23.12.2022
Григорий Кружков
«Я писал на решетке имя свободы»
ТАНЦУЮЩАЯ ДЕВУШКА
Как отличить, где танец, где плясунья?
Уильям Йейтс
Трещит цивилизации уклад,
Куда ни глянешь – трещины и щели;
Меж строчек новостей клубится ад,
И сами буквы будто озверели.
А ты танцуешь, убегая в сад,
Под музыку невидимой свирели.
Дракон, чтоб укусить себя за хвост,
Взметает пыль нелепыми прыжками;
Герои выбегают на помост,
Кривляются и дрыгают ногами.
А ты, как этот купол, полный звезд,
Кружишься – и колеблешься, как пламя.
Я помню ночь... Не ты ль меня во тьму
Вела плясать на берег, в полнолунье?
Не ты ль меня, к восторгу моему,
Безумила, жестокая плясунья?
Твоих даров тяжелую суму
Снесет ли память, старая горбунья?
О скорбь моя таинственная! Столь
Беспечная и ветреная с виду!
Какую затанцовываешь боль?
Какую ты беду или обиду
Руками хочешь развести? Позволь,
К тебе на помощь я уже не выйду.
Ты и сама управишься. Пляши,
Как пляшет семечко ольхи в полете!
Я буду лишь смотреть, как хороши
Движенья бедер в быстром развороте.
Что зренье? – осязание души,
А осязанье – это зренье плоти,
Подслеповатой к старости. Пока
Ты пляшешь, – как плясала без покрова
Перед очами дряхлого царька
Дщерь Иудеи, – я утешен снова:
Ведь танец твой, по мненью Дурака,
С лихвою стоит головы Святого.
1988
Королева Маб
Все это плутни королевы Маб,
Она в конюшнях гривы заплетает
И волосы сбивает колтуном,
Который расплетать небезопасно.
«Ромео и Джульетта»
Все дольше сплю, а просыпаюсь чаще —
Испуганно, что твой Фальстаф, храпящий
С открытым ртом, — и сердце будто в яме,
И лоб в поту, и мысли колтунами...
Зачем ты все запутала так жутко,
Дрянная Маб, злодейка, баламутка,
Что, как к спасенью, я тянусь к отраве
И сна уже не отличу от яви?
Зачем ты мне в глаза, как вечность, дуешь,
И на губах, как бабочка, колдуешь,
И лоб щекочешь лапкой паучиной?
(О, смех твой бессердечный, беспричинный!)
Дурачь, как хочешь, сонную тетерю,
Мне не распутать этих чудных каверз.
Я сорок тысяч раз тебе поверю
И сорок тысяч раз потом раскаюсь.
Как рыба, я хватаю скользкий воздух.
Но сколько можно доверяться юбке?
Скачи отсюда на жуках навозных
В своем возке — ореховой скорлупке!
2003
* * *
Наступает это время,
это время наступает,
что зовется время оно, –
наползает, окружает,
громким кликом угрожает:
где мой друг и оборона?
Там, где я тебя оставил,
на поляне между пнями
ползают жуки с рогами,
ползают жуки с рогами,
беспощадные с врагами.
гром гремит за облаками.
Друг мой верный, полк засадный,
видишь – мне нужна подмога –
подступает вражья сила.
Или сном тебя сморило
на фиалковой поляне –
или ты меня забыла?
Не поможет ельник черный,
не поможет луг болотный,
не поможет стяг закатный,
только слез твоих криницы –
перед гибелью напиться,
друг мой верный, невозвратный.
ДВОЙНАЯ ФЛЕЙТА
Памяти С. А. и М. Г.
Слышали жители маленькой цитадели,
как на рассвете в воздухе пчелы гудели,
или не пчелы, но в воздухе что-то дрожало,
полнился воздух пеньем какой-то свирели
или стрелы оперенной, чье горькое жало
жаловалось, не достигая трепещущей цели.
