Мифы российских реформ

Тридцать лет назад распался СССР, и в России начались экономические реформы. С тех пор про эти реформы накопилось множество мифов. В этой статье мы попробуем всерьез проанализировать хотя бы некоторые из породивших мифы проблем.

Почему Россия – не Китай?

Можно ли было России пойти в реформах по китайскому пути. Иногда шутники отвечают на это, что для китайского пути у нас слишком мало китайцев. Такой ответ, конечно, неверен как по форме, так и по сути. Не существует народов, склонных к строительству эффективной рыночной экономики, и не склонных к этому. Успех зависит от установленных в стране правил игры (от институтов, если по-научному), а не от национальности. Тот же Китай был весьма неуспешен в экономике как до прихода Мао Цзэдуна, так и в эпоху расцвета маоизма. Но вот после трансформации былого тоталитарного режима в нынешний авторитарный Китай вдруг преуспел, поскольку правила игры радикально сменились.

Тем не менее, в некотором смысле приведенная выше шутка верна, поскольку она намекает на то, что какие-то очень важные объективные различия между Россией и Китаем все же имелись. Проблема не в национальности людей, а в том, как они жили к началу реформ, чем занимались: в России и в Китае.

Китай был почти целиком страной аграрной, Россия – в основном промышленной. В Китае крестьяне могли голодать, в России же голода не было, а страдал народ лишь от товарного дефицита. В Китае государство не брало на себя никаких социальных обязательств, в России же для всех существовали пенсии, больничные листы и хлеб с макаронами по искусственно заниженным ценам. Поэтому как ожидания реформ, так и цели преобразований были принципиально различными.

Китайские крестьяне, составлявшие подавляющую часть населения, хотели (чтобы не голодать) трудиться на самих себя, а не на коммуну. По сути, они были противниками госрегулирования, хотя вряд ли мыслили в таких терминах. И когда они желанное право получили, то взялись за работу, засучив рукава. Несколько упрощая, можно сказать, что не мы пошли китайским путем в реформах, а китайцы – нашим, если вспомнить о том, в чем состояли преобразования НЭПа, проведенные в ту эпоху, когда Россия была столь же аграрной страной, как Китай.

Российские горожане в основной массе уже не могли представить себе жизнь без государственного патернализма. Когда предприятиям предоставили свободу, общество потребовало от государства гарантий, т. е. различных денежных выплат, позволяющих хотя бы сохранить тот уровень жизни, что был раньше. Более того, гарантий требовало и сельское хозяйство: страна должна кормить свое крестьянство, как заявил один известный аграрный лоббист.

Вот парадокс. Поскольку в Китае сохранилась власть коммунистической партии, нам кажется, порой, что там государственное регулирование было сильнее, чем в России. Однако на самом деле большая часть огромной крестьянской страны работала на выживание без помощи государства, но и без помех с его стороны. У нас же государство, чтоб удовлетворить своего избирателя-обывателя, помогало тем, кто сам конкурентоспособную продукцию не производил, и мешало (собирая высокие налоги) тем, кто в иной ситуации мог бы чрезвычайно успешно работать.

Если бы мы пошли китайским путем, то государство должно было бы сказать в девяностые годы миллионам людей: крутитесь, как знаете, не будет ни дотаций, ни пенсий, ни зарплат значительной части бюджетников… Понятно, что подобный китайский путь вызвал бы в России даже большее отторжение, чем та политика, которая вышла у нас на деле. Хотя при таком «зверином капитализме» мы, возможно, могли бы достичь такого же экономического чуда, которое сотворил Китай.

Чудо это состояло в том, что Китай завалил весь мир чрезвычайно дешевой продукцией, победившей продукцию иностранную в конкурентной борьбе. А дешевизна производства определялась низкими зарплатами и низкими налогами. У нас же за столь низкую зарплату, как в Китае, ни рабочий, ни колхозница трудиться не желали. И государство, зависимое от рабочих и колхозниц, не желало снижать налоги. Вместо экономического чуда в итоге получили экономическую стагнацию.

И еще один момент отличал нас от Китая. Привлеченный дешевой рабочей силой туда активно шел иностранный капитал со своими технологиями. И китайцы не кричали, что их порабощают, а радовались создаваемым этим капиталом рабочим местам. У нас же зарплата в сравнении с Китаем была высокой, крики – громкими, а качество рабочей силы (обладающей склонностью приложиться к бутылочке) – плохеньким. Так что прежде, чем проиграть Китаю в конкурентной борьбе на мировом рынке товаров, мы проиграли ему конкурентную борьбу за инвестиции.

