Темы: Страны
22.07.2014
Фрагменты из книги «Вокруг Единого мира»
Когда я активно занимался скалолазанием, мне часто приходилось слышать от тех, кто этого не делал: «И зачем тебе это надо?» Я много размышлял над этим вопросом, пытался найти какой-то романтический ответ, чтобы сгладить весьма банальные мотивы, вроде стремления что-то доказать себе и другим, избавиться от комплексов, добиться исполнения мечты. Но и теперь, когда я побывал на многих вершинах, мне трудно ответить однозначно, что доставляет большее удовольствие — красота заката, которую можно наблюдать с уединенной вершины, или то, что я одолел столь сложный маршрут. Разумеется, душа человека не так проста, да и кто скажет, что она такое вообще, поэтому нельзя одним коротким ответом расставить все по местам. И все-таки из вороха изобретенных мною фраз с претензией на патетику или остроумие я бы предпочел следующую: «Я хожу в горы, потому что они есть!»
***
К моменту окончания средней школы в моей жизни произошло событие, которое, собственно, и сообщило моей жизни дальнейшее направление. Мне предложили поехать в экспедицию на Гренландию. Не каждому юнцу выпадает такая удача. Рассказы покорителей Севера, знакомые мне в ту пору по книгам, обрели осязаемость. Все это меня настолько увлекло, что я тут же и думать забыл о школе, в которой дети изо всех сил готовятся вступить во взрослую жизнь, отрешился от всех школьных дел и событий, юношеских любовей и привязанностей — все это в одночасье отодвинулось на задний план. «Будет еще время, — думал я, — а вот экспедиция на полярный остров в Северном Ледовитом океане бывает не каждый год, да и не всех в нее берут». Через месяц я вернулся назад, повзрослевший, и даже с небольшой, мягкой бородкой. Перед глазами так и стояла картина: перебарывая усталость и сон, превозмогая голод, упряжка людей тащит за собой санки по мерзлым, необжитым пространствам Арктики. Привез я и гербарий арктической растительности — впоследствии я подарил его Датскому биологическому институту. Еще до отбытия на Гренландию я решил выучиться на биолога. Однако за четыре года учебы мне стало ясно, что природа от этого ближе не становится. Скучные лекции, бесконечные лабораторные опыты и теоретические дискуссии меня отвращали. Я понял, что утрачиваю связь с миром. Ведь можно знать назубок все породы деревьев, но при этом не видеть леса. А что может быть лучше, чем просто побродить по лесу, ни о чем не думая! Голоса леса пробирались в мое нутро сами собой, я слышал стон древних стволов, шелест листьев, треск сухих ветвей под неловким копытом оленя. Вот это и есть лес, то целое, которое доступно лишь людям с открытым сердцем. И совсем не важно, что за соки текут по древесным капиллярам, сколько детенышей приносит хорек, а уж тем более бессмысленна охота на бабочек и разных прочих тварей. Научный подход к лесу — это аналитика, и в поисках аргументов ученые готовы даже убивать. У меня рука не поднималась лишить жизни лягушку только для того, чтобы убедиться воочию: и после усекновения головы по нервам все еще проходят сигналы. Я начал понимать, что мое отношение к природе никогда не станет научным, и обратился к фотографии. Совсем другое дело! На удачной фотографии лес прямо-таки излучает все то, за что мы называем его лесом. Здесь и сумрак, и свежесть, и тишь, и тайна. И какая разница, как называется по-латыни какой-нибудь кустик или травинка!
***
Чем больше я летал, тем сильнее становилась моя одержимость. Обычно после полета в условиях болтанки я выбирался из кабины, радуясь, что удалось остаться целым и невредимым, но уже на следующий день опять хотелось взглянуть на аэродром с высоты птичьего полета. Вид посадочной полосы на вираже перед посадкой завораживал. Это как вечное возвращение домой. Примерно то же самое я чувствовал, возвращаясь из длительной экспедиции, но теперь это происходило каждый день.
***
То, что способно прервать твою жизнь, ее и продлевает. Ведь время — это производная скорости, пути и интенсивности осознания. Нелегко это — осознать собственную жизнь, хоть нас всю жизнь и учили, что именно сознание отличает человека от животного. То, что каждый миг драгоценен, начинаешь понимать, лишь осознав, что мгновения уходят безвозвратно. Понять это нам помогает тяжелая болезнь, смерть близких или риск. Поэтому для разных людей, для различных видов фауны время течет с разной скоростью, и трудно даже предположить, чем показался бы один день нашей жизни бабочке-однодневке. Несколько часов яркой, насыщенной жизни могут перевесить целый век медленного умирания.
Аэрофото Матевжа Ленарчича. Север. Калтаганч
***
Люди изобрели летательный аппарат целое столетие назад, устремившись в третье измерение наперекор гравитации. Однако в наши дни, в двадцать первом веке, через несколько лет после окончания холодной войны, полет на миниатюрном самолете, мощность которого едва достигает ста лошадиных сил — это нечто из ряда вон выходящее. Да, было время, когда приборы были еще весьма несовершенны, когда летали «на глазок», притом на самолетах более крупных, оснащенных более мощными двигателями. Аэронавигация была делом сложным, теперь же нам помогает система GPS: летчик в любой момент знает, где он и куда держит курс. Прогнозов погоды или не было вовсе, или их точность была весьма сомнительна. Хотя и по сей день невозможно составить точный прогноз для каждого уголка планеты, но понять, что делается в атмосфере, уже гораздо легче. В прежние времена кругосветный перелет был национальным проектом, за которым стояли государство, масса специалистов и уйма денег. Сегодня это скорее спортивное достижение, дело энтузиаста-одиночки или горстки таких же, как и он, фанатиков. Раньше были несовершенные средства связи, сейчас они гораздо лучше, однако есть еще места, куда они не добрались. Остаются еще белые пятна, и, случись авария над такой территорией, вряд ли тебя спасут, даже если тебе удастся уцелеть при жесткой посадке.
***
Мы воспринимаем мир статичным, даже зная, что он то и дело меняется. Помещаем человека в центр событий, создавая иллюзию того, что он-то и есть покоритель Вселенной. Однако технологии, овладевая которыми, мы бросаемся из крайности в крайность, все же не позволяют нам разительным образом менять условия жизни как на Земле, так и в космосе. Даже вся ядерная энергия, накопленная в мире в виде оружия, высвободившись, не способна сместить космические орбиты. Для гипотетического жителя Луны это было бы как комариный укус. А люди полагают, что именно они — пуп мироздания. Устраивают между собой побоища за власть и богатство, даже не замечая, что все вместе несутся на жалком осколке Вселенной навстречу неминуемой гибели. Не сознают, что главный их враг — не сосед и не волк из темного леса, а время, истинный масштаб которого им пока неизвестен. Люди все еще цепляются за формулу, где время увязывается со скоростью и пройденным отрезком пути, живут по ней. Творят, созидают, выдумывают, пробуют, торопятся, хватают, тащат, а спроси их: зачем? — ответа нет. Ну, построили, возвели, получилось, — а видно ли это с Луны? Или с других планет? В угаре потребительства мы не даем себе отчета в том, что это суета сует, и все, что останется на планете Земля, уже давно отражено в наскальных рисунках или похоронено вместе с цивилизациями, которые тоже считали себя центром Вселенной. Все материальное разрушается. Не устоит даже самая мощная плотина, рухнет самая современная башня, и время сотрет все следы жизнедеятельности существа, которое было уверено в том, что ему под силу остановить время. Некие недоумки то и дело предлагают нам перечень всего того, чего стоит добиваться в жизни. Кто-то прочтет и поверит, но течение жизни подхватит его и унесет с собой. Каждое новое поколение ищет аргументы в свою пользу, где уж нам верить опыту стариков! Временами в самой гуще алчущих слышится тонкий голосок, и тут же замирает, затертый двуногим зверьем. «Возлюбите друг друга!» — и тут же все заглушает скрип и лязг магазинных тележек.