Ноющий звук постепенно затих у постели.
Утро настало.
Видели пастыри мирно дремавшего стада,
навзничь улегшись на черно-мохнатые шкуры,
как над холмами вставала созвездий громада –
арка над аркой – ведя, как за грани кристалла,
в даль недоступную для человечьего взгляда;
даже и жадное око следить их устало.
Вот и погасли, один за другим, Диоскуры.
Утро настало.
Или и впрямь для того должен череп развиться,
как говорил Мандельштам, «от виска до виска», чтоб
всякий дурак любознательный мог убедиться,
что и с Платоном случается то же, что с каждым?
Или не вздрогнет вселенная вся от крушенья
малой вселенной, что эту, большую, вмещала –
даже с избытком? И нет его, нет утешенья.
Утро настало.
Серое утро. И что ему, утру, за дело,
что раздается все ближе топор дровосека,
что еще сыплются уголья, что догорела
только что Александрийская библиотека.
Жарят на шомполах воины Улугбека
мясо барашка. Где же ты, о Филомела?
Едешь ли ты через реку, таинственный Грека?
Едешь. И слышу я – флейта двойная запела.
2005
ПЕРЕВОДЧИК
Я столько умирал и снова воскресал –
И под ударами таинственных кресал,
Перегоревший трут, я одевался снова
В эльфийский плащ огня, в халат мастерового.
И я смотрел в костер, как в зеркало вдова,
И в пепле находил забытые слова,
И вырывал себя из собственной могилы,
Скребя, как верный пес, когтями грунт застылый.
Я прожил жизнь мою, и к смерти я привык,
Как к шуму времени – сутулый часовщик,
Или как пасечник в своем углу веселом
К носящимся вокруг шальным и добрым пчелам.
* * *
Снег заменяет горожанам горы,
покинутым влюбленным – поцелуи,
неверующим – церковь. В декабре,
покинутые светом, мы живем
замерзшими личинками сиянья.
Снег – лестница Иакова. По ней
нисходят ангелы, которых любим,
и, с нами побывав,
восходят вновь во тьму над фонарями.
Слепи себе другого человека
и, прутик в руки дав, оставь стоять
перед подъездом – чтобы о тебе
он, как о существе другой природы,
всю ночь, всю ночь томился и горел.
СЛУГИ ЧЕРНОГО КВАДРАТА
Слуги Черного Квадрата
Силой голого числа
Смяли славное когда-то
Братство Круглого Стола.
И взамен натуры-дуры
С ветхим Солнцем и Луной
Учредили квадратуры
Гулкий ящик жестяной.
Кто залезет в этот ящик,
Тот найдет себе урок;
Там лежит свинячий хрящик –
Погрызи его, сынок!
МЮНХЕНСКОМУ МУРАВЬЮ
Я наклонился завязать шнурок.
И вдруг у ног открылся мне мирок,
несущийся куда-то с жуткой прытью;
как беженцы, спешащие к отплытью
последнего эсминца,
муравьи
бежали, подхватив тюки свои,
в каком-то неизвестном направленье…
Я замер, глядя в праздном изумленье
на малых сих, спешащих что есть сил
к далеким миражам.
Потом спросил
у одного из них, что мчался с краю:
– Куда бежишь ты?
– Юность догоняю, –
ответил муравьишка
и исчез.
Я выпрямился. На меня с небес
высокий Аполлон, склонясь над лесом,
взирал –
по сути, с тем же интересом.
Я ПИСАЛ НА РЕШЕТКЕ ИМЯ СВОБОДЫ
Я писал на решетке имя Свободы,
но карандаш то соскальзывал, то ломался.
Я писал на веревке имя Свободы,
но старушка, обвязывавшая охапку
хвороста, этого не замечала,
и несла домой на спине вязанку,
и привязывала той же веревкой козу,
которая могла мечтать о Свободе, –
но веревка не пускала,
и коза описывала окружность
вокруг колышка,
не зная, что она открыла
число пи, –
и не пробуя потянуть посильнее,
чтобы колышек выполз из земли и повлекся
за следствием, ставшим внезапно причиной.
