16.06.2021
От скорости века в сонности
Живем мы, в живых не значась…
Непротивление совести —
Удобнейшее из чудачеств!
Александр Галич
В пору работы над книгой и телевизионным фильмом о поэте-диссиденте Вадиме Делоне (в фильме «Дуэль Вадима Делоне» я фигурировал как автор сценария, одновременно заканчивал книгу о нем), я записывал кое-что для себя.
Эта хроника представляется мне и сегодня интересной: она — о встречах с неординарными людьми, с теми, кого принято называть диссидентами, правозащитниками, и о ком в нынешней России практически не вспоминают. Однако именно узники совести могли бы стать нравственной основой перестройки. Об этом рассуждал в 90-м году Феликс Светов, участник правозащитного движения. «Поразительно, что общество прошло и до сих пор проходит мимо четвертьвековой жертвы, подарившей ему нравственную силу, начав демократизацию страны с белого листа». Слова эти актуальны и сегодня.
* * *
По-разному сложились их судьбы. Большинства моих собеседников уже нет в живых. Давно нет с нами Александра Гинзбурга и Ларисы Богораз. Восемь лет назад ушла Наталья Горбаневская. В октябре 2019 года в Кембридже скончался Владимир Буковский (зигзаг фортуны: похоронен борец с коммунистической тиранией на лондонском Хайгейтском кладбище, неподалеку от могилы Маркса) Той же осенью не стало Сергея Шарова-Делоне…Некоторые из них, оказавшись в вынужденной эмиграции, адаптировались, нашли себе применение, работу, дожили до крушения Советского Союза, смогли приезжать на родину. Гинзбург и Горбаневская продолжали журналистскую стезю. Буковский закончил Кингс-колледж в Кембридже по специальности «нейрофизиология» и несколько лет работал в Стэнфорде, США, встречался с крупнейшими политиками — Маргарет Тэтчер, Джимми Картером и пр. Написал книги — «И возвращается ветер», «Московский процесс» и др. Писатель Владимир Максимов основал и на протяжении 18 лет редактировал лучший литературный журнал русского Зарубежья «Континент». Фатима Салказанова, журналистка высшей пробы, стала «золотым голосом» радио «Свобода». Поэтесса и переводчица Наталья Горбаневская удостоилась звания почетного доктора Люблинского университета имени Марии Кюри-Склодовской. В США живет Павел Литвинов, в Париже — Виктор Файнберг…
В лагерях погибли Анатолий Марченко и Юрий Галансков. В состоянии глубокого отчаяния свели счеты с жизнью Илья Габай и Анатолий Якобсон. В изгнании окончили свои дни Петр Григоренко и Андрей Амальрик, Александр Есенин-Вольпин и Валерий Чалидзе. Сергей Шаров-Делоне подхватил знамя двоюродного брата Вадима, участвовал в правозащитном движении в России…
Александра (для друзей — Алика) Гинзбурга с сочувствием и улыбкой называли трижды зэк Советского Союза. Сам он говорил: «когда сидишь достойно, то, как правило, сидишь и легко». О своих злоключениях вспоминал не иначе как с юмором. Когда мы снимали его в Париже для фильма о Вадиме Делоне, Алик заметил: «Заранее должен предупредить, что свидетель из меня не очень хороший. Моя подельница Вера Лашкова, вспоминая что-нибудь интересное, что происходило в Москве, обязательно добавляет: «А Гинзбург в это время сидел…»
…В 1960 году 23-летнего Александра Гинзбурга упрятали за решетку за выпуск трех номеров поэтического сборника «Синтаксис». Никакой крамолы, по сути, там не было — всего-то напечатали неопубликованные стихи Б. Окуджавы, Б. Ахмадулиной, И. Бродского и других поэтов. Два года он провел в лагерях Коми АССР. В 1964 году КГБ предпринял еще одну попытку засадить Гинзбурга по 70-й статье УК РСФСР. Но дело о «хранении антисоветской литературы» развалилось.
В феврале 1966 года в Москве судят Ю. Даниэля и А. Синявского. Александр Гинзбург отправляет письмо председателю Совета Министров СССР Алексею Косыгину.
«Я обращаюсь к Вам, — писал Гинзбург, — как к главе Правительства, по вопросу, который горячо волнует меня уже несколько месяцев. 5 декабря, в День Конституции, я убедился, что не только я, но и еще сотни людей обеспокоены судьбами арестованных в сентябре органами КГБ писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Арест Синявского и Даниэля поднимает целый ряд вопросов, решение которых относится к сфере деятельности главы Правительства.