Жить и в самом деле интересно. Все мы радуемся, когда кто-то рождается, все мы боимся смерти. Но никто не знает, откуда мы, почему и для чего живем. Нас впустили в этот мир, а зачем — известно лишь Богу. На протяжении нескольких лет мы кое-как управляемся с отпущенным нам временем и затем уходим, так ничего и не поняв. Порой я чувствую себя игрушкой в чьих-то руках. Мне кажется, что кто-то неведомый руководит моей жизнью, как бы я сам ни старался поступать по своему усмотрению. Собственно, половина нашей жизни проходит в поисках места под солнцем, мы прилагаем массу усилий к тому, чтобы подчинить себе окружающий мир, сформировать свою личность. А вторая половина жизни уходит на осмысление первой.
Я уже в том возрасте, когда люди осознают, что все бренно, что главное в жизни — это время, которое ты посвятил кому-то и поэтому сам стал лучше. То, что создано руками человека, сколь бы прочным оно ни казалось, не вечно, и под твердой с виду оболочкой планеты Земля скрывается огромная энергия, которая в одночасье может уничтожить все, что стоит или движется по поверхности этой кожуры.
Меня всегда привлекали именно те края, где эта кожура тоньше, где из недр Земли вырываются вода и пар, где черные дыры дышат смертью, где человек чувствует себя, как на яичной скорлупке. Здесь все еще вырастают новые горы, разверзаются новые пропасти, замирает и вновь зарождается жизнь. Это мощь, которая, как по мановению веера, способна стереть и засыпать всех, кто в нее не верит. Вопрос времени.
Камчатка. Здесь происходят землетрясения, вырываются на свободу газы и кипяток, изрыгают земное содержимое вулканы, а жизнь вокруг увядает и зарождается вновь. Интересно то, что и в прошлом, и сейчас люди стремились обжить и такие территории. Энергия и свежая почва создавали ощущение того, что местность пригодна для жизни. Порой население истребляется природными катаклизмами, но приходят новые поколения, которые не верят истории. Инстинкт выживания, обживания и осмысления настолько силен, что даже вулканам не стряхнуть с себя всех, кто карабкается по их склонам.
***
Я был наслышан о многочисленных попытках моих предшественников вести переговоры с Россией и о тех сложностях, с которыми они сталкивались. Россия — огромная страна, она занимает почти половину северного полушария, и если совершать кругосветный перелет севернее экватора, то миновать ее не удастся. Кроме того, гораздо спокойнее лететь через воздушное пространство одного государства, где действуют единые законы. Вопрос лишь в том, как в него попасть. Большинство моих коллег облетало Россию с юга, через Ближний Восток, Индию и Индокитай и входило в нее в районе Хабаровска из Китая. Они летели над восточными окраинами России до Берингова пролива, откуда добирались до Аляски, чтобы меньше лететь над морем. Для небольших самолетов, которым приходится часто садиться, это единственный путь вокруг света. Все прочие варианты — для крупных лайнеров с гораздо большей дальностью полета. Я перечитал все воспоминания и записки летчиков, которые пересекали эту отдаленную территорию или хотя бы пытались ее пересечь. Выводы были примерно одинаковы: «Russia is a beautiful country, but avoid it at all costs, it is too complicated and needs too much money!»[2] Однако у меня в ушах звучало прежде всего слово «прекрасная». И потом, меня всегда привлекало то, что трудно или считается невозможным. Я уже привык головой пробивать стены. У всего есть свое начало, и рано или поздно русские впервые разрешат кому-то пересечь территорию России в одиночку на маленьком самолете, на небольшой высоте, в визуальных условиях.
***
В нашем обществе к предпринимательству отношение благосклонное: созидай, копи, достигай поставленных целей, будь оборотистее, богаче… Предприниматель создает добавленную стоимость, копит богатства. При этом он использует свое положение, эксплуатирует своих собратьев и природные ресурсы, а добавленная стоимость оседает в форме капитала на счетах наиболее продвинутых деятелей, способных влиять на политику и окружение. Все это напоминает огромную трубу, через которую где-то высоко-высоко выбрасывается в атмосферу дым от сожженной природы, жизненных принципов, морально-этических норм. Тяга столь мощная, что сгорает все, а дым, поднимающийся в небеса, клубится немым свидетельством того, как homo sapiens, создавая добавленную стоимость, изводит планету, на которой живет. Чем мы лучше динозавров, сожравших то, что составляло основу их выживания? И кому на пользу несметные сокровища горстки людей, которые просто-напросто лежат на счетах в банках, в то время как бóльшая часть человечества борется за выживание? Нет на земле более извращенного существа, ни одно животное не сколачивает состояний, ни один зверь, даже осваивая новый ареал обитания, не истребляет столько слабейших, как это делает человек. И он еще провозглашает себя венцом творения и божьим посланником, отстреливая себе подобных под прикрытием идеологии, политики, религии, а фактически влекомый жаждой самоутверждения, стяжательства и власти!
Мощный интеллект homo sapiens, создавший технологии двадцать первого века, создал также систему и индивида, вынужденного приобретать и употреблять вещи, которые ему на самом деле совсем не нужны.
***
Наверное, Земля была круглой еще на заре авиации: тяга человека к открытиям, славе, жажда денег или просто тщеславие порождали замыслы кругосветных перелетов. В этом заключается какое-то символическое значение. Полет вокруг земного шара — это испытание на прочность и для самолета, и для летчика. Нельзя облететь мир, не перелетая океанов, высоких гор, бескрайних лесов и полярных пространств, где грань между удовольствием и погибелью крайне тонка.
***
Самолет — машина, выполняющая те же задачи, что и автомобиль. Он доставляет человека из одного места в другое. И если уж среди автолюбителей есть немало фанатиков, вымещающих свое чувство прекрасного на своей железной лошадке, то среди авиаторов еще больше тех, кто свое сокровище боготворит. Им мало обладать красивой вещью — здесь привязанность другого рода. Самолет для его хозяина — гораздо больше, чем самый роскошный автомобиль. Самолет — как любимая женщина: он может вознести тебя на головокружительную высоту неповторимых ощущений, туда, где материальный и духовный мир сливаются в единое целое, где нет ни верха, ни низа, а свет и тьма утрачивают свое первоначальное значение. Он уносит тебя туда, где никто не задается вопросами о смысле жизни, о том, зачем ты живешь, о ценности жизни. В состоянии, когда дух и тело едины, такие вопросы выглядят банальными, лишенными смысла. И он же толкает тебя в пропасть, откуда не возвращаются. Тот, кого предали в минуту счастья, уже никогда не может оправиться от этого удара, и многих это направляет на путь к физической гибели. Такое происходит и в любви, и в авиации. Грань между абсолютным счастьем и полным крахом эфемерна. Неожиданное завихрение, вызванное возмущением атмосферы, ломается крыло, и самолет по спирали несет того, кто его так любил, в безвозвратную бездну. Вот потому-то летчики так холят и лелеют свои машины — никому не хочется пережить измену в самый прекрасный момент. Как мужчина ловит каждое слово женщины, которую сжимает в объятиях, так и летчик осматривает каждую деталь своего самолета, чтобы наладить контакт, делающий отношения предсказуемыми. Удар тем сильнее, чем прекраснее миг, в который это происходит.
Самолет Матевжа Ленарчича. Фото из книги
***
Долгие годы я искал ответы на «вечные» вопросы — что для меня главное в жизни, какие ценности определяют мое мировоззрение, где я и куда держу путь, а прежде всего — зачем я вообще куда-то стремлюсь.