Как мы не прошли китайским путем

Многие полагают, что не только в экономике, но и в политике нам следовало бы идти китайским путем. Сохранить автократию, при которой экономика развивалась бы быстрыми темпами. Увы, представление о том, что у нас был возможен китайский путь в политике, является столь же мифическим, как и представление о возможности китайского пути в экономике.

Не секрет, что в истории экономических реформ автократии иногда выглядят очень хорошо. Однако большинство автократий от всяких реформ отказывается, чтобы не подрывать позиции правящей группы лиц. На общемировом фоне Китай является, скорее, исключением из правил. По всей видимости Дэн Сяопину удалось заставить партийный аппарат поддержать реформы, поскольку к 1978 г. страна жила столь бедно, что от рынка мало кто проигрывал, но многие могли выиграть.

У нас же к 1989 г. ситуация была совсем иной. В партийно-государственном аппарате не было никакого единства относительно планов дальнейшего развития. Это наглядно показала та экономическая реформа, которую в 1987-1988 гг. провел горбачевский премьер Николай Рыжков. Хаос, царивший в головах реформаторов, и массовая боязнь либерализации цен привели к тому, что нашим предприятиям предоставили высокую степень самостоятельности, но цены оставили под госконтролем. Проще говоря, люди стали больше зарабатывать и захотели больше покупать. При фиксированных ценах это привело во второй половине 1990 г. к полному исчезновению с прилавков даже тех товаров, которые раньше там были.

КПСС не обладала твердой властью и готовностью провести серьезные реформы. Партия боялась твердости в отношениях с народом. Она предпочитала популизм. И, сделав первый шаг, она либо отказывалась от второго, либо начинала двигаться назад. Причем разные лидеры в этой ситуации совершенно по-разному смотрели на то, какие конкретно следует предпринимать меры для развития страны. Таким образом получалось, что сохранение советской политической системы в неизменном виде означало бы лишь торможение реформ и усугубление конфликтов между различными группами интересов во властных эшелонах.

Горбачев был умным лидером и понимал серьезные опасности раскола. Недаром он затеял демократизацию не в 1985 г., когда пришел к власти, а лишь в 1988 г., когда уже убедился, что при таком разброде в партийном руководстве экономическая реформа может дать лишь негативные результаты. По сути дела, он даже не к демократизации стремился, а наоборот – к сосредоточению максимума власти в своих руках. И, казалось бы, добился этого, став в начале 1990 г. президентом СССР – единоличным лидером страны, а не первым среди равных, как генсек ЦК КПСС в политбюро. Характерно, что, став президентом, он тут же заказал независимым от правительства Рыжкова экономистам нормальную программу реформ. И вскоре он ее получил. Называлась программа «500 дней».

Люди, думающие, будто программа эта обеспечивала безболезненный переход к рынку, вряд ли поймут что-либо в политических событиях того времени. Как и гайдаровская программа, появившаяся годом позже, «500 дней» обеспечивала нам столь необходимый переход к рынку, но, конечно, с большими потерями для тех групп населения, которые в этот рынок вписаться не смогли бы. И, соответственно, при реализации программы «500 дней» возникло бы столь же большое недовольство широких масс, как при реализации программы гайдаровской.

Горбачев сосредотачивал власть в своих руках именно для того, чтобы удержать страну в этой ситуации и не пасть жертвой партийного заговора, как в свое время Никита Хрущев. Отметим для сравнения, что Дэн Сяопину подобная опасность не грозила, поскольку различные группы китайского населения и партийная элита от реформ выигрывали, а махровые консерваторы типа так называемой «банды четырех» уже были разгромлены.

Увы, Горбачев так и не решился на серьезную реформу, запутавшись в политическом маневрировании и пытаясь еще больше укрепить свои позиции посредством трансформации СССР в ходе новоогаревского процесса. Получил же он, увы, в итоге не укрепление позиций, а лишь августовский путч.

В чем виноваты монетаристы?

Один из наиболее распространенных мифов про реформы 1990-х гг. состоит в том, что, как считают у нас в стране, реформы эти проводили монетаристы. Егор Гайдар, Анатолий Чубайс и чуть ли не сам Борис Ельцин были монетаристами.

Для критиков реформ монетаризм – это страшное бесчеловечное учение, состоящее в том, чтобы не давать людям денег, мучить их жестокой шокотерапией и всячески препятствовать подъему отечественных производителей. Для сторонников реформ монетаризм – это учение, пришедшее с Запада, т. е. основанное на реальной науке, а не на советском доморощенном марксизме, способном лишь проповедовать классовую борьбу, а не поднимать экономику.

Однако на самом деле российские реформы 1990-х гг. никакого отношения к монетаризму не имеют. Монетаризм представляет собой одну из теорий, на основе которых проводится денежная (монетарная) политика. То есть это – теория сравнительно узкая. Не теория перехода к рынку, а теория, объясняющая, как лучше обеспечивать работу уже сложившейся рыночной экономики. По сути дела, она говорит лишь о том, как должен вести себя Центральный банк, занимающийся денежной эмиссией, а вовсе не о либерализации цен, приватизации, ликвидации монополии внешней торговли, реформировании налоговой системы и других ключевых вопросах, которые решались при переходе к рынку.

По всей видимости миф о роли монетаризма в российских реформах появился в связи с тем, что наши реформаторы были сторонниками рынка с минимумом государственного регулирования. Таких же взглядов среди влиятельных западных ученых придерживался американский профессор Милтон Фридман – крупнейший теоретик монетаризма. Однако его научные труды по монетарной теории и его публицистические работы о преимуществах рынка (прежде всего, «Капитализм и свобода») – это совершенно разные книги. Среди сторонников рынка, скептически относящихся к государственному регулированию, были и другие ученые. Некоторые из них (например, нобелевский лауреат Фридрих фон Хайек) не менее известны, чем Милтон Фридман, но к сторонникам монетаризма не относятся. Поэтому нет никаких оснований говорить, будто российские реформы проводили монетаристы.

Характер реформ определялся не столько следованием догматам той или иной экономической теории, сколько реальной ситуацией, сложившейся еще до распада СССР и формирования России, как отдельного государства, способного проводить свою собственную экономическую политику.

Делать или не делать либерализацию цен, монетаризм никак не определяет. Но если делать, то через некоторое время дефицит исчезнет и товары появятся на прилавках. А если откладывать либерализацию до момента пока все вдруг станет хорошо (как откладывали ее три года Михаил Горбачев и его реформаторы), то прилавки будут и дальше пустеть под воздействием ажиотажного спроса на товары.

Вопрос о том, открывать ли границы для зарубежных товаров, или исповедовать протекционизм в интересах отечественного производителя, тоже никак не анализируется в рамках монетаристской теории. Но если и дальше держать границу на замке, то пустые прилавки могут очень долго не наполняться товарами даже при либерализации цен, поскольку для подъема отечественного производителя нужны годы, а для налаживания импорта хватает месяцев или даже недель.

Такого рода примеры можно приводить и дальше. Выбор при реформировании состоял, собственно, в том, можно ли и дальше ничего не делать в экономике, называя это мягким, постепенным подходом к преобразованиям, или все же начать эти самые преобразования, чтобы люди могли хоть какие-то товары приобрести в ближайшее время без очереди и без столь распространенного в СССР блата.

Монетаристская теория могла бы, возможно, использоваться при проведении денежно-кредитной политики Центробанка, однако назначенный в середине 1992 г. глава ЦБ Виктор Геращенко точно монетаристом не был. Он стал «печатать» деньги, руководствуясь доморощенным представлением о том, что их в экономике мало, а вовсе не теориями, существующими в науке. Скорее всего, как Фридман, так и все другие западные теоретики, не признали бы Геращенко за своего. Итогом подобной политики Центробанка стала высокая инфляция, снизить которую удалось лишь к середине 1990-х гг. после замены главы ЦБ на более прагматичного человека.

К монетаризму, как теории, можно относиться по-разному. В науке ведутся дискуссии на этот счет, причем дискуссии не идеологизированные. Нельзя сказать, что либералы – это всегда монетаристы, а этатисты придерживаются обязательно иных взглядов. Суть этих сложных споров невозможно воспроизвести в маленьком тексте, но точно можно сказать, что если российский ЦБ раздул инфляцию, то он не придерживался монетаристских канонов.

Наши кандидаты в пиночеты

«Наши кандидаты в пиночеты вест-пойнтов не оканчивали, – сказал как-то раз Егор Гайдар. – Поэтому я не очень верю в возможность проведения авторитарных, но экономически целесообразных экспериментов в России». Тем не менее, в России существует устойчивый миф о том, что наши либералы всегда были склонны к авторитаризму, а не к демократии, поскольку, опираясь на авторитарную власть, хотели провести в жизнь свои непопулярные в народе реформы.

Миф этот проистекает из действительно важной для экономики проблемы. В демократической политической системе по-настоящему радикальные реформы провести бывает сложно, поскольку они часто затрагивают интересы широких масс, а потому отторгаются большинством населения. Из этого, однако, вовсе не следует, что автократии будут успешнее демократий в проведении преобразований. Благонамеренный деспот, конечно, может реформировать страну, опираясь на меньшинство населения, или на военную силу, или на силу собственного авторитета. Добиться успеха ему часто бывает легче, чем демократическому лидеру, которого можно переизбрать в тот момент, когда народ усомнится в полезности реформ и запаникует. Но так ли уж много было в истории благонамеренных деспотов? Гораздо чаще автократы размышляют о стране по принципу «после нас – хоть потоп». Поэтому для настоящего либерального реформатора стремление поддержать автократию бессмысленно: нет никаких гарантий, что ты поддерживаешь систему, которая станет делать что-то полезное для страны.

В экономической истории целый ряд важных реформ был проведен монархами или авторитарными правителями. В том числе и у нас. Крепостное право было отменено Александром II сверху. Финансовая реформа Сергея Витте и аграрная реформа Петра Столыпина тоже проводились не в демократических условиях. Но как долго пришлось этих преобразований ждать! Ведь ни Екатерина II, прекрасно понимавшая вред рабства, ни Александр I, сформировавший кружок друзей, продумывавших реформы, ни Николай I, три десятка лет готовившийся к отмене крепостничества, так ничего по большому счету и не сделали.

В ХХ веке в мире было много автократий. Но очень мало таких автократов, которые оставили после себя быстро развивающиеся и богатеющие страны. Поэтому либеральный подход в данном случае обычно таков. Если у нас автократия, и правитель вдруг выражает желание провести разумные реформы, то этим надо воспользоваться. Надо сделать страну более рыночной, более открытой, более конкурентоспособной. Но невозможно рассчитывать на то, что вслед за благонамеренным деспотом придет другой такой же благонамеренный, а за ним – третий. Более того, невозможно рассчитывать даже на то, что автократ-реформатор не разочаруется в своем порыве и не прервет реформы задолго до завершения. Во всяком случае пример Владимира Путина говорит о том, что реформаторские начинания правителя кончаются быстро, а стремление держаться за власть и поддерживать группу близких людей не кончается никогда.

Поэтому либералы могут делать две, казалось бы, противоречивые вещи. С одной стороны, проводить реформы, опираясь на авторитет правителя. С другой – стремиться демократизировать общество, чтобы удержать достижения реформ. Примерно так поступал в свое время Егор Гайдар. Реформы он осуществлял до того, как вошел в публичную политику, создал демократическое движение, принял участие в выборах. Реформы Гайдара были в определенной степени следствием благоприятного стечения обстоятельств: победы Ельцина на выборах 1991 г. (кстати, вполне демократических), высокого авторитета Ельцина (сохранявшегося несколько лет даже в условиях трудных реформ), стремления Ельцина к рынку (хотя другой бы на его месте мог начать закручивать гайки). Но когда первые реформы были осуществлены, и президент стал вдруг притормаживать, либералы во главе с Гайдаром создали демократическое движение «Выбор России», оказавшееся на выборах 1993 г. наиболее успешным среди всех демократических сил.

Миф о том, что либералы не стремились к демократии, в известной мере стал следствием того, что «Выбор России» был в политике неудачлив и быстро сошел со сцены. В итоге про реформы, осуществленные под прикрытием ельцинского авторитета, сегодня помнят все, тогда как попытка Гайдара создать правительство реформ через победу на выборах из памяти изгладилось. В январе 1994 г. либералы Егор Гайдар и Борис Федоров покинули правительство, после чего серьезных шансов продолжать реформы, опираясь на доверие широких масс, у реформаторов уже никогда не было. В начале нулевых Путин недолгое время еще играл в благонамеренного автократа, что позволило осуществить либеральную налоговую реформу, но затем мы уже никогда к либерализму не двигались.