Синявский и Даниэль, которым предъявляется обвинение в том, что они печатались за рубежом, …могут быть привлечены к суду по ст. 70 УК РСФСР об антисоветской пропаганде. Что же такое антисоветская пропаганда на 49-м году существования советской власти? Я ставлю этот вопрос потому, что сам дважды привлекался по этой статье, и оба раза следствие сводилось к тому, чтобы убедить меня, что мои действия направлены против советской власти. К концу первого следствия (в 1960-61 гг.) я был готов согласиться с этим, так как советская власть в трактовке следователя…выглядела лишь машиной насилия над личностью…
Время сейчас, конечно, не сталинское, но и сегодня КГБ является серьезным тормозом на пути развития общественных форм жизни. Последний пример тому — «участие» сотрудников госбезопасности в мирной демонстрации 5 декабря на Пушкинской площади. Попытки развернуть лозунг с требованием гласности по делу Синявского и Даниэля или лозунг «Уважайте Конституцию», попытки сказать то же самое…вслух неизменно кончались скручиванием рук и увозом в ближайшее отделение милиции или штаб народной дружины… Если же смотреть глубже, то как, если не вмешательством в общественную жизнь, можно назвать арест Синявского и Даниэля и уже трехмесячное содержание их под стражей?
…Меня можно привлечь и осудить и за пользование иностранными источниками информации (я слушаю зарубежное радио, так как о деле Синявского и Даниэля в нашей стране до сих пор ничего не напечатано), и за знакомство с книгами этих авторов и одобрение их, и за участие в демонстрации 5 декабря, если кому-нибудь придет в голову назвать ее антисоветской, и за высказывание вслух того, о чем я пишу в этом письме. В 37, 49 и даже 61 годах сажали и не за такое. Но я люблю свою страну и не хочу, чтобы очередные непроконтролированные действия КГБ легли пятном на ее репутацию. Я люблю русскую литературу и не хочу, чтобы еще два ее представителя отправились под конвоем валить лес…»
Свое письмо Алик подписал так: А. Гинзбург, редактор журнала «Синтаксис». Надо ли говорить, что ответа Косыгина он не дождался. Зато этим посланием и распространенной в самиздате «Белой книгой», сборником материалов по делу двух литераторов, подписал себе приговор.
Они вовсе не были фанатиками или аскетами. Просто вели себя как свободные люди в несвободной стране. Они были молоды, талантливы; как и все нормальные люди влюблялись, женились, рожали детей. Случалось, разводились. Любили повеселиться в дружеской компании, выпить. Поэт Наташа Горбаневская, первый редактор самиздатской «Хроники текущих событий», вспоминая одну тайную встречу представителей Демократического движения на подмосковной даче, юмористически заметила: то ли сходка была под видом пьянки, то ли пьянка под видом сходки…
Летом 1969 года надзиратели мордовского лагеря принесли Александру Гинзбургу, которого звали в зоне «народный умелец», починить служебный магнитофон. Оказалось, впрочем, что поломки никакой и не было, просто весь аппарат был забит тараканами. «Народный умелец» быстро справился с насекомыми и переставил на запись. Тогда почти прямо на глазах у надзирателей и были записаны две пленки. На первой — Юлий Даниэль читал переводы Кнута Скуениекса (латышского поэта, сидевшего в соседней зоне), на второй — политзаключенные разных национальностей рассказывали о положении в советских лагерях и обращались за помощью к мировой общественности. Обе передачи издевательски кончались так: «На этом мы заканчиваем нашу передачу из политического лагеря № 17. Передача была организована по недосмотру администрации. Вел передачу Александр Гинзбург».
Впоследствии, рассказывая об этом в одном из своих московских телеинтервью, Гинзбург добавлял: «Наши надзиратели к этому времени уже привыкли слушать западное радио, вздрагивая иногда, когда вдруг звучали их фамилии. Но когда по "Голосу Америки" они услышали наши голоса, говорят, у начальника лагеря случился сердечный приступ».
Была голодовка, которую Алик держал, чтобы начальство разрешило его бракосочетание с Ариной Сергеевной Жолковской. И брак был заключен в зоне — под крики «горько!» друзей-сидельцев. А срок с ним мотали в одном лагере Юрий Галансков, Юлий Даниэль, Леонид Бородин и другие достойные люди.
