Паразиты. Зачистка. Жертва | Рассказы

I
ПАРАЗИТЫ
(12 ИЮНЯ)

1.

Лето, июнь, дача в Подмосковье, кирпичный дом в три этажа (строили в девяностых под сдачу: сауна, зимний сад, четыре спальни, одна хозяйская и три гостевых). Пятеро ментов сидят во дворе возле ржавого мангала. У ментов проблемы. Месяц назад пришла разнарядка – закрыть лоха. Решили подбросить вес. Взяли пять пакетов с мефедроном – держали с изъятия, спецом для такого. Приняли в разработку, пробили маршруты, провели задержание: вот вес, вот лох. Все, как по учебнику, не в первый раз, но почему-то не прилипло. То ли накосячили и сунули не тому, то ли лох оказался борзый, со связями. Получили в обратку прицеп говна: на Петровке пикеты, лоха выпускают, пять пакетов с мефом прилетели назад, пятеро ментов засветились везде: в интернете, по телевизору – на них смотрит начальство, население, друзья лоха, блогеры, пресса, Путин. Оппы готовят в Москве несанкционированное шествие, в центр согнали всех свободных омоновцев и срочников из Росгвардии.

Лето, июнь, дача в Подмосковье, пятеро ментов сидят возле ржавого мангала. Жара, духота, липкие рубашки, воняет носками.

2.

Среда, 12 июня. Выходной, государственный праздник «День России». За столиком устричного бара на втором этаже «Центрального рынка» на Рождественском бульваре отдыхает Петр Верхоянцев.

Петра видно издалека. Это высокий, красивый мужчина, похожий на иностранца. Ему около тридцати пяти лет. На Петре льняная рубашка с подвернутыми до середины локтя рукавами, поверх рубашки накинут серый кардиган крупной вязки на деревянных пуговицах – день выдался пасмурным, с утра моросит, погода напоминает Биарриц, где Петр был два года назад (расстояние от Москвы – 3600 километров, не хватает шума Атлантики за стеной). В ушах у Петра белые беспроводные наушники. В правой руке Петр держит устричную вилку, в его ладони она похожа на зубочистку. Петр – управленец среднего звена в крупной корпорации, на треть корпорация принадлежит одному олигарху, на две трети – государству.

Петр доедает полудюжину крымских устриц и допивает бокал rosé. В этот момент на его запястье вибрируют часы Apple watch последней модели.

Часы измеряют его жизнь: считают потраченные калории, длину маршрутов, и продолжительность сна. Петр их почти не снимает – только чтобы зарядить. В них он спит и плавает в бассейне. Если получить к ним доступ, можно соотнести данные геолокации с частотой пульса и выписками по банковским картам.

Петр проглатывает устрицу и поворачивает запястье – по черному экрану часов проплывает снизу вверх бумажный самолетик Телеграма и имя «Алла».

С Аллой Петр познакомился одиннадцать месяцев назад, в Тунисе, куда ездил отдыхать. Алла – pr-менеджер в крупной косметической компании. Как и Петр, она любит вино, много путешествует и общается со знаменитостями. Она и про Петра поначалу думала, что он – кто-то известный. Из Туниса они вернулись вместе.

На Новый год Петр и Алла собираются в Австралию. За билеты Петр уже отдал остатки годового бонуса.

Петр дотрагивается до экрана часов, читает сообщение. «Я была у врача» – пишет Алла. «Надо поговорить» – пишет Алла. «Дождись меня ОБЯЗАТЕЛЬНО» – последнее слово Алла пишет прописными.

Петр теребит ворот белой льняной рубашки, поправляет на плечах серый кардиган.

Он показывает знаком татуированному блондину за прилавком (блондин одет в черное поло, черный фартук поверх поло, на руках у него черные одноразовые перчатки), чтобы тот принес еще устриц и вина. Блондин кивает и удаляется выполнять.

Рядом с прилавком стоит сделанная из картона ростовая фигура женщины с бокалом в руке, бокал, фон и платье на женщине – особого оттенка розового цвета, то ли пыльного, то ли выцветшего, напоминающего даже не вино, а плоть, это телесный и почти порнографический оттенок.

К столику, за которым сидит Петр, подходит татуированный блондин в черном фартуке и ставит перед ним бокал rosé. Петр берет бокал за ножку, раскручивает – чилийское резковато, пока не подышит.

Следом блондин ставит на столик посудину из матово-серого алюминия – она похожа на увеличенную миску из музея ГУЛАГа, с неровными, как будто смятыми стенками. Такой стиль.

До краев посудина наполнена тяжелым колотым льдом, лед прозрачный и от этого тоже кажется серым. На льду лежат шесть некрупных крымских устриц – в Москве их продают по 120 рублей за штуку, на треть дешевле, чем французский «белон».

Петр открывает Телеграм, перебирает контакты. Находит ник друга с работы – парень из айти, веселый, спортсмен, мотоциклист, как-то ездили с ним в Тай, пялили трансов. Петр держит телефон в открытой ладони, набирает текст одним пальцем.

– Есть разговор – пишет Петр.

Он открывает переписку с Аллой, делает скриншот, пересылает другу. Пишет: 

– По ходу, залетела

Пишет:

– Тайминг левел «бог»

Пишет:

– За полгода до Австралии

Пишет:

– Охуеть съездили

Друг печатает сообщение.

Верхоянцев постукивает ногтем по ножке бокала. Бокал некрасиво дребезжит, это дешевое хрупкое стекло, такое ломается, оставляя длинные осколки-кинжалы. Петр пишет:

– Я хз от кого, если что. И не готов, прямо скажем.

 Друг печатает сообщение.

Петр пишет:

– Исчезнуть хочется. Чтобы раз – и нету. Может, прямо сейчас в Австралию?

Петр ставит смайлик. Телеграм заменяет слово «Австралию» на флаг с Южным крестом.

Друг печатает сообщение.

Петр смотрит на мигающие точки в верхней части дисплея, пишет:

– Поставь уже випиэн себе, невозможно видеть

Он выключает телефон и швыряет его на стол, экраном вниз.

Делает глоток вина.

Затем берет из алюминиевой посудины устрицу, взбалтывает ее вилкой, поливает каплей красноватого чесночного уксуса и отправляет в себя. Соус обжигает горло, крымский моллюск, похожий на приправленную кровью слизь, скользит вдоль вкусовых рецепторов в желудок.

Еда успокаивает Петра.

Вокруг наслаждаются выходным днем другие посетители Центрального рынка – женщины с улучшенными контурами, упитанные мужчины в джинсах Off-white. Красивые благополучные люди, нарядная Москва.

За соседним столиком спиной к Петру сидит мужчина с могучей спиной. Его рубашка расстегнута на две верхние пуговицы и топорщится, как откинутый капюшон. В открывшуюся щель видны черные волосы, которыми тело мужчины покрыто под одеждой. Поперек шеи у мужчины выбрита полоса шириной в два сантиметра, как просека в зимнем лесу – чтобы не стирать волосами в труху шелковые и кашемировые воротники. Мужчина жует, из-за спины видны его щеки, они вздымаются и опадают. Напротив мужчины сидит светловолосая женщина, одетая в белый короткий топ. У нее хорошо проработан рельеф трапециевидной мышцы и блестят розовым перламутром подкачанные губы. Снизу женщина одета в голубые джинсы с обилием прорех и бежевые лодочки на красной подошве. Рядом на столике лежит клатч Louis Vuitton с алыми внутренностями. Женщина говорит, Петр слышит ее сквозь рыночный гул и звон посуды.

– Искусство, котик, это как еда. Чтобы полюбить, нужно попробовать. Если сразу непонятно, значит, ты просто не привык. А потом остановиться не сможешь.

Мужчина молчит, работают челюсти, двигаются щеки. Женщина протягивает руку к лицу мужчины, на ее безымянном пальце кольцо из белого металла с крупным бриллиантом прямоугольной огранки. Рука поглаживает свежеподрезанную щетину на скуле мужчины.

– Наберись терпения, котик. Помнишь, мы граффити видели? Надо духовно расти, иначе что, котик?

– Пиздец, – шепчет Петр.

– Пиздец, – говорит сквозь еду мужчина.

– Правильно, котик! – женщина широко улыбается подкачанными губами. – Пиздец! Ну что, я пишу в галерею?

Мужчина кивает, не прекращая жевать, ворот рубашки скользит вниз и прикрывает выбритую полосу на шее.

Звонит Алла. Петр дотрагивается до беспроводного наушника в ухе.

– Да, слушаю.

Петр берет последнюю устрицу, выжимает в нее остатки сока последней четвертинки лимона, взбалтывает содержимое раковины вилкой и выпивает с коротким причмокиванием. Следом отправляется последний глоток rosé.

В глубине наушника много людей ритмично и слажено кричат слово из трех слогов. Петр не может разобрать, какое именно слово, ему слышится только «а-у-а», «а-у-а», как на концерте или футбольном матче. Сквозь крик пробивается голос Аллы.

– Я на бульваре. Встреть меня. Здесь везде менты.

Петр смотрит на часы: пять минут четвертого. 12 июня, День России, начало лета, впереди вся жизнь.

– Менты? – думает Петр. – При чем здесь менты? Дождь идет – вот это хуево.

Связь обрывается. Петр встает, вытирает красивые губы салфеткой, расплачивается у стойки бара и шагает в сторону выхода.

Впереди Петра идут две женщины с телами, как из онлайн-магазина современного дизайна: плоские животы и тяжелые ягодичные мышцы, идеальное распределение масс. На одной из женщин белые Nike Air Max, обтягивающие джинсы выше щиколоток и белая худи. На второй длинное платье из облегающего трикотажа, сверху накинута джинсовая куртка, на ногах марокканские туфли без задников. У нее розовые пятки, как у ребенка или как после хорошего педикюра. В руках у женщин бокалы, в них плещется светло-соломенное с зеленоватым оттенком вино. Слева от женщин прилавок с сырами (ремесленный козий камамбер из Калужской области), справа – витрина японского кафе. На льду краснеет тунец и белеют морские гребешки. Квадратный метр улучшенной реальности, мир, каким он должен быть в середине летнего субботнего дня.

Петр забывает про Аллу.

– Хорошо, – думает Петр.

Потом Петр вспоминает про Аллу.

Возле дверей стоит хост в белой рубашке.

– Уходите? – спрашивает хост.

– I’ll be back, – улыбается Петр.

– Вам, может, лучше через главный? По ту сторону оцепления?

– Оцепления?

– Там эти, Протестуют. Бульвар перекрыли. Если выйдете через главный, попадете на Трубную, там безопасно и никого нет.

– Мне на бульвар, – говорит Петр. – Все будет хорошо, я не из этих.

Хост открывает дверь, и Петр выходит наружу.

3.

На улице Петра обнимает со всех сторон толпа: сотни людей медленно и равномерно, как живой разноцветный фарш, заполняют пространство Рождественского бульвара. Люди идут сверху, со стороны Чистых, и останавливаются возле здания Центрального рынка: слой за слоем толпа накатывает сама на себя, становясь плотнее и гуще.

