, прояснив различия между интеллектуалом и политиком, я хочу вернуться к разговору о гражданском обществе, которое является фундаментом демократии. В состоянии ли интеллектуалы способствовать его развитию? В коммунистический период они этому способствовали. Но в тот период речь шла об особом явлении, которое я называю этическим гражданским обществом. В теории демократии такое понятие почти не употребляется, но оно, как мне кажется, очень точно характеризует мой собственный опыт и опыт моего поколения.

Диссиденты в коммунистической Польше, как и в Советском Союзе, <…>становились диссидентами не потому, что они стремились к власти. Тогда быть диссидентом означало прежде всего нравственную оппозицию по отношению к коммунистической системе. Это означало моральную установку на гражданственность в условиях отсутствия гражданских прав. Это означало отказ принимать принципы репрессивного режима как режима циничного, основанного на тотальной лжи. Такое диссидентское движение возникло во всех странах Восточной Европы и в Советском Союзе. Это и есть то явление, которое я называю этическим гражданским обществом. Но такое явление не может быть исторически долговременным: либо система репрессивно его уничтожает, видя в нем смертельную угрозу для своего существования, либо система проигрывает и сходит со сцены. А если проигрывает, то этическое гражданское общество, противостоявшее прежней системе, свою миссию исчерпывает. Начинается игра интересов, начинается настоящая политика. И в этой новой ситуации те диссиденты, которые вошли в политику, став депутатами первого нашего свободно избранного парламента, быстро запутались, как кролики в машине. Они поняли, что настоящая политика — это не продолжение этического гражданского общества, а игра интересов и успешностей. Но они пытались совмещать одно с другим, что не получилось и получиться не могло.

Однако в демократической системе нельзя реализовывать интересы без поддержки граждан. А для этого должны быть граждане. Если их нет, то мы имеем дело с клиентами, которых можно покупать. Так и происходит в олигархических системах, где авторитарные руководители пользуются поддержкой масс, которую они купили, освободив людей от ответственности за их собственные действия. Польше удалось избежать авторитарного перерождения демократии, но мы могли наблюдать, сколь тяжким оказывается для многих это бремя ответственности.

Для значительного числа поляков, когда рухнул коммунизм, было огромной неожиданностью, что свобода означает неуверенность в будущем и риск. Но ведь если мы действительно имеем свободный выбор как личности, то мы можем и ошибиться в выборе. А если мы ошибаемся, то мы переживаем поражение. Это вроде бы очевидно, но для многих в Польше это открытие явилось просто шоком. Чем-то таким, что очень трудно перенести.

Конечно, в мировой истории такие явления — никакая не новость. Аналогичный шок пережили многие европейские народы в межвоенный период, когда огромные массы людей бежали от свободы под крылья разных авторитарных вождей. Волна фашизма, которая прокатилась по Европе и столкнулась с коммунизмом, — это ведь тоже не обошлось без участия и поддержки обыкновенных людей. В Веймарской республике самые радикальные партии — нацистская и коммунистическая — отличались, как показывают исследования, самой большой текучестью электората. Значит, людям, которые отдавали свои голоса коммунистам или нацистам, было все равно, за кого голосовать. Они голосовали за радикальную политическую альтернативу свободе и демократии, которая снимет с них бремя ответственности за собственную жизнь.

В посткоммунистической Польше демократия устояла, но кто-то из вас возможно, помнит наши первые президентские выборы, когда вдруг четверть избирателей обнаружила готовность отдать государственную власть человеку ниоткуда. Не буду называть его фамилию — не стоит его упоминать. Этот человек за шесть недель стал в глазах многих привлекательной альтернативой и посткоммунистам, и лидерам «Солидарности». Первых отвергли, потому что еще сохранялась радость по поводу их недавнего политического падения. А вот от лидеров «Солидарности» многие их бывшие сторонники отвернулись именно потому, что открыли для себя, что свобода может сопровождаться поражениями. Между тем именно с готовности считаться с этим и это принимать только и начинается взрослая жизнь. Если мы хотим быть автономными личностями с правом свободного выбора, то мы должны нести ответственность за последствия такого выбора. Но, повторяю, многие в Польше были к этому не готовы.

…Какова же в таких условиях роль интеллектуалов? Что они могут сделать для развития гражданского общества? Прежде всего они призваны определять, что в политике можно и чего нельзя. Они должны формулировать ее цели и нормативные основы их реального осуществления. Можно сказать, что они отвечают за состояние политической культуры в стране, потому что именно интеллектуалы определяют формат и способ ведения публичного диспута. Если они подлаживаются к низкому уровню этой культуры или на сей счет отмалчиваются, то они свою общественную функцию не выполняют.

Влиять на политическую культуру — значит влиять на формирование демократических, республиканских добродетелей: таких как доверие, толерантность, ответственность за других. Сегодня особенно важно для нас доверие, ибо при его дефиците (а Польша, как показывают исследования, сейчас переживает кризис общественного доверия и по вертикали, и по горизонтали) создаются некие приманки для политических лидеров, которые хотели бы расплывчатые авторитарно-патерналистские установки цементировать, соединить в один вектор. Но я надеюсь все же, что до этого в Польше дело не дойдет[1].

Примечание

1.  Выступление на конференции «Интеллектуалы после коммунизма» в фонде «Либеральная миссия» (2008 г.) http://www.liberal.ru/upload/files/poland.pdf

© Текст и фото: В. Ярошенко