Ирина Коробьина: «…мы все живем в архитектуре…»

Ирина Коробьина

— Итак, совсем скоро исполнится три года, как вы стали директором Музея архитектуры имени Щусева.

— Да, я получила назначение 5 апреля 2010 года.

— Главной проблемой тогда вы называли условия хранения музейных ценностей, или, скорее, отсутствие этих условий. А что является главной проблемой для музея сегодня?

— Эта проблема остается. Её возможно решить только реновацией, обновлением всего музейного комплекса, а это выдающийся памятник архитектуры — усадьба Талызиных, построенная великим русским архитектором Матвеем Казаковым в XVIII веке. Нынешнее состояние памятника требует незамедлительного вмешательства! Такого рода решения принимаются на самом высоком уровне — необходимо распоряжение правительства РФ о развитии музея, которое будет гарантировать все необходимые исследовательские, проектные, реставрационно-реконструкционные работы и включать их в планы бюджетного финансирования. Процесс довольно многоёмкий и отнюдь не быстрый, продвигать его сложно. Слишком многие российские музеи остро нуждаются в государственной поддержке. Важно, чтобы высокое руководство, определяя приоритеты, осознало стратегическую роль Музея архитектуры в российской культуре. Ведь это музей-гигант, музей-титан, музей-легенда, хранящий ДНК русской архитектуры, формирующий ориентиры для национального самоуважения. У нас есть экспонаты, которые могли бы привлекать людей со всего света, они сами по себе могли бы быть музеями одного объекта.

— Например?

— Модель Большого Кремлевского дворца. Это часть нашей коллекции и это — восьмое чудо света.

— Но ведь, кажется, эту модель уже выставляли? Это был ваш первый громкий проект на посту директора музея.

— Мы экспонировали лишь фрагмент в нашей постоянной экспозиции. Сегодня выставить модель целиком невозможно: во-первых, мы не обладаем таким пространством, его нужно построить — она же гигантская! Во-вторых, модель нуждается в реставрации. И для этого тоже нужны средства, необходимо привлекать профессионалов самой высокой квалификации.

— Еще одна, наиважнейшая для музея проблему — его постоянная экспозиция. Какова ситуация с ней?

— Мы поняли очевидное: без постоянной экспозиции музей в полной мере не может соответствовать своему предназначению. Конечно, если руководствоваться соображениями здравого смысла и ориентироваться на успешный зарубежный опыт, то сначала нужно привести в порядок здания музейного комплекса, а потом уже заниматься постоянной экспозицией. Тем не менее трехлетний опыт борьбы за спасение музея научил нас буддийской истине: «завтра — это сегодня». Мы приняли решение начинать работу над концепцией экспозиции, не сбавляя усилий, направленных на реновацию. С января по май этого года мы реализуем выставочную программу «Депозитарий», которая приоткроет музейные запасники и, возможно, позволит наметить контуры будущей постоянной экспозиции. Одновременно мы приглашаем лучших, на наш взгляд, кураторов подумать над ее концепцией. На расширенном ученом совете хотелось бы обсудить все идеи и определить основную версию, которую мы планируем реализовать уже в следующем году. Эта экспозиция просуществует ровно до того момента, когда начнутся ремонтно-реставрационные работы, и сегодня наша главная цель — добиться их. Ведь последний раз ремонтировали здание в середине прошлого века. В 1980-е годы на них было выделено целевое финансирование, музей подготовили к капитальному ремонту, размонтировали постоянную экспозицию — но тут случилась «перестройка» и всё, что за нею последовало.

— И ремонт так и застыл в этом состоянии ожидания?

— Да если бы! В период «перестройки» было принято решение вернуть церкви Донской монастырь, где размещался филиал музея с экспозицией и фондами коллекций русской архитектуры. И это решение перевело «паровоз» судьбы музея совсем на другие рельсы. Все экспонаты были перевезены на Воздвиженку в тесные, не приспособленные для них помещения, к тому же ожидающие ремонта. С тех пор прошло — подсчитайте сколько — лет, но никакие обещания о возмещении 8 347 кв. метров, отчужденных вместе с Донским, не выполнены.