Петр стоит и с удивлением смотрит: час назад, когда он пришел на Трубную, бульвар был пуст.

Напротив него – парень в черной футболке, через грудь прочерчена белая линия. Присмотревшись, Петр видит, что это не линия, а слово «революция», мелко написанное от руки белым маркером.

Петр достает телефон. В левом верхнем углу, на месте обозначения LTE – пустота. Почему-то на бульваре нет интернета.

Петр набирает номер Аллы.

– Я вышел, – говорит он в десятый айфон.

Петр стоит на берегу человеческой реки, река плещется у его ног, ему остается только сделать шаг в воду.

Алла выныривает из-под локтя высокого, даже выше Петра, мужчины лет шестидесяти с густой наполовину черной, наполовину седой бородой. У мужчины худые руки и тяжелые крупные суставы, он торчит над толпой, как Меншикова башня над Чистопрудным бульваром.

Петр смотрит на живот Аллы. Никаких изменений с животом Аллы не произошло, он не стал больше или круглее. Сквозь белую футболку просвечивает вороненое кольцо пирсинга. Алла замечает взгляд Петра и поджимает губы.

– Как дела? – Петр убирает телефон в карман.

Он старательно улыбается и разводит руки для объятий. Алла не двигается с места и смотрит на него снизу вверх.

– Пойдем отсюда, пожалуйста, – говорит Алла.

– А что здесь вообще происходит?

– Россия без Путина! – раздается из-за угла, где час красивые и благополучные люди запивали дораду на гриле новозеландским совиньоном.

– Может, зайдем? – Кивает Петр в сторону рынка. – Устриц же хотели.

Алла морщится. Толпа набухает новыми телами, тела давят на спины впереди стоящих, люди переставляют ноги на полразмера кроссовок, кед и сандалий.

– Ладно, черт с ним, – говорит Петр после паузы. – На Бронной тогда где-нибудь?

Алла кивает.

Петр берет Аллу за руку, ведет ее через толпу, в обход рынка, в сторону шафранных стен Рождественского монастыря, похожего сразу и на православный монастырь, и на тибетский дворец.

– Пропустите, позвольте, разрешите пройти, – на рипите повторяет Петр.

Возле бульварной ограды движение вязнет. Городской шум разрывают аплодисменты и крики «позор». Кто-то опирается на чугунную решетку, перекидывает ногу и спрыгивает на проезжую часть. Ему гудят проезжающие автомобили, трое перебираются следом, толпа тут же заполняет образовавшуюся пустоту. Над головами красным горит светофор.

– Почему не пускают?

– Перекрыли!

– ОМОН справа!

– Винтят!

– Долой полицейское государство!

Речевку подхватывают, повторяют три раза, спереди снова раздается «Позор», и толпа начинает пятиться назад. Сзади напирают, на бежевый Tod’s Петра опускается чей-то твердый каблук.

– Пропустите, разрешите, – бормочет Петр. Он тычет плечом в мягкую и плотную стену. Над головами загорается зеленый. Толпа толкает Петра и Аллу к зебре пешеходного перехода.

На зебре, перегородив путь, стоят в полуметре друг от друга полицейские в бронежилетах и беретах. Справа, на пятачке безопасности, куда в обычное время за посетителями «Центрального» приезжает Убер – плотной цепью десятка два срочников-росгвардейцев в шлемах. Позади цепи проходит взводный, отвешивает срочнику шлепок по открытому забралу, забрало со щелчком опускается. Со стороны Трубной колонной по двое идут «тяжелые» – омоновцы в шлемах и латах, наплечниках, высоких наколенниках, бронежилетах, в руках у них резиновые дубинки. Издалека они похожи на квадратных человечков лего.

С коротким писком акустической завязки включается мегафон

– Уважаемые граждане, ваше мероприятие незаконно, покиньте проезжую часть, не мешайте проходу других граждан.

– Пропускай! Пропускай! – раздается позади Петра.

Со стороны Трубной черные человечки Лего, смыкают цепь, соединяясь друг с другом закованными в пластик локтями.

На зебру выходит семья из четырех человек: мать, отец и две дочери. Идут через дорогу. Белая в синюю клетку рубашка с коротким рукавом, сандалии на носки, бежевые брюки, ситец в цветочек, белые банты. Человечки лего появляются из ниоткуда и отрезают семью от толпы. Женщина в ситце начинает кричать. Толпа на переходе, как огромный человеческий подсолнух, поворачивается на крик.

– Отпускай!

– Позор!

Петр смотрит туда же, куда и все, и видит двух омоновцев, один из которых держит за плечо девочку с белыми бантами, а второй вытягивает руку в сторону женщины, как бы закрываясь от звуковых волн. Одетый в бежевые брюки и клетчатую рубашку муж ничего не кричит, он стоит позади своей ситцевой жены и ворочает то вправо, то влево причесанной головой.

Омоновец отпускает девочку, толпа аплодирует, женщина умолкает. Снова включается мегафон.

– Ваша акция незаконна, покиньте проезжую часть.

Напротив Петра на переходе стоит низкорослый, по плечо ему, сержант с плоским азиатским лицом.

Петр, не выпуская руки Аллы, делает шаг с тротуара. Сержант не уходит.

–  Покиньте проезжую часть.

– Зеленый! – показывает Петр. Он заводит свою большую руку в сторону, чтобы отодвинуть сержанта, как будто это не полицейский, а дворник из ГБУ «Жилищник».

– Я не по акции, – говорит Петр. – Мне перейти.

В двадцати метрах от перехода наблюдает за бульваром и отдает команды лейтенант с рацией, рядом с ним – двое в штатском.

– В белой рубашке, высокий, – говорит в рацию лейтенант.

На противоположной стороне бульвара припаркован тупомордый ПАЗик. Окна автобуса замазаны черной краской, изнутри он тоже черный, как внутренности раны, распахнутая дверь прикрыта шторой цвета несвежего мяса.

Из-за спин срочников-росгвардейцев выходят пятеро омоновцев в черных шлемах. Они идут, положив друг другу руки на плечи руки, и останавливаются возле Петра. В воздухе пахнет луком и берцами.

Коротко вскрикивает Алла.

В следующую секунду Петра убирают, как пешку с доски.

Рукава его белой льняной рубашки, поверх которой накинут серый кардиган, больше не развеваются на влажном московском ветру. Он только что стоял здесь, заметный издалека, похожий на иностранца – и все, его больше нет, он исчез. «Тяжелые» подхватывают его за плечи и колени, и несут. Голова Петра болтается в полуметре от поверхности, он видит асфальт, дорожную разметку и бордюрный камень так близко, как никогда прежде не видел.

– Позор! Позор! – скандирует толпа.

На сайте «Медузы» появляется новость: на Рождественском бульваре начались массовые задержания.

Возле автобуса Петра ставят на ноги и толкают в спину. Он падает вперед, внутрь ПАЗика. От резиновых ковриков на полу пахнет тухлой мочой. Петра хватается за чье-то плечо, ударяется о поручень и приземляется на жесткую скамью. В лицо ему летит кардиган с деревянными пуговицами. Снаружи раздаются крики «Позор!», сначала громко и слажено, потом вразнобой, потом смолкают. Все происходит быстро, как во сне, и так же неостановимо.

– Полный? – отчетливо спрашивают снаружи, за тонкой металлической стенкой. Водитель ПАЗика заводит двигатель, автобус дребезжит, внутрь салона тянет выхлопом, в дверной проем пролезает голова в черном берете.

– Еще место есть! Одного сюда!

К дверям автобуса подносят парня лет 16. Он тощий и высокий, похож на сколоченный из штакетника макет человека. Парень расставляет руки и ноги, цепляется за двери, омоновец толкает его в спину, упирается берцем под колено и, наконец, вколачивает внутрь автобуса, как погнутый гвоздь. Парень падает на пол, двое омоновцев поднимаются следом, один из них, полный круглолицый азиат, садится парню на лодыжки, второй в балаклаве на остроносом сероватом лице берется за дубинку. В ПАЗике нет места для замаха, и омоновец, быстро наклонившись, кулаком в черной тактической перчатке Oakley наносит парню два крепких удара в корпус, по ребрам и в печень. Парень хватает Петра за штанину. Омоновец в балаклаве сбивает его руку, заводит запястья за спину и защелкивает наручники. Затем поднимется во весь рост и стоит, расставив ноги. Мужчина через проход от Петра достает телефон, чтобы сфотографировать происходящее, серолицый омоновец выбивает телефон, тот летит на пол. «Сидеть!», – хрипло рычит через балаклаву омоновец. Телефон светит экраном в дальнем углу ПАЗика, затем экран гаснет.

Омоновцы выходят из автобуса.

Парень сперва лежит лицом в пол и не двигается. Потом он подтягивает ноги к животу и поворачивается на бок. Ему помогают подняться, сажают на скамью, руки в наручниках пропускают в щель между сиденьем и спинкой. Ему протягивают открытую бутылку воды, парень делает глоток, его рвет на пол. Автобус трогается.

Окна ПАЗика заклеены черной пленкой, на пленке множество крошечных царапин, в автобусе шесть скамеек в два ряда, на всех скамейках сидят и молчат люди, передняя часть ПАЗика отгорожена решеткой, за ней сидят водитель и двое омоновцев. Слева от Петра – бородач с бульвара.

– Извините, а мы куда едем? – Спрашивает Петр

– Сложно сказать, – отвечает мужчина. – Сперва просто по городу. Обычно так делают.

– Зачем?

– Может, все ОВД в центре заполнили, может, просто кошмарят.

– А у вас это… Ну, не впервые?

Автобус прыгает на колдобине, скамья больно бьет Петру в копчик.

– Нет, конечно, – усмехается мужчина. – Меня они любят, каждый раз задерживают. Но обычно отпускают без протокола.

– А как еще может быть?

– По-разному. Могут протокол составить и в суд передать, присудят штраф, а могут…

– Штраф за что?

Мужчина поворачивается к Петру и внимательно на него смотрит.

– За участие в несогласованном митинге. Если не повезет – за сопротивление сотрудникам.

Петр улыбается.

–А, ну тогда хорошо. Я-то вообще не при чем. Девушку ждал в Центральном, в устричной. Вышел ее встретить – а там это.

– Это не имеет значения. Здесь такие, как вы, постоянно.

– Как я?

– Люди из устричной. Кстати, поздравляю.

– С чем?

– С попаданием в репрезентативную выборку россиян, – усмехается бородатый. – Они каждый раз как ковчег собирают, по списку: профессор, военный, студент, безработный. Менеджер среднего звена. Граф Толстой в поле косил, с мужиками, чтобы стать ближе к народу, а вы просто из ресторана вышли – и будьте добры. С этим и поздравляю.

Некоторое время едут молча.

– У меня девушка беременная, – говорит Верхоянцев, глядя в пол. Он тянется почесать лодыжку, за которую хватался избитый парень – кожа там зудит, как от крапивного ожога.