И какие бы ее в будущем не ожидали
дали с сочной травой
и травой засохшей,
и какой бы волк не щелкал зубами,
это следует попробовать сделать однажды,
потому что слово, написанное на веревке,
верное, –
как вам об этом расскажет
каждый орел, вскормленный в неволе
и превратившийся со временем в куру.
2016
ПРОРОК
Не златоуст и не оракул –
Зато на лестнице порой,
Где слушателей кот наплакал,
Он и оратор, и герой.
Гремят щербатые ступеньки,
По этажам несется гул…
Через потерянные деньги,
Не глядя, он перешагнул –
И вышел в ночь. Огни потухли,
Охоложенный воздух пуст.
Но пышут пламенные угли
И наземь сыплются из уст!
Он говорит теперь не с ними,
Уснувшими, как кирпичи, –
А с вопиющими в пустыне
И с бодрствующими в ночи.
С испугу вздрагивают стены,
Но он не может замолчать:
Как будто ток запечатленный
Сломал великую печать!
Глазами яростно блистая,
Проходит он под фонарем…
И тень его то вырастает,
То съеживается, как гном.
2016
БЕСКОНЕЧНОСТЬ
[∞]
Ты пышнее гусарских усов,
Ты грудастей житомирских бабок,
О подобье песочных часов,
Злой судьбой опрокинутых набок.
Ты – упертый в бессмертье лорнет,
Ты – глядящая в душу двустволка,
Ты петляющий заячий след,
Обводящий Собаку и Волка.
Ты – ревнивого Бога лассо,
Охлестнувшее сердце заране,
Исковерканное колесо,
Не доехавшее до Казани.
Отменяешь ты времени счет, –
Но по-прежнему верят поэты,
Что им царская Вечность нашьет
Продувные твои эполеты.
КАМЫШИНКА
О чем только не передумаешь – о Ливингстоне,
Пересекающем Африку с востока на запад,
Бредущем сквозь буши, сквозь пустынные дебри,
О тропических ливнях и мокрой палатке,
О сбежавших проводниках, о припасах
Тающих, о тёмных ночах, о пигмеях,
Их отравленных стрелах, летящих из джунглей;
О вещем Олеге, о сраженьях и тризнах,
О волхвах, предсказывающих непонятно,
Все по-разному (вот и верь шарлатанам,
Если даже очные ставки заочны!);
О каких-то обломках, на которых всё пишут
Списки, хоть очередь давно рассосалась;
О гудящих дуплах и мстительных пчелах,
О царе-мудозвоне, о вянущем лете,
О жуке-плавунце, скользящем по небу.
…О чем только не передумаешь, господи боже,
Сидя под водой с камышинкой во рту.
2020
фото Валерия Нистратова
ПЕРЕВОДЫ
Из Уильяма Йейтса
[ИЗ СТИХОВ, НАПИСАННЫХ ВО ВРЕМЯ
ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ 1919 – 1922]
(1)
ДОРОГА У МОЕЙ ДВЕРИ
Похожий на Фальстафа ополченец
Мне о войне лихие пули льет –
Пузатый, краснощекий, как младенец, –
И похохатывает подбоченясь,
Как будто смерть – веселый анекдот.
Какой-то юный лейтенант с отрядом
Пятиминутный делая привал,
Окидывает местность цепким взглядом;
А я твержу, что луг побило градом,
Что ветер ночью яблоню сломал.
И я считаю черных, точно уголь,
Цыплят болотной курочки в пруду,
Внезапно цепенея от испуга;
И, полоненный снов холодной вьюгой,
Вверх по ступеням каменным бреду.
(2)
ГНЕЗДО СКВОРЦА ПОД МОИМ ОКНОМ
Мелькают пчелы и хлопочут птицы
У моего окна. На крик птенца
С букашкой в клювике мамаша мчится.
