29.05.2022
где в ипатьевском подвале
ради пламенных идей
коммуняки убивали
перепуганных детей.
Лев Лосев
* * *
Расстрел семерых членов императорской семьи и четырех человек из императорской свиты в ночь с 16 на 17 июля 1918 года не оставил и не мог оставить равнодушными большинство современников. Как минимум, потому что двум расстрелянным царевнам не было еще и двадцати лет от роду, а царевичу Алексею не исполнилось и четырнадцати.
Следы рефлексии над этим травмирующим сознание событием обнаруживаются не только в произведениях оппонентов политики большевиков[1], но и в книгах вполне ортодоксальных коммунистов: им нужно было как-то объяснить и оправдать для себя и для читателей убийство безоружных людей и детей.
Так, в повести Аркадия Голикова «Обыкновенная биография» 1929 года (в 1930 году вышедшей отдельным изданием под псевдонимом «Гайдар» и новым названием – «Школа») тема цареубийства первоначально подается в игровом, почти комическом ключе. Герой повести разговаривает со школьным товарищем:
– Федька, – спросил я, – а почему французский царь президентом называется?
Федька задумался.
– Не знаю, – ответил он. – Я что-то слышал, что ихний президент вовсе и не царь, а так просто.
– Как это – так просто?
– Ей-богу, не знаю. Я, знаешь, читал книжку писателя Дюма. Интересная книжка – кругом одни приключения. И по той книжке выходит, что французы убили своего царя, и с тех пор у них не царь, а президент.
– Как же можно, чтобы царя убили? – возмутился я. – Ты врешь, Федька, или напутал что-нибудь.
– А ей-богу же, убили. И его самого убили, и жену его убили. Всем им был суд, и присудили им смертную казнь.
– Ну, уж это ты непременно врешь! Какой же на царя может быть суд? <...>
– Ну, хочешь – верь, хочешь – нет! – рассердился Федька. – Вот Сашка Головешкин прочитает книжку, я тебе ее дам. <...> Там собирался весь народ и судили, и казнили... – добавил он раздраженно, – и даже вспомнил я, как казнили. У них не вешают, а машина этакая есть – гильотина. Ее заведут, а она раз-раз – и отрубает головы.
– И царю отрубали?
– И царю, и царице, и еще кому-то там[2].
Затем у героя арестовывают и расстреливают дезертира-отца, и когда мальчик после Февральской революции встречает одного из участников ареста, тот оправдывается следующим образом:
Сам государь император и то только под домашним арестом, а уж чего же с нас спрашивать!.. Вон, слышите? Оратор говорит, что не нужно никакой мести, что люди должны быть братьями и теперь, в свободной России, не должно быть ни тюрем, ни казней. Значит, и нам не будет ни тюрем, ни казней[3].
Однако сочувствия такая логика у героя не находит:
Я посмотрел ему вслед и подумал: «Как же так не нужно?.. Неужели же, если бы отец вырвался из тюрьмы, он позволил бы спокойно расхаживать своему тюремщику и не тронул бы его только потому, что все люди должны быть братьями?»[4]
Сопоставленные нами эпизоды «Школы», как представляется, введены в повесть для того, чтобы читатель сам восстановил в памяти не упоминаемое в «Школе» историческое событие – расстрел последнего русского царя, его жены и его детей. Вспомнил и не просто оправдал палачей, а понял справедливость и неизбежность их действий. Как сформулировал в заметке 1922 года не кто-нибудь, а Осип Мандельштам: «нельзя жить, если не будет убит царь»[5].
* * *
Стихотворения 1919–1930-х гг. прямо описывающие расстрел царской семьи, можно разбить на три группы: ту, где царь и его семья воспеваются, а палачи проклинаются; ту, где палачи воспеваются, а царь и его семья проклинаются; и ту, где палачи так или иначе оправдываются, но и к царской семье проявлено вольное или невольное сочувствие.
В первую группу входят достаточно многочисленные стихотворения русских эмигрантов. Все они не блещут особыми поэтическими достоинствами, поскольку за раскрытие темы цареубийства брались исключительно дилетанты. Приведем здесь в качестве примера только одно стихотворение, выхваченное почти наугад из эмигрантской прессы. В нем, как в линзе, собраны в пучок ключевые мотивы эмигрантских стихотворений о смерти последнего русского императора:
Где-то там далеко на Урале,
Там, где в небо уперся гранит,
Темной ночью, как жертва, в подвале
Был Помазанник Божий убит.