– Вы это им скажите, – равнодушно отвечает бородатый. – Может, сработает. На жалость надавите. Такое бывает.

Через полчаса пазик останавливается, водитель глушит двигатель, выходит. Следом выходят омоновцы. Сквозь царапины и трещины в черной пленке видно куски стены, выкрашенные, как эмблема Динамо, в бело-голубой цвет. Некоторое время ничего не происходит, люди в ПАЗике пишут в телефоны, фотографируются на фоне черных окон. Затем открывается складная дверь, в свете дождливого дня возле ступенек стоит азиат-омоновец, который сидел на лодыжках избитого парня.

– По одному выходим. Называем имя, адрес, род занятий. Встаем слева от меня, не двигаемся. Ты первый – он кивает на Петра.

Из автобуса задержанные выходят во двор отделения полиции. С одной стороны двора – серые ворота на рельсах, с другой, посередине бело-голубой стены – черное дуло коридора.

Избитого парня уводят, не снимая наручников, в черный коридор.

– Куда его? – спрашивает Петр.

– Внутрь проходим, – говорит омоновец.

Люди из автобуса – двое безработных, сотрудник института философии РАН, онколог из Питера, курьер «Яндекс-еды», журналист «Эха Москвы», студент Высшей школы экономики, актер, менеджер рекламного агентства и Петр – идут внутрь, мимо дежурного, через отключенный турникет, в актовый зал. Перечиненные деревянные стулья, обтянутые ветхой красной тканью, решетки на окнах, на сцене – четыре стола, за столами – четверо молодых полицейских. Они сняли летние кепи и пишут, одновременно двигая руками. Над ними – портреты Путина и Медведева, на фанерной ленте в цветах российского флага слоган полиции: «Служим закону – служим народу». Избитого парня в наручниках в зале нет.

Проходит час. В актовый зал заводят еще десятерых, они приехали на другом автозаке, среди них парень в футболке с написанным от руки словом «революция».

Проходит еще час.

Задержанных начинают вызывать по одному. Люди идут на сцену, наклоняются над столом с протоколами, читают, согнувшись.

– Верхоянцев!

Петр поднимается, ему протягивают бланки с заполненными от руки пустыми строчками. Петр наклоняется под прямым углом, читает:

«Принимал участие в несогласованной акции, выкрикивал лозунги антиправительственного содержания, призывал к свержению власти, перегораживал проезжую часть, мешая проходу граждан, оказывал сопротивление сотрудникам полиции при задержании».

– Это неправда, – говорит Петр.

– Подписывать протокол будете?

У Петра начинает болеть спина.

– Этого не было, – говорит он. – Я ничего не выкрикивал. Я вообще не из этих. Ни в какой акции участия не принимал. У меня девушка беременная, понимаете? Я ее ждал. У нас билеты в Австралию.

Полицейский не смотрит на Петра, продолжает писать.

– Мне нужно позвонить, – говорит Петр. – Девушка вам подтвердит. Она беременная. Мы встречались. Хотели уйти. Понимаете?

– Суд разберется. Подписывать будете?

– Вы с ума сошли? – Спрашивает Петр.

Полицейский перестает писать, поднимает голову, смотрит на Петра. У полицейского бледная кожа, на верхней губе засохшая герпесная бляшка.

– Вы оскорбляете сотрудника полиции при исполнении.

– Да вы же не понимаете ничего, сидите здесь, пишите какую-то ерунду, обвиняете меня черт знает в чем, невиновного человека. У меня девушка беременная, вы слышите, что я вам говорю? Сидите здесь, как пень!

– Толян! – Кричит полицейский. – Толян, отведи гражданина в комнату отдыха.

В актовый зал заходят трое полицейских. Они подходят к Петру, и в следующую секунду он лежит, прижатый грудью к столу. Его ноги раздвинуты шире плеч, руки заведены за спину, на запястьях защелкиваются наручники. Петр чувствует чужую руку у себя в кармане, рука достает телефон, другая рука снимает с его запястья браслет Apple watch.

4.

В камере предварительного заключения вместе с Петром Верхоянцевым сидят, оперевшись спинами на стены, двое бездомных и мужчина с окровавленным лицом. Сильный запах канализации.

Через три часа за Петром приходит сержант. Они идут по темному коридору в кабинет на второй этаж. В кабинете стоит стол, два стула, из стены над столом торчит стальной кронштейн, на нем закреплено стальное кольцо, на окне с внутренней стороны решетка, на потолке – деформированный от времени пожелтевший плафон лампы дневного света. На одном из стульев сидит человек (человек одет в узкие брюки и полосатую рубашку, полоска на рубашке тонкая, красного цвета, выглядит нарядно). Перед человеком лежит телефон Петра, его часы и пластиковая папка.

– Верхоянцев Петр Станиславович, – говорит человек. – Успокоились немного?

Петр кивает.

– Можно позвонить, – спрашивает он человека за столом.

– Показания будете давать?

Петр кивает.

– Один звонок.

Петр подходит к столу, садится напротив человека в штатском, берет телефон. На нем три неотвеченных вызова и шесть сообщений от Аллы. Петр набирает ее номер.

– Привет, как ты? С тобой все хорошо?

– Ой, привет, – голос Аллы звучит не очень трезво, она тянет гласные, на фоне слышны голоса людей, звон посуды. – Ты почему не отвечал? Тебя отпустили? Я отлично. Отдыхаю с подругой. Приезжай к нам!

– Я сейчас не могу, – Верхоянцев смотрит на человека в полосатой рубашке. – Скажи, а  как… Как твое здоровье?

– Ой, да! Слушай! Скину тебе название лекарства. Одну таблетку нужно выпить. Только не забудь.

– Лекарства?

– Ой, да вообще! Я же у врача была. Короче, у нас паразиты. То есть, у меня, но, скорее всего, и у тебя. Сказали, все из-за устриц. Сказали, в Москве вообще обычное дело, нужно только таблетку выпить.

– Какие паразиты?

– Ну глисты какие-то. Он написал, я перешлю. Я тебе еще днем хотела сказать, но подумала, ты сам понял. Ты так на меня смотрел.

– То есть, ты не беременна?

Алла смеется.

– Нет, конечно, господи. С чего ты взял вообще? Тебя ждать?

Петр кладет телефон на стол и смотрит на него, как будто не видел раньше.

– Поговорили? – спрашивает мужчина в полосатой рубашке. Он достает из кармана ручку, открывает пластиковую папку. Постукивает ручкой по металлическому кольцу над столом. Звук глухой, кронштейн кольца намертво вмурован в стену.

– Сопротивление при задержании, – читает вслух мужчина. – Призывы к свержению действующей власти.

Он перестает читать, смотрит на Петра.

– Телефон твой мы изучим. Геолокацию сверим. Но я тебе и так скажу: на бульваре ты был в интересное время, Петр Верхоянцев. И теперь долго на него не попадешь. Несколько лет. Считай, исчез ты. Нет тебя. Садись, чего стоишь.

Высокий, красивый, похожий на иностранца, хоть и выглядящий усталым, Петр Верхоянцев садится на стул. За окном начинает темнеть. В комнате пахнет сигаретами, канализацией и носками.

II
ЗАЧИСТКА
(27 июля)

0.

Незадолго до выборов в Московскую городскую думу Центризбирком отказывает в регистрации оппозиционным кандидатам. Многих из них арестовывают. Те, кто остался на свободе, зовут людей на мирный митинг в воскресенье 27 июля – к мэрии, на Тверскую, 13. Власти объявляют митинг вне закона.

1.

Ментов и Росгвардию на Тверскую привозят за сутки, в субботу.

Отбирают выходной, заставляют сдать мобильные, оставляют ночевать в ПАЗиках, в километре от пустого Кремля и срать в пластиковые биотуалеты.

Основные силы росгвардейцев-срочников до времени держат в складках местности, как запасы металлических решеток.

Набитые живой силой бело-синие автобусы с затемненными окнами стоят в карманах переулков и по периметру площадей.

2.

Бригаду Санжара привозят в центр к девяти утра. Их десять в бригаде, подметальщики, работники по уборке территории. Они выходят из автобуса –– это ПАЗик, как у полиции, только окна в нем прозрачные и мигалка на крыше желтого цвета. Бригадира нет, надо ждать. Везде менты и омон.

Бригада подметальщиков устраивается на газоне возле здания бывшего Центрального партийного архива. Из инструментов у Санжара метла и совок. Совок он сделал сам, из пятилитровой бутыли –– разрезал напополам и привязал к деревянному черенку. На Санжаре и других пацанах зеленые футболки и оранжево-черные комбезы ГБУ ЖИЛИЩНИК ЦАО. Это их рабочая одежда и удостоверение личности. Когда в комбезе, менты тебя не трогают. Когда в своем –– доебываются, проверяют документы, везут в отделение. Если не хочешь проблем, лучше сиди на ПТБ. ПТБ –– это база «Жилищника» за МКАДом, где они живут. До Москвы своим ходом оттуда добираться часа два с половиной. На ПАЗике, конечно, быстрее.

3.

Начиная с девяти утра ментов распределяют по местности.

Второй оперативный расставляют вдоль Тверской. Они тусуются там по двое, по трое, охраняют плитку, бордюр, пустые окна бывших витрин. Одни сразу в шлемах. Другие – в черных беретах, а шлемы висят на брониках, как младенцы в слингах.

В новости они попадают первым.

В одиннадцать, за три часа до начала акции, менты из Второго оперативного ловят бегуна напротив памятника Долгорукому, кладут его лицом в асфальт и ломают ногу – по протоколу, в рамках утвержденных мероприятий по коммуникации с гражданами.

Через десять минут об этом пишет «Медиазона», «Медуза», «МБХ». Есть фото.

На фото хорошо видно: парень в шортах лежит головой на бордюре, сломанная нога на тротуаре. Менты не прячутся, работают на публику, позируют, стоят на нем берцами.

В результате, несколько тысяч человек остаются дома и на акцию не выходят.

К полудню каждая колонна на каждой станции метро в пределах Кольцевой усилена одним или двумя полицейскими. У каждого бронежилет, шлем, на поясе дубинка и наручники.

В час дня «Медиазона» пишет: на станции «Театральная» полиция останавливает мужчин до 35 лет. Предлагают подписать предупреждение и наверх не подниматься. Некоторые подписывают, разворачиваются, уезжают.

4.

Санжар работает шесть дней в неделю, на этой – семь. Приказали выйти в выходной, сказали, беспорядки, несогласованная акция, мусор.

На несогласах Санжар уже был. Подметальщиков запускают, когда все заканчивается. Они идут за ментами и подбирают, что осталось. Стаканчики, бутылки из-под воды, упаковки от конфет и батончиков, бумажные платочки, банановые шкурки, окурки, окурки, одноразовые предметы личного пользования. Санжар сметает все в совок, высыпает в картонный короб из-под стиралки Ariston. Короб стоит на самодельной тележке, одно колесико у нее заклинило, из-за этого тележка гремит на трещинах, грохочет по плитке.