Стена ветшает… Пчелы-медуницы,
Постройте дом в пустом гнезде скворца!
Мы, как на острове; нас отключили
От новостей, а слухам нет конца:
Там человек убит, там дом спалили –
Но выдумки не отличить от были…
Постройте дом в пустом гнезде скворца!
Возводят баррикады; брат на брата
Встает, и внятен лишь язык свинца.
Сегодня по дороге два солдата
Труп юноши проволокли куда-то…
Постройте дом в пустом гнезде скворца!
Мы сами сочиняли небылицы
И соблазняли слабые сердца.
Но как мы так могли ожесточиться,
Начав с любви? О пчелы-медуницы,
Постройте дом в пустом гнезде скворца!
(3)
ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Погибло много в смене лунных фаз
Прекрасных и возвышенных творений –
Не тех банальностей, что всякий час
Плодятся в этом мире повторений;
Где эллин жмурил восхищенный глаз,
Там крошкой мраморной скрипят ступени;
Сад ионических колонн отцвел,
И хор умолк златых цикад и пчел.
Игрушек было много и у нас
В дни нашей молодости: неподкупный
Закон, общественного мненья глас
И идеал святой и целокупный;
Пред ним любой мятеж, как искра, гас
И таял всякий умысел преступный.
Мы верили так чисто и светло,
Что на земле давно издохло зло.
Змей обеззубел, и утих раздор,
Лишь на парадах армия блистала;
Что из того, что пушки до сих пор
Не все перековали на орала?
Ведь пороху понюхать – не в укор
На празднике, одних лишь горнов мало,
Чтобы поднять в бойцах гвардейский дух
И чтоб их кони не ловили мух.
И вдруг – драконы снов средь бела дня
Воскресли; бред Гоморры и Содома
Вернулся. Может спьяну солдатня
Убить чужую мать у двери дома
И запросто уйти, оцепеня
Округу ужасом. Вот до чего мы
Дофилософствовались, вот каков
Наш мир – клубок дерущихся хорьков.
Кто понимает знаменья судьбы
И шарлатанским сказкам верит средне,
Прельщающим неразвитые лбы,
Кто сознает: чем памятник победней,
Тем обреченней слому, сколько бы
Сил и души не вбил ты в эти бредни, –
Тот в мире одиноче ветра; нет
Ему ни поражений, ни побед.
Так в чем же утешения залог?
Мы любим только то, что эфемерно;
Что к этому добавить? Кто бы мог
Подумать, что в округе суеверной
Найдется демон или дурачок,
Способный в ярости неимоверной
Акрополь запалить, разграбить сад,
Сбыть по дешевке золотых цикад?
(4)
Буйство мчит по дорогам, буйство правит конями,
Некоторые – в гирляндах на разметавшихся гривах –
Всадниц несут прельстивых, всхрапывают и косят,
Мчатся и исчезают, рассеиваясь между холмами,
Но зло поднимает голову и вслушивается в перерывах.
Дочери Иродиады снова скачут назад.
Внезапный вихорь пыли взметнется – и прогрохочет
Эхо копыт – и снова клубящимся диким роем
В хаосе ветра слепого они пролетают вскачь;
И стоит руке безумной коснуться всадницы ночи,
Как все разражаются смехом или сердитым воем –
Что на кого накатит, ибо сброд их незряч.
И вот утихает ветер, и пыль оседает следом,
И на скакуне последнем, взгляд бессмысленный вперя
Из-под соломенной челки в неразличимую тьму,
Проносится Роберт Артисон, прельстивый и наглый демон,
Кому влюбленная леди носила павлиньи перья
И петушиные гребни крошила в жертву ему.