— И денег по-прежнему нет?

— Этот вопрос тоже очень сложный. Мы им упорно занимались, и были, как нам казалось, вполне успешны. Наша заявка, поданная на участие в целевой федеральной программе «Культура России», замечаний не вызывала, скорее — одобрение, однако в утвержденный бюджет не вошла. Мы сделали другую — на участие в федеральных адресных инвестиционных программах, которая была одобрена и Министерством культуры, и Министерством экономического развития. Но дальнейшее ее продвижение от нас уже, к сожалению, не зависит — это вопрос другого уровня.

— Министерство культуры РФ каким-то образом участвует в жизни музея?

— Оно участвует во всем, это наше руководство.

— А столичные власти? Они имеют к вам отношение?

Формально нет, но фактически у нас конструктивное сотрудничество, особенно с Москомархитектурой и Департаментом культурного наследия, с которым нас объединяет задача сохранения памятников архитектуры. Кроме того, мы плотно взаимодействуем с московской администрацией по охранным обязательствам и земельно-правовым вопросам. Кстати, совершили своего рода прорыв. Во-первых, оформили в оперативное управление объекты недвижимости, чего безуспешно добивались долгие годы наши предшественники: признаюсь, это потребовало неимоверных усилий. Во-вторых, сейчас мы вышли на финишную прямую по оформлению земли. Согласна, что все это звучит довольно скучно, но, поверьте, это самые жизненно важные документы.

— Что это даст музею?

— Без них невозможно начинать процессы обновления и развития — ибо они как бы очерчивают правовое поле существования музея.

— Значит, вопрос с появлением постоянной экспозиции тоже «завязан» на этом?

— Я прежде думала, что делать постоянную экспозицию, не проведя комплексную реновацию, это просто деньги на ветер, пустая трата времени и сил. Но сейчас мое сознание поменялось. Знаете, когда сюда пришла наша команда, казалось, что наша энергия, наша сила пробьют всё. Но — нет, хотя горы и свернули: не думаю, что кто-то другой сделал бы такой колоссальный объем работы, сегодня возникает ощущение, что решение проблемы по приведению в порядок зданий музейного комплекса нужно начинать сначала.

— Какое-то хождение по замкнутому кругу получается!

— Да. И пока не будет проявлена высокая воля…. Хотя вот — музейный городок, проект Ирины Александровны [Антоновой], несмотря на личную поддержку президента, развивается мучительно и с колоссальными проблемами. Должна сказать, что масштабные проекты во всем мире развиваются трудно и долго. Например, есть в Париже прекрасный архитектурный музей с мировой известностью и солидным бюджетным финансированием — «CITE de l architecture et du partrimoine». Его концепцию обсуждали 10 лет, а потом еще 17 лет потратили на ее реализацию.

— Да уж, «светлая» перспектива у вас вырисовывается…

— Мне кажется, что это вопрос, во-первых, судьбы, а во-вторых, понимания роли, которую Музей архитектуры может и должен играть в жизни страны. Я уверена, что он стратегически очень важен именно в государственном смысле этого слова. Потому что архитектурные памятники и сама архитектура всегда были опорой, ориентиром для культурной и политической идентичности везде, не только в России. Не случайно сильные правители всегда выражали свою концепцию государственности через архитектуру — и Петр Первый, и Медичи, и Людовик XIV, и Иосиф Виссарионович… этот ряд можно продолжать до бесконечности… Сейчас «Сколково» выпустило «Rassians brand book». Наряду с автоматом Калашникова и матрешкой больше половины отобранных брендов, с которыми весь мир ассоциирует Россию — архитектурные памятники. И в этом смысле наш музей совершенно уникален, потому что хранит ДНК русской архитектуры, составляющую основу преемственности культуры. Так считал Щусев, который был услышан правительством после войны, когда Россия понесла огромные потери не только человеческие, но и своего архитектурного наследия. И вдруг все поняли очевидное — насколько архитектура важна для национального самоуважения! Необходим музей русской архитектуры! Но годом его основания считается все-таки 1934-й, когда в Донском монастыре появился музей Академии архитектуры СССР. Его миссией уже тогда, в самый разгар ломки «старого мира», было спасение архитектурного наследия. Щусев развил эту концепцию, он видел музей архитектуры очень активной культурной площадкой для «народного просвещения», где наряду с наследием будут представлены самые новые и значительны для своего времени архитектурные проекты, обращенные в будущее. Он справедливо полагал, что архитектура играет в жизни человека колоссальную роль. Собственно, мы все живем в архитектуре…