5.

Между Кузнецким и Петровкой ни одного полицейского, как будто оказался в другом городе. В зеркальных окнах ЦУМа рассеивается облако, на серой плитке высыхают следы короткого дождя.

Двое иностранцев стоят возле входа в «Арарат Парк Хайатт», как на берегу реки из плоти: мимо текут ноги, груди, задницы. Из подземного паркинга выезжает черный мерседес с номером АМР, воздух вокруг него дрожит от ударов сабвуфера. Аромат высокооктанового выхлопа, тяжелый запах Hugo Boss.

Полицейский ГАЗ с решетками на черных окнах стоит на Петровке, за углом, по диагонали от брассери «Мост». Внутри ГАЗа может быть пустота или взвод омоновцев – снаружи не видно. Вдоль тротуара в метре друг от друга расставлены металлические решетки, к каждой приварен стальной прямоугольник, на нем автогеном вырезаны буквы УВД ЦАО.

С веранды ресторана на крыше ЦУМа хорошо виден перекресток, забор и полицейский ГАЗ.

– La Russie est un mystère, – говорит подруге седой загорелый француз в желтом шейном платке из-под голубой рубашки John Varvatos.

Официант несет им осьминога на гриле.

Витрины и двери бутиков в Столешникове охраняют мужчины в черных костюмах с пружинками проводов возле правого уха. Рядом с одной из витрин идет фотосессия. Фотограф – блондинка в укороченных джинсах и завязанной узлом на ребрах рубашке, у нее узкая талия и черное кольцо пирсинга в пупке. Ассистент – парень-азиат с выкрашенными в рыжий волосами, похожий на японского панка. Парень держит светодиодную лампу и отражатель. Некоторые прохожие узнают модель, – это известная блогерка, инфлюэнсер. Ее фотографируют исподтишка.

Камергерский, Столешников, Глинищевский и Тверской проезд перегорожены металлическими заборами и – второй цепью – тощими и низкорослыми срочниками из росгвардии. На ногах у срочников щитки до середины бедра, щитки напоминают хоккейную вратарскую защиту.

В ста метрах от входа в МХТ, в тени киоска «Роспечати», под деревом в гранитной тумбе стоят двое жирных полковников, из-под городского камуфляжа –– тельняшки в красную полоску. Полковники курят, переговариваются, смеются.

На углу Столешникова и Большой Дмитровки, возле здания Центрального партийного архива с барельефами Ленина, Маркса и Энгельса на фасаде, стоит ПАЗик с заклеенными темной пленкой окнами. Двери ПАЗика открыты, внутри –– груда дюралевых щитов с дырками для обзора.

Возле ПАЗика – омон, «тяжелые». Стоят вразнобой, как на пикнике. У кого-то на поясе висит кобура, у всех –– дубинки в кожаных петлях. В стороне, на кромке тротуара стоит человек с погонами капитана, у него худое серое лицо, на голове выцветший до рыжего берет, в берете голова выглядит маленькой, как сжатый кулак.

6.

Санжар сидит на газоне, расстелив по траве оранжевую куртку. Снизу под Санжаром – Большая Дмитровка и Столешников. Со стороны Петровки идут люди, их сперва немного, но постепенно становится все больше. Со стороны Тверской росгвардейцы строятся в шеренги. Санжара толкает в плечо другой пацан, узбек Шавкат: смотри, что там? Санжар морщится, машет рукой: что он там не видел? Лежит, потягивается, день хороший, не жарко, дождя нет, бригадир куда-то пропал.

7.

Люди собираются в Столешниковом возле желтой ограды церкви Козьмы и Дамиана. Чуть дальше, там, где рассчитываешь увидеть в просвете переулка Тверскую – темнота.  Это росгвардейцы, которых вывели, наконец, из карманов и подворотен. Они прошли строевым шагом по улицам и заняли позицию возле входа в ресторан «Арагви». Их много, они закрывают свет и пространство, на них шлемы с опущенными забралами, черные глухие шары. Припекает и хочется пить, но все магазины и кафе между Кремлем и бульварами закрыты. Телеграм-канал «Сканер» пишет: по требованию полиции, до особого распоряжения.

Вокруг памятника Долгорукому – строительное ограждение, нарисованный на белой синтетической ткани коричнево-бурый забор. Цветом он напоминает запекшуюся кровь или экскременты. По нижней трети забора, по гранитным конструкциям площади натянуты баннеры: «Московские сезоны». Нарисованный забор прячет от людей шеренги росгвардейцев.

Над забором и над площадью на телескопической вышке – наблюдатель с биноклем. Время от времени он говорит что-то в рацию.

Через рваные промежутки времени люди по эту сторону забора начинают кричать: «Допускай!», «Это наш город», «Один за всех и все за одного».

Одни кричат, другие хлопают в ладоши, отбивают ритм.

По стройплощадке внутри ограждения, в пыльной пустоте бродят несколько охранников. Когда в воздухе раздаются хлопки и крики, они замирают, прислушиваются.

Мощный высокий бородач и худая дочерна загорелая женщина чуть ниже его плеча (у каждого на груди –– фотоаппарат с серьезным объективом) поднимаются со стороны Большой Дмитровки. Останавливаются возле церкви, в нескольких шагах от линии, где гражданское общество встречается с росгвардией.

– This is like a war zone, – говорит женщина, вглядывась в черную пену шлемов «Джетта»

Людей прибывает. Это хорошо видно наблюдателю на вышке.

8.

Санжар приехал в Москву из Жанаозена. Он об этом не рассказывает, а когда спрашивают, отвечает, что из Мангыстауского района. Никто не знает, где Мангыстауский район, и вопросы на этом заканчиваются.

Из Жанаозена Санжар уехал в четырнадцатом году, через три года после того, как на центральной площади расстреляли забастовку нефтяников. По сводкам спецназовцы убили тогда семнадцать безоружных человек, по слухам – под сотню. Это случилось в декабре, холодном и бесснежном, когда пришли смывать кровь с площади, она замерзла в щелях асфальта, и ее сбивали ломами и лопатами, как обычный лед.

После расстрела они с другом Мусой прятались в подвалах, Санжар у себя дома, Муса у себя. Полтора месяца там сидели. Мать приносила еду. На улицах тогда не брали только пожилых и беременных – комендантский час, военное положение. Если кого тормозили для проверки, то считай все, человек пропадал.

Когда из Жанаозена вывели войска, Муса прямо из подвала рванул в Норвегию, за убежищем. Он говорил Санжару, бежать надо туда, где есть своя нефть. Санжар спрашивал: почему тогда не к арабам? Муса отвечал: там все будет то же самое, будешь таким же движимым имуществом, рабочим скотом, ты что, телевизор не смотришь. Убежище Мусе не дали. Санжар шутил: слишком долго в подвале сидел. Надо было как Сережа-Салахутдин, русский мусульманин, которого взяли, когда он за хлебом вышел. Сережу били две недели, держали в подвале по колено в воде, пока Сережа не оговорил двух пацанов. Их тоже взяли и били несколько дней, они сознались в чем просили, судили их вместе с Сережей. На суде Сережа плакал и отказывался от своих слов, показывал сломанную руку, шрамы. После суда Сережа прожил месяца три. Подошли к нему вечером, прямо на улице, избили сильно, он дожил до «скорой», и умер в реанимации. Он сирота был, Сережа. Вот ему бы дали убежище, если бы добрался до Норвегии. а Мусу депортировали обратно в Казахстан, и больше Санжар о нем ничего не слышал.

Санжар остался в Жанаозене еще на три года. Когда возобновили следствие и стали забирать тех, кого не убили или не взяли сразу после расстрела, позвонил дяде – тот пятый год жил в Оренбурге. Дядя сказал, приезжай, здесь получше, только у меня жить не будешь, извини, места нет, жена, двое детей, квартира однокомнатная. Санжар собрался за одну ночь и сорвался, сначала в Сибирь, потом в Москву, как трудовой мигрант. В Москве его поселили в ПТБ, выдали форму «Жилищника», берцы и кирзачи. Через год он мел улицы в ЦАО: Столешников, Петровку, Тверской проезд.

9.

Росгвардия разворачивается в боевой порядок и начинает вытеснять людей из Тверского проезда. Идут, постукивая дубинками по щитам, со стороны нарисованного забора. Идут шеренгами, сверху их шлемы похожи на черную пену. Черная пена растекается по улице, ползет вдоль сквера. Люди отступают. Те, кто подальше от пены, уходят, оборачиваясь, те, кто поближе – семенят, срываются на бег. Справа, на парковке бывшего Центрального партийного архива –– ПАЗик с «тяжелыми». Капитан в рыжем берете стоит, заложив большие пальцы рук за ремень, смотрит на бегущих людей, улыбается.

На Тверской площади первый контакт – росгвардейцы пускают в ход дубинки.

ОВД-Инфо пишет: на протестной акции напротив московской мэрии начались задержания.

10.

Санжар смотрит с лужайки возле бывшего Центрального партийного архива, как трогаются с места цепи Росгвардии: идут, колотят дубинками по щитам. Он сидит на прохладной траве, в тени, он вспоминает декабрь одиннадцатого, ледяной ветер в степи, тридцатиградусный мороз, елку и сцену на площади – монтировали всю ночь, готовились к дню независимости, хотя нефтяники предупреждали: какой праздник, мы семь месяцев с этой площади не уходим. Одеяла там на камнях расстелили и на них сидели, посменно.

Елку утром сломали. Говорили, будто провокаторы. Декорации тоже поломали, динамики перевернули. Выгнали с площади ментов. Сели опять на свои одеяла. Женщина какая-то кричала. Потом из-за угла дальнего здания на площадь вышла колонна.

На них никто сперва не обратил внимания: подумаешь, пришел отряд. Они еще встали далеко, на другом конце площади. Первые выстрелы – из пистолетов – были негромкими. Санжар не сразу понял, что это выстрелы. Просто затрещало что-то в воздухе, как ветки ломают. Он посмотрел в ту сторону, вместе со всеми – а там уже цепь, автоматчики взяли на изготовку, и начинаются уже другие звуки. Сперва одиночные, потом очередями. Очень плотно стреляли. Шли вдоль площади и стреляли. Прошли они метров двести всего.

11.

Люди собираются на перекрестке Столешникова и Большой Дмитровки. По улице не пройти, движение замирает.

Вдоль тротуара ходит парень в длинной черной футболке с логотипом death-metal группы. «Если бы меня в прошлый раз не отпиздили, пошел бы с ними толкаться», – говорит он, ни к кому в частности не обращаясь. Кивает в сторону ПАЗика: «Сейчас омон запустят». Подходит то к одному, то к другому, одни от него шарахаются, другие отвечают, подбирают слова. Парень делает движение, как будто хочет закатать штанину и показать ногу. Не показывает. Длинная черная футболка промокла на груди, подмышками и между лопаток.

