Темы: Культура / Религия
06.08.2016
Фото: Анна Матвеева
Левиафан. Актеру
Воспитывать, тренировать в себе следующее качество: не следи за собой, не смотри на себя со стороны. И не про развязность как подмену свободы я говорю, а про свободу от собственного взгляда со стороны, про думку о том, «а как я сейчас выгляжу». И не в смысле: каким своим боком повернулся да как на мне сидит эта футболка, а совсем забыть про взгляд(!). Вместо этого — самому смотреть на объект, заинтересованно, но и не демонстрируя заинтересованность, а скорее даже пряча ее; смотреть самому, а не «предлагать» смотреть на себя другим.
Будто бы тебя не заботит, смотрят сейчас на тебя или нет. Будто бы ты один. Сама природа пусть за собой (тобой) следит. В том смысле я это сейчас говорю, что невозможно себе вообразить — избавление от контроля. Бессознательно оно само будет работать вместо тебя.
Упражнения на «публичное одиночество» были в основе работы студии Ли Страсберга. Заимствовал он их, конечно, у Станиславского.
* * *
Левиафан. Просмотр
Нет, разумеется, собственное чувство есть. Но нужны третьи лица — отражатели, по которым чуешь что-то новое; даже в своих собственных чувствах находишь это новое. Как будто открывается что-то, чего не видел по неясной причине. И даже в разговоре после просмотра не так много отыскиваешь действительно важного, как в молчаливой атмосфере самогó просмотра. Поэтому я и говорю, что сейчас нужно не понимание, не эти неизбывные разговоры про «жизнеустроение».
Их не переговоришь, даже если имеешь с собеседником примерно те же взгляды на некоторые положения.
Про всё про это можно, когда эталонную копию фильма получим да на премьеру пригласим. Сейчас нужно про вопросы «искусствоустроения». Про форму, про лакуны, про ритм, про возможные купюры и про все проблемы и проблемки, если они есть. Сейчас «обыкновенный» зритель не очень-то и нужен.
С идеями все уже тут ясно, и существо дела от сказуемого неотделимо. Вопрос (если он есть) не в этом. Вопрос только в чувстве целого, не мешают ли целому осуществляться без препятствий какие-то мелочи, заусенцы и необязательные места.
* * *
Левиафан. Чувство целого
Монтаж я закончил, теперь остается звук, а это очень большая работа. А еще нужно время, чтобы отстраниться от фильма, отвлечься, отдохнуть, заняться какими-то совсем другими делами, чтобы через неделю-другую взглянуть на него новыми глазами — и, возможно, что-то пересмотреть. Почистить какие-то места, а это обязательно нужно будет сделать. Как обычно.
Что дает тебе время отстранения? Выходишь из его (фильма) плена наружу, и вдруг, оглядываясь, видишь какие-то неровности ритмические, шероховатости, видишь, что нужно было просто срезáть их смело. Но когда ты внутри, когда ищешь склейку, ищешь ритм и атмосферу сцены, когда ты так погружён в детали, что созерцательность становится чуть ли не главным оценщиком этой ткани, да и самим инструментом её создания; когда ты полностью растворен в этом часто небольшом отрезке всей картины, — тогда ты не можешь видеть ясно.
Таков первый период собирания деталей: ты видишь, словно в микроскоп, мельчайшие нюансы, буквально молекулы, из которых создан фрагмент. И вот потому тебе нужен второй: этот период можно уподобить дистанцированию. Причем как минимум в двух смыслах этого слова — в эмоциональном и пространственном. Нужно совершенно с олимпийским спокойствием посмотреть однажды на это с высоты, то есть обнять весь фильм и воспринять его как целое, как один фрагмент, как в рассказе Борхеса «Алеф» в одной точке увидеть все детали фильма разом; нужно суметь объять взглядом весь этот предмет в целости, и тогда безжалостно, с хирургическим цинизмом, совершенно дистанцированно, словно это что-то не твоё, чужое, без сомнений резать и переставлять (если нужно), отказываться от полюбившегося, отказываться от красивого, от дорогого сердцу, чтобы теперь детали твоего фильма нанизывались на один-единственный стержень, и чтобы на этом стержне были, подогнанные одна к другой, соразмерные друг другу части волшебного
ожерелья.
* * *
Некая госпожа Б. называет фильм «Левиафан» подлым и лживым, а режиссера обвиняет в нелюбви не только к своим персонажам, но и к людям как таковым. Один из аргументов Б. состоит в том, что никак не может быть, чтобы в такой непростой для главного героя ситуации его старый армейский друг «вые..ал его жену». Кстати, немного с иной стороны, но вторит ей одна известная, интеллигентная вроде как особа, спрашивая у блогера Яблокова: «случалось ли тому е..ать жену слесаря»? Все эти наши образованные издатели и публицисты, признаюсь, вызывают оторопь.
Вы только послушайте себя, барышня Б.: «в такой тяжелой ситуации вые..ал жену друга»… А в обычной ситуации, стало быть, можно? Как же вульгарно и лицемерно миропонимание обывателя. Даже и образованного (я сейчас делаю не то скидку, не то аванс, поскольку, по нынешним временам, если человек может завести себе блог, то уже вроде как можно о нем сказать — образованный). Как же вам, господа и барышни, не хочется верить грубой очевидности! Вы готовы признать, что ее не существует, нежели признать, что человек способен на всё. Даже на такое. Как мало в этом узком взгляде отваги посмотреть себе в лицо! Прямо, не отводя глаз. Умаление человека до существа, которое действует по заранее заданному плану — это и есть нелюбовь к человеку, недоверие к его сложности, создание шаблона, а не персонажа. Человек в отыскании самого себя — вот подлинное имя человека.