— В ней рождаемся, живем и умираем…

— Да, и уровень архитектурной культуры во многом определяет уровень нашей жизни. Как мне однажды сказал знаменитый австрийский архитектор Ханс Холляйн: «В Вене, и вообще в Австрии, плохо построить невозможно. Потому что средний уровень архитектурной культуры населения достаточно высокий. Ниже его уже не опустишься». В России он — никакой. Инициатива Щусева, проявленная им впервые еще в 1920-е годы, была услышана именно после войны, когда стало понятно, что архитектурное наследие очень важно для любого человека, особенно для русского, что это стержень национальной культуры. И совсем не случайно для Музея архитектуры была отведена усадьба Талызиных прямо у стен Кремля.

— Еще один вопрос, который возник в связи с вашим назначением в музей — это создание мемориального кабинета его прежнего директора, Давида Саркисяна. Что с ним сейчас?

— Он наконец-то создан. Два года назад мы приняли коллегиальное решение оставить кабинет на прежнем месте в администрации музея. Мне оно казалось ошибочным, и время это подтвердило. За все это время ни один человек не пришел на него посмотреть, а миллион самых разных вещиц и предметов, из которых он состоял, потускнел и покрылся пылью…

— Но ведь об этом так много и горячо говорилось!

— Да, так бывает, когда весь пар уходит в гудок. Но наконец было найдено корректное решение: во флигеле «Руина» теперь появилась постоянная экспозиция, которая так и называется — «Кабинет Давида». Ведь «Руина» — это тоже его произведение, это была идея Саркисяна преобразовать руинированное крыло музейного комплекса в особое выставочное пространство, которое в результате получилось самым романтичным в России. Мы выбрали пространство с окном, по параметрам похожее на кабинет Давида. Архитекторы бюро «Проект Меганом», довольно точно воспроизведя здесь его обстановку, создали настоящее произведение искусства! Мертвый, тусклый и пыльный кабинет талантом и усилиями Юрия Григоряна и его команды ожил и загорелся теплотой. У всех, кто сюда попадает, создается такое впечатление, будто Давид на минутку вышел и сейчас вернется. Это просто маленькое чудо.

Фото: Михаил Розанов

— Назначая вас на этот пост, Александр Авдеев, бывший министр культуры, определил вас, как «человека, способного быть музейщиком и строителем одновременно». Имея в виду вашу идею о создании целого музейного квартала под стенами Кремля, можно ли считать вас сегодня в том числе и строителем?

— Не знаю, кого именно увидел во мне Александр Алексеевич, но не думаю, что кто-то другой смог бы удержать музей от полного упадка и переломить ситуацию к позитиву… У меня архитектурное образование, что дает ряд преимуществ, ибо лучшие зодчие страны и мира — мои друзья, это моя среда, благодаря им можно работать над проектами музейного развития, не имея на это ни финансирования, ни какой-либо другой поддержки.

— Так как же насчет вашей идеи? Есть какое-то движение?

Сейчас мы проводим конкурс среди молодых архитекторов на концептуальный проект музейного кластера у стен Кремля. Сама эта идея всем очень понравилась: мы провели целый ряд общественных обсуждений, и все восприняли ее на «ура». Настолько, что даже появились какие-то люди, которые стали продвигать ее от своего имени.