Освободившись, Александр Гинзбург стал распорядителем Фонда помощи политзаключенным и их семьям, основанного Александром Солженицыным, членом Московской хельсинкской группы. Последовал третий срок. Гинзбург был серьезно болен. Под видом лечения пневмонии его кололи какими-то нейролептиками, и на суд вывели в таком состоянии, что он почти не мог говорить. На Западе началась кампания за освобождение Гинзбурга. Буковский уже был обменен, так что «практика» у компетентных органов имелась. А. Гинзбурга, Э. Кузнецова, В. Мороза и еще двоих заключенных привезли в Лефортово, а оттуда — в самолет и в США. Позже Гинзбург перебрался в Париж, где в газете «Русская мысль» заместителем главного редактора уже работала Арина Сергеевна. Вел рубрику «Вести с родины».
Осенью 99-го года мы собирались в командировку в Париж для съемок. Дверь парижской квартиры распахнул невысокий, худощавый человек с едва заметной седой бородкой. И сразу завязалась оживленная беседа. Заядлый книгочей и коллекционер, из каждой поездки в Москву Алик вез новинки литературы. Провожая его как-то в Шереметьево, я поразился тяжести чемодана. «Книги», — объяснил Алик. А в Париже знал наперечет все барахолки, где со страстью коллекционера приобретал новые экземпляры для своего собрания миниатюрных утюжков и колокольчиков.
Алик был из тех, кто скупо и неохотно говорит о себе, а драматические воспоминания обязательно снижает острым словцом, шуткой, чтобы избежать ноток пафоса. Ему, в отличие от некоторых представителей правозащитного движения, были присущи терпимость и снисходительность.
Мне кажется, его доброжелательность к людям происходила от умения понимать и прощать слабости, заблуждения. А может быть, как и Владимир Буковский, в последние годы он испытывал горечь от того, что отвага и все жуткие испытания правозащитников, их чистый идеализм оказались никому не нужны в нашем отечестве.
В последние годы Александр Ильич тяжело болел: сказывались последствия тюрем и лагерей. Но даже глядя на него, сильно исхудавшего, ослабевшего, не верилось в возможность печального исхода. И вот телефонный звонок, ужасное сообщение: Алика не стало. Ему было всего 66 лет.
* * *
Известному сатирику Дон-Аминадо принадлежит высказывание: лицо эмигранта — посмертная маска, снятая при жизни. Владимир Максимов в романе «Кочевание до смерти» дал еще более резкое определение: «Эмиграция — гетто для побежденных, загон для отступающих, анклав для банкротов». Суждения эти не вполне справедливы. Достаточно назвать наших соотечественников, прославивших себя (и Россию!) за границей. Антрепренер Сергей Дягилев, актер и режиссер Михаил Чехов, изобретатель Владимир Зворыкин, авиаконструктор Игорь Сикорский, художник Марк Шагал, литераторы Владимир Набоков и Иосиф Бродский, — можно вспомнить еще многих. Согласитесь: их участь оказалась счастливее, чем многих оставшихся в Советской России, Николая Гумилева и Осипа Мандельштама, Сергея Королева и Андрея Туполева, Даниила Андреева и Соломона Михоэлса…
В «вегетарианские» 70-е годы все обставлялось по-другому. В декабре 1976 из Владимирской тюрьмы в Лефортово был доставлен заключенный Владимир Буковский, приговоренный Мосгорсудом к 7 годам заключения и 5 годам ссылки. 18 декабря его самолетом (в наручниках, под конвоем спецгруппы «Альфа» — вот как боялась советская власть истощенного узника!) доставили в Цюрих, где состоялся знаменитый обмен политзаключенными. Вадим Делоне, примчавшийся в Цюрих встретить друга и подельника, сочинил знаменитую частушку:
Обменяли хулигана
на Луиса Корвалана.
Где найти такую б…
чтоб на Брежнева сменять?
— Уехавшие раньше продолжали здесь делать очень многое, чтобы и мне помочь, и другим, кто в это время находился в тюрьмах, — вспоминал Владимир Константинович в 1999 году, когда мы беседовали с ним в Кембридже. — Витя Файнберг создал организацию для борьбы с психиатрическими злоупотреблениями. Соответственно, они занимались и моим делом, коль оно было связано с карательной психиатрией. До 80-го года мы многое успели, а потом изменилась атмосфера, интерес к нашим проблемам стал исчезать на глазах. Произошла оккупация Афганистана, было уже не до прав человека. Мы создали Интернационал сопротивления в Париже, объединили все антикоммунистические движения. Вадику здесь совсем нечего было делать, не зная языков. Но свое он исполнил…
Сам Владимир Буковский так оценивал факт своей высылки:
— Я приехал на Запад — меня как будто перевели из одного лагеря в другой. Для меня приспособление — нормальная ситуация. Если переводят в другой лагерь — быстро освойся. Выясни, где дают пайку, где сахар, куда не надо ходить и пр. Нормальный зэк реагирует на это мгновенно. Я освоился на Западе в пять минут…
Английский язык Буковский учил самостоятельно в тюрьме, и, конечно, с годами освоил вполне, сохранив лишь легкий славянский акцент. Он рассказал мне занятную историю написания книги «И возвращается ветер». Договор с издательством предусматривал предельно сжатый срок — четыре месяца. Приятель Буковского Уинстон Черчилль (внук бывшего премьера) предложил работать в его поместье в графстве Сассекс на юго-востоке Англии. Пишущей машинки с русским шрифтом, а тем более компьютера не было, и недавний зэк, лежа на полу, ночами писал, воскрешая в памяти имена, даты, подробности своей борьбы, арестов, отсидок. Рядом сидела и внимательно наблюдала за движением пера по бумаге кошка Генриэтта. После отъезда Буковского она пропала. А когда, спустя годы, он приехал в поместье, Генриэтта внезапно объявилась, словно узнав о визите гостя. Книга была написана — и надо заметить, с литературным блеском, — издана, переведена на многие языки, на гонорар был куплен дом в Кембридже, типичный английский кирпичный двухэтажный дом с небольшим садом, где обитал кот с характерным именем Путчист…
Отправляясь в Кембридж на встречу с кумиром нашей молодости, я волновался, опасаясь увидеть человека мрачноватого, сосредоточенного, погруженного в невеселые воспоминания о тяжких испытаниях в тюрьмах, лагерях и психушках, где провел более 10 лет. А оказался он необыкновенно веселым, великолепным рассказчиком, легким и приятным собеседником — при всей стойкости и непоколебимых демократических убеждениях. Застенчивость моя прошла, мы тут же перешли на «ты» и, ужиная в просторной столовой, хохотали, как хохотали бы, сидя за рюмкой в московской кухне…
Впрочем, свои взгляды на Демократические движение и современную Россию Буковский изложил мне еще до личного знакомства. Вот какая была к этому времени переписка.
"…О вашей просьбе что-то написать. Боюсь, мне будет очень трудно это сделать. Одной страничкой тут не отделаешься, а “исчерпать тему” мне не хватит упорства, да и времени займет слишком много — я пишу медленно и крайне неохотно. Быть может, было бы лучше написать предисловие (вступление? введение?)? Поймите меня правильно, у меня патологическая ненависть к писанию. Я даже письма пишу с большим трудом, через силу. Вот уже два года у меня контракт с французским издательством на новую книгу, и аванс уже прожил, а книгу так и не начал. Не могу себя заставить. Словом, это нереально, я только вас задержу. Потому предлагаю написать коротенькое предисловие, как бы рекомендацию читателю и т.п. Если вы согласны, то пришлите готовый манускрипт и я, анестезировав себя бутылкой коньяку, постараюсь выдавить несколько параграфов…”
Увесистую стопку листов — рукопись книги о Вадиме Делоне — я тут же отправил в Кембридж. Вскоре Буковский сообщил:
“Посылаю вам обещанные документы ЦК, в которых упоминается Вадик.
…Нашел у вас несколько фактических ошибок, например, о месте захоронения Вадика — он не в Сент-Женевьев де Буа, а на Новом Венсеннском кладбище. Точнее вам напишет Ира, я переслал ей вашу рукопись. Надеюсь, вы не возражаете?
Обещанное предисловие прилагаю. Разумеется, это черновой вариант, можно поправлять или дополнять”. (Секретные документы ЦК Буковский сканировал в Москве, будучи приглашен как эксперт на суд по делу КПСС.)
И, в конце концов, я обратился к Буковскому с новой просьбой — участвовать в нашем фильме. Без него никакой картины я себе не мыслил.
Владимир Константинович отвечал по электронной почте (по-английски), что идея снять документальную ленту о диссидентах не нова; в прошлом несколько кинематографистов, в том числе знакомые В.К. москвич Евгений Цимбал и екатеринбуржец Борис Евсеев, предпринимали попытки. Но никто не сумел добыть средства.
“Я думаю, вам следует контактировать с ними, — писал В. К., — потому что они отсняли уже определенный метраж. Это будет полезно, если вам удастся найти спонсора. В принципе, конечно, я не имею возражений против такого проекта, но у меня есть свои обязательства”.
В это время кто-то из телевизионщиков (или документалистов) прислал Буковскому синопсис (аннотацию) предполагаемого фильма о диссидентах. Владимир Константинович решил, что автор — я, и написал мне, что сниматься в такого рода картине он не хочет и не может.
“Хотел ответить на твое письмо раньше (прокомментировать твой синопсис), но был слишком загружен. По существу: я полагаю, что ты делаешь ошибку, относя нас всех вместе в одну категорию — “счастливую семью диссидентов”. Иоффе и Огурцов, с одной стороны, Ковалев и я — с другой. В то время как двое первых пытались организовать политическую борьбу против советского режима, мы занимались правами человека без каких-либо политических целей и программ. Я не собираюсь критиковать их, но хочу подчеркнуть основное различие между нами, которое само уже отвечает на твои вопросы. Мы не могли быть “счастливой семьей”, будучи столь по-разному ориентированы с самого начала. Кроме того, если первые два могут быть “обвинены” в том, что случилось позже (по крайней мере теоретически, отнюдь не в действительности), подобная критика в наш адрес смешна. Я не хотел реформировать советскую систему и никогда не предлагал никаких политических программ. Я протестовал, когда мои друзья оказывались в заключении за попытки воспользоваться конституционными правами, когда их, здоровых людей, упрятывали в психиатрические лечебницы.
Что произошло с крушением коммунизма? Если коммунизм не мог выжить без того, чтобы сажать нормальных людей в сумасшедшие дома, — это не моя проблема. Это их проблема. Если коммунистическая идеология и основные нравственные принципы оказались несовместимы, в этом надо винить Маркса и Ленина, но не меня. Никто не вправе предъявить мне претензию, что я вел себя аморально ради идеологической догмы, в которую никогда не верил и которой не обещал быть лояльным…
Пожалуйста, не пойми меня превратно. Я был рад видеть падение коммунизма, но как участник движения за права человека никогда не слышал похвал за это. Наша позиция была чисто защитная, мы не имели цели разрушить советскую политическую систему. Так что я могу честно ответить на любые упреки за настоящую ситуацию в России. Что я должен был, на ваш взгляд, сделать? Радоваться, видя моих друзей в тюрьмах и психушках за чтение самиздата?
Напротив, я могу обвинить их, советских людей, в том, что не следовали нашему примеру. Если бы они сделали это, сегодняшнее положение в России было бы совершенно иным. Начать с того, что советская система рухнула бы значительно раньше. Экономика страны оказалась бы менее расстроенной, а общество — более здоровым. И, кроме того, номенклатура не смогла бы сохранить власть или “приватизировать” богатство страны в собственный карман. Мы могли бы создать подлинную демократию и рыночную экономику, а не фикцию…
Но, как они говорят, они были “не готовы” для этого. Это тоже моя вина? Я сделал все возможное, чтобы помочь им. Первый раз я смог приехать в СССР в апреле 1991 года, раньше нам приезжать не разрешали. И я вполне определенно сказал, что необходимо сделать, чтобы предотвратить развитие событий по наихудшему сценарию. Посмотри мои публикации в прессе того времени — в “Огоньке”, по телевидению и радио. Я призывал к всеобщей забастовке, к кампании гражданского неповиновения для того, чтобы заставить коммунизм отступить. И каков был ответ? Интеллигенция была разочарована моими предложениями. Меня открыто называли экстремистом, который жаждет конфронтации и крови (см. “Литературную газету”). “О, нет! — кричали они, — на улицы выйдут танки! Нам не нужны здесь такие “герои”, как Буковский. Все, чего он хочет, — баррикады”. Они были “все еще не готовы”. Я вернулся в Англию.
Танки все-таки пришли на улицы несколькими месяцами позже. И люди появились на баррикадах. Я приехал опять в Москву 25 августа и опять точно сказал, что должно быть сделано: трибунал наподобие Нюрнбергского. Все это документально подтверждается, мои интервью Российскому ТВ в сентябре 91-го легко найти. Но опять общество оказалось “не готово”. Вместо трибунала устроили слушания “по делу КПСС” в Конституционном Суде, ставшие фарсом. Я принял в них участие как эксперт в надежде превратить их в нечто более серьезное, но все напрасно. С 1996 года мне даже не позволено въезжать туда…
Я думаю, российское общество безнадежно, по крайней мере, я отказался от мысли пытаться сделать что-то. Вот почему мне не интересно сниматься в твоем фильме. Извини, Юрий, но слишком поздно. Мы ничем не можем помочь им”.
Недоразумение, в конце концов, разъяснилось. Планы снять ленту о Вадиме Делоне без каких-либо обращений к текущим российским делам, сделать фильм-воспоминание Буковский воспринял благожелательно.
В 2000 году я привез кассету с фильмом и книгу в Париж, где на презентацию собралось немало наших соотечественников. Евгений Сидоров, тогда посол России в ЮНЕСКО, вспоминал об этом мероприятии (Записки из-под полы. «Литературная газета» № 40. 6-12 октября 2004 г):
«По инициативе Алика Гинзбурга вечер памяти поэта Вадима Делоне в нашем парижском представительстве. Этот рано погибший юноша, вышедший в 68-м на Красную площадь вместе со своими товарищами в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию, летел навстречу своей судьбе, как мотылёк на свечу. «Я понимал, что за пять минут свободы на Красной площади я могу расплатиться годами лишения свободы». Так и получилось. Смотрели телевизионный фильм о Вадиме, была представлена хорошая книга о нём Ю. Крохина. Не люблю слов «диссидент», «инакомыслящий». Это именно те толпы, которые молчали, в том числе и аз грешный, были инакомыслящие, а единицы, подобные Вадиму Делоне, мыслили, по сути дела, верно, пусть и не в масштабах истории, но в пределах личной убеждённости и товарищеской этики…»
* * *
Послесловие к моей книге о Вадиме Делоне Владимир Константинович все-таки написал, и оно украсило вышедшую в 2001 году в издательстве «Аграф» документальную историю жизни его покойного друга.
Вадим Делоне был потомком француза-медика Пьера Делоне, оказавшегося с наполеоновской армией в России да так и осевшего здесь. С него началась ветвь русских Делоне, давшая России крупных ученых. А еще — поэта и вольнодумца Вадима Делоне (1947-1983). Выросший в московской профессорской семье, Вадим рано «заболел» поэзией, его первые стихотворные опыты благожелательно оценил Корней Чуковский. А несанкционированные поэтические чтения у памятника Маяковскому стали колыбелью свободомыслия московской молодежи; видимо, именно в ту пору познакомился Вадим с Владимиром Буковским, Юрием Галансковым, Леонидом Губановым, Всеволодом Абдуловым. И потому не мог он не выйти 22 января 1967 года на демонстрацию на Пушкинской площади в защиту арестованных Гинзбурга, Галанскова, Лашковой и Добровольского.
Поднимем над площадью наши плакаты,
Ведь нас вдохновляет свобода одна.
Владимир Буковский — три года на карте,
И вас, Делоне, ожидает тюрьма.
Председатель КГБ В. Семичастный и генеральный прокурор СССР Р. Руденко сообщали в ЦК КПСС:
Как докладывалось ранее, начиная с декабря 1965 года в Москве имели место неоднократные попытки организации разного рода сборищ и провокационных выступлений то в защиту Синявского и Даниэля, то «памяти жертв сталинизма», то с демагогическими требованиями пересмотра законов. В последнем случае 22 января с.г. аналогичное сборище состоялось на пл. Пушкина, где собралась группа лиц в количестве 15-20 человек с плакатами, содержащими требования об отмене отдельных статей УК РСФСР и освобождении из-под стражи задержанных до того органами КГБ наиболее активно проявивших себя распространителей антисоветских документов. …С учетом изложенного в целях пресечения враждебной деятельности, за изготовление, распространение и передачу за границу антисоветской литературы, а также за организацию и активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок, арестованы и привлечены к уголовной ответственности: Гинзбург А. И., Галансков Ю. Т., Буковский В. К., Делоне В. Н….