Да, в нашей истории Бог не выходит из машины, это было бы ложным решением всей коллизии. И тут дело не в эстетическом, а в этическом аспекте, потому что хватит Ему уже выходить всякий раз, как только нам самим заблагорассудится. Пора уже и самому человеку двинуться Ему навстречу и тем самым, возможно, опрокинуть цикличность, «дурную бесконечность» собственного существования, стать значительно бóльшим, чем есть, чем был вчера.
Человек в становлении, а не застывший на месте, как камень, — вот кто интересен. Не аморфный в своем постоянстве — положительный/отрицательный — персонаж, не детерминированное существо, а живой, пластичный Человек.
Господа и барышни, вы просто топчетесь всё на той же полянке «гуманистической», вытоптали уже всю траву. И всё об одном и том же смотрите ваши однообразные мифы «о самом главном». И никак на возьмете в толк, что истинный гуманизм — это говорить с человеком со всей прямотой и без обиняков… Сладкие, усыпляющие сказки пересказываете друг другу в десятитысячный раз и всегда в одном и том же месте пускаете пузыри и слюни. Вот и весь ваш «свет в конце туннеля». Вот и вся ваша… «неподлость», просто даже антоним подобрать не могу. Не честность же в самом деле, потому что фильм «Левиафан» и есть сама честность.
* * *
«Истинное мужество состоит в том, чтобы любить жизнь, зная о ней всю правду». Довлатов
* * *
Справедливо ли утверждение, что фильм «Левиафан» — антихристианский, то есть нацеленный против Христа? Конечно же, нет. Он даже не против Церкви Христа. Фильм против церкви иерархов. Вот правда.
Когда меня призывают к миру и смирению, когда говорят, что критиковать Церковь можно, только если сам находишься в ее лоне, — а между тем Он учит нас прийти в мир не с елейными речами, но с мечом, — так вот, хочется спросить: как же это можно критиковать Церковь изнутри, если изнутри она призывает к покорности и послушанию, если изнутри властвует строжайшая иерархия?
Если, будучи воцерковленным человеком, то есть находясь внутри Церкви, ты вдруг станешь её критиком, незамедлительно будешь исторгнут, выведен «за ворота», объявлен еретиком или человеком с помраченным умом.
Именно и только находясь снаружи, ты можешь, во-первых, наблюдать несовершенства публичной или обращенной вовне церковной жизни. И, во-вторых, имеешь полное право высказывать свое суждение об этом. Странной мне кажется привилегия неприкосновенности Церкви, столь же общественного института, как и другие, если мы с вами живем в светском государстве.
* * *
Посмотрел один серьезный и уважаемый мною человек и говорит, что это чуть ли не «оскорбление, ложный навет, неправда» и что-то там еще. «Если вы хотели оскорбить Русскую Церковь, вы этого добились» — это почти цитата.
Что фильм «с высоты художественного высказывания — падает — в публицистическую, даже злобную сферу, становится почти памфлетом»… Как же легко, оказывается, оскорбить Русскую Церковь! Не знал я этого.
И какое же это пустое замечание. Я не ожидал от него такой слепоты. Оскорбить можно человека или человеческое в сердце священнослужителя, но затронуть могучее, не знающее пределов сердце Христова учения нельзя. Как нельзя запятнать имени Бога ни хулою на него, ни слепым идолопоклонством.
* * *
Некоторые (а такие есть) считают, что мною брошено обвинение в лицемерии всей Церкви.
Таким я хочу напомнить, что Церковь — это не собственность иерархов, а собрание всех верующих. Церковь — это не камни, из которых сложено здание, и не служители культа. Тело Церкви — это все верующие люди совместно.
Рассуждая же дальше, легко прийти к простому выводу: наблюдая в храме за таинством молитвы, ты не можешь знать, что лежит в сердце того или иного.
Бог там — или самообман? Там обрядоверие и язычество — или простое, незамысловатое лицемерие?
Знать человеческое сердце не дано никому. Только по плодам.
А плоды бывают разные, и, думаю, всем нам это хорошо известно. В качестве аргумента могу привести определение, которое известно не только в кругу людей воцерковленных, но и самими священнослужителями употребляемое — «двойник церкви».
Это понятие, с которым сами верующие сопрягают лицемерие, живущее и часто проявляющееся в церковной жизни. Вспомните в этом фильме лица стоящих в церкви простых людей — особенно лицо девочки в белом платке или других прихожан, никак не связанных с чиновниками, стоящих в первом ряду пред солеёй.
Было бы глупо позволять себе такие обобщения: мол, все молящиеся в храме — лицемеры, но нельзя и не доверять собственным чувствам, когда они подсказывают тебе, что тут или там пахнет ложью.
И не в прихожанах дело, а в самом устройстве этого института, возможно, в его уставе, позволяющем упразднить равенство между «божьими детьми» и создающем соблазн власти над «рабами божьими».
© Текст: Андрей Звягинцев