— Как интересно…

— Думаю, все актуальные и правильные идеи носятся в воздухе, мы же не бизнесом занимаемся, чтобы регистрировать авторское право. Единственное, — то, что меня смутило, что им не хватило воображения переписать наши идеи своими словами. Думаю, что правильность и своевременность идеи создания музейного кластера подтверждает не только Пьер де Мюрон, одобривший ее, но и правительство Москвы, принявшее решение о формировании пешеходных зон в столичном центре. Мы же, со своей стороны, хотим собрать банк архитектурных концепций, чтобы продвинуть эту идею. В апреле мы начинаем программу «Музей. Новое пространство», где будет представлен отечественный и мировой опыт музейного развития, в том числе и то, как музей вписывается в городскую среду. Я хочу пригласить к нам директоров известных архитектурных музеев мира, чтобы они поведали о своих концепциях. Пусть Мирко Дзардини расскажет о Монреальском ССА, а Петер Шмаль — про Франкфуртский музей архитектуры. Лично мне особенно интересен опыт «CITE de l architecture», поскольку он по местоположению, жанру и характеру коллекции близок нам более всего. Еще я хочу пригласить архитекторов, работающих сегодня над приспособлением исторических зданий под музейно-экспозиционные функции, чтобы показать, как и куда они развиваются: Одиль Дек расскажет про музей МАСRО, недавно открывшийся в Риме, под который она на приспособила бывшую пивную фабрику Perroni; Евгений Асс — про свой проект преобразования Арсенала Нижегородского Кремля в Центр современного искусства, который сейчас в процессе строительства; Джунья Ишигами — о своем проекте реконструкции Политехнического музея, который получил первое место на конкурсе, но вызвал яростную критику оппонентов. Это будет целая культурная программа.

— Кстати, о выставках. Музей архитектуры всегда привлекал публику именно своими выставочными проектами. Какова сегодня «выставочная» политика музея? И что это за новый проект «Депозитарий»?

— «Депозитарий» — это «пристрелка» к будущей постоянной экспозиции. Точнее, временно-
постоянной — до тех пор пока мы не начнем реновацию. Смысл этой программы в том, чтобы показывать музейные коллекции, очень разные. Сначала мы покажем коллекцию интерьерной скульптуры, потом легендарные «Казаковские альбомы», потом — модель Коломенского и его окрестностей, созданную в 1947 году, а параллельно — «Кирпичи и изразцы в русской архитектуре» и выставку, посвященную легендарной Сухаревой башне, которая, несмотря на то что была уничтожена, до сих пор считается одним из символов Москвы. Мы покажем уникальные материалы из наших коллекций — макет Сухаревой башни, ее обмерные чертежи, фото, графические листы — которые помогут воссоздать ее образ. Экспозиции, открываясь одна за другой, заполнят всю анфиладу, после чего мы проведем расширенный ученый совет и обсудим перспективы «Депозитария». Одновременно с этим мы начинаем программу «Музей. Новое пространство», т.е. этот разговор становится совсем серьезным.

— Не секрет, что еще недавно у музея были серьезные неприятности: это и бесконечные финансовые проверки, и внутренние передряги. Закончилась ли эта «черная полоса» сегодня?

— Да, ровно через год после начала моей работы в качестве директора Музея архитектуры на нас вдруг обрушились с самыми разными проверками, в ходе которых на меня неоднократно пытались переложить ответственность за все проблемы, не решенные в течение последних тридцати лет. Я пришла в музей с успешным опытом и страстным желанием изменить его судьбу к лучшему. Приняв музей, мягко говоря, тяжелобольным, за год работы мы свернули горы и решили немало застарелых проблем. Сделали не только все возможное, но даже невозможное. Было вдохновение и ожидание, что первый успех будет оценен и повлечет за собой поддержку музея и проводимой в нем политики. Но не тут-то было! За полтора года у нас прошло более двадцати (!) проверок, что я считаю абсурдом. Две-три были бы полезны, но двадцать — это бессмысленный расход государственного административного ресурса и паралич музейной жизни. Удивительным образом эти проверки были скоординированы с тем, что вы называете «внутренними передрягами», которые были устроены четырьмя сотрудниками пенсионного возраста, рассылавшими клеветнические жалобы во все инстанции.