Те ценности, которые мне пытались привить, не дали всходов. Национальное самосознание у меня весьма слабое. Я никогда не мог и не хотел судить о людях по их национальной принадлежности. Но меня всегда интересовало, как они реагируют на встающие перед ними проблемы, как ведут себя в беде и насколько способны понять беды других. Зачем мы стараемся все втиснуть в какие-то воображаемые географические, этнические или политические рамки, предназначенные лишь для поддержания порядка внутри них? Чем, интересно, человек, которому довелось родиться за холмом, в иной долине или на другом конце света, так сильно отличается от меня? Невзирая на разделяющее нас расстояние, разные языки, культуру, в недрах которой мы сформировались, у нас есть внутренняя суть, и она, хотим мы этого или нет, примерно одинакова. Мы все любим хорошо поесть, выпить, пообщаться, все хотим любить и быть любимыми нас, жаждем, чтобы нас признали, и хотим добиться желаемого самым простым и безболезненным способом. Мы все хотим для себя счастья. Мою национальность определяют люди, которые любят и уважают себя, свое окружение, воздух, которым дышат, и воду, которую пьют. Это люди, которые видят в соседе свое отражение, в животных, бегающих на воле, — своих друзей, а в солнечном закате — всю полноту момента, который, собственно, и есть жизнь.
Меня никогда не привлекали идеологии, сулящие лучшую жизнь всем. Что является показателем хорошей жизни — слава поп-звезды мирового масштаба или грязное, унылое существование кочевника, пасущего яков в горах Тибета? Можно ли нащупать грань, за которой начинается «лучшая жизнь»? Все идеологии хотят осчастливить людей, не осознавая того, что у каждого имеется собственная модель счастья. Давным-давно ответ на эти вопросы незаметно укоренился в моем сознании. Нужно было отрешиться от быта, чтобы картинка обрела яркость, и с годами она становилась все четче. И сегодня я вижу на ней родных мне людей, которых я в очередной раз покидаю. На этот раз я достаточно зрел, чтобы увидеть в них свое отражение, отдать себе отчет в чувствах, которые растут геометрически по мере удаления. Наверное, полет вокруг света — это символическое путешествие к абсолютному счастью. Дорога, уводящая от близких, приведет обратно. Чем дальше остается точка старта, тем ближе к ней становлюсь я. Каждый долгий день разлуки будет приближать меня к семье. Когда я вернусь, начало и конец будут состыкованы.
Значит, мое бегство от семьи — это одновременно и возвращение.
***
Утро свежо и солнечно, но в районе аэродрома проносится сильная гроза. Особых причин для беспокойства нет, тем более что в Якутске условия для посадки никудышные — вокруг бушуют пожары. Говорят, общая площадь участков, охваченных огнем, равна площади всей Европы. Районы эти труднодоступны, поэтому с огнем не борются. Пожары угасают только осенью, после обильных дождей. Летние грозы огню нипочем. Даю пространное интервью местной газете, а там временем и погода приходит в норму.
Летим на Маган, это город, расположенный не так далеко от Якутска, — там видимость лучше.
Перегруженный самолет чувствует себя не лучшим образом на ухабистой грунтовой полосе. Пропеллер едва не цепляет землю, поэтому я веду машину медленно, огибая крупные камни и рытвины, возникшие во время последней грозы. Однако, несмотря на вес, жару и извилистый путь, взлет проходит на редкость быстро и гладко. Видимость плохая. В горячем воздухе постепенно поднимаемся над ленивой Леной. На высоте тысяча восемьсот метров поверхность земли застлана дымом, который натянуло с пожарищ. Словно плывешь в молоке. Опять приходится корпеть над приборами, чтобы соблюсти горизонтальное положение и примерный курс. Где кончается дым и начинается небо — почти не разобрать, голубизна неба плавно переходит в белесую дымку. К тому же «молоко» словно вскипает. Наверное, приближаемся к эпицентру пожаров. Жара и вес самолета не позволяют подняться выше трех километров. Порой мне кажется, что самолет дает крен. Приборы показывают, что все идет как надо, но ощущения такие, что хочется вмешаться.
Входим в зону, где возможна встреча с другим бортом, поэтому я принимаю решение снизиться. При этом я надеюсь, что землю мы увидим раньше, чем врежемся в нее. На высоте одной тысячи метров над уровнем моря вроде бы начинаю что-то различать. Там, где расстилаются густые леса, все тонет в дыму, но над болотистыми прогалинами контраст есть, можно разглядеть даже озерцо. Спускаемся еще немного.
Местность, действительно, холмистая, видимость по горизонтали ноль, так что опасность врезаться в невидимое препятствие велика. Приближаемся к линии пожаров. Валит густой дым, его сносит на юго-запад. Тут и там в воздух взметаются языки пламени, снопы искр. В кабине душно, сильно пахнет гарью. Лететь напрямик через огненный барьер опасно — кто знает, на сколько километров распространился огонь. Беру курс на север, потому что клубы дыма идут на юг. Летим вдоль огненно-дымовой полосы, пытаясь нащупать «брод». Но и на севере возникает преграда. Похоже, мы в ловушке. Нарезаем круги над озером, чтобы перевести дух и подумать. Эх, остановиться бы, сказать: «с меня хватит!» и направиться к ближайшей заправке за пивом! Назад не повернуть — не хватит топлива, путь на север закрыт пожаром, на юге валит густой дым. Единственное спасение — это река Лена, но она далеко на юго-востоке. Если ее найти, можно будет, летя низко над водой, пробиться через огненное кольцо. Но и в направлении Лены путь тоже преграждают пожары. Пока кружим, скорость падает до минимума, это опасно.
Огонь полыхает уже с трех сторон. Мы сами влетели в эту ловушку. Надо вернуться обратно. Хотя бы для того, чтобы нащупать путь на юг и найти реку Лену.
Проходит час. Сквозь дым замечаю внизу извилистую линию. Говорю себе: наверное, показалось. Разочароваться мне совсем не хочется. Но линия принимает очертания реч-
ного берега. С облегчением устремляюсь к воде. На высоте пятидесяти метров над водой ничего не разглядеть — гладь реки монотонна, глазу зацепиться не за что. Держусь ближе к берегу, следую его абрису. Условия для посадки плохие, но альтернативы практически нет. До аэродрома остается сто километров. Нас предупреждают, что впереди будут линии электропередач, а перед Якутском еще и мост. Потом связь пропадает…
Единственное, что связывает нас с реальностью, — это маленький гироскоп, показывающий ориентацию нашего самолета, да еще GPS. Мы летим на юг, снова пересекаем Лену, на этот раз вслепую. Я решаюсь на посадку при первой же возможности. Внизу расстилается обширный луг с высоким травостоем. Пролетаю над ним раз, другой, третий — на расстоянии нескольких метров от земли. Сможем ли приземлиться? С южной стороны луг переходит в лес, посередине возвышается дерево. Беру правее дерева и направляю самолет вниз. Я нервничаю, земля приближается с головокружительной скоростью. Не надо бы так быстро. Поддаю газу, задираю нос, и мы опять взмываем в воздух, чтобы сделать новый заход. Теперь лучше. И все же колеса справляются с неровным грунтом не сразу. Самолет скачет, я замечаю впереди большую яму. Попадешь в нее — кранты. Но другого пути нет, и вот мы уже в ней. Самолет прогибается, стукается крылом о грунт, но остается на ходу. Тормозим в считанных метрах от дерева.
Сидим в высокой траве, меня бьет дрожь. Я поворачиваю ключ и на полном газу пытаюсь выбраться из ямы. Пропеллер ударяется о грунт, но самолет уже выкатывается наверх. Подгоняю его под дерево. В кабине миллионы комаров, снаружи еще противнее. Жара, влажность, задымленность. Солнца не видно — оно затянуто пеленой дыма. Несмотря на жару, я надеваю куртку, нахлобучиваю капюшон. Самолет цел, пропеллер тоже — слава Богу, почва здесь мягкая. Немного разболтано шасси, но это ерунда. Нам повезло, нам дьявольски повезло! Мы на земле, окрестности оставляют желать лучшего, но мы живы, и самолет цел. Остается выждать, пока ветер переменится и видимость улучшится, и можно продолжать путь.
Днем становится еще более дымно и жарко, чем вчера, — о том, чтобы взлететь, нечего и думать. Я меряю шагами луг и отмечаю каждую сколько-нибудь ощутимую яму, чтобы выбрать маршрут поровнее. Идеальной линии не получается. К тому же рельеф здесь непростой. Восточная часть лужайки расположена выше и оканчивается болотцем, в которое мы плюхнемся, если возникнут проблемы при взлете. Самолет мы, увы, потеряем, но сами, скорее всего, останемся живы. К западу местность идет под уклон, но там лужайка смыкается с лесом. Взлетать в этом направлении было бы легче: разогнаться сможем быстрее. Однако, если взлет не заладится, пиши
пропало.