30 августа Мосгорсуд на Каланчевке рассмотрел обвинение по статье 190-3 УК РСФСР. Буковскому было «выписано» три года, Делоне и Кушев получили условные сроки…
Пропустим несколько страниц. Августовским днем 68-го, когда на весь мир прогремело известие, что войска Варшавского Договора оккупировали Чехословакию, Вадим двинулся к Юлию Киму, любимому другу, и первым делом спросил: пошли ли они на площадь. Скрывать было нечего, Ким попытался удержать парня. Но тот попрощался, обронив: «Старик, через три года увидимся…»
Наталья Горбаневская вспоминала: «Я подошла к Лобному месту со стороны ГУМа, с площади подошли Павел, Лариса, еще несколько человек. Начали бить часы. На каком-то из двенадцати ударов демонстрация началась. В несколько секунд были развернуты все четыре плаката и в одно и то же мгновение мы сели на тротуар…»
Набежавшие штатские орали: «Жидовские свиньи», избивали демонстрантов. Те не защищались. Их тащили к машинам. Семерка было доставлена в 50-е отделение милиции. Отпустили только Горбаневскую, у которой было двое маленьких детей. Вадим так описывал те времена:
Я в метро опускаю пятак —
Двое в штатском идут по пятам.
Я за водкой стою в гастроном,
А они сторожат за углом.
Ну так что же, пускай будет суд,
Пусть года мои в лагере канут,
Меньше трех мне уже не дадут,
Ну а больше семи не натянут…
Корней Чуковский записывал в дневнике: «Воскресенье, 13. Октябрь. Пришла к вечеру Таня (Т. М. Литвинова, мать Павла — Ю. К.) — с горящими глазами, почернелая от горя. Одержимая. Может говорить только о процессе над Павликом, Делоне, Богораз и др. Восхищается их доблестью, подробно рассказывает о суде, который и в самом деле был далек от законности…»
И еще один документ. 12 октября Андропов, Щелоков и Руденко «в порядке информации» доносят в ЦК:
«9-11 октября судебная коллегия по уголовным делам Мосгорсуда рассмотрела в открытом заседании уголовное дело по обвинению Богораз-Брухман Л. И., Литвинова П. М., Бабицкого К. И., Делоне В. Н. и Дремлюги В. А. и признала их виновными в распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй (ст.190-1 УК РСФСР), и групповых действиях, повлекших грубое нарушение общественного порядка и нормальной работы транспорта. Подсудимые…рассказали о факте сознательного участия в провокационной вылазке на Красной площади, однако виновными себя не признали…Приговор суда был встречен с большим одобрением присутствующими в зале гражданами».
Уголовный лагерь в Тюмени, где Вадим достойно отбыл срок и потом описал свою жизнь за решеткой в романе «Портреты в колючей раме». Опять Москва, арест жены Ирины, — она активно участвовала в правозащитном движении; за ее спиной — девять месяцев в Лефортово и три с половиной месяца мордовских лагерей. Вынужденный отъезд на Запад.
«Только первые пять лет худо, — вспоминал Вадим, оценивая жизнь в эмиграции лагерной поговоркой, — а дальше все тяжелее и тяжелее…» Семь лет, что прожил Вадим до своей кончины в возрасте 35 лет в Париже, не прошли впустую. Пикеты, демонстрации, открытые письма ведущим европейским политикам в защиту политзаключенных в СССР, наконец, две книги, вышедшие уже после смерти Делоне, — «Стихи» и «Портреты в колючей раме» (удостоена премии имени В. Даля).
«Об этих делах теперь вспоминать не принято, — писал Владимир Буковский. — Одни считают, что слишком рано, другие — что слишком поздно. В общем, не модно. Да и мы не рвемся публично предаваться воспоминаниям. Ну не хотят знать — и ладно…Наш же долг — хранить память о тех, теперь уже кажущихся бесконечно далекими, временах и о наших друзьях, навечно оставшихся в той эпохе».
Как же прав оказался Владимир Константинович! И эпоха другая, и ему и его друзьям на смену пришли другие… Но все повторяется, как в дурном сне. И вспомнить их, поднимавших стаканы «за наше безнадежное дело», сегодня нелишне: у всех нас есть долг совести перед теми, чьим нравственным императивом было: жить не по лжи. ¶