Один-два-три-четыре

Фотопроект номера: «Максим Мармур. "Райский сад былых достижений"(ВДНХ)»

Стекла отцовских очков блестели в свете торшера, будто лакированные, – папа, слегка убаюканный ужином после рабочего дня, спокойно смотрел поверх огромной развернутой газеты на маму, которая ходила из стороны в сторону, а когда начинала говорить очень тихим дрожащим голосом, то вынимала руки из кармашков халата и будто невидимую копилку трясла: то возле груди, то над ухом.

- Это дикость какая-то - говорила мама, - Тут продавцы сначала мясо руками кладут на весы, а потом, печенье начинают взвешивать, тоже этими же руками берут и суют в мешок. На это просто невозможно смотреть! А никто и не возмущается! Даже внимания не обращают! А эти дети жуткие, дикие какие-то! Ты хочешь, чтобы Олег тут рос? Как? Они матерятся! Я его не только на улицу не хочу отпускать, я не знаю, как его тут в школу отдавать! Что это, вообще, будет, Саша?

- А лучше туалет на три семьи? – умиротворенно возражал «Саша». - Прачечная в подвале, белье развешивать на чердаке? Городская баня? Спасибо, спасибо, мне кажется, не одному мне все это надоело. Или ходить в гости, чтобы помыться? Тоже, спасибо, нет. Тут все же нормальная ванная, квартира городская, стиралку можно, газ не в баллонах. А дрова? Наконец-то в этом году об этом даже думать не надо. А мыши в доме? Тоже не очень приятная штука, если подумать.

- Зато там не было криков в очереди, не было этого «Мааааша!», когда продавец кричит, как сирена, никто товары чуть ли не тебе в лицо не швырял, и сдачу тоже. Ну, разве нельзя ее просто положить в эту тарелочку для мелочи, зачем кидать? Сегодня постучала соседка, и с порога: «У нас дежурство по этажу, так что вы не отлынивайте, у нас тут служанок нет, все убираются, вот я вам табличку на звонок вешаю, со следующей недели моете полы на площадке». С удивительной претензией, с заявкой на скандал. Зачем так делать?

- Она, может, ничего плохого не подразумевала, - возразил папа.

- Может и не подразумевала, но потом добавила: «И приучите своего сапоги мыть, перед тем как он в подъезде потопчется, пускай к порядку привыкает, чтобы не было свинства». А Олег сегодня даже на улицу не выходил! Я просто опешила! Там, все же, такого не было.

- Рабочий район, - как бы объяснил папа, слегка улыбаясь.

- А там, будто, не рабочие были, а там никто не работал, это ты хочешь сказать?

Обычно, когда мама начинала так наступать, папа, прежде чем ответить, вздыхал, надув щеки, будто на горячий чай дул, но в этот раз просто ответил:

- Нет, не это я хочу сказать. Хочу сказать, что людям тут трудно пришлось. И до сих пор приходится. И у нас тут не все будет просто. Но к этому можно привыкнуть. Скоро сама будешь удивляться, что могла жить без Урала.

- Не знааааю, - протянула мама. – Как тут можно прижиться среди этой гадкой погоды, оканья и хамства.

Она глубоко содрогнулась всем телом и продолжила:

- Вот, еще забыла рассказать. Зашла сегодня в кафе. Кафе, оно же для того и кафе, чтобы там кофе продавать? Так ведь? И сидит там такая...доярка и скучает от своей работы, я для нее помеха: она ждет, когда будет пять вечера, и можно будет уйти из этой лавочки, где повсюду бумага для мух развешана и плакаты «Повысим культуру быта!», «Требуйте жалобную книгу!». И я этой продавщице: «Дайте пожалуйста кофе с молоком». Она так меееедленно-меееедленно сначала вставала со своего места, понимаешь? у нее лицо, как два твоих, у нее руки, как твои ноги, красное лицо. Встала, значит, не поленилась руки в боки упереть, и, такая, неторопливо, с интересом даже говорит мне, будто даже издеваясь, как если бы я дошкольница была, не знаю, спрашивает: «А ишшо тебе что дать?». У меня даже слов не нашлось на это, понимаешь? Это просто скатерть-самобранка из «Чародеев» какая-то. Мы стоим и оба понимаем, что в других обстоятельствах она мечется и собирает все на стол, если начальство, например, но я-то не начальство. И нет смысла спорить, что-то доказывать. К этому ты предлагаешь привыкать? «Ишшо». Какой кошмар! «Ишшо».