Возле церкви Козьмы и Дамиана росгвардия отвоевывает у людей квадратные метры площади. Толпа откатывается назад – черная пена из черных «Джетт» не встречает сопротивления, отступает на несколько шагов – толпа тут же занимает освободившееся пространство.

Если смотреть сбоку, сцена выглядит, как танец, прото-танго с удушающим ритмическим рисунком.

Акция продолжается четыре часа.

Количество людей в Столешникове увеличилось в десять раз по сравнению с двумя часами дня. Количество черных шлемов, внутри которых медленно пропекаются на солнце головы росгвардейцев не изменилось. Никому из росгвардейцев в черных шлемах неизвестно, что подкрепление, если оно вдруг потребуется, не придет – на акцию вывели весь доступный личный состав. Люди стоят, вглядываются друг в друга. Время от времени над Столешниковым запускают речевку – кричат «Допускай», кричат «Собянина в отставку», кричат «Россия без Путина». После каждой речевки толпа аплодирует сама себе, аплодисменты похожи на хлопки выстрелов, на звук падающих камней, на шум из других времен и других пространств.

Охранники бутика Hermes убирают с улицы металлические урны – как будто моллюск прячется в раковину и сжимается там внутри.

В верхней части Столешникова зажигают файер. Зелено-голубое облако дыма летит в сторону бывшего Центрального партийного архива, укрывает Ленина, Маркса и Энгельса. В течение нескольких секунд «тяжелые» на парковке выглядят как персонажи фантастического фильма: космический десант землян высаживается на неизвестную планету. Затем дым рассеивается.

Невидимый человек из глубины тьмы – какой-нибудь полковник, страдающий лишним весом, диабетом и, возможно, обструктивной болезнью легких – отдает приказ. «Тяжелые» выстраиваются в боевой порядок и бегут в толпу. С небольшого возвышения они похожи на гигантского червя.

«Тяжелые» выхватывают из толпы людей по одному. Бьют по ногам и корпусу, два-три удара, человек падает и получает еще несколько, всего не больше шести. Люди лежат на асфальте, прижимают колени к груди, закрывают руками лицо – их берут, как мешки, за четыре конца, и уносят в автозак.

Задержания снимают десятки камер. Многие сразу транслируют в соцсети, в фейсбук, в инстаграм – сториз, прямые включения. Полицейские не скрывают лица, их фото разлетаются по соцсетям.

12.

Санжар и пацаны сидят на газоне возле бывшего Центрального партийного архива, ждут, когда люди разойдутся, чтобы приступить к уборке территории. Обычно митинги заканчиваются часа за два, редко когда за три  – расходятся сами или всех вытесняет полиция. В этот раз затянулось.

Напротив церкви пятеро омоновцев в черном выхватывают из толпы парня в белой футболке. Его валят на асфальт, начинают бить.

–– Ты мне сейчас не поверишь, –– говорит про себя Санжар, мысленно обращаясь к парню на асфальте, –– но, вопреки распространенному мнению, резиновой дубинкой почти невозможно покалечить или тем более убить. Чтобы отбить почку, нужен сильный боковой удар, совмещенный с переломом ребер – эту травму легче нанести ногой в жесткой обуви, чем полуметровым куском резины. Дубинка оставляет гематомы в виде полосовидных кровоподтеков, в ряде случаев, сопряженных с поверхностными повреждениями кожи ––ссадинами. Эти травмы относятся к категории легких и проходят в течение трех недель. Прямую и непосредственную опасность для жизни и здоровья несут удары по травмоопасным зонам (половые органы, лицо, область сердечной проекции), либо неоднократные удары по одному и тому же участку тела. Так что держись. Руками закрывайся.

Парня поднимают, несут в сторону ПАЗика.

– Сейчас нормально отпиздили, скажи, Санжар? – говорит узбек Шавкат.

– Да там пару раз попали всего, считай, не били, – отвечает другой, киргиз, приехал два месяца назад, только-только получил разрешение на работу, его имени Санжар не помнит.

Санжар молчит, смотрит на росгвардейцев, вспоминает, как били на площади раненного в ногу нефтяника – ползти он не мог, лежал и закрывался руками, потом и закрываться перестал, просто лежал.

Санжар вытягивает ноги, день теплый, как по-местному – этим, в шлемах, наверное, жарко.

Возле гранитной ограды Столешникова сидит человек в порванной футболке, расползшихся по боковому шву джинсах и с разбитым лицом. С рук человека на асфальт капает кровь. Капли разделяются на фракции: сверху остается легкая, светлая, почти розовая, снизу – темная, уходящая в черный, похожая на нефть. Человек сидит и повторяет разбитыми губами: «Пора домой, пора домой!»

На сайте ОВД-Инфо сообщение о пятиста задержанных.

13.

Толпа уходит в сторону Петровки. Охрана бутиков рассматривает толпу сквозь щели приоткрытых дверей. Над Столешниковым –– здание в форме башни, сверху здания по периметру расположены узкие окна-бойницы, из которых Кремль виден, как из заходящего на цель штурмовика. Там расположена редакция журнала Vogue, двумя этажами ниже, уже без вида на Кремль – редакция журнала Tatler. Интервью с наследницами похоронных империй и нефтяными принцессами. Целевая аудитория – клиенты бутиков в Столешникове.

Толпа идет мимо бутиков, толпа скандирует: «Россия без Путина».

Фотограф, модель и ассистент-японец прерывают съемку – в кадр попадает слишком много людей, толпа, руки, дым файера. Они втроем стоят возле витрины и смотрят на толпу. Фотограф прижимает к себе камеру, модель упирается в стену магазина ладонями, чтобы не касаться пыльного камня одеждой, – потом нужно все вернуть, как было. Несколько человек снимают их из толпы на айфон: на переднем плане в расфокусе силуэты людей, какой-то парень в надвинутой на глаза кепке что-то кричит, на заднем плане, в фокусе – две девушки и японец, они стоят у стены, у них стертые лица, в одной из девушек можно узнать известную блогерку, инфлюэнсера.

В толпе рядом с активистами идут парочки с колясками.

Акция продолжается шесть часов.

ОВД-Инфо пишет: в Москве задержано 800 человек. Цифра растет, как джек-пот лотереи.

14.

Когда на площади начали стрелять, Санжар сразу лег на асфальт –– в ватной куртке и штанах было не холодно – и пополз. От одной тумбы к другой, в сторону переулка, пока не скатился в канаву у обочины.

Он смотрел из канавы, как люди бегут и падают на бегу.

В серо-бордовых ватных комбезах «Казмунайгаз» люди были похожи на ростовых кукол в торговых центрах – медвежат, котят, зайчат. В них было несложно попасть, даже на бегу из ПМ. А если остановиться и прицелиться, как в тире, то вообще легче легкого.

Люди подхватывали раненых, тащили в сторону. Получалось не у всех.

Ватные комбезы впитывают кровь, поэтому на площади долго было чисто – никаких свидетельств, нечего зачищать, приводить в порядок, не считая перевернутых динамиков и разломанных декораций.

За расстрельной командой шел спецназ со щитами и дубинками. Шли сперва строем, а потом рассыпались по площади, и побежали, группами, по трое или пятеро. Останавливались возле тех, кто лежал за тумбами, кто сидел на земле, кто прижимал к голове руки, кто притворялся мертвым. Догоняли тех, кто бежал, сбивали с ног, били впятером, всемером. Били и бежали дальше, мимо комбинезонов «КазМунайГаз», мимо трупов.

15.

Все силы росгвардии и полиции стянуты к Тверской. За пределами зоны противостояния, ограниченной, с одной стороны, бульварным кольцом, а с другой – металлическими заборами в устьях переулков, пусто, ни одного полицейского.

«Медиазона» пишет: протестующие перекрыли Садовое кольцо.

Два гаишных форда стоят на проезжей части Садового, как реквизит для съемок фильма, внутри фордов сидят упитанные мужчины в фуражках с высокими тульями, на их лицах – беспомощность и страх. Они сидят в своих машинах, как в последней крепости, осажденной неприятелем.

Группа людей, человек двадцать или тридцать, идет через Садовое, как идет дождь или снег. До мужчин в фордах им нет никакого дела.

Подлетают два ментовских ГАЗна, из них выпрыгивают люди в черном, с дубинками и в шлемах. Они беспорядочно бегают по Садовому, ловят и бьют прохожих. Их действия фиксируют десятки камер, мобильных и видеорегистраторов.

Акция продолжается семь часов. Никто из ее участников не знает, победа это или поражение. Никто не знает, каков счет по очкам и назначат ли дополнительное время.

Проходит еще час.

Столешников и Тверская зачищены. В центре, внутри Бульварного кольца ходят группы людей по десять-пятнадцать человек. Некоторые из них за весь день не встретили ни одного полицейского. Люди кричат «Россия без Путина».

16.

День заканчивается. Люди, как шарики ртути, стекаются в район Трубной.

Приезжают менты и росгвардия. Вокруг Трубной становится темно от касок.

«Дождь» ведет трансляцию.

Трубная площадь заполнена людьми. Вдоль бульвара, возле Цирка, возле универмага «Цветной», возле элитного жилого комплекса «Легенды Цветного» стоят автозаки. Девять пентхаузов в «Легендах» принадлежат вице-мэру Москвы Бирюкову. Один – Наоми Кэмпбелл, его ей подарил русский олигарх Воронин.

Площадь окружена «тяжелыми» и росгвардией в черных шлемах. Черная пена медленно наползает на площадь – это было бы хорошо видно с дрона.

Пена выпускает протуберанцы, рассекает толпу на части.

Людей с площади вырывают по одному, как морковь с грядки. Одних уводят под руки, других скручивают и ведут «ласточкой», третьих бьют, повалив на асфальт, и уносят в сторону ПАЗиков.

Счетчик на сайте ОВД-Инфо показывает тысячу задержанных.

Вскоре на площади остается несколько десятков человек, они взяты в плотное кольцо из черной пены. Бежать некуда, идти некуда. Их уводят по одному, сажают в ПАЗики, увозят в пустую летнюю Москву.

В объективе «Дождя» не остается никого, кроме черных шлемов. Камера показывает кусок асфальта, электроящик, несколько фонарей и несколько метров дороги, по которой проезжают редкие автомобили. Желтый свет, черное небо. Затем все гаснет.

Полицейские стоят в беспорядке несколько минут, потом перестраиваются в колонну по трое и уходят с площади прочь.

На счетчике ОВД-Инфо 1300 человек задержанных.

17.

Санжар с пацанами идут по Столешникову. Стемнело, включили фонари. В руке у Санжара метла и совок, сделанный из обрезанной баклажки «Шишкин лес». Они идут за ментами и подбирают, что осталось. Стаканчики, бутылки из-под воды, упаковки от конфет и батончиков, бумажные платочки, банановые шкурки, окурки, окурки, одноразовые предметы личного пользования. Сметают в совок, высыпают в картонный короб из-под стиралки Ariston. Короб стоит на самодельной тележке, одно колесико у нее заклинило, из-за этого тележка гремит на трещинах, грохочет по плитке.