Сейчас эти гангренозные процессы прекращены. Но я не слышала критику со стороны коллег.

— Говорили, что при новом директоре проходит мало выставок…

В прошлом году, несмотря на непрерывные проверки, мы провели более тридцати выставок и в самом музее, и за его пределами. Разве этого мало? Причем посещаемость за те неполные три года, что наша команда здесь работает, повысилась почти в 4 раза!

— Впечатляет!

— У нас объективно слабый пиар, все силы уходят на реализацию проектов, так что ресурса на их продвижение не остается. Но посещаемость — это объективный показатель, значит, музей не спит. Мы, как и предыдущая администрация, звоним во все колокола — музей нужно спасать! Памятник XVIII века нуждается не только в реновации, но и частично в противоаварийных мерах. Уникальная, лучшая в мире коллекция должна храниться в подобающих условиях — и их нужно создавать! Привести в порядок лучший архитектурный музей мира — это задача государственного масштаба. И она требует значительного финансирования. Ни одна администрация, никакие гениальные менеджеры не решат ее без поддержки государства. Когда в акте проверяющей инстанции появляется запись, что «бесценные экспонаты хранятся в стесненных условиях и с нарушением норм температурно-влажностного режима», это даже трогательно. Однако в таком подходе к оценке нашей деятельности не чувствуется никакого желания помочь решить проблемы, но слишком очевидно желание переложить ответственность за неспособность их решения на более высоких уровнях. Должна официально заявить, что за неполные 3 года нашей работы в Музее архитектуры бóльшая часть нарушений, накапливавшихся десятилетиями, устранена! Нам удалось решить ряд проблем, которые казались неразрешимыми. Простой пример: среднюю заработную плату мы в результате подняли более чем в три раза. Став директором музея, я столкнулась с необходимостью решать каждый день, если не каждый час, конкретные и довольно тяжелые проблемы: надо чинить батареи, течет крыша, пожилая сотрудница сошла с ума и сломала очки твоему заместителю, а потом обвинила его в сексуальном домогательстве… Когда на тебе лежит реальная ответственность, начинаешь понимать, что многие «критики» превращают свои «оценки» и высказывания в своеобразный бизнес, другим же постоянно нужно привлекать к себе внимание, а скандальное суждение — это наиболее простой способ. Самый печальный случай — это когда у людей слишком много свободного времени и они заполняют его тем, что копошится у них внутри: черными демонами или просто
тараканами.

— Вы достаточно часто упоминаете словосочетание «наша команда». Вы довольны теми, с кем сейчас работаете?

— Да, но не хватает молодых и умных менеджеров. Любой федеральный музей — это довольно инерционная система, и для того, чтобы сделать прорыв к новому качеству, нужно не только посвятить этому все свои помыслы, но также иметь сильных соратников и сподвижников. В музее сегодня есть люди, в которых я верю, и они во всех испытаниях, выпавших нам, оказались на высоте. Но нужны новые силы. Мы ищем не просто классных менеджеров, а особых людей, которые осознают, что поднять такой музей — это миссия.

— Вы приходили сюда с четко сформулированной сверхзадачей — сделать из музея «мостик» между обществом и профессией архитектора. Процесс пошел?

— Надеюсь, да. Архитекторы здесь читают лекции, они получили свою трибуну. Мы стараемся реагировать на то, что происходит в Москве и в стране. Когда был объявлен конкурс на «Большую Москву», была устроена выставка, на которой было показано, как развивалась Москва в XX веке — для московского руководства эта выставка стала своего рода школой. Ее внимательно изучали и находили немало параллелей с современными конкурсными предложениями. Хотя музей и небыстрая структура, мне кажется, мы многое успеваем.