Впрочем, через месяц маме было уже не до вглядывания в подробности, которые отличали Урал от Эстонии, откуда они переехали: ее взяли в школу, недалеко от дома, куда пошел и Олег, только Олег пошел в первый класс, а мама отправилась преподавать русский язык и литературу. Так вот, через месяц мама настолько ушла в преподавание, что теперь уже папа начал разговор, снова заслоняясь газетой:

- Может Веру Павловну позвать сюда? Это же не дело, что ребенок позже нас домой приходит, грязный, как черт, одичавший какой-то, аж страшно: кажется, что укусит.

Олег одобрительно рассмеялся из угла с телевизором, когда это услышал.

- Смешно ему, - сказал папа, прежде чем мама успела заметить, что у бабушки полно своих забот, что бабушка совсем недавно от них избавилась и живет, как хочет, и нужно самим решать свои проблемы, а не вешать их на родственников, что странно смотреть на семьи, где рожают детей с учетом того, что с детьми будет сидеть кто-нибудь другой, а не сами родители.

- А ты там в школе не можешь его выловить как-нибудь после продленки? – поинтересовался папа. - Это же ужас, что творится.

- Еще чего! – фыркнула мама, не отрываясь от своих тетрадей. – Благодарю, насмотрелась уже на то, как некоторые каждую перемену к своим бегают. Это не очень хорошо. Это для ребенка стыдища такая, когда мамка прибегает сопли вытирать, знаешь посреди всего класса. Нет, мужчина же растет, пускай привыкает к самостоятельности. Друзья у него пусть появляются. Ты сам себя не помнишь, что ли?

- Я-то помню, поэтому и беспокоюсь, - сказал папа. – Как раз неподалеку я и рос. Но ты же буквально недавно ужасалась тому, какие здесь дети.

- Да такие же, - внезапно ответила мама. – Что здесь хорошо – так это бдительность всех этих бабок во дворах. Как они, если чужой ребенок забрел, сразу: куда пошел? а зачем? а что ты тут трешься в чужом дворе? Как бы и гадко, а с другой стороны – особо никуда не забредет, не потеряется, ему просто не дадут потеряться. Разве что в лесу.

- Да какой тут лес? – поморщился папа. – Одно название.

- Какой никакой, а один раз уже дымом от куртки у него пахло, - проницательно заметила мама. – Значит и шалаши, и костры, и дружки какие-то есть.

Родители заметили, что Олег затих, они, видимо, решили, что раскрыли его полностью, что костер - самое опасное, чем он занимался после школы, в промежутке между продленкой, походом в магазин за молоком и хлебом и, непосредственно, возвращением домой после прогулки, в игривый и одновременно печальный перескок с ноты на ноту мелодии, которая сопровождала прогноз погоды в конце программы «Время».

Дело же было в том, что все время, буквально до первых дней в школе с Олегом кто-то сидел, кто-то постоянно окружал его своим вниманием. До переезда на Урал у Олега не было возможности просто выйти на улицу и пойти гулять туда, куда ему вздумается. Если Олег не был в детском саду, бабушка таскала его по своим подружкам, что, понятно, вовсе не было весело. Только один раз повезло – у одной из старушек оказалось несколько подшивок журнала «Крокодил», а во всех остальных случаях старушки просто разговаривали между собой, да и все, приходилось развлекать себя, как придется: смотреть в окно на чужой двор, разглядывать журналы с выкройками, листать книги без картинок, ходить по чужому дому, заглядывая во все углы (уже взрослым Олег удивлялся, насколько каждый из этих старушечьих домиков был чистый, - пыли не было ни на полу, ни на самой мельчайшей фарфоровой фигурке на любой из полок. Сам же Олег так и не научился за всю свою жизнь полностью прибираться, всегда в его доме находился внезапно забытый угол, при виде которого только и оставалось, что развести руками. Да что говорить, он вытирал телевизор, переходил к зеркалу, или компьютеру, затем смотрел на телевизор и обнаруживал пыль и разводы, боролся с телевизором, оглядывался на зеркало и компьютер и обнаруживал пыль уже там, а когда справлялся со всем, что мог протереть, оказывалось, что за это время только что вымытые полы успели припудриться городской пылью, зашедшей через антикомариные сетки окон и балкона).

Если и не сидели они с бабушкой у других бабушек, то Олег играл во дворе или дома, а бабушка находилась рядом и следила через свои увеличительные очки, чтобы не произошла какая неприятность. Это было неплохо, наверно, но и самому выйти на улицу было тоже ничего себе, хотя поначалу и страшно. Первым делом после переезда мама отправила Олега за хлебом в магазин, и Олегу казалось сначала, что он может купить какой-нибудь неправильный хлеб, или не сможет его донести обратно, однако смог, и ему поручили уже покупать и молоко тоже, и вот уже это через несколько дней буквально перестало быть чем-то необычным для него. Так же и с прогулкой. Мама сказала, «Иди погуляй, что ли», а Олег не понял, зачем ему идти гулять одному на улицу, где у него не было ни одного подходящего друга, но стоило походить по двору, и вот он уже играл в прятки с другими детьми, строил с этими детьми шалаш в лесу, бродил по подвалам, будто крот из под земли глядел из подвальных окон на траву и небо, качался на качелях, рылся в песочнице, где песок был не желтый, как на картинке в букваре и других книгах, - а серый. Неподалеку от их дома была токарная мастерская и угольная котельная, из мусорного бака токарной мастерской он и другие дети таскали цветную металлическую стружку, а угольная куча котельной привлекала их тем, что, по слухам, кто-то однажды расколол крупный кусок угля и нашел внутри закаменевшего трилобита, или раковину древней улитки – с тех пор остальные дети пытались повторить успех случайного дворового палеонтолога, то и дело возвращались к угольной куче, молотили крупные куски угля другими кусками угля. То один, то другой работник котельной, выходя на свежий воздух покурить, не без веселья следил за сосредоточенным трудом детей, спрашивал: «Ну че, декабристы, не выходит каменная чаша? Во глубине сибирских руд…».

Помимо этого, имелась неподалеку стройка, от которой была только сторожевая будка, глинистый котлован с невероятно желтым экскаватором, вагончик для рабочих, сложенные бетонные плиты, доски, всякий другой строительный инвентарь. Внутри вагончика обнаружены были детьми упаковки карбида, банки с серебристой краской, а на самом деле, получается, настоящий запас веселья на тот промежуток времени, пока сторож не обнаружит связь между тем, что куда-то пропадают строительные материалы, и звуками хлопков и взрывов в ближайшем подлеске; пока работники ближайшей аптеки тоже не свяжут эти взрывы с тем, что марганцовка стала раскупаться чуть больше, чем обычно, и перестанут продавать ее детям без записки от родителей.

По соседству сносили старый дом - это само по себе было зрелище, особенно, когда одна из стен упала, кирпичи покатились, как будто не были угловатые, а будто круглые были, и взгляду открылись пустые комнаты, покрытые обоями, кое-где с забытых плакатов смотрели веселые певцы, в некоторых местах на обоях темнели квадратные и овальные пятна из под снятых со стен фотографий, можно было видеть сразу подъезд с почтовыми ящиками внутри, входы в каждую из квартир и сами эти квартиры. Помимо похожего на спектакль разрушения, даже с моралью в конце, потому что прохожий заметил к чему-то, «Вот так-то ребятки, жили тут люди, а теперь все», дети получили в итоге шифер, удобно улегшийся поверх руин. Олег не ожидал, что может произойти с шифером, который положили на костер, поэтому, почти как каким-нибудь салютом, которого, кстати, никогда не видел вживую, восхитился оглушительным сухим хлопком и полетом осколков шифера на невероятную высоту.

Еще жгли пластмассу, еще плавили свинец.

Сентябрьские дожди быстро наполнили водой котлован на стройке, поэтому найденный тут же поддон для кирпичей был усилен несколькими досками для большей плавучести и по идее стал плотом, довольно устойчиво, с виду, лежавшим на воде. Другое дело, что на этом маленьком плоту никто не решался поплыть, и Олег не понимал почему, поскольку его инстинкт самосохранения не был еще развит – он был самым младшим в дворовой компании. Ему сказали, «Плыви, раз такой умный», когда он спросил, зачем плот, зачем тратили гвозди, зачем тайком утащили пилу из дома одного из мальчиков, если на плоту никто не хочет путешествовать с одного берега на другой. Олег тут же нашел палку подлиннее, потому что видел на обложке какой-то книги людей, плывших по реке на плоту, а в руках у них был шест. Он с легкостью вскочил на плот и отталкивался палкой от дна, пока не оказался на середине котлована. Доплыть до другого берега ему помешало то, что при очередной попытке оттолкнуться от дна, дно не удалось нащупать палкой, и произошло это так внезапно, что Олег упал в воду. Какое-то время он удивлялся, какое все под водой желтое, а еще тому, насколько под водой тихо. То, что невозможно было вдохнуть воздуха, Олега обеспокоило, и он погреб руками в сторону берега, стараясь не потерять по дороге резиновые сапоги. Не столько хотелось дышать, сколько было холодно. Подводное плавание продлилось меньше, чем надводное: сначала с Олега сорвали шапку, затем взяли за шиворот и подняли над водой. Олег с удовольствием прокашлялся и вдохнул. Увидев своего спасителя, Олег замер от ужаса и перестал чувствовать, что весь промок, забыл, что только что, в принципе, тонул, - за шкирку его держал сторож. Ребят что-то уже не было видно на берегу, но они появились снова, когда отпущенный на волю Олег заспешил к дому, обеспокоенно ощупывая ключ на шее и обдумывая, как он сможет высушить одежду до прихода родителей. Если бы сторож не встряхнул его хорошенько, прежде, чем расстаться, и от этого встряхивания не вытекла из ушей Олега вода, Олег бы и не услышал, как товарищи просят его ничего не говорить маме и папе, советуют использовать утюг.

Всего за месяц Олег пережил больше, чем за всю жизнь до этого, два раза чуть не умер: не только тонул, но и под машину однажды едва не попал, когда задумался и пошагал через дорогу на красный сигнал светофора.

Родители по частям узнавали от соседей о приключениях Олега, и так же, частями, запоздало объясняли, что вот это опасно, что это опасно тоже, но мало ли, что было опасно, Олег, пережив то или иное приключение, понимал, что угрожает жизни, а что – не очень. «Совсем прижился», говорили про Олега мама и папа и одинаково вздыхали.

А меж тем, все было не совсем так, не очень уж Олег и прижился, хотя никогда не говорил об этом ни с кем. Он помнил, что жизнь может быть другой, могут на улице расти другие деревья, могут стоять другие дома, а еще люди могут быть другими, люди могут говорить на непонятном языке. И вот этого Олегу страшно не хватало.

В первую очередь не хватало каштанов. Почему-то эта вот невозможность пройтись по улице и набрать в карманы горьких орехов в колючих коробочках щемила сердце, иногда снилось даже, что он снова оказался возле старого дома и видит среди листьев на земле шипастые, но при том, уютные с виду маленькие зеленые шарики – целые и расколовшиеся на две половинки.

Не хватало и дубов. Насколько уютным был бы лес рядом с его пятиэтажкой, если бы не состоял из елок и берез, а был бы сплошь дубовый, просторный, не заваленный корягами, не заросший травой поверх другой засохшей высокой травы, без омертвелых высоких стеблей умершего по осени Иван-чая, мертвой крапивы и облетевшего шиповника, а была бы дубовая роща, проглядываемая насквозь, с толстыми дубами, не толпящимися, как елки, а отстоящими друг от друга; с землей, сплошь покрытой скользкими листьями, каждый из которых будто специально вырезали ножницами. Чтобы можно было найти желудь, пахнущий шахматной фигурой, зачем-то прижать его к губам.