Латаю дыры, ровняю кочки. Меряю шагами длину будущей взлетной полосы — короткая! Ширины тоже не хватает: слева и справа много крупных неровностей. Застоявшийся воздух насыщен водяными парами. Воняет гарью. Дышать тяжело. Мы приземлились не так далеко от русла Лены, можно сказать, в ее пойме. Когда наступает весеннее половодье, растительность скрывается под водой. А когда вода сходит, то для местного гнуса открывается великолепный питомник. Да и вообще — для многих видов флоры и фауны здесь настоящий рай.
Местные говорят, что эпицентр пожара находится недалеко от их деревни и что огонь может добраться и до нас, если ветер переменится.
Собираем хворост в близлежащем лесу, разводим большой костер — только так можно защититься от насекомых. Жара неимоверная, но это лучше, чем сонмы изголодавшихся кровососов.
Я пытаюсь отрешиться от бедственной ситуации, в которой мы оказались, и посмотреть на окружающий мир иным взглядом. Неподалеку в дыму виднеется размытый силуэт «Голубой молнии». «Ах ты, моя красавица, моя бедняжка», — думаю я. На крыльях сохнет наша одежда, под крылом примостилась маленькая палатка. Ночь тиха и печальна, по земле стелется дым.
***
Вновь промеряю шагами луг. Высокая трава вся в росе, и я сам уже мокрый по колено. Трава усилит трение и замедлит взлет. Ветер дует не совсем туда, куда надо. Трудно определиться с направлением разбега. Пожалуй, лучше в гору, при попутном ветре. Если не получится, остается хоть какой-то шанс выжить. Беру палку, втыкаю ее в землю, чтобы обозначить точку отрыва — если здесь не взлетим, придется тормозить. И вот мы уже в кабине, самолет ориентирован по линии воображаемой взлетной полосы. Еще раз продумываю все мелочи, вспоминаю, где какая яма, отыскиваю взглядом воткнутый шест. Звук мотора мне нравится, он успокаивает, но в воздухе словно разлито напряжение. Хочется верить в «Голубую молнию», которая унесла нас уже так далеко от дома, но в то же время беспокоит неровный рельеф — как бы не зацепиться пропеллером. Что ж, положусь на судьбу, которая уже столько раз позволяла мне вернуться отовсюду, где бы я ни был, что статистика давно не на моей стороне.
…Скорость мала, но ехать прямо получается. Трясет уже меньше — сказывается подъемная сила крыла. Но мы все еще на земле. Отметка уже давно осталась позади, но отступать я передумал. Сейчас или никогда. Я верю в свои силы и в то, что «Молния» не подведет.
Впереди жуткие рытвины, уж они-то нас доконают! Рывком поднимаю самолет в воздух, несмотря на то, что еще толком не разогнались. Когда колеса отрываются от почвы, выравниваю нос и жду, когда же мы обретем спасительную скорость, чтобы начался нормальный набор высоты. Прочесываем брюхом по верхушкам крон и, наконец, перед глазами открывается величественная Лена, окутанная дымом, как вуалью. Летим! В кабине ор. Мы издаем истошные вопли, получая колоссальную разрядку. Ухмыляясь от уха до уха, оглядываемся в поисках нашей лужайки. С высоты лужок кажется не больше футбольного поля, а мы вот-вот сядем неподалеку от поселка, в котором переждем неблагоприятные метеоусловия Якутска.
На следующий день видимость нормализуется, и мы берем курс на Якутск. Как приятно лететь! Внизу все еще бушуют пожары, но ветер прижимает дым к земле. Хорошо видна линия электропередач, протянутая через Лену. Если бы мы продолжали полет в дыму, он мог бы закончиться плачевно.
***
Мы летим над тайгой и тундрой, тут и там курятся отдельные очаги пожаров. Огромные заплаты гари вкраплены в ярко-зеленый ковер, на котором рассыпаны голубые пятнышки озер. Чем ближе к Джугджуру, тем хуже метеоусловия. Уже на высоте тысяча восемьсот метров, прямо под облаками, температура приближается к нулю. Под нами горы, их высота примерно две тысячи метров, поэтому приходится лететь в облаках, а значит, начнется обледенение. Это довольно опасно. Можно, конечно, разведать, как в горах на самом деле и, если что, вернуться, но тогда у нас не будет горючего на завтра. Выше трех тысяч метров нам не взять, остается только поменять планы и сесть у деревушки Усть-Майя. Грунтовая полоса, протянувшаяся вдоль берега реки Алдан, больше похожа на проселочную дорогу, но длины ее хватает для того, чтобы нормально сесть. На земле тоже стыло и безрадостно. Дует резкий ветер, швыряя нам в лицо мелкий дождь. Хорошо, что сели, иначе бы точно набрали льда. Андрею довольно непросто договориться с Москвой — там изменение плана встречают в штыки, хотя оно вызвано объективными причинами.
Деревушка теснится на террасе, которую создала река. Здесь сходятся русла Майи и Алдана. Деревянные домики, баньки, несколько обелисков времен второй мировой войны. Людей на пыльной улице мало. На покосившихся заборах красуются антифашистские лозунги. Плотность пропагандистской символики, характерной для тоталитарного режима, которым была отравлена, по меньшей мере, жизнь двух поколений, невероятна: на каждом шагу пятиконечные звезды, серп и молот. И рядом — величественные реки, тайга, равнина, белые облака, уплывающие на восток. Гуляю по берегу, мысли грустные, но вместе с тем приятно, что я все еще цел и невредим. Поднимаюсь на кручу, которая возвышается над Алданом, сажусь на скалу, ветер ерошит успевшие отрасти волосы, а я смотрю, как по реке снуют небольшие грузовые суда. Вот, уставясь в безмятежную гладь, расстилающуюся впереди, стоит капитан на своем мостике. О чем он думает? Мы с ним — выходцы из двух различных миров, но его настроение мне близко. То самое спокойствие духа, когда забываешь о проблемах, ничто тебя не беспокоит, не волнует — просто существуешь. Когда в этих краях тепло, дороги превращаются в болота, зарастают мхом, и на машине далеко не уедешь. А реки зимой покрываются ровным двухметровым слоем льда, и по ним можно спокойно ездить.
Надеюсь на то, что завтра погода наладится и верхушки сопок выглянут из облаков — только при таком условии нам разрешат продолжать полет. Ночь чиста и прекрасна. До звезд — рукой подать. Воздух словно заряжен кислородом. Мне не спится.
***
Ветер сносит ненастье к западу, где все уже забито тяжелыми темными тучами. Восток выглядит приветливее. Прогноз обнадеживает, поэтому быстро завершаем приготовления, несмотря на то, что временами моросит дождь. До поселка Чайбуха летим над волнистым пейзажем — внизу расстилаются мхи и лишайники. После попутного ветра двадцать километров в час врезаемся в воздушную массу, которая встречает нас скоростью сорок пять километров в час. При таком ветре за день до Анадыря не долететь. Да и погода идет вразрез с прогнозом. Облака спускаются, то и дело начинаются сильные ливни, которые приходится обходить, потому что облака в районе ливня висят прямо у земли. Так мы совершенно неожиданно для себя оказываемся посреди атмосферного фронта. В горах мощные завихрения, и это тем более неприятно, что мы находимся над самым хребтом. Наконец, удается рассмотреть море. Пенжинская губа. Сильный дождь так и сбивает нас книзу. Видим пенные буруны, прибой теребит пустынный берег. Ничто не выдает присутствия человека. В сером слое облаков замечаем прогалину, которая может коротким путем провести нас через горный массив. Я в нерешительности: вдруг это ловушка? Взглядываю на Андрея. Ни тени страха — он мне доверяет. Рискнем! Постепенно набираем высоту, приноравливаясь к склону, над которым летим. Видимость небольшая, от силы два километра, временами и того меньше. Ищем лазейки там, где ветер хоть немного раздувает белые хлопья. Назад дороги нет — просветы закрываются так же быстро, как и появляются. Летим на авось, в плену у враждебного мира. Дождит по-прежнему. Пытаемся следовать течению рек — там, где это возможно. Андрей сидит тихо, лицо напряжено. От улыбки не осталось и следа. Делать ему нечего — уже несколько часов, как связь с диспетчером утрачена. Если обзор окончательно закроется, это будет беда. Наверх, в облака, — нельзя: уже и тут температура ниже нуля. Обрастем коркой льда, и прости-прощай. Любой ценой нужно пробиться в северном направлении.
А внизу расстилается поразительное многоцветье. Оттенки тундры так обманчиво-притягательны! Горные склоны покрыты толстым ковром мхов и лишайников самой разнообразной гаммы.
Летим уже пять часов, практически не зная, куда. Время работает не на нас. Минуты тянутся, как часы, и мы словно стареем со скоростью света. Прошлое исчезает в клочьях низких дождевых облаков, будущего нет. Различимы только прибрежные склоны, иногда мы оказываемся слишком близко от них. Надо жить настоящим, только им. Это проще и безопаснее всего. Если Бог на нашей стороне, мы спасемся, но если запас удачи уже исчерпан, то надо быть готовыми к тому, что нашим последним приютом станут мягкие зеленые подушки лишайников.
Впереди забрезжило, далеко на северо-западе возникла тонкая светлая полоса. Она утолщается, и мы уже не сомневаемся — она есть! Впереди хорошая погода! Мы выкарабкались! Тут уже и ветер приходит нам на помощь. Если он не переменится, бензина хватит до самого Анадыря.
Вода, кругом вода. Реки, озера, болота. Упадем здесь — никто не найдет. И быть нам сожранными заживо всяким гнусом. Солнце сзади. Внизу не видно ни тропинки, ни избы, ни малейшего признака того, что эта местность обитаема.
***
Когда смотришь на облака с земли, они кажутся плотными, комковатыми, и трудно даже представить себе, что состоят они в основном из влажного воздуха. Да, у облака есть границы, они четко видны, но как его потрогать, как ухватить? С ним можно только слиться, оно может затянуть внутрь, лишить зрительных ощущений. И ты словно оказываешься в мире незрячих. Сколько появляется ощущений, которые раньше оставались неосознанными! Когда стоишь на твердой земле, притяжение помогает нашим рецепторам сориентироваться в пространстве, даже с закрытыми глазами. Но в воздухе, когда воздействию гравитации подвержена только задница, оказывающая давление на кресло, вслепую долго не протянешь. Ибо задница будет с одинаковой силой давить на кресло, летишь ли ты прямо или делаешь наклонный вираж. И тогда ориентация теряется, уже неважно, где верх и где низ, а «налево» или «направо» может означать «прямо» или «назад». Паришь в стихии, которая не была предназначена тебе эволюцией. Это мир без границ, и только тут начинаешь понимать, что границы, рамки и правила нужны, чтобы выжить. Ничем не ограниченная свобода — это идеал, к которому можно стремиться всю жизнь, но он все время ускользает. И не потому, что он совершенно недосягаем, нет. Мы подсознательно боимся этой свободы, ведь это — вечность, из которой нет возврата.
Лечу над облаками, купая колеса в белой пене. Неслышное скольжение по бурному морю. Белизна волнуется, облака всплывают и тонут. Крылья касаются их краев, взрезают их, растворяясь в белом тумане. Пропадает крыло, стирается линия горизонта, на стеклах оседают капельки росы. На приборной доске нахожу взглядом кружок гироскопа. Его сердцевина — маховички, с огромной скоростью вращающиеся под определенным углом. Накопленная инерция позволяет им создавать искусственный горизонт, на котором видно, каково положение самолета в пространстве и куда он летит. И вот, несмотря на все мое стремление к неограниченной свободе, к которой я, находясь здесь, в облаке, близок как никогда, моя физическая оболочка все же хочет остаться в материальном мире и готова опять мириться с границами и ограничениями, лишающими нас счастья. Соприкосновение с абсолютной свободой — это как вспышка счастья, которая оставляет за собой неизгладимый след.
Впереди светлеет, белизна сменяется голубоватой дымкой, которая становится все ярче, пока перед глазами не вырастает четкая линия горизонта. Теперь во всем есть ясность: сверху небо, снизу земля, наверху душа, внизу материя. Правое ухо опять согрето солнцем, лучи которого золотят и правую руку. Удовольствие, испытываемое мною, неописуемо. Игра с абсолютной свободой и уход от нее приводят душу в состояние оргазма. А в голове рождаются сравнения: младенец, сделавший первый самостоятельный шаг, пугается той бесконечной свободы, которую сулит умение ходить, и тут же плюхается вниз, туда, где безопасно, где все знакомо. Человек, отбывший в заключении долгие годы и оказавшийся за воротами тюрьмы, вместо того, чтобы идти куда глаза глядят, стоит и озирается — не удрать ли обратно, за решетку.
Все эти ограничения, собственно, и делают нас счастливыми. Прекрасно, когда у тебя есть ребенок, во имя которого ты жертвуешь своей свободой. Забота о нем приятна, она наполняет отношения в семье новым смыслом. Ограничения материального мира нужны, чтобы не оторваться от почвы, радоваться событиям, происходящим вокруг. Если нет стесненности в средствах, если у нас их больше, чем надо, утрачиваются ориентиры. И тогда нужен гироскоп или компас, чтобы войти в берега. Так и живем, разрываясь между жаждой неограниченной свободы и материальными границами, внутри которых заключен смысл нашей жизни.
Таким образом, наша жизнь — это игра, правила которой не все понимают. Стремясь к свободе и материальной независимости, многие уже не осознают границ, и если после них что-то останется, — то лишь нарушенное равновесие.
***
Просыпаюсь, разбуженный солнцем. До Эдмонтона сто пятьдесят километров. Седое утро, прогноз погоды в направлении Брандона, куда я должен лететь, отвратительный. Прямо над аэродромом бушует циклон. Сильный ветер, дождь. Может быть, к полудню погода нормализуется. Полет над высокогорьем был бы довольно однообразен, но массивные облака, генерирующие термодинамические процессы, вызывают болтанку. Внизу живет своей жизнью цивилизация, тянутся дороги, угодья, ухоженные леса, реки, деревни, города. В городе Регина на юге Саскечевана ветрено, но надо сесть, чтобы разведать, как обстоят дела с погодой в Манитобе. Скорость ветра пятьдесят километров в час, сажусь осторожно, не спеша.
Голод неимоверный — вот уже два дня росинки маковой во рту не было. Сначала поесть, потом все остальное. Лишь после огромного сэндвича я могу думать о чем-то еще. Итак, Брандон. Прогноз погоды не обнадеживает. Опять боковой ветер, дожди, облачность на высоте трехсот метров. Пожалуй, лучше пересидеть в Регине. Однако дежурный метеоролог говорит, что утром ожидается туман, а потом доберется и тот самый фронт, что гонится за мной от самого Уайтхорса. Принять решение непросто — погода пасмурная, через час сядет солнце, а лететь еще триста пятьдесят километров, это три часа. Значит, полет будет проходить по темноте в сложных метеоусловиях. Решаю, как обычно, произвести разведку: будет совсем плохо — вернусь. Диспетчер понимает, что я тороплюсь, и выпускает сразу. Атмосфера спокойна, почти не трясет. Сзади остается великолепная панорама прерии в лучах заходящего солнца. На границе Саскечевана и Манитобы, примерно на полпути, мне удается установить связь с Брандоном. Хорошо, что у них полоса с подсветкой. Облака впереди увенчаны розовой каймой — отблеском уходящего дня. Смеркается, дождя нет, похоже, к тому времени, как я доберусь до аэродрома, утихнет и ветер. Вечер просто сказочный, внизу горят мириады городских огней. Наконец, снижаюсь. Все спокойно. Как здорово, что синоптики иногда по-крупному ошибаются!
Город Виннипег простирается на южном берегу огромного одноименного озера. Крупные озера в летнее время создают пониженное давление и портят погоду: в южном направлении от города летом наблюдается засилье комаров, а небо, к моему неудовольствию, встречает меня дождевой завесой, кое-где сверкают молнии. Лечу над шоссе, ведущим в Кенору. Включаю местные частоты — надо же знать, что впереди, хотя, скорее всего, то же самое. Полеты в визуальных условиях нежелательны. Облака прижимают меня к темной глади озер и роскошных лесов. Красиво. Если бы не думать о сюрпризах, которые сулят надвигающиеся тучи, я бы вовсю наслаждался. «Нет, дружок, ты неисправим! — говорит во мне любитель удовольствий, — Оставь эти страхи и любуйся — посмотри, какая красота вокруг! Чему быть, того не миновать. Так что не дрейфь и наслаждайся, пока есть чем!»
Да, конечно, может быть, в этом и есть житейская мудрость — видеть красоту даже в опасности. И если ее было в твоей жизни достаточно, значит, ты жил не зря.
***
Как я стремился на север, как долго об этом мечтал! Для меня это земля обетованная. Баффинова земля — часть канадской провинции Нунавут. Несколько лет назад, когда я помышлял только о восхождениях, мне очень хотелось побывать на этих островах, но, к сожалению, не удалось. Горы здесь изобилуют ледяными наслоениями, крутыми обрывами, пропастями, гранитными вертикалями. Моя экспедиция на Грендандию определила все мои дальнейшие устремления: Север запал в душу, покорил ее. Наша команда была довольно разношерстной — малоопытные юнцы. Наш руководитель, Янез, относился к нам по-отечески покровительственно. Мы прибыли на теплоходе, который выгрузил нас на берегу незнакомого фьорда, загроможденного торосами, и уплыл. А мы остались — маленькие, жалкие, с солидным багажом и сомнениями в собственных силах. Сначала продирались через прибрежную трясину, которая затем постепенно сменилась ледником, уходящим в глубь промерзлого острова. Вид низко нависших туч угнетал даже тех, кто не привык унывать. Никто из нас и понятия не имел о том, что нас ждет. Кое-что об этих горах, к которым нужно прокладывать путь через ледник, мы, конечно, знали, но это были отрывочные сведения, да и уверенности в том, что удастся дойти до цели, не было. Все необходимое для выживания в этой суровой местности мы несли с собой. Рассчитывать приходилось до грамма, до калории. Запас провианта позволял продержаться месяц, и если не уложиться в этот срок, если теплоход задержится — дело плохо. Пешком до цивилизации не дойти. Надеяться можно лишь на собственные силы, да еще на датчанина, который пообещал забрать нас на том же месте через четыре недели. У нас были все основания для того, чтобы чувствовать себя неуютно. Но стоило двинуться вперед — и тоска прошла. Ее сменила жажда открытий. Мы рвались навстречу судьбе. Карабкались на самые крутые отроги, проникали в нехоженые полярные просторы и вскоре позабыли о том, что позади остался фьорд, связывавший нас с жизнью. Крутые подъемы требовали сил, и потребляемые калории не могли возместить затрат. На протяжении четырех недель мы неуклонно тощали. Длительные переходы через посеченные ветрами льды изнуряли, в свете луны и звезд мы тащили вперед санки с запасами, грудью налегая на лямку и встречный ветер. Порой кто-нибудь вдруг исчезал из виду. На поверхности виднелся лишь провал в снежном покрове, а сам человек болтался на вожжах нашей упряжки где-то там, в безветренной пустоте. Дыра во льду открывала путь холодному дневному свету в темные бездны. Бывало, весь обдерешься, пока тебя втащат обратно, но сколько же было радости, когда все заканчивалось благополучно! Я помню заросшие лица, согбенные фигуры, упрямо ввинчивающиеся в буран. Прерывистое дыхание, сухой кашель —мы выглядели как доходяги, которым папиросный дым выел легкие. И при этом то и дело шутили. Юмор приговоренных к смерти, которым отсрочили исполнение приговора.
Я был тогда слишком юн, и это не могло не отразиться на всей моей дальнейшей жизни. Я обрел свой путь, осознал относительность всего и себя самого в том числе — бесценный опыт для человека, вступающего в жизнь. И поверил в себя, в силу духа, в то, что безвыходных ситуаций не бывает. А главное — понял, что в человеке таятся неисчерпаемые запасы энергии и духовных сил, которые приходят в действие, когда встает вопрос жизни и смерти.
Поэтому я уже предвкушаю перелет через Северную Атлантику, через горы, которыми мог восхищаться только на фотографиях, через высокогорье, на три тысячи метров уходящее ввысь, покрытое вечными льдами, между которыми бирюзовыми вкраплениями тут и там сверкают озерца. Я перелечу горную цепь восточной Гренландии, в бескрайних белых просторах которой двадцать пять лет назад оставил свои следы…
Но стоит мне лишь подумать о том, что все это прекрасное будущее находится в руках чиновника, просиживающего штаны в пыльном кабинете, как в душе моей вспыхивает пламя, мощи которого было бы достаточно, чтобы растопить все ледники мира.
***
Сегодня исполнился ровно год с того дня как я пришвартовал «Голубую молнию» на аэродроме Сен-Лазар в предместье Монреаля и пассажирским лайнером вернулся домой. Я был так огорчен и вместе с тем зол, что тут же стал планировать новый перелет.
«Все равно облечу мир, никто и ничто меня не остановит», — твержу я себе, сознавая, что результат больше зависит от счастливого стечения обстоятельств. А если счастливые случаи не пожелают совпасть, то ничего не выйдет, как ни желай.
Вот урок прошлогоднего путешествия — не спрашивай, просто лети. Мне довелось убедиться в том, что наш мир по-прежнему огромен, его населяют представители различных рас и культур. Привычки и обычаи тоже разные. Различаются языки, письмо, пища, но БЮРОКРАТИЯ у всех одинаковая. Живет себе припеваючи на казенных харчах.
Мне довелось узнать, что бюрократия создается людьми, отдельными личностями, волей случая оказавшимися на государственной службе. В изобилии предписаний, которые добираются до самых мелочей, предусматривая любой сценарий, теряется разумность. Есть сферы, где жизнь слишком непредсказуема, где нельзя все разложить по полочкам, построить по мерке, определить. Невозможно. Ведь приходится иметь дело с людьми, которые постоянно в поиске, они хотят, чтобы в мировой истории или просто в их жизни появилась новая страница. Именно такие непоседы сообщают импульс прогрессу. Но общественное устройство не дает им простора. Поэтому значительную часть времени им приходится тратить на битвы с ветряными мельницами, при этом энергия, которую можно было направить на развитие, поглощается машиной госаппарата.
Бюрократ, желающий подстраховаться, чтобы не вылететь из кресла, должен неукоснительно следовать букве закона. Все, что не регулируется законом, почти преступно. А если кто-то добивается того, чего в законе нет, от него открещиваются или ставят запрет. В системе для него нет места. Разумеется, когда возникает новая проблема, она может быть по-новому осмыслена. И даже вмещена в существующие рамки. Но завзятый бюрократ все равно прицепится к букве. Он твердо будет стоять на своем и не отступит ни на шаг.
Чем больше анализируешь, определяешь, классифицируешь, тем меньше места для инакости. Но ведь именно она приводит к новому качеству. Это можно сравнить с эволюцией живых существ: выживают лишь те, кому удается приспособиться к новым условиям обитания.
Конституция, в которой слишком много статей, плоха, она порождает много несправедливости. Чем больше пунктов, тем больше проблем. И тем больше обделенных. Возможность посмотреть на явления со стороны утрачивается. За деревьями не видно леса.
Вот нам стало зябко в гостиной. Термометр на свежевыкрашенной стене показывает двадцать градусов, а мы полеживаем на кожаном диване и смотрим телевизор. Чего это я в собственном доме буду трястись от холода? — думаем мы, хватаем пульт и устанавливаем двадцать пять. Пять градусов — вроде бы пустячок, но если то же самое сделает еще миллиард человек, это даст себя знать. Электростанции прибавят оборотов, тепличные газы взметнутся в атмосферу, а вокруг планеты нарастет еще один слой невидимой оболочки, которая задушит нас всех. Почему мы не помним о том, что наша планета уникальна, как и все, что на ней происходит? Мы заняты только собой и привыкли решать свои проблемы, не соображаясь с окружающим миром. Миром, от которого мы зависим.
Во всех сферах науки ведутся крупные исследования, это прорыв в неизведанное. В бюджет заложены огромные суммы на поиск самого дешевого способа получения водорода из воды или на подчинение генома. Накапливаются кипы ученых трудов, изучить которые от корки до корки уже невозможно. Жизнь обретает интердисциплинарность, в ней связаны все отрасли науки, разработанные человеком. Именно взаимосвязь физики, математики, биологии, экологии, географии и других наук позволяет нам выжить. Но мы вступаем в период, когда индивидууму не под силу овладеть всеми науками сразу. Нет такого мыслителя, который сосредоточил бы в своей голове все знания и повел за собой остальных. Вот и получается, что мы ведем себя, как первоклассники, запертые в классе без учителя. Племя, лишенное вожака.
У меня есть друзья, коллеги, знакомые, принадлежащие к гвардии бюрократов. При этом они авиаторы. И все равно их не убедишь в том, что проблему можно удержать в рамках логики, если закрыть глаза на тот или иной ее аспект. Что тут докажешь, если бюрократический подход прочно укоренился в голове, мозги остекленели, а нервные волокна обросли целлюлозой? «Интересно знать, до чего мы докатимся, если не будем придерживаться норм?» — вот ответ, на который они способны в лучшем случае.
И все-таки я не унимаюсь: «Да, конечно, правила нужны, иначе нас захлестнет анархия. Но нужны и люди с критичным подходом к этим правилам, которые отваживаются поменять правило, если это диктуется временем или ситуацией».
А поскольку бюрократов, которые обладали бы широтой взглядов, раз-два и обчелся, то разумнее всего поискать обходной путь. И они даже не обидятся, скорее, обрадуются, что их избавили от мучительной дилеммы, когда совесть велит отступить от предписанных норм, а разум требует послушания.
Одни живут для того, чтобы сочинять законы, другие — чтобы следить за их исполнением. А я — для того, чтобы их нарушать. Это мое кредо. Хороший повар отступает от рецептуры, и в результате возникают новые блюда, новая гамма вкуса. Хороший лыжник освобождается от догм, складывавшихся десятилетиями, и вырабатывает собственный стиль прыжка с трамплина. Хороший археолог откапывает сокровища там, где о них никто и не подозревал. Хороший альпинист пренебрегает техникой безопасности и одолевает непроходимый маршрут.
У истоков прогресса всегда стоят одиночки, которые смеют дерзать, невзирая на догмы.
Аэрофото Матевжа Ленарчича. Юлийские Альпы, гора Триглав (2864), красуется на гербе Словении
***
Пропеллер бодро мелет густой зимний воздух, через двенадцать минут я на высоте трех километров — уже здесь мотор работает всего на восемьдесят процентов мощности. Знакомый пейзаж размывается, и подо мной оказывается монотонный, почти ровный рельеф. Впечатление такое, словно смотришь спутниковую съемку. Воздух разрежен, надо прислушиваться к машине. Здесь, на высоте, я чувствую себя особенно уязвимым — как если бы сидел голый на крыше кабины: внизу расстилается бездна, и если падать, то это даже не моментальная смерть. «Sinus» вдруг перестает ощущаться как нечто компактное, надежное и прочное. Пустота затягивает, беспокоит. А вот атмосфера спокойна. Но самолетом на высоте управлять труднее: минимальная скорость увеличивается, максимальная, наоборот, уменьшается. Поэтому скоростной диапазон сужен, и это небезопасно. Если скорость будет настолько мала, что крыло утратит свою несущую способность, самолет войдет в штопор, откуда его уже не вывести. А если будет слишком велика, самолет рассыплется в воздухе. На шести тысячах метров подъем прекращаю, тем более что я уже не в состоянии внятно отрапортовать диспетчеру, где я и какие действия собираюсь предпринять. Язык заплетается, а диспетчер, наверное, думает, что я просто плохо владею терминологией. Как бы не потерять сознание. Холодно. Снаружи минус двадцать восемь. Пальцы на руках побелели, ногти синие. Мне нехорошо, кровь отлила от головы, от щек. Испытываю самолет в горизонтальном полете. Записываю курс, высоту и скорость IAS — сто пятьдесят в час, температура двадцать четыре ниже нуля. Фактическую скорость назвать не берусь. Нехватка кислорода может давать довольно приятные ощущения, эйфорию, вниз совсем не хочется. Торможу и снижаюсь со скоростью более одиннадцати метров в секунду — туда, где с кислородом побогаче.
В результате этого полета мне удалось сделать кое-какие выводы. Что касается меня, то без кислородной маски пятитысячную отметку преодолевать не стоит. А вот мой «Sinus» способен забраться и выше шести тысяч метров!
***
Вскоре после пересечения границы облака подо мной смыкаются в плотный ковер над предгорьями Алтая. Лечу словно в молоке, из которого справа торчат вершины гор. Перебираю все возможные частоты VHS и KV, но безуспешно. Меня интересует погода в монгольском Улэгэе, там предстоит посадка. Плохо если облака не разойдутся, ведь Улэгэй лежит между горами. Ни в одном справочнике схем Джеппсен я не нашел сведений о STAR[2] и SID[3] для данного аэродрома. А ведь обычно там обозначаются все высоты и направления движения, которые способны без риска вывести из-под облаков. Без этого попытка сесть в условиях, где нет видимости, — практически самоубийство. И вот, пожалуйста: в направлении Улэгэя из плотного белого моря так и вырастает цветная капуста! Лететь назад — не хватит бензина. Барнаул тоже очень далеко, к тому же он в России, туда мне не позволяет расписание полета. Черные мысли одолевают меня, несмотря на то, что небо надо мной голубое и на данный момент ничего плохого не происходит.
Ближайшее будущее туманно. Составляю план вынужденной посадки. Если грозовых облаков не будет, можно открыть над аэродромом парашют, еще находясь за облаками. Пусть я разобью самолет и путешествие будет окончено, однако при этом больше шансов выжить, чем если лететь сквозь облачность наугад. Вот только — раскроется ли парашют? Ну, а если соберутся грозовые облака, то и парашют не поможет — турбулентность просто сомнет его, и мы вместе с ним грохнемся в дебрях Монголии. Бегут часы, топливо иссякает, напряжение растет. Пора бы уже принять решение. И тут вдалеке обнаруживаю серое пятнышко на белом фоне. Наверное, тень, отбрасываемая обособленным облаком. Не хочется разочаровываться. Уж лучше слабая надежда, которая не оправдается, чем горячая вера, которую охладит только суровая действительность. Сколько раз я уже надеялся, что впереди зияет просвет, а это была всего лишь тень. Но сейчас над белым ковром одиночных облаков нет. Надо срочно искать возможность для снижения, тем более что теперь я лечу над долиной, где проходит дорога. Это единственная связь с монгольским аэродромом.
Через несколько минут ныряю в дыру, солнце исчезает из виду, крылья рвут туман в клочья, а внизу уже видна трасса. Пронесло… Пейзаж внизу хмурый, но просматривается перевал, по которому проходит граница с Россией. Теперь рельеф понизится. Качка есть, но мне гораздо спокойнее, чем там, за облаками. Завихрений почти не чувствую. Перелетаю последний гребень, обозначенный на моей карте, снижаюсь в направлении поселка на берегу реки, но аэродрома не вижу. Опускаюсь на широкую песчаную дорогу, она довольно круто уходит в гору. Посадка грубая, да и не годится такой грунт для маленьких колес. Ветер пытается снести меня в ближайшие кусты, но пропеллер вовремя замирает. Вдоль дороги метет песчаная поземка. Креплю самолет к железным прутьям, вбитым в песчаную почву. Воскресенье, посадка без разрешения. С частотами Джеппсен наврал. Но монголы отнеслись с пониманием…
***
Вчера, когда я швартовал самолет, вслед за мной приземлился четырехместный «Falcon» с турбинным двигателем. Из него вышел высокий пожилой мужчина, который сначала даже и не привлек моего внимания. Барственные особы, позволяющие носить за собой свои чемоданы, меня никогда не привлекали. Потом мы на одном и том же трансфере ехали в город, вместе ожидали в службе размещения гостиницы, но не перемолвились ни словом. Чувствовалась какая-то взаимная неприязнь. Наверное, моя персона показалась ему недостойной внимания. Мы без слов разбрелись по своим номерам.
«Sinus» стоит в ангаре, ребята уже разобрали приборную доску, и тут перед ангаром останавливается тот самый «Falcon». Вылезает из него вчерашний господин. Мы стоим перед ангаром и молчим. «Подожди немножко, сейчас закончу и займусь тобой!» — кричат ему из ангара. «Yеah», — отвечает господин недовольным тоном.
Нам ничего не остается, кроме как вступить в разговор. Оказывается, он врач, у него есть собственный фармацевтический завод, приносящий сказочную прибыль.
«Я тоже был когда-то молодым и рьяным, летать начал на Аляске как буш-пилот[4]. Много ходил в горы, потом все это бросил и подчинил свою жизнь карьере и прибыли. Денег у меня куры не клюют, но что толку. Женат я был дважды, но дети от обоих браков со мной даже не знаются», — вдруг сообщает наш собеседник.
«Что касается меня, достатком похвастаться не могу: фотография — дело неприбыльное», — делюсь я, на что господин с удивлением спрашивает: «Как можно заниматься тем, что не приносит дохода, и при этом выглядеть довольным? Фоторемеслом действительно много не заработаешь». «А мне много и не надо», — отвечаю. Некоторое время мы молчим.
«Что ж, наверное, ты прав. Мне ведь на прожитье тоже немного надо», — наконец произносит он. Мне жаль, что я был столь невоздержан на язык. Ему уже много лет, он одинок, а тем, кто его окружает, нужны лишь его деньги. И только сейчас он понял, что в жизни есть вещи поважнее. «Мне уже многое поздно», — бормочет он.
Мы с ним сближаемся. Представители разных миров, сторонники различных убеждений, мы в этот момент чувствуем одно и то же. Всю свою жизнь человек грабастал, а теперь не знает, что с этим делать. Я вот себя очень хорошо чувствую в своей оболочке. С деньгами, правда, все время проблемы, редко когда их хватает хотя бы на один месяц беззаботной жизни, но моя жизнь наполнена содержанием, и ни на какие деньги я это не променяю. Никогда! В конце концов, у гробовой доски все равны, и рано или поздно каждый поймет, что в жизни главнее.
***
Мы приходим в этот мир, обладая памятью предков. Чаще всего наши предтечи нам неизвестны, но их частица живет и в нас. Мы не знаем, как они прожили свою жизнь, праведно или нет. Но можно попытаться открыть в себе прошлое, и тут на помощь приходят житейские испытания. Нужно исследовать собственную душу, не пропуская ни одного уголка, а это огромный труд. «Жизни без страданий не бывает, — объясняю я детям. — Пока все идет гладко, пока не думаешь о смерти, не оказываешься на грани эмоционального срыва, до сути, до духа предков не доберешься. Тот, кто живет скучно, без всплесков и потрясений, так же незаметно потом переселяется в мир иной, и никто, даже он сам, не может сказать, зачем он жил».
Если поразмыслить — мне все равно, когда это со мной случится. Время не имеет ценности, пока мы не заключаем его в собственные границы, не задаем ему тех рамок, которые определяют длину секунды, часа, дня или года. Для меня ценность жизни — в ее осознании. Не так часто переживаешь моменты, когда можно себе сказать: я есть! И эти моменты чаще всего связаны со страданием, самоотречением, страхом пустоты. Лишь когда перед глазами разверзается бездна, начинаешь ценить жизнь во всей ее полноте. Только в такие моменты и можно сказать: как хорошо, что я есть!
На подсознательном уровне все совсем по-другому. Мы цепляемся за жизнь всеми силами, всем существом. Лишь бы остаться в этом мире, удержаться подальше от края. Философия тут не поможет — страх смерти слишком силен, а скорбь о том, чего мы не успели, просто невыносима. Я еще могу поделиться опытом с другими, поэтому должен жить! Это и есть тот самый страх — уйти, не выяснив, зачем приходил. Он же и утешает: я знаю, что еще вернусь.
***
Долина Амура остается позади, тусклое солнце едва проникает сквозь тяжелую влагу. Постепенно взбираюсь на три тысячи метров. Внизу лишь тайга, которой покрыты все более-менее высокие сопки. Слева от меня крупные губчатые облака, они расположены к юго-западу относительно моего маршрута. Впереди пока чисто. Потом прорисовывается тонкая белая линия — сначала не знаешь, есть ли она на самом деле или только кажется, затем она становится все яснее и реальней. Может быть, это горы, вершины которых покрыты снегом? Но в глубине души я знаю, что значит эта линия, просто ищу более удобные для себя причины ее происхождения. Значит, прогноз сбывается. Через час я окажусь уже там, вблизи. Облака вздымаются так высоко, что выбраться из-под них нельзя. Их нижняя кромка свинцова. Этот серый цвет создается пеленой дождя. Внезапно оказываюсь в зоне проливного дождя и сильной турбулентности. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и лечу, пока не становится видна земля. Затем беру курс на юго-запад, параллельно фронту, надеясь где-нибудь обнаружить брешь. Приходится уйти с безопасной высоты, потому что видимость наверху сильно ухудшается. Через час замечаю посреди серой стены узкую воронку. Долго думать не приходится, рациональные решения в таких случаях не самые правильные. Влетаю в образовавшийся коридор, хотя нисколько не уверен, что так и надо. Мечусь между ливнями и электрическими разрядами, в то время как все пути позади меня закрываются. Чем дальше, тем больше мне кажется, что я лечу прямо в ловушку, из которой не выбраться. Давно мне не было так одиноко. Тонкий пластик, отделяющий меня от разбушевавшейся стихии, кажется еще тоньше. Порой ощущение такое, что сижу прямо под дождем. Кроме того, самолет из пластика более уязвим для молнии, чем металлический. Если молния попадает в самолет из металлического листа, то заряд распределяется, как в Фарадеевой клетке, а пластик этого эффекта не дает. Скорее всего, с таким запасом горючего в пластиковых баках мы просто взорвемся. Молнии сверкают слева и справа, но впереди все время чудом открываются просветы. Впереди горная цепь, поднимающаяся до моей теперешней высоты. Выше нельзя — частота гроз не позволяет лететь в облаках. Это равносильно самоубийству. Лучше оставаться поближе к горам в надежде, что долины не закроются. С картой в руках ищу возможные маршруты, отмечаю проблемные участки и надеюсь, что карта хоть сколько-нибудь точна.
Нервы как струна, болят уставшие всматриваться в туман глаза. Самолет омывается потоками воды. К счастью, достаточно тепло, обледенения не происходит.
То, что я делаю, — огромная глупость, и мне это хорошо известно. Однако все другие варианты хуже и глупее. Запасных аэродромов нет, о возвращении и думать нечего, а вынужденная посадка в этих сопках может стать последней. Поэтому — только вперед.
Минуты тянутся одна за другой, долгие, как часы. Кажется, впереди немного развиднелось. Где-то недалеко уже хорошая погода. Последнее препятствие — две грозы, между которыми можно нащупать узкий проход. Молнии вспыхивают тут и там, и мне остается только молиться, чтобы не зацепило. Впереди, быть может, на расстоянии пятнадцати минут, брезжит мое спасение, которое пока что кажется невероятным. До вспышек рукой подать, я рискую быть сбитым молнией в любой момент. Потом начинается град, он барабанит по обшивке, а мне кажется, что полуметровые иглы вонзаются мне в нервы. Турбулентность отчