26.08.2022
Ирина Евса — поэт, переводчик. Родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Автор тринадцати поэтических книг. Публиковалась в журналах «Крещатик», «ШО», «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», «Арион», «Новый берег», «Интерпоэзия» и др. Стихи переведены на украинский, сербский, литовский, азербайджанский, армянский, грузинский языки. Лауреат премий Международного фонда памяти Бориса Чичибабина (2000), фестиваля «Культурный герой XXI века» (2002), «Народное признание» (2004), Русской премии (2016), Волошинской премии (2016), премии фестиваля «Киевские Лавры» (2018), специальной премии «Московский счет». Живет в Харькове.
СНЕГ
— Словно шорох помех,
помнишь, в старой спидоле,
это, кажется, снег?
— Не снаружи, а в доме
звук. Не спорь, помолчи.
Это бабушка Галя
ищет капли в ночи,
света не зажигая.
Или дед (слышишь треск
дров?), хлебнувший из фляги,
сел у печки, нетрезв,
и сжигает бумаги.
Или отчим, размах
чуя распри возможной,
собирает впотьмах
чемоданчик тревожный.
— Но их нет. — Они есть.
— Где? В убежищах тайных?
Что им прятаться здесь,
если приняли т а м их?
Сна — как не было. Чай
заварить? Снег — на прутьях,
проводах… — Не включай
свет, не вздумай спугнуть их.
— Это снег, посмотри,
снег шуршит. — Говорю же,
помолчи. Звук — внутри.
Звук — внутри, не снаружи.
ПАМЯТИ ПОЛУОСТРОВА
Дом открыли, флигель. Шорохи тростника
запихнули в глечик. Кофе, спеша, смололи.
Даровали слизню имя — Три Толстяка,
пауку — Самсон, пятнистой лягушке — Молли.
Навестили пляж. Базар обозрели, где
разведённый спирт назвали татарской чачей,
черенком листа — червя в дождевой воде,
продавца чурчхелы — дерзким вождём апачей.
Дополняя смыслом, но не лишая прав,
всяку тварь живую мы воплотили в паре
с новоязом пришлых, сущее переврав.
И уснули, рухнув. Господи, как мы спали!
Ничего не слыша. Навзничь, потом ничком.
Сны овечьей шкурой пахли и молоком,
по краям холмов цикорием голубели.
Дул левант. Клешнями крабы скребли по дну.
Мы проспали голод, смуту, позор, войну,
наводненье в Ялте, засуху в Коктебеле,
передел пространства, времени торжество
над селом сиротским, что по ущелью вьется.
И проснулись там, где не было ничего.
И забыли напрочь, как «ничего» зовётся.
***
… там пеларгонию разводит Пелагея,
там - в юбке выцветшей - со шваброй и ведром,
к сараю дальнему крадется, где, наглея,
с утра Мишаня дегустирует с Петром
шмурдяк из ягод. "Разрази вас, трутни, гром!" -
кричит, разгневанно бутылку отбирая.
Два злоумышленника изгнаны из рая.
"Петро - на выход, паразит! Мишаня - спать!"
В облезлом флигеле железная кровать
визжит пружинами, брюзжит, вмещая тело,
еще бормочущее дерзкие слова.
Невнятной моросью пространство запотело,
многоочита абрикосами трава.
...Мишане снится: он - пилот, его подбили
в бою над Горловкой. Дымясь, вращаясь, он,
нечистой силой замурованный в кабине,
летит безвольно прямиком на террикон.
И некто бронзовый, но с харей проходимца,
с хвостом, закрученным, как мертвая петля,
гнусавит голосом поддатого Петра:
"В Крыму понежился, а сдохнешь, где родился".
В одно мгновенье разлепив скорлупки век,
рванув из флигеля, как "заяц" из трамвая,
вертя башкой, но ничего не узнавая
в дыму и копоти, Мишаня смотрит вверх,
где пеларгонии, подрагивая, рдея,
клубясь, растягиваясь, движутся на юг.
И нет ни эллина вокруг, ни иудея.
И всем - каюк.
***
Не проси у власти, не верь родне:
сват продаст и шурин,
потому что в честной твоей стране
каждый пятый — шулер.
Кто из них твои отберет гроши,
наплевать обиде.
Будь, как бомж: сухарь воробьям кроши,
на скамейке сидя.
Стерегись вещать на чужой волне,
пранкер или хайпер,
потому что в доброй твоей стране
каждый третий - снайпер.
Он по крыше катится паучком
сквозь парню июля,
чтоб совпала с беглым твоим зрачком
в поцелуе пуля.
И пока скребешь пустоту чела,
пьешь вино, болтая,
над тобою носится, как пчела,
пуля золотая.
Затаись плевком, пузырьком на дне,
следом на газоне,
потому что в тихой твоей стране
каждый первый - в зоне,
где в затылках - чипы, "жучки" - в кашпо,
смертоносна сводка
и с билбордов машут тебе капо,
улыбаясь кротко.
***
— Это война, война, — говорит она.
Он ей: беда, что крышу не подлатали.
— Если убьют, ну как я тогда одна
с тремя голодными ртами?
— Это — война. Он слизывает слезу
с ее щеки. — Да все это — бабьи страхи.
Я тебе шубу — веришь мне? — привезу
круче, чем у Натахи.
Влипла в него всем телом и, обхватив
намертво, прикрывает с тыла.
Грузный подсолнух, черный, как негатив
утреннего светила,
медленно поворачивает башку,
шеей хрустя над ними.
Он говорит ей: к первому жди снежку.
Не пустым приду, пацанов поднимем,
цацек всяких куплю тебе до хрена.
Вон гудят уже. Отопри ворота.
В куртку вцепилась: это — война, война!
— Дура. Это — работа.
***
Если страх, — какого тебе врача?
Это снега тающие пласты
с крыш на землю валятся, грохоча,
а совсем не то, что подумал ты.
Был сметлив, как рысь, и здоров, как лось.
Нахлебался бед, но не лег под них.
Все, чего боялся, уже сбылось:
ты за каждый вдох получил под дых.
А теперь трясешься, держа в уме,
что молчать — безбожно, кричать — нельзя.
И, когда шутихи трещат во тьме,
ты мычишь, к несущей стене ползя,
что пришел обещанный тохтамыш
разнести хибару, где ты живешь,
в щель забившись, как полевая мышь,
или в складку, как платяная вошь.
***
Сосны темным полукругом. Снег. Звезда в семнадцать ватт.
Ослик вздрагивает, руган. Ослик вечно виноват.
Не избегнуть колотушек. Соль в ресницах. Боль в заду.
Но не он, слетев с катушек, прикрутил в ночи звезду.
Нет, не он в дурную среду проложил следов курсив,
чтоб сарай спалить соседу, провода перекусив.
И не он, почуяв запах крови, пороха, бухла,
в бойню вверг восток и запад приграничного села.
Но ушастому не внове подставлять бока, и на
хоровое: кто виновен? — отвечать: иа, иа,
под ночным топча обстрелом глины мерзлую халву,
видя мир большим и белым сквозь пробоину в хлеву.
***
Под весенним сквознячком
навзничь — ты, а я — ничком.
Мы прикончили друг друга,
так сказать, одним щелчком.
— Как ты? — В норме. — Больно? — Нет.
Проживём ещё сто лет.
У тебя пробита каска,
у меня — бронежилет.
За метёлками осин —
солнца красный апельсин.
Золотыми облачками
над телами повисим.
Злись, не злись, а всё равно
ветер нас собьёт в одно.
Что замешкался, пехота?
Поспешим: уже темно.
Хорошо — хлебать в тепле
Щи с добавкой и.т.п.
Тишь да гладь в раю солдатском.
Часовой на КПП.
* * *
Ну и что с того, что это Колька?
Вместе мяч гоняли по двору.
Расшибался в кровь. — Болит?
— Нисколько.
Слёзы детства: мам, а я умру?
— Нет. — И чашку долго вытирала.
— Опоздаем в школу. Ты одет?
Спёрли ордена у ветерана.
Но не сдал нас. Правильный был дед.
Что ещё? В учительской разбили
два окна, сорвав шестой урок.
До сих пор висит в моей мобиле
немудрёный Колькин номерок.
Всякий раз, придурок, шёл на красный, —
мол, у смерти руки коротки.
Но сейчас он каску снял напрасно
со своей отчаянной башки.
А заядлым был! — не переспоришь.
Подавал мне с лёта угловой.
Ты прости, но я на службе, кореш.
Плавно пальцем жму на спусковой.
***
Видно, здорово напился, убаюкивая дух,
коль не хипстера на пирсе видишь ты, а сразу двух.
Это прям какой-то Пратчетт. Клацнув дверцами тойот,
глупый хипстер робко прячет, умный - смело достает,
чтоб, торча в чужой палатке с гордой надписью "Надым",
ты ловил ноздрями сладкий электронной цацки дым.
Не впервой курить вприглядку бездоходному тебе,
на челе сгоняя в складку мысль о классовой борьбе.
Не впервой слезой давиться пересекшему Сиваш.
Все плывет, и все двоится: крымненаш и крымневаш.
И маячат беспартейно - между миром и войной -
цвета местного портвейна два светила над волной.
Ты и сам давно раздвоен: у тебя внутри мятеж,
перестрелка, смута, зрада, разоренная страна,
где один - Аника-воин, а другой - А ну-ка врежь,
и обоим вам не надо ни победы, ни хрена.
Потому что в этом гуле, продолжающем расти,
ты боишься, но не пули - страшно резкость навести
на окрестность, где отсрочка от войны лишает прав,
и никчемный одиночка видит, голову задрав,
как меж бездною и бездной, рассекая темноту,
хипстер движется небесный с огнеметом на борту.