Возле гранитной тумбы – полузасохшая лужица. Темная жидкость заполнила щели в плитке и застыла, густая и тяжелая, как нефть. Санжар достает телефон, чтобы сфоткать и отправить бригадиру. Нужна вода, шланг, не метлой же ее собирать, потом не отмоешь.

III
ЖЕРТВА
(19 декабря)

0.

Начало декабря, кабинет в здании Следственного управления по ЦАО на Льва Толстого. Двое сотрудников – один сидит в кресле, второй стоит у него за спиной – смотрят на рабочем ноуте запись одного из летних московских митингов, сделанную с городской камеры наблюдения. Камера установлена на столбе в Столешниковом: в просвете улицы видно пересечение с Большой Дмитровкой, вдали справа – серый куб здания бывшего Центрального партийного архива. Переулок заполнен людьми: есть пары, родители с колясками, небольшие группы, просто люди – все идут в сторону Петровки. В верхнем левом углу кадра таймкод: 07-27-2019-SAT-14-35-000, бегут секунды, регистр переполняется, минута сменяет минуту.

– Останови, – говорит сотрудник за креслом. – Этого увеличь.

– В очках?

– В кепке. Этого, да.

Сотрудник в кресле двигает мышью, увеличивает изображение: на экране крупно появляется фигура человека в бейсболке, человек что-то кричит – у него широко открыт рот – руки над головой сжаты в кулаки. На левом предплечье татуировка: коктейль Молотова в бутылке из-под кока-колы.

Сотрудники переглядываются.

– Это премия, Серега, – говорит сотрудник за креслом.

Сотрудник в кресле ухмыляется.

1.

За Пашей приходят рано утром, когда он еще спит. Долго звонят в дверь. Паша просыпается, на ходу влезает в линялую худи «адидас», подворачивает растянутые рукава. Три дня назад тоже звонили – старый дом на задворках Цветного бульвара, трубы текут, высокий тощий старик-слесарь в камуфляжном комбинезоне и его подмастерье, круглый маслянистый казах, не успевают их латать. Паша открывает, не посмотрев в глазок.

У двери стоят четверо омоновцев с автоматами и двое в штатском, в стороне, на лестничной площадке – понятые.

– Павел Емельченко? Постановление об обыске, ознакомьтесь.

Человек в штатском протягивает бумаги. Воздух из подъезда холодит ноги, татуировка на левом предплечье – коктейль Молотова в бутылке из-под кока-колы – покрывается гусиной кожей. Паша успевает разобрать только слово «Постановление». Человек отбирает у него бумаги и проходит в квартиру как бы сквозь Пашу. За ним входят автоматчики и понятые.

В следующие четыре часа у Паши ищут запрещенное: перетряхивают книги, белье в ящиках, шарят в карманах одежды, отдельно на кухонном столе складывают всю технику, в том числе и два старых айфона, которые Паша хранит в нижнем ящике комода. Говорят: Одевайтесь, поедете с нами.

– Я могу позвонить? – спрашивает Паша.

– Потом позвонишь, – отвечает человек в штатском. – Времени нет.

Пашин телефон лежит на столе, в пластиковом пакете.

– А адвокат? – Спрашивает Паша.

Один из омоновцев с хрюкающим звуком втягивает носоглоткой воздух, как будто хочет харкнуть на пол. Паша смотрит на него, омоновец смотрит на Пашу, Паша отводит глаза.

Омоновцы стоят в комнате, пока Паша одевается. Он ищет среди разворошенной одежды штаны, футболку, свитер, носки.

– Давай на выход, – говорит человек в штатском.

– Можно, я зубную щетку возьму? – Спрашивает Паша.

– Не понадобится, – отвечает человек в штатском.

В ментовском «Фокусе» Пашу сажают на заднее сиденье между двумя омоновцами. Они в зимней форме одежды и бронежилетах, автоматы омоновцы ставят между ног, стволами вверх. Паша зажат их телами. Головы тел смотрят вперед, не поворачиваясь в сторону Паши, как будто нет никакого Паши, а так, недоразумение, случайный кусок реальности.

Камера, установленная на торпеде «Фокуса», записывает: на неровностях дороги голова задержанного раскачивается из стороны в сторону, как у спящего. Временами это напоминает кадр из клипа Gabriel&Dresden Tracking treasure down.

К утру следующего дня Пашу доставляют в Замоскворецкий районный суд, где его приговаривают к четырнадцати суткам ареста за нарушение закона о митингах. В качестве доказательства обвинение приводит запись с камеры CCTV, на которой видно лицо Паши и можно разобрать татуировку на предплечье.

– С таким партаком, – говорит Паше назначенный адвокат, – мог и по-взрослому уехать, по уголовке, за массовые беспорядки с применением взрывчатых веществ.

2.

Спецприемник, в который Пашу отправляют отбывать административный арест, расположен на Юге Москвы. Это двухэтажное желто-белое здание, окруженное забором. Со стороны спецприемник похож на школу или детский сад. Он спрятан в тихом проезде между двумя оживленными шоссе. До ближайших жилых домов – панельных свечек, построенных в конце семидесятых, – метров двести. Свечки повернуты к спецприемнику балконами. Одни балконы застеклены и обшиты изнутри вагонкой, как сторожки у въезда на коммерческую парковку, другие – голые, потрепанные непогодой, как и сами дома. Голые балконы выглядят сиротливо, как будто в них живут пожизненные арестанты, которых охраняют обитатели балконов, обшитых вагонкой.

Если сравнивать с настоящей тюрьмой, то спецприемник больше похож на изолятор инфекционной больницы. В камере на пять человек арестанты целыми днями читают книги, играют в нарды, кто-то спит. Из тюремного здесь очко дальняка, над которым всегда горит лампочка, скользкие одноразовые простыни вместо постельного белья, жесткие деревянные шконки и серая стальная дверь с откидывающейся «кормушкой». В углу под потолком камера – за арестованными наблюдает подвижный глаз с электрическим приводом. Кипятильники запрещены, попить чаю нельзя, выходить из камеры нельзя, один раз в день в камеру приносят ведро и тряпку, и тогда можно помыть полы.

В спецприемнике пахнет тюрьмой. Пахнет застывшими на шконках телами. Пахнет вялой перистальтикой и душем раз в неделю. Пахнет одной и той же едой, проходящей через тела арестантов. Одинаковым становится и запах экскрементов: все срут одним и тем же, плохо переваренной сечкой с маргарином. Никаких других запахов Паша не чувствует уже на четвертый день.

Без движения и белковой пищи его тело начинает отекать и пухнуть. Хуй по утрам лежит, сжавшись, как будто к административному аресту приговорили и его тоже.

В камере спецприемника есть книги, их приносят арестантам в передачах. Есть Достоевский, есть детективы и фантастика. Есть даже «Голый завтрак» Берроуза. Паша читает, чтобы заснуть. Когда сознание начинает путаться, Паша кладет книгу под подушку и проваливается в сон на два-три часа. Прочитанное он не запоминает, книги проходят насквозь, как сечка, оставляя после себя только слой жира.

Джабраила забрали за драку прямо со стройки – он злится, что в спецприемник не пропускают нормальную еду, отбирают передачи. Он звонит раз в день своим, ему рассказывают: мандарины не пропустили, потому что могут чачей накачать, сыр не пропустили, потому что домашний, в пакете, а не в заводской упаковке. Со злости Джабраил задирает Пашу.

– Ты чего зачуханный такой? Болеешь, что ли? Есть у тебя кто-нибудь? Пожрать тебе могут принести?

– У меня нет никого, – говорит Паша.

– На чем попал?

– За митинги.

– Политический! – Джабраил кивает, как будто даже с уважением. – А передачи где? Вашим обычно заносят хорошо. Пожрать, там, одежду.

– Я не знаю никого, – отвечает Паша. – Меня по записи с камер нашли. Увезли в отделение, на следующий день в суд, я даже в фейсбук написать не успел.

– Суки, – Джабраил поворачивается к камере и кричит в нее по-аварски.

Пять раз в сутки Джабраил идет на дальняк, делать тахарат – омовение перед намазом. Он плещет себе воду на руки и энергично, как будто стирает прилипшую декабрьскую глину, трет руками уши, лицо, голову, шею, руки, ноги до колен. Потом возвращается, расстилает на полу коврик, вытертый и тонкий, встает на него, поднимает руки к лицу и читает молитву. Молится Джабраил недолго, по упрощенной программе: один поясной поклон и два земных, потом встает. Пока он молится, Паша старается не смотреть в его сторону, лежит на шконке, отвернувшись к стене.

Один раз в день арестованных выводят на прогулку в длинный и узкий двор спецприемника – пространство три на двадцать метров, сверху накрытое решеткой из арматуры. Всего в спецприемнике пять камер, гуляют их обитатели по очереди. Окна камер выходят во двор, и на них тоже решетки. Во дворе Джабраил подходит к одному из окон, за которым ждут прогулку братья-мусульмане. Они беседуют, смеются, иногда начинают говорить громче обычного, и тогда конвойный мент кричит им: «Разговаривать запрещено!» Джабраил неспешно завершает беседу и отходит от зарешеченного окна.

На восьмой день в камеру, где сидят Паша и Джабраил приводят нового арестанта. Это крупный немолодой человек, с редкими белесыми и как будто мокрыми волосами на голове и небольшими серыми глазами на круглом лице. На плече у него большая набитая вещами сумка из пластика.

– Доброго дня, – говорит он и подходит к одной из пустых шконок. Ставит на пол сумку, достает из нее белое постельное белье, и быстрым движением натягивает пододеяльник на тощее тюремное одеяло. Джабраил и Паша молча смотрят. Они спят в одежде с длинными рукавами, потому что голое одеяло оставляет на коже красные пятна.

Мужчина раскладывает на шконке разворошенные во время досмотра вещи: белье, смену одежды, теплые носки, полотенце, пачку влажных салфеток, зубную щетку в пластиковом чехле, зубную пасту, две бутылки воды, три крупных яблока, маленький радиоприемник на батарейках. Он аккуратно складывает одежду, прячет ее обратно в сумку, а полотенце с пастой и щеткой кладет в изножье койки. Сам ложится поверх свежепостеленного и включает приемник. В камере звучит женский голос – ведущая новостей рассказывает про строительство нефтепровода «Северный поток» и про забастовку рабочих во Франции.

Джабраил подходит и садится на шконку рядом.

– У тебя это откуда? – спрашивает он у мужчины, обводя подбородком его вещи.

– Это? – дружелюбно переспрашивает тот. – Жена собрала. Я на десять дней сюда, не жить же мне, как зверю. Вот она мне и собрала. У тебя жена есть?

Мужчина смотрит на Джабраила как будто с улыбкой. Джабраил молчит. Жены у него нет. По ночам Джабраил дрочит под голым тюремным одеялом, Паша знает об этом, потому что шконка под Джабраилом ритмично скрипит.