(5)
ПЕРЕДО МНОЙ ПРОХОДЯТ ОБРАЗЫ
НЕНАВИСТИ, СЕРДЕЧНОЙ ПОЛНОТЫ
И ГРЯДУЩЕГО ОПУСТОШЕНИЯ
Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены:
Над долиной, над вязами, над рекой, словно снег,
Белые клочья тумана, и свет луны
Кажется не зыбким сиянием, а чем-то вовек
Неизменным – как меч с заговоренным клинком.
Ветер, дунув, сметает туманную шелуху.
Странные грезы завладевают умом,
Страшные образы возникают в мозгу.
Слышатся крики: «Возмездие палачам!
Смерть убийцам Жака Молэ!» В лохмотьях, в шелках,
Яростно колотя друг друга и скрежеща
Зубами, они проносятся на лошадях
Оскаленных, руки худые воздев к небесам,
Словно стараясь что-то схватить в ускользающей мгле;
И опьяненный их бешенством, я уже сам
Кричу: «Возмездье убийцам Жака Молэ!»
Белые единороги катают прекрасных дам
Под деревьями сада. Глаза волшебных зверей
Прозрачней аквамарина. Дамы предаются мечтам.
Никакие пророчества вавилонских календарей
Не тревожат сонных ресниц, мысли их – водоем,
Переполненный нежностью и тоской;
Всякое бремя и время земное в нем
Тонут; остаются тишина и покой.
Обрывки снов или кружев, синий ручей
Взглядов, дрёмные веки, бледные лбы,
Или яростный взгляд одержимых карих очей –
Уступают место безразличью толпы,
Бронзовым ястребам, для которых равно далеки
Грезы, страхи, стремление в высоту, в глубину…
Только цепкие очи и ледяные зрачки,
Тени крыльев бесчисленных, погасивших луну.
Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз,
Размышляя, что мог бы, наверное, преуспеть
В чем-то, больше похожем на правду, а не на каприз.
О честолюбивое сердце мое, ответь,
Разве я не обрел бы соратников, учеников
И душевный покой? Но тайная кабала,
Полупонятная мудрость демонских снов
Влечет и под старость, как в молодости влекла.
ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ
Все шире – круг за кругом – ходит сокол,
Не слыша, как его сокольник кличет;
Все рушится, основа расшаталась,
Мир захлестнули волны беззаконья;
Кровавый ширится прилив и топит
Стыдливости священные обряды;
У добрых сила правоты иссякла,
А злые будто бы остервенились.
Должно быть, вновь готово откровенье
И близится Пришествие Второе.
Пришествие Второе! С этим словом
Из Мировой Души, Spiritus Mundi,
Всплывает образ: средь песков пустыни
Зверь с телом львиным, с ликом человечьим
И взором гневным и пустым, как солнце,
Влачится медленно, скребя когтями,
Под возмущенный крик песчаных соек.
Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю,
Каким кошмарным скрипом колыбели
Разбужен мертвый сон тысячелетий,
И что за чудище, дождавшись часа,
Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме.
КРУГИ
Круги! круги! Взгляни, Гранитный Лик!
Незыблемая красота – крошится,
Вчерашний день, устав, забрел в тупик,
И вновь со скрипом колесо кружится.
Все робче, все слабей бряцанье лир,
Бессмысленною кровью залит мир,
Приам убит, огнем объята Троя;
А мы, смеясь, глядим на смерть героя.
Что из того, что сбылся страшный сон
И вопли горя нам доносит эхо?
Ты слышишь отзвуки сквозь дальний стон
Высокого трагического смеха?
Еще вчера меня растрогать мог
Отрытый в склепе детский поясок,
А ныне треснула земли утроба,
И слышен голос «Радуйся!» из гроба.
Сердца, дела и нравы все грубей;
Что из того? Найдутся средь потомков
Ценители и женщин, и коней,
Что из руин, из мраморных обломков,
Из пустоты, в которой жизни нет,
Из тьмы полярной – извлекут на свет
Ваятеля, воителя, провидца;
И всё на те же круги возвратится.