— Еще одно, очень популярное направление деятельности музея, появившееся с вашим приходом  — лекции знаменитых западных архитекторов. Оно будет продолжаться? И как вам удается это делать?

Со «звездами» я договариваюсь лично. Но чтобы привезти какого-то знаменитого архитектора, нужны средства, которых у музея нет. Архитекторы, приглашенные мною, выступают бескорыстно, но я считаю, что наш долг — достойно принять их. Ведь это замечательно, что выдающиеся архитекторы знают музей, понимают его значение для мировой культуры. Поддерживая нас, им самим приятно в очередной раз к нему прикоснуться. Я им очень благодарна.

— Известно, что человека формирует среда, а архитектурная среда, наверное, даже в большей степени, чем какая-либо другая. Отсюда и вкус, и мироощущение, и мировоззрение. Но когда я смотрю, например, на новый жилой комплекс в виде сталинской высотки, то не могу понять: почему? На другое фантазии не хватает, поэтому обращаются к прошлому?

— Строители просто эксплуатируют коммерческий имидж, для них главное — поменьше вложить, подороже продать. Почему появляются «Триумф-Паласы» и всё это безобразие? Для такой низкокачественной архитектуры используется маркетинговый ход — приманить названием, обозначить формальные признаки «элитного». А сталинские высотки с 1950-х годов считаются символом социального успеха, на это и делается ставка.

— Но ведь со сталинскими высотками у многих возникают и совершенно иные ассоциации!

— Эти ассоциации возникают у рефлексирующих интеллигентов, но они никак не рассматриваются как платежеспособные клиенты на покупку недвижимости. Потенциальные покупатели — это люди отнюдь не культуры, а бизнеса, им необходимо вкладывать свои накопления в квадратные метры, которые гарантированно продадутся в будущем. Ведь есть генетическая память о том, как папа или дедушка мечтал о сталинской высотке, живя в бараке. И вот же она, высотка! Они неспособны распознать, что это суррогатный мутант вожделенного. Да им это и не важно, им там не жить, это просто вложение денег.

— Другой пример. Наверняка вы в курсе разгорающегося скандала со второй сценой Мариинки в Питере. Причем страсти так стремительно накаляются, что уже объявлен сбор подписей за снос этого здания. Что вообще происходит?

— Поучительная история. Мы очень хотели появления «звезд». Казалось, что если в России начнут строить всемирно известные архитекторы, они поднимут планку архитектурного качества вверх, то и всё остальное подтянется. Ведь российские архитекторы находятся в униженном состоянии. Они должны проводить свой проект через целый ряд согласований, в результате чего финальный вариант часто перестает отвечать первоначальному замыслу. На Западе приглашенный архитектор получает задание на проектирование с четко прописанными регламентами — по пятну застройки, высоте, строительным материалам, иногда по цветовой гамме — всё, дальше в его творческий процесс никто не имеет права вмешиваться! Мы ожидали, что Доминик Перро будет биться за свое решение, которое всех подкупило тонкостью и нематериальностью, деликатным отношением к историческому контексту… Что он создаст прецедент победы профессионального достоинства. А он, похоже, отнесся к России как к сектору международного рынка и пошел по пути наименьшего сопротивления. И зачем нам тогда иностранцы?

— Но ведь построила же знаменитая Заха Хадид, как говорят, совершенно «сумасшедший» дом в Барвихе?

— Да, для Владислава Доронина.

— Но это — частный заказ. Получается, что эти «звёзды» не станут строить в России то, что могли бы увидеть все?