Да, в том городе, куда Олега перевезли родители, были трамваи, чего не имелось раньше, а еще можно было дойти до станции узкоколейной железной дороги и самому совершить игрушечное путешествие до какого-нибудь полустанка и обратно. Особо интересны были вокзалы маленьких станций, где всего и было, что пять кресел для пассажиров на весь зал, но всегда очень высокий потолок, высокое окно с очень широким подоконником. Олег ездил не очень далеко: две, три, четыре остановки, на таком небольшом расстоянии не было контролеров, а ощущение путешествия имелось.

Но зато в уральском городке все местные смотрели на Олега, как на сумасшедшего, когда он спрашивал, добирается ли кто-нибудь до своего огорода по реке, потому что привык к тому, что у некоторых бабушкиных знакомых были дачи, а до этих дач ходили «Ракеты», - самая лучшая замена любому трамваю, потому что все кресла трамвая были, в принципе, одинаковые, а сиденья в «Ракете» были на любой вкус: наверху – на ветерке; внизу, по типу трамвайных, но только вместо ничего, как в трамваях, прямо вровень с нижним краем окна, плескалась зеленая вода; а еще можно было сидеть на корме – смотреть, как уменьшается очередная водная станция, как река пенится, будто квас из бочки. Да, речной трамвай в уральском городе возил пассажиров с одного берега пруда на другой, но это было совсем не то, как-то скучно и недалеко.

Не умея придумать, чем он отличается от других детей в одинаковой школьной форме, в одинаковых пальто, в одинаковой обуви, с одинаковыми октябрятскими звездочками, а уже хотелось чем-то отличать себя от других, Олег придумал, что эта двойственность впечатлений делает его каким-то особенным, ему казалось, что это раздвоение чувствует только он один. Что сны с чужими пейзажами и чужими улицами снятся ему одному. Пускай такой переехавший из другого места он был не один такой во дворе, про девочку из Ульяновска он думал, что переехала она не оттуда, чтобы чувствовать то же самое. Никогда прямо не говоря об этом с другими, потому что самому себе не до конца верил, Олег переживал это наложение памяти и реальности друг на друга где-то в самой глубине себя, и так же свое выдуманное отличие от других не столько прятал, сколько переживал от случая к случаю, когда цапался с кем-нибудь в классе и во дворе, либо, наткнувшись в городе на какую-нибудь деталь города, похожую на что-то виденное им в том, что можно было назвать прошлой жизнью.

Так деревянный двухэтажный дом, страшноватый снаружи и уютный внутри, в котором жил лучший друг Олега, был почти точной копией того дома, в котором некогда жил сам Олег. Даже мусорные баки так же стояли слева от дома, только прачечной в подвале не хватало – вместо уютного помещения, где пахло мокрым камнем, мылом, сырым чистым бельем, за подвальной дверцей стояли большие ящики, всегда заполненные картошкой до самого верха, но зато так же горела на грязном шнуре одинокая лампочка.

Или один дом в частном секторе, обнесенный забором из покрашенной в зеленый цвет рабицы, был точно такой же, как один из домов в Эстонии, даже овчарка бесновалась и заходилась лаем один в один, как там: с желтыми лапами и строгими желтыми бровями. Разница была лишь в том, что первую собаку Олег не пробовал гладить, а до второй дотянулся, просунув руку сквозь проволоку ограды, когда собака привыкла к нему через какое-то время.

Так или иначе, а месяцев десять прошли у Олега, как несколько лет; в момент, когда родители заговорили о том, чтобы навестить бабушку, он даже слегка удивился: расстояние, письма, посылки с бабушкиной стороны все же как-то отдалили прежнюю жизнь, сделали тот старый дом чем-то вроде жилища деда Мороза, то есть, вот есть некое жилище в нескольких часах полета, или трех днях езды на поезде, оттуда приходят подарки, но оно уже кажется больше выдуманным, чем существующим, поэтому разве можно туда вернуться, хоть и ненадолго? Однако, мама, папа, Олег собрались и полетели, а точнее, сначала собрались ночью и доехали до аэропорта, затем добрались до Москвы, после чего был очередной перелет. Оба полета Олег проспал, и, хотя мог потом рассказывать одноклассникам про салон самолета, но про то, как самолет взлетает и садится, мог только придумывать, а точнее, травить байки, основанные на словах папы и мамы: про еду в самолете, про турбулентность, про облака, похожие на сплошное белое поле.