Был убит Он с детьми и женою,
С горстью верных до гроба служак,
И с тех пор над несчастной страною
Льется кровь и сгущается мрак.
Много лет за железной завесой
Заперта, как колодник страна, —
Там глумится за черною мессой
Над распятым Христом сатана.
Так свершилась правительства смена
И раздел Твоих царственных риз…
Как Ты, прав, – только ложь и измена
Заменили наш старый девиз.
Сатана стал у власти кормила,
Заметая Твой царственный след,
Много горя страна пережила,
А «свободы» и мертвому нет.
Мы грешны, Русский Царь, перед Богом,
Пред Тобою мы тоже грешны,
У Тебя должники мы во многом.
Пострадал Ты за правду и «ны»…
Но всему есть и время и мера, –
После ночи наступит заря,
И Господь посрамит изувера
За убийство Руси и Царя.
Будет проклят свобод провокатор,
Будет проклят семнадцатый год,
И Тебя, Государь Император,
Будет чтить, как святого, народ.
И в лесу, на далеком Исете,
Он воздвигнет из мрамора храм,
Чтобы знали все люди на свете,
Что замучен был праведник там[6].
Стихотворные тексты из второй группы (поругание убитых, воспевание убийц) поэтически тоже не слишком состоятельны. Такова, например, графоманская поэма Константина Тюляпина «Расстрел Романовых»:
В отштукатуренной
белой коробке,
В низкой,
подвальной,
с одним окном
Романовы
встретились
бледные, робкие,
С революционным
народным
судом.
Жалким листком
пожелтевшей березы
Дрожит
Николая
Романова
взор…
Величье разбито.
Кончаются грозы…
…Читает
уральский чекист
приговор.
Кровью миллионов
написаны буквы.
Итог преступлений
в строчках не счесть.
Там расстреляли.
Повесили тут вот…
В крови захлебнулась
царская месть[7].
И далее:
Каждая сточка –
кровь преступлений.
Чекист проверяет
строчечный строй.
Мела белее
Виновник глумлений,
Палач
Николай
второй[8].
Такова и написанная куда более профессиональным автором (конструктивистом Диром Туманным (Н. Пановым)) поэма «Домик в Свердловске» (1926), в которой о столь незначительном событии, как расстрел царской семьи предлагается просто забыть, а вместо этого сосредоточить внимание на достижениях советской власти в городе, где некогда был убит император[9].
Наиболее интересные стихотворения входят в третью группу. Это «Последний» (1919) Павла Антокольского[10], «Народной ярости не внове…» (1920) Марии Шкапской[11], «Царская ставка» (1922–1924) Михаила Зенкевича[12] и «Закон самодержавия таков…» (1924) Максимилиана Волошина[13]. Примыкают к этим стихотворениям и наброски к «Поэме о царской семье» (1930) Марины Цветаевой[14].
Логика всех этих текстов отчасти совпадает с логикой приведенного мною чуть выше фрагмента из людоедской поэмы Тюляпина – Николай II и его семья расплачиваются за злодеяния, совершенные во время правления последнего русского императора.
Царю и его семье припоминают ходынскую давку, бездарное поражение в русско-японской войне, 9 января 1905 года, распутинщину, бессмысленную гибель людей на фронтах Первой мировой войны:
То он, идиот, подсудимый, носимый
По серым низинам и взгорьям,
От черной Ходынки до желтой Цусимы,
С молебном, гармоникой, горем…
(Антокольский)
Народной ярости не внове
Смиряться страшною игрой.
Тебе, Семнадцатый Людовик,
Стал братом Алексей Второй.
И он принес свой выкуп древний
За горевых пожаров чад,
За то, что мерли по деревне
Милльоны каждый год ребят.
За их отцов разгул кабацкий
И за покрытый кровью шлях,
За хруст костей в могилах братских
В манджурских и иных полях.
(Шкапская)
А помните Ходынку и на Дворцовой площади
Иконы в крови и виселиц помост.