— Архитектор проектирует то, что ему поручает заказчик. Это не просто творчество, оно подразумевает освоение огромных бюджетов, причем чужих. Архитектор может выступить с инициативой, но только в том случае, если у него остается свободное от основной работы время. А его катастрофически не хватает, поскольку архитектурное проектирование — процесс круглосуточный. Сейчас молодые архитекторы пытаются заявить себя, а мы им помогаем, предоставляя площадку для экспериментальных проектов — выставочное пространство во флигеле «Руина». При этом трудно надеяться на реализацию, речь идет скорее о привлечении внимания к новым именам.

— Связана ли эта ситуация с проблемой отсутствия у нас архитекторов мирового уровня? Возможно, они и есть, но о них никто не знает, и никто не видит их построек.

— Ну почему же? В России появились архитекторы, работающие на международном уровне: им сейчас плюс-минус 50. Это Юрий Григорян, Сергей Скуратов, Борис Левянт и
другие.

— И где же они строят, в Москве?

— Да, и в Москве, и в городах России. Но выдающиеся западные архитекторы, которым мы показываем их московские постройки, например в районе Остоженки, не видят для себя ничего нового. Им гораздо интереснее, что Саша Бродский или Тотан Кузембаев делают в Подмосковье: вот тут иностранцы достают камеры и начинают фотографировать.

— Знаю, что вы принимаете очень активное участие в судьбе Дома Мельникова. Что с ним происходит сейчас?

С Домом Мельникова ситуация драматическая. Половина прав собственности на Дом государство получило в дар от Сергея Гордеева, президента фонда «Русский Авангард», она оформлена в оперативное управление нашим музеем. Другая половина — предмет судебной тяжбы между внучками знаменитого зодчего. Позиция государственных органов уже не раз была озвучена — финансирование на спасение памятника и его преобразование в государственный музей начнется только после решения имущественного конфликта. Парадокс, но все его участники заявляют, будто бы борются за создание музея. Разработанное совместными усилиями и утвержденное Министерством культуры, и Минэкономразвития, и Росимуществом мировое соглашение я считаю достижением. Однако главная участница конфликта Екатерина Викторовна Каринская на мировую идти отказывается. Поэтому ситуация по-прежнему тупиковая. В надежде на победу здравого смысла наш музей объявил благотворительный конкурс с приглашенным участием на концепцию Дома-музея Мельникова.

— Мы привыкли к тому, что на Западе музейную Россию воспринимают по классическим Эрмитажу, Третьяковке, Пушкинскому и Русскому музеям. И если современное искусство в Москве сегодня можно увидеть в «Гараже», на «Винзаводе», в ГЦСИ, то за пределами столицы оно практически отсутствует. У нас что, не любят современное искусство?

— Но ведь же сами уже перечислили! Тот же ГЦСИ открыл филиалы в Питере, Калининграде, Нижнем Новгороде, Красноярске, сейчас — во Владикавказе. Напротив, я считаю, что это движение очень активно развивается.

— Насколько мне известно, сегодня в мире существует две концепции музея, самого музейного здания… Либо это что-то очень яркое, необычное…

— Вы имеете в виду новое строительство?

— Да, новое строительство. Либо — совсем простая форма, призванная не отвлекать того, что выставлено внутри. Какая из них вам ближе?

— Это зависит от конкретной ситуации. Например, в Бильбао было уместно создать это чудо, давшее импульс, от которого пошли мощные круги развития, и никому не известный провинциальный городок не только появился на культурной карте мира, но и стал туристической достопримечательностью. Такова сила архитектуры! Показательный пример — совместная работа Фрэнка Гэри и Рэма Колхаса для Музея Гуггенхейм-Эрмитаж в Лас-Вегасе. Гэри сделал пышный «торт» с большим количеством «крема», а Колхас вставил в него стальную минималистскую «занозу». И здесь нет противоречия, напротив, решение острое и ставшее настоящим событием в культурной жизни.