Олегу показалось, что он, с приятным щелчком застегнув ремень в кресле самолета, на минуту прикрыл глаза, и сразу же, зевая, оказался в декорациях фильма про пионеров ГДР, - такое все вокруг было аккуратное, ровное, чистое, что казалось ненастоящим. До бабушки поехали на автобусе. Латиница глядела с вывесок магазинов и прямоугольных табличек с названиями улиц. В некоторых местах вместо асфальта была мостовая; из-за пятиэтажек, тоже каких-то не таких, как на Урале, торчали шпили старых зданий. Они проехали мимо кленовой рощи, дубовой рощи, по стволу дуба, словно спешно восходя по винтовой лестнице, пробежала белка. Какая-то беловолосая старушка ехала по тротуару на блестящем велосипеде, что вызвало невольный смех Олега.

Затем внезапно здания за окном автобуса перестали быть незнакомыми, взгляд зацепился за трубку флагштока на углу одного из домов, за стоящий на чьем-то чужом подоконнике кактус, нисколько не изменившийся за эти месяцы, что Олег отсутствовал, уличный фонарь на сером деревянном столбе, с теми же вертикальными трещинками, что и раньше, пыльные изнутри чердачные окна, стеклянные теплички за зеленым забором одного из домов, спящую за рабицей овчарку с желтыми бровями – и сразу понял, где они находятся, вспомнил, что скоро остановка, понял, где магазин с продуктами, в какую сторону идти к детскому саду, к библиотеке, в парк, где они часто гуляли, как пройти к улице, на которой лучше всего пускать бумажные кораблики, если идет сильный дождь – настолько там толстый чистый ручей бежал мимо десятка цветных домиков.

Почти сразу за остановкой по ходу движения автобуса был поворот направо, где была улица с их прежним жильем, когда Олег повернул туда, забежав вперед родителей, то почувствовал, будто к его глазам подставили по калейдоскопу. Сначала он увидел только какие-то знакомые пятна света, которые не спеша сложились в деревья, разделявшие две полосы движения, зеленые, оранжевые, коричневые ограды и дома, упиравшиеся в тупик из другой улицы, шедшей перпендикулярно. Было очень тихо, так тихо на Урале никогда не было - всегда в городе ехало что-то, шумело, кричало; с железнодорожной станции кто-то командовал женским голосом, который усиливался мегафоном, полным особенного железнодорожного эха; трамваи, просыпавшиеся очень рано, тяжело двигали металлическими телами, стуча в рельсы; с какой-то геологической разработки порой доносился взрыв - далекий, но слегка сотрясавший землю.

На улице, где жила бабушка, видимо, недавно прошел дождь, потому что было слышно, как из желоба раз, примерно, в три секунды капает вода.

На пороге их никто не встретил, но зато слышался стук ножа о разделочную доску, пахло луком и кипящей водой, все втроем они повалили на кулинарные звуки и запахи, слегка пообнимались и поцеловались.

Для бабушки, в отличие от Олега, времени прошло не так много, она даже сказала:

- Ой, да ты даже как будто совсем не вырос! Будто только вчера уехал!

Она засобиралась за минералкой, но Олег сказал, что сам может сходить до магазина, что помнит, где это все. Беседа происходила на кухне, пока родители зачем-то спешно разбирали вещи в гостиной, поэтому бабушка опрометчиво дала Олегу пятьдесят копеек и не менее опрометчиво отпустила его на волю.