Как Людовику XVI-ому, вам не будет пощады,
Народ ничего не забывает и мстит…
(Зенкевич)
Закон самодержавия таков:
Чем царь добрей, тем больше льется крови.
А всех добрей был Николай Второй,
Зиявший непристойной пустотою
В сосредоточьи гения Петра.
Санкт-Петербург был скроен исполином,
Размах столицы был не по плечу
Тому, кто стер блистательное имя.
Как медиум, опорожнив сосуд
Своей души, притягивает нежить –
И пляшет стол, и щелкает стена, –
Так хлынула вся бестолочь России
В пустой сквозняк последнего царя:
Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,
Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф…
Тень Александра Третьего из гроба
Заезжий вызывает некромант,
Царице примеряют от бесплодья
В Сарове чудотворные штаны.
Она, как немка, честно верит в мощи,
В юродивых и в преданный народ.
И вот со дна самой крестьянской гущи –
Из тех же недр, откуда Пугачев, –
Рыжебородый, с оморошным взглядом –
Идет Распутин в государев дом,
Чтоб честь двора, и церкви, и царицы
В грязь затоптать мужицким сапогом
И до низов ославить власть цареву.
И всё быстрей, всё круче чертогон…
В Юсуповском дворце на Мойке – Старец,
С отравленным пирожным в животе,
Простреленный, грозит убийце пальцем:
«Феликс, Феликс! Царице всё скажу…»
(Волошин)
И опять – стопудовым жерновом
Половина – какого черного?
– В голубые пруды атласные –
Часа – царствованья – сплошь красного!
Настоящего Моря Красного!
От Ходынского Поля красного
До веселого и красивого
Алексея Кровоточивого
На последнюю каплю – щедрого!
(Цветаева)
Однако каждый из авторов, которых мы включили в третью группу, находит возможность для того, чтобы выразить ужас по поводу расстрела царя и его близких. Главным маркером сочувственного отношения поэтов к жертвам страшного приговора становится во всех перечисленных стихотворениях само упоминание о семье Николая II, и, в первую очередь, о мальчике-царевиче (характерно, что Тюляпин обходится сухим перечислением в самом начале поэмы: «Вышли. / Тревогой подернулись лица. / Николай, / Александра, / квартет дочерей, / Наследник… / Всего – / одиннадцать»[15]).
При этом Антокольский и Зенкевич спроецировали строки о гибели императора и его сына на знаменитую балладу «Лесной царь» Гёте – Жуковского:
Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,
Как видно, пора околеть ей.
Зафыркала, искры по слякоти сея,
Храпит ошалевшая лошадь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Отец, мы доехали? Где мы? – В России.
Мы в землю зарыты, Алеша.
(Антокольский)
Мчится автомобиль в ночь, и рядом
Шепчет испуганно прижавшийся сын:
– Папа, папа, куда же мы едем?
(Зенкевич)
А Шкапская в финале своего стихотворения взглянула на смерть царевича Алексея с привычной для нее точки зрения Женщины и Матери:
Но помню горестно и ясно –
Я – мать, и наш закон – простой:
Мы к этой крови непричастны,
Как непричастны были к той.
Нужно еще отметить, что в финале стихотворений Зенкевича и Волошина сделан акцент на подробностях последних минут царя и его семьи. Так что читатель с неизбежностью преисполняется к ним жалостью и состраданием:
Последний раз обнимите сына,
Жену и дочерей. Как руки дрожат!
Соблюдайте достоинство вашего сана,
Здесь нет камергеров вас поддержать…
На костер волочите их вместо падали.
Ничего, если царская кровь обольет.
У княжон и царицы задирайте подолы,
Щупая, нет ли бриллиантов в белье.
Валите валежник. Не поленитесь,
Лейте бензин, – золотом затопить
Последнюю царскую ставку – поленницу
Дров, огневеющих ночью в степи.
(Зенкевич)
И где-то на Урале средь лесов
Латышские солдаты и мадьяры
Расстреливают царскую семью
В сумятице поспешных отступлений:
Царевич на руках царя, одна
Царевна мечется, подушкой прикрываясь,
Царица выпрямилась у стены…
Потом их жгут и зарывают пепел.
Всё кончено. Петровский замкнут круг.