Что же касается нашей ситуации, принципиально важно то, что Музей архитектуры находится в усадьбе Талызиных: ведь она и есть главный объект показа, выдающийся памятник архитектуры. При этом усадьба окружена памятниками архитектуры и истории. Согласитесь, прогулка по старому городу — это и есть музей архитектуры под открытым небом. А ведь именно у нас хранятся материалы по окружающим нас памятникам. Когда Кремль устраивает выставки об истории своего создания, то материалы для экспозиции предоставляем мы! Туристы же, посетив Кремль, пешком могут прийти к нам, чтобы увидеть легендарную модель Большого Кремлевского дворца, который, по замыслу Екатерины Великой и архитектора Василия Баженова, должен был заявить о России XVIII века как о передовой державе, мировом лидере. Это ведь и есть скоординированная культурная политика в действии. Так что создание музейного кластера — это естественная история, для которой есть и ресурсы, и большой потенциал, и все предпосылки. Бери и делай!

— А у вас есть идеал музея — не только в архитектурном, но и в содержательном смысле?

— Долгое время меня вдохновлял пример Венского «Museum fur Angewandte Kunst». До прихода Петера Нойвера это был довольно скучный и пыльный музей прикладного искусства, который находился в историческом здании в центре Вены, также в упадническом состоянии. Нойвер его поднял, отреставрировал и вывел в лидеры мирового музейного сообщества. Кроме того, он создал прецедент умных музейных интервенций в городскую среду: появились эти странные скульптуры на мосту, зоны экспонирования под открытым небом. Кроме того, он создал филиал «Contemporary Art Tower», превратив старую противозенитную оборонную башню в новый символ современного искусства и еще один лендмарк Вены.

— Вы много ездите по миру, со многими общаетесь. Что, по вашему мнению, происходит сейчас с западной архитектурой? Куда она развивается?

— Сегодня, когда случился всемирный кризис и люди начали понимать, что надо менять свое отношение к жизни и к природе, у архитекторов перестраивается сознание. Сегодня все меньше архитекторов грезят об амбициозных стройках. Институт суперзвезд вышел из моды, считается признаком провинциальности. Мне Колхас как-то сказал: «Сегодня Гэри звучит как Гуччи…».

— То есть звезды стали заложниками своей славы?

— Да. Но ситуация, как вы правильно заметили, изменилась. Появляется новое поколение зодчих, особенно в Голландии, где очень сильная архитектурная школа. Архитекторы новой формации думают об энергосбережении, о том, чтобы дома не загрязняли окружающую среду, о том, как использовать отходы и изыскивать всё новые ресурсы для создания более гуманной и экологически чистой окружающей среды. Собственно, наша стратегия по спасению и развитию музея архитектуры находится в том же русле. Мы не ждем больших бюджетов. Мы уже не верим, что появятся богатые спонсоры или кто-то что-то вдруг осознáет. Но мы сами, мало-помалу, небольшими шагами пытаемся приводить всё в порядок.

— За эти три года у вас хотя бы однажды возникала мысль всё бросить? Руки опускались?

— Нет. Хотя было очень тяжело. Боюсь, Музей архитектуры — это мое призвание. Сейчас думаю, что вся предыдущая жизнь — и моя работа в Донском монастыре, и диссертация, которую я защитила на тему преобразования объектов культуры, в первую очередь музеев, в многофункциональные центры, и десятилетняя деятельность Центра современной архитектуры, и дружба с международным профессиональным сообществом — все это подводило меня к Музею архитектуры. Мой опыт, профессиональные знания и контакты сегодня направлены на его спасение и развитие. Я пришла с задачей поднять музей и преобразовать его в архитектурный центр мирового масштаба, где наряду с традиционной музейной деятельностью и в диалоге с ней будет генерироваться будущее российской архитектуры. Ведь музей, развиваясь сам, дает импульсы для зарождения нового. И только такой музей будет жив и востребован всегда! Далеко не все в человеческих силах, но если судьба соблаговолит, задача будет решена — полностью или хотя бы частично. Но даже если частично — буду считать, что жизнь прожита не зря.

Беседу вела Яна Сальникова