Выпуск новостей заканчивается, после отбивки начинает петь Алла Пугачева.

Проходит двое суток.

Монитор наблюдения в комнате дежурного. В левом верхнем углу кадра – таймкод: 14-12-2019-SAT-15-57-000, бегут секунды, регистр переполняется, минута сменяет минуту. Один из трех арестованных поднимается с койки и идет за дверку дальняка. Он снимает обувь, подворачивает рукава до локтя и штанины до колена. Набирает в ладони немного воды из-под крана, и поочередно умывает лицо, уши, голову. Движения привычные, быстрые.

Арестованный выходит из-за дверцы, расстилает на полу коврик, поворачивается лицом на восток и начинает читать молитву. В это же время второй мужчина – крупный, с редкими белыми волосами – спускается с верхнего яруса койки и тоже идет на дальняк. Заходит за дверку, микрофон камеры регистрирует громкий кишечный звук. Через три минуты, когда молящийся сидит, распластавшись в земном поклоне, второй мужчина возвращается и, проходя мимо, наступает ногой на край коврика.

В следующую секунду молящийся арестант поднимается и бросается на второго мужчину с кулаками. Это хорошо видно на мониторе в помещении охраны – он целит в лицо, кидает «двойку», но не попадает: второй мужчина уворачивается и закрывается руками.

В помещение открывается дверь, вбегают трое сотрудников спецприемника. Они наносят напавшему с десяток ударов резиновыми дубинками по плечам, в районе почек и спины. Когда тот падает, ему заводят руки за спину, фиксируют и выносят из камеры. Коврик для намаза и шлепанцы рядом с ним остаются лежать на темном дощатом полу.

Проходят еще сутки. На мониторе – то же помещение. В левом верхнем углу – таймкод: 15-12-2019-SUN-21-50-000. Двое арестованных: Паша и крупный мужчина с белыми волосами лежат на своих шконках и разговаривают. Их беседу хорошо слышно в комнате дежурного, фоном играет радио «Дача».

– Тебе сколько лет, Паш? – спрашивает мужчина.

– Тридцать, – отвечает Паша.

– Заканчивал бы ты с этой херней, Паш. Не мальчик уже ведь.

– В смысле, с херней?

– В смысле, с херней. С митингами. Они только жить мешают. Ты вот зачем туда ходишь?

– Ну вообще за свободу.

– Свобода, Паш, это вот, – Мужчина обводит рукой свою шконку, застеленную белоснежным постельным бельем. – Жить, как хочется. Это свобода. Возьми вот яблочко. Антоновка, с дачи. Погрызешь хоть.

– Но мы же в тюрьме, – усмехается Паша. – Вы же арестованный.

– Арестованный. Но я за синьку, а тебе пятно на биографию. И потом, что, в тюрьме не жизнь?

– Не знаю. Жизнь, наверное.

– Конечно, жизнь. И жить надо хорошо, Паш. Здесь, там, везде. А плохо жить – нахуй. Поймешь это – все у тебя будет. Не поймешь – так и будешь по спецприемникам сечку жрать.

Свет в помещении гаснет, остается гореть только лампочка на дальняке. Она освещает умывальник с латунным краном, раковину на двух кронштейнах, кафельные стены, очко.

3.

Из спецприемника Паша выходит утром в четверг.

У ворот синего забора стоят люди, человек пятнадцать – встречают освобождающихся арестантов. Они моложе Паши или одного с ним возраста. Они громко разговаривают, смеются и аплодируют, когда из ворот выходит новый свободный человек. Паше тоже аплодируют, хотя он никого не знает по имени – только напротив ворот на глиняной скользкой обочине, на глинистом холмике возле зелено-бурых гаражей, из которого торчит щетина вечнозеленой газонной травы канада грин, курят трое со смутно знакомыми лицами.

– Вы как считаете, – задает Паше вопрос человек с наклейкой «Дождя» на микрофоне, – тюрьма может остановить молодых людей, которые сегодня составляют основу протестного движения, от того, чтобы выходить за свои права, или только подогреет их активность?

От человека с наклейкой пахнет приятными духами, деревом, кожей, дымом, перцем.

– Я не знаю, – отвечает Паша. – Это же не тюрьма, это спецприемник, для арестованных по административке. Там люди за синьку сидят.

– Спасибо, – человек с наклейкой «Дождя» отворачивается от Паши и идет к воротам, там там снова начинают аплодировать.

Несмотря на середину декабря, идет дождь. С деревьев капает. На обочинах лежит бурая листва, в колеях вдоль асфальта блестит вода, в небе галлюциногенной фрактальной сеткой растянуты голые ветви ясеней и лип.

Паша идет к автобусной остановке.

В автобусе перед Пашей сидит девушка в ярком пальто с принтом американского художника Лихтенштейна. От нее приятно пахнет, даже не духами, а ванной, только что вымытым телом, чистотой – сладко и цветочно. У Паши встает хуй. «Неуплата штрафа в двухмесячный срок, – говорит записанный механический голос, – влечет наложение штрафа в двойном размере, обязательные работы или административный арест». Автобус подъезжает к остановке «Школа». Девушка выходит, цветочный запах выходит вместе с ней. Хуй в штанах у Паши опадает.

4.

Дома, прямо в прихожей, Паша снимает с себя тюремную одежду – куртку, линялую худи «адидас», футболку, тренировочные штаны, носки, трусы.

В квартире холодно. Дверцы шкафов открыты, повсюду еще с обыска, как куски остывшей блевотины после пьянки, валяются книги, распотрошенная пачка презервативов, рецепт на антибиотики, диплом МПГУ, зарядки для телефона, ручки, смятая одежда. Из открытого окна пахнет уличной пылью, на подоконнике лежит пыльный треугольник, Паша проводит по нему пальцем – на пальце остается серый след в форме полумесяца.

Паша полчаса стоит под горячим душем. Когда он выходит, от тюремных вещей по квартире уже расползся тюремный запах – пахнет сечкой с килькой, дальняком в камере, банкой с окурками в углу прогулочного дворика.

На полу лежит раскрытый посередине альбом фотографа Терри Ричардсона издательства Taschen. Голый Паша поднимает его, листает. Он смотрит на голого Терри Ричардсона, который фотографирует голых моделей на пляже, на Терри Ричардсона, который фотографирует моделей, засовывая им палец в рот, на моделей Терри Ричардсона, которые держат в зубах сумки Sisley. У моделей по лицу размазана тушь и помада. У Паши снова встает хуй. Он берет хуй в руку и начинает дрочить. Он быстро кончает на тюремную одежду, немного спермы попадает на стену и течет вниз, как желтый гной. Паша поднимает с пола футболку с потемневшими за две недели подмышками, вытирает об нее руку и снова идет в душ. Из душа он выходит, когда за окном окончательно темнеет.

Паша садится на кровать. В окно красно-белым светит рекламный щит Росбанка. Раз в минуту щит гаснет на несколько секунд – в эти секунды в глазах Паши отражается гирлянда на елке в окне напротив. Камера конфискованного ноутбука могла бы зафиксировать это отражение.

Паша сидит на своем продавленном диване, голый и голодный. В спецприемнике голод его не беспокоил, там все его чувства как будто втянулись внутрь, как моллюск в раковину, а сейчас они возвращаются. Продавленный диван впивается в бедра, как деревянные нары.

Паша встает с дивана, когда голод начинает жечь желудок.

Он поднимает с пола выброшенные из шкафа во время обыска трусы, отряхивает с них пыль, надевает, ищет и натягивает штаны, футболку, свитер, носки вразнобой – большинство его вещей темные, черные или темно-серые, и похожие одна на другую. Возле шкафа в прихожей лежат ботинки, которые он не надевал восемь лет. Это рыжие ботинки из толстой свиной кожи, тяжелые, под тимберы, но не тимберы, гораздо дешевле. На ботинках, по подошве и выше, на сантиметр над строчкой засохла черная грязь. В этих ботинках Паша был на первом в своей жизни несогласованном митинге, на Чистых прудах, после выборов в думу в 2011 году. Его так и называли, «Митинг грязных ботинок».

Паша почти не помнит, что было на этом митинге: начало декабря, дождь еще шел, было тепло и гнилостно, как сейчас, темно, какая-то трибуна, много людей под пятьдесят и старше, которых потом как будто смыло из жизни, утащило в забитые грязью отверстия ливневой канализации. «Верните выборы», кричали они восемь лет назад на Чистых. Прошло восемь лет – и все по-прежнему, «верните выборы».

Паша берет ботинки, собирает с пола перепачканную спермой тюремную одежду, заталкивает все это в синий баул ИКЕА, обувает черные кроссовки и выходит из дома. Надо купить еды и выпить.  

Камера видеонаблюдения установлена на автоматическом шлагбауме, который перегораживает въезд во двор. Камера соединена с пультом вневедомственной охраны. На мониторе в комнате наблюдения видно, как человек с баулом ИКЕА на плече направляется к мусорным бакам. В левом верхнем углу монитора – таймкод: 12-19-2019-THU-16-30-000, бегут секунды, регистр переполняется, минута сменяет минуту. Человек на экране оглядывается по сторонам, вокруг никого. Человек сбрасывает с плеча сумку и быстрым шагом уходит со двора. Через две минуты к мусорным бакам подходит мужчина в сине-оранжевом форменном комбинезоне ГБУ «Жилищник» – комбинезон ему велик, в нем мужчина похож на ростовую куклу на фудкорте торгового центра. Мужчина пинает сумку ногой, затем наклоняется и запускает внутрь руку по локоть. Он достает из сумки пару ботинок и с ними в руках покидает наблюдаемую территорию, удаляется в сторону жилых домов.

Паша идет на бульвар. По дороге он останавливается, смотрит в бледно-серое московское небо – в низких тучах отражается свет города – на фоне неба черной сетью сплетены ветви разросшегося ясеня. Паша говорит сам себе:

– Плохо жить – нахуй.

И идет дальше.

5.

Впереди через дорогу в мазутной московской мгле, в мокром облаке мелкого декабрьского дождя светится здание Центрального рынка.

Рынок украсили к Новому году – добавили огней, накидали там и тут световых пятен.

Воздух вокруг рынка пахнет горящими углями, шипящим на углях мясным соком, зирой и тмином, китайским лимонником, алкоголем и духами.

У входа стоят и курят мужчины в кожаных куртках с меховыми воротниками. На правой руке у одного из них блестит серебряное кольцо с черным камнем и выгравированной шахадой. Мужчины оглядывают входящих, смотрят и на Пашу, как будто оценивают его, проверяют, какой он масти, достоин ли войти, не слишком ли просто одет, не остался ли на его теле запах тюрьмы.

Паша проходит мимо них, глубоко задвинув в карманы куртки отяжелевшие кулаки.

Внутри бьет в нос и глаза хорошая жизнь. Множество людей, незнакомых и красивых женщин, ухоженные, почти съедобные тела, анонимные, лишенные имен, статей, суток ареста. Тела, которым все равно, как он здесь оказался, тела, которые существуют только для наслаждения.