(Волошин)
* * *
Особое положение в ряду поэтических текстов о смерти последнего русского царя и его семьи занимает стихотворение Владимира Маяковского «Император». Как известно, будучи в Свердловске в январе 1928 года, он попросил тогдашнего председателя областного Совета Анатолия Парамонова о поездке к месту захоронения Николая II. По итогам и было написано стихотворение, для финала которого Маяковский в черновике подбирал следующие варианты:
Я вскину две моих пятерни
Я сразу вскину две пятерни
Что я голосую против
Я голосую против
Спросите руку твою протяни
казнить или нет человечьи дни
не встать мне на повороте
Живые так можно в зверинец их
Промежду гиеной и волком
И как не крошечен толк от живых
от мертвого меньше толку
Мы повернули истории бег
Старье навсегда провожайте
Коммунист и человек
Не может быть кровожаден[16]
Однако с направления, заданного этими черновыми строками, Маяковский в окончательном тексте резко свернул и превратил свое в меру человеколюбивое стихотворение в очередную кровожадную агитку. В итоговой редакции финал «Императора» оказался направленным против фигурантов так называемого Шахтинского дела[17] и выглядел он следующим образом:
Прельщают
многих
короны лучи.
Пожалте,
дворяне и шляхта,
корону
можно
у нас получить,
но только
вместе с шахтой[18].
[1] Ср., например, в очерке Владислава Ходасевича «У камелька в семье Каменевых» (1937) описание реакции автора на восторги О. Д. Каменевой по поводу живости и веселости ее сына: «Слушать ее мне противно и жутковато. Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками: ребенок, которого кровь на руках вот у этих счастливых родителей!» (Ходасевич В. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 4. М., 1996. С. 260).
[2] Гайдар А. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 1. М., 1971. С. 106–107.
[3] Там же. С. 155.
[4] Там же.
[5] Мандельштам О. Кровавая мистерия 9-го января // Мандельштам О. Собрание сочинений: в 3-х тт. Т. 2. М., 2010. С. 61.
[6] Петрушевский В. А. Государю Императору Николаю II // Русская летопись. Париж. Кн. 2. 1922. С. 58а. См. также: Янсон А. Царь света незримого. Финляндия, 1926; Шабельский-Борк П. Да воссияет Пресветлый! Берлин, 1929; Бехтеев С. Царский гусляр: сборник патриотических стихотворений. Ницца, 1934 и мн. др.
[7] Рост. Уральский ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. 1931. Кн. Вторя и Третья. Февраль – Март. С. 60. Подробнее об этом тексте см.: Подлубнова Ю. С. Интерпретации истории в художественных произведениях, посвященных пребыванию и гибели царской семьи на Урале // Сюжетология и сюжетография. 2015. № 1. С. 158–169.
>[8] Рост. Уральский ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. 1931. Кн. Вторя и Третья. Февраль – Март. С. 61.
[9] Панов Н. (Д. Туманный). Человек в зеленом шарфе. Вторая книга стихов (1924–1927). [М.], 1928. С. 80–93. Подробнее об этой поэме см.: Белоусова А. «Так вот куда октавы нас вели…»: «Домик в Свердловске» Н. Панова в контексте ирои-комической традиции // Studia Slavica IX: Сборник научных трудов молодых филологов. Таллинн, 2010. С. 171–186.
[10] Антокольский П. Избранное: в 2-х тт. Т. 1. М., 1966. С. 29–31.
[11] Шкапская М. Час вечерний. Стихи. СПб., 2000. С. 65–66.
[12] Зенкевич М. Сказочная эра. Стихотворения. Повесть. Беллетристические мемуары. М., 1994. С. 161–163.
>[13] Волошин М. Собрание сочинений: в 13-ти тт. Т. 1. М., 2003. С. 372–373.
[14] Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л., 1990. С. 669–672.
[15] Рост. Уральский ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. 1931. Кн. Вторя и Третья. Февраль – Март. С. 59.
[16] Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: в 13-ти тт. Т. 9. М., 1958. С. 444.
[17] Подробнее см.: Лекманов О. А. Последний император // Знамя. 2014. № 2. С. 197 – 206.
[18] Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: в 13-ти тт. Т. 9. С. 30.