Вернулся Олег с минералкой в сетчатой сумке, со сдачей, но уже ближе к вечеру. Так получилось, что по пути от магазина он, как курьер из одноименного фильма, увидел ребят, поочередно катавшихся на двух скейтбордах. Только отчасти было понятно, что они там говорили, эти чужие мальчики, но внезапно оказалось, что это не особо мешает тоже кататься, затем играть в футбол, после чего идти на реку.

«Я же говорил, что он нигде не пропадет», - сказал папа, стоя во дворе в окружении встревоженных соседей. Сказал-то сказал, но оставшиеся две недели в Эстонии Олега уже никуда не отпускали от себя. Таскали по родственникам, брали на встречи с друзьями отца, водили на встречи с друзьями мамы, на дачу к знакомым тоже утащили на целых три дня, и на этой даче были только кусты, тропинки между грядками и никаких детей (у друзей мамы и отца дети хотя бы имелись, и как-то там можно было подружиться ненадолго, занять себя чем-нибудь).

Тут уже Олег заскучал по Уралу. Тоска его зашла так далеко, что его покоробили аисты, торчавшие неподалеку от дачи: ему казалось, что место аистов на картинках в книжках, в мультфильмах, а не в реальности. Хотелось уже посмотреть на какой-нибудь грузовик, спотыкающийся на ухабах, пыльный, пахнущий бензином. Душа требовала шума, глины, буераков, клещей, криков, непролазной чащи, хотелось быть полезным не таким образом, как обычно: пылесос, там, мытье посуды, - а, например, выйти на час рано утром, а вернуться уже с несколькими белыми грибами, земляникой в предусмотрительно взятой кружке, какими-нибудь дурацкими яркими цветами, вроде куриной слепоты, купавниц, незабудок, притащить несколько камушков, похожих на малахит (но, конечно, не малахит), найти и положить в ящик стола очередной теплый небольшой камень молочного цвета с золотистыми прожилками. Да просто возможность идти по улице и обнаружить под ногами и просто подобрать в пыли медную монету с витиеватой буквой «Е» на одной из сторон - много стоила.

Однако, при возвращении на Урал, на него снова накатила тоска по всем этим старым улочкам, обжитым дворикам, местами потасканным, но уютным видам. Вообще, Эстония, стоило ее покинуть, сразу становилась в его голове акварельной, что ли.

И было еще несколько поездок, пока эстонский город не стал заграницей. Но и когда путешествия эти прекратились совсем, Олега не покидало чувство своей двойственности, о котором он никому не решался говорить. Но вот, приблизившись к тридцати с лишним годам, во время небольшой пьянки с пивом под футбол, Олег проболтался своему другу, не надеясь, что тот разделит с ним эту глупость, потому что, сколько Олег знал друга, друг никуда не выезжал за пределы области.

А тот рассмеялся и сказал:

- Знаю я это все!

- С чего бы это? – не поверил Олег.

- С того, - отвечал друг. – Вот сколько я прожил, и никуда дальше Невьянска не выбирался, а уже побывал в СССР семидесятых, в СССР восьмидесятых, в девяностых, вот, пожил, сейчас миллениум миновали, и фиг его знает, что еще дальше будет. И так выходит, что я в нескольких странах был, не трогаясь с места. Ведь согласись, что это абсолютно разные страны: два разных СССР, и еще две разные Российские Федерации. От каждой из этих стран совсем разные воспоминания, как у тебя после твоих путешествий туда и обратно.

Друг немного помолчал и добавил:

- Но есть и другие истории. Вот у меня дядя Валера еще когда свалил за бугор? Я уже и не помню. Уже в нескольких странах пожил, то есть, не так, как я, а реально границы пересекал, там оседал, но все равно у него в голове совок, потому что он все про совок и про совок, стихи у него, рассказы сам издает. И все-то про КПСС, все-то про красные флаги, он даже в союз североамериканских писателей вступил, как если бы у нас корочек добился от союза писателей. Кто-то сидит и умудряется путешествовать, а кто-то просто зря тратит деньги на билеты. От себя не убежишь. Ты даже выбирать не можешь, как себя вести. Как-то оно само получается.

- Получается, - согласился Олег.

© Текст: Алексей Сальников

© Фото: Максим Мармур