«Плохо жить – нахуй», – повторяет губами Паша. Сверху, на втором ярусе здания – бар, зеленые бутылки на полках, над стойкой свисают прозрачными плодами винные бокалы. Паша поднимается по выложенным бурой плиткой ступеням лестницы, протискивается сквозь очередь в туалет – недовольная очередью девушка дергает за ручку в двери кабинки. Пашу тошнит от голода – он слушает свою тошноту, как сигнал пробуждающейся жизни.

Паша подходит к стойке, просит красного. Бармен наливает из бутылки и протягивает Паше тяжелый бокал из толстого дешевого стекла. Паша делает большой глоток, густой и вяжущий, во рту у него – вкус подгнивших ягод и старого кожаного ремня. Пустота в животе становится гулкой.

– Емельченко! – зовет сзади женский голос.

Паша оборачивается.

– Емельченко! Паша! Ты как? Я видела в новостях.Тебя выпустили?

Паша кивает. У женщины красивая грудь в вырезе короткого зеленого платья.

– Не узнаешь?

Женщина показывает в улыбке крупные белые зубы.

– Я Лена. Помнишь? Две тысячи седьмой.

– Лена, – говорит Паша. – Конечно. Из Солнцево.

– Из Тропарево.

– Точно.

Паша вспоминает: длинная ночь в январе, длинный дом на Юго-Западе Москвы. Много пьяных людей в квартире с евроремонтом и холодильником в цвет стен, пакет с травой в кармане, неловкий момент: он, кажется, читал стихи. Когда кончилось вино, Лена попросила его сходить вниз, в магазин, у него не было денег, и она пошла с ним. Он нес бутылки – красное испанское, хотели три, но взяли пять – в охапке, как котят. Котята позвякивали, в лифте он ее поцеловал.

– Где ты теперь?

– Вышла замуж, у нас двое детей, живем в ЭлЭй, муж адвокат, авторское право, – там своя атмосфера, в двух словах не расскажешь.

– А здесь что делаешь?

– Квартиру продаю.

– Ту самую, в Солнцево?

– В Тропарево. Как ты попал в эту тюрьму? Я тебя сразу узнала, когда увидела на «Дожде», ты не изменился.

– Выпьешь со мной?

– Ой, я за рулем.

– Ну по бокалу можно же.

Камера в баре направлена на стол. За столом мужчина и женщина в коротком зеленом платье. Сигнал с камеры идет в комнату охраны, в комнате – два охранника, один смотрит в монитор, второй пишет сообщение в своем мобильном. В левом верхнем углу монитора – таймкод: 12-19–2019-THU-18-12-000, бегут секунды, регистр переполняется, минута сменяет минуту. Срабатывает система распознавания лиц, загорается предупреждающая надпись, уровень опасности – желтый. Охранник у монитора толкает охранника с телефоном локтем в бок. Двое в баре разговаривают и пьют вино. Мужчина наклоняется к женщине через стол, что-то говорит ей на ухо, она смотрит на него, улыбается, он берет ее за руку, они поднимаются и идут в сторону туалета. Обычно так не бывает, но именно в этот момент в туалет нет очереди. Камера возле туалета показывает, как мужчина и женщина заходят в кабинку вместе. Охранники переглядываются, один усмехается, второй кивает подбородком: иди разбирайся, Михалыч. Михалыч встает и идет разбираться. На Михалыче черный костюм – им выдают, дешевый, летом в нем жарко, воняют подмышки – и туфли с тупыми квадратными носами. Михалыч подходит к двери кабинки, оглядывается по сторонам, кашляет, стучит.

Через минуту дверь открывается, там этот и она, в зеленом платье, она вытирает руки бумажным полотенцем, они выходят.

6.

– Он так на нас смотрел, – говорит Лена по дороге к парковке, – я ждала, что он сейчас нас схватит, а ты ему такой: тихо, дядя. И он сразу назад! Ты как настоящий уголовник!

– Я не настоящий уголовник. Я даже не в настоящей тюрьме был, так, в спецприемнике. У меня даже преступление не настоящее.

Лена улыбается.

– Но теперь все хорошо? По-настоящему?

На Лене черная шуба выше колена, шуба открывает красивые ноги. Короткое зеленое платье под шубой открывает немного красивой груди.

– По-настоящему, – говорит Паша.

– Что делаешь на Новый год? Я знаю, ужасный вопрос.

– А уже скоро?

– Через двенадцать дней. Потерял счет?

– Двенадцать? С ума сойти. Без понятия. Что-нибудь придумаю.

– Обещай, что все будет хорошо. Что будешь жить хорошо.

Фары выезжающих с верхнего яруса парковки автомобилей освещают ее ноги в черных колготках, черную шубу выше колена, короткое зеленое платье, в ярком свете на фоне грязно-белой стены она похожа на моделей из съемки Терри Ричардсона.

Паша протягивает руку, берет Лену за лицо, большим пальцем проводит ей по губам, размазывает помаду по ее щеке.

– Спасибо, – говорит Паша.

– Обещаю, – говорит Паша.

Они стоят друг напротив друга еще несколько секунд, потом Лена садится в свою машину и заводит двигатель. Перед тем, как уехать, она достает салфетку, вытирает губы, глядя в зеркало заднего вида.

Когда она уезжает, Паша слизывает ее помаду со своего большого пальца. Вкус ее рта в его рту смешивается со вкусом вина. В лифте яркий свет, тихо играет Let it Snow в исполнении Дина Мартина.

 7.

Из подземной парковки Паша выходит на Рождественский бульвар. Ему не хочется домой – к разворошенным обыском вещам, как будто снова в не настоящую тюрьму. Паша шагает вверх по Рождественскому, вдоль монастырских стен. Вопреки Дину Мартину, снега на улице нет. Вокруг светятся украшения из дюралайта: дюралайт на деревьях, дюралайт в витринах, на зданиях и фасадах домов.

На Сретенском из-под земли бьют разноцветные лучи городской подсветки, голые деревья попеременно окрашиваются в карминный, в травянисто-зеленый, в горчичный. Между деревьями, как музейные экспонаты – тусклые фонари. На столбах фонарей можно разобрать черные камеры наблюдения, камеры направлены в разные стороны, на фоне подсвеченного воздуха силуэты камер напоминают двуглавых орлов. Напротив одной из камер на скамейке сидит немолодой пьяный человек, он дремлет, из его рук свешивается пластиковый пакет, отчего кажется, что человек просит милостыню.

Впереди ярко светит площадь Мясницких ворот, за ней – черная дыра Чистых. Паша вспоминает старые ботинки, запах тюремных вещей, как текла по желтой стене капля спермы, похожая на гной. Паша сворачивает с бульвара в Милютинский. По пустынному переулку идти приятно, внутри с каждым шагом распрямляется пружина, которая две недели стягивалась, сжималась в прогулочном дворике, накрытом ржавой решеткой и низким небом.

Электрический свет из окон кафе отражается в сыром асфальте – асфальт тоже начинает светиться, от поверхности поднимается фосфоресцирующий пар. Паша проходит дворами, огибая бело-красные стрелы шлагбаумов, на Малую Лубянку, прогулка взбодрила его, он думает: выйду на Кузнецкий, оттуда на Неглинную – и домой. Он думает: не буду сегодня убираться, лягу так, а завтра с утра начну жить хорошо. Он думает: потому что плохо жить – нахуй.

За углом слышны хлопки, как будто рвутся петарды. Паша смотрит вверх, где должна появиться вспышка салюта, но ничего не видит, кроме бледно-серого московского неба.

На стенах зданий впереди – отсветы красного и синего. «Двенадцать дней до нового года, – думает Паша. – Почти две недели, а у них уже сраная дискотека».    

Он огибает угол тяжелого серого здания.

Там идет перестрелка.

На улице много людей с оружием, люди прячутся за бетонными блоками, за будками парковщиков, за машинами. Люди с оружием охотятся на стрелка, который пришел к зданию на Лубянке и вроде бы уже кого-то убил, точной информации нет, количество жертв неизвестно. Весь район оцеплен, но про один из переулков забыли – по нему и так нет движения, он навсегда перегорожен вбитой на метр в асфальт стальной трубой. Из этого переулка и выходит Паша.

Камера наружного наблюдения установлена на фасаде управления экономической безопасности ФСБ, она фиксирует происходящее, транслируя картинку на монитор в комендатуре. В левом верхнем углу монитора – таймкод: 12-19-2019-THU-19-15-000, бегут секунды, регистр переполняется, минута сменяет минуту.

Ту же картинку, но с другой точки – из окна этажом выше – наблюдают через экран одиннадцатого айфона сотрудники управления экономической безопасности. На улице темно, в темноте мелькают всполохи, похожие на искры, раздаются хлопки, видно, как в освещенном углу между колоннами падает человек – это убитый стрелок.

– Все, вальнули ублюдка, – радуется один из сотрудников.

– Все, да? – спрашивает второй.

– Вальнули пидора, – говорит третий.

– Вон, под козырьком? – уточняет четвертый.

– За колонной, да, – подтверждает пятый.

Паша стоит напротив парковки, в тени здания, и оглядывается по сторонам. Справа к нему бежит человек, когда человек приближается на десять метров, Паша видит у него в руках укороченный автомат, как в текстах репера Фейса. На бегу человек наводит автомат на Пашу, что-то кричит.

Паша бежит через парковку – впереди козырек подъезда, колонны, темнота, ему нужно туда. Сзади что-то трещит, «петарды», думает Паша, «двенадцать дней», думает Паша, «сраная дискотека», думает Паша.

Сотрудники Пограничной службы ФСБ стоят у окна в другом здании, чуть сбоку от здания Управления экономической безопасности. Они тоже наблюдают за происходящим через экраны своих айфонов. Им хорошо видно, как через несколько секунд после убийства стрелка, с противоположной стороны улицы, справа, из темноты выбегает мужчина в черной одежде, за ним другой, потом они видят сноп искр, слышат хлопки, первый мужчина падает, как будто споткнувшись о бордюр парковки. 

Пули ложатся в цель. Паша падает, вытянув руки, навзничь, на лицо, и когда его тело касается асфальта, он уже мертв.

– По ходу, он не один что ли? – спрашивает один из сотрудников управления экономической безопасности, когда стрельба, стихнув на несколько секунд, начинается с новой силой.

– В кого сейчас стреляют? – спрашивает другой сотрудник.

– Смотри, смотри, падает! – кричит женщина-сотрудник Пограничной службы. Она облокотилась локтями на подоконник, чтобы не дрожал телефон в руках, узкая юбка-карандаш обтягивает ее зад и верх бедер, мужчина-сотрудник стоит немного позади, он смотрит в окно, за которым оперативник ФСБ только что застрелил Пашу, и на свою коллегу в узкой юбке, на коллегу смотреть приятнее, правой рукой через тонкую ткань брючного кармана сотрудник трогает себя за член. ¶