Как продавали Россию

Всем «известно», что массовая приватизация у нас была неправильной. При этом некоторые критики говорят, что народ нагло обманули, отдав всю собственность олигархам. А другие наоборот – что слишком мало имущества отдали серьезным стратегическим инвесторам (по сути, тем же самым олигархам – российским и иностранным), и из-за этого приватизированные предприятия толком не заработали, промышленность развалилась, бюджет недополучил доходов, усилились бедность и неравенство. В общем, критики предлагают абсолютно противоположное, но сходятся в том, что Чубайс виноват, если и не во всем, то в приватизации точно.

Я вспомнил про эти давние споры недавно, когда… моя знакомая пыталась продать старый роскошный рояль XIX века. Пардон, не продать, а отдать бесплатно с единственным условием – кто берет, тот и вывозит. Всем был хорош этот рояль: черный, солидный… Хорошей немецкой фирмы. Один недостаток. Играть на нем нельзя и настроить уже невозможно. Разве что за очень большие деньги.

Если трезво взглянуть на положение дел, то потенциальный приобретатель рояля должен был иметь большой дом, где это чудо удалось бы с достоинством разместить, не создавая впечатления загроможденного мебельного склада. Кроме того, он должен был изрядно потратиться на аккуратную перевозку, чтобы рояль не развалился в дороге. А если учесть еще, что люди, обладающие большими домами и деньгами, довольно редко испытывают пиетет перед старыми роялями, давно вышедшими на пенсию, нетрудно понять, сколь мал был шанс продать его за более-менее солидную сумму. Хотя «за бесплатно» его все же вывезли.

История российской приватизации очень напоминает эту историю со старым роялем. «Дорогие стратегические инвесторы, – должны были сказать мы, – в одна тысяча восемьсот лохматом году у нас в России была хорошая промышленность. На ней можно было играть и даже солидно зарабатывать. Но затем мы ее отдали товарищу Шарикову, недавно превратившемуся из собаки в человека. И он ее использовал для своих нужд, ничего общего не имеющих с нуждами рыночной экономики. Техника давно устарела, технологии неконкурентоспособны, персонал умеет работать лишь по-советски». Есть, правда, исключение – военно-промышленный комплекс, где техника, технологии и персонал сравнительно неплохи. Но именно предприятия ВПК в наименьшей степени можно приспособить к рыночным условиям, поскольку оружие свободно продавать запрещено, а правила секретности на производстве таковы, что богатого иностранца даже на порог не пустят.

А ко всему этому надо добавить, что в отличие от Венгрии или Эстонии, неплохо продавших часть госсобственности стратегическим инвесторам, наша пролетарская экономика обла, огромна, стозевна и на инвестора лайя, если сочтет его эксплуататором. То есть в переводе на мебельную тему выходит, что нам надо в отличии от миниатюрных эстонцев втюхать кому-то сразу сотню-другую роялей, абсолютно не пригодных к использованию.

Понятно, что приватизация в таких условиях могла быть лишь бесплатной. То есть осуществленной преимущественно методом непосредственной раздачи акций предприятий трудящимся, на них работающим, и раздачи всему населению ваучеров, которые можно на акции обменять. А потом уже (после этой халявы) люди с деньгами могли докупать на аукционах и конкурсах то, что осталось у государства, либо перекупать на рынке то, что бесплатно получило население.

В общем, планы «стратегов», рассуждавших по умным книжкам о том, что надо, мол, искать стратегического инвестора, реализовать в России было невозможно. «Рояли» забирал каждый, кто мог и хотел. Приватизация оказалась народной, но и она народ не удовлетворила. Поскольку большинство полагало, что халявные рояли XIX века по определению должны иметь большую ценность. А на деле вышло, что ничего они не стоят. Кроме тех, на которых все ж удавалось сыграть хотя бы «Мурку» (нефть, газ, металлы), и тех, в которые какой-то случайный инвестор, скупивший акции у работяг задешево или даже за «поллитру», вложил какие-то деньги.

Нельзя преувеличивать значение приватизации. Оно состоит лишь в том, что госпредприятия изымают из управления чиновником, который их откровенно разворовывает, и отправляют на рынок, где при совокупности благоприятных условий их все же может купить солидный предприниматель. А условия эти – такие, какие есть, а не такие, какие мы себе нафантазируем. Старый хлам в большой и бедной стране с народом, настроенным против бизнеса, будет гораздо дольше искать себе хорошего хозяина, чем хороший завод в малой и очень богатой стране, привыкшей работать в рыночных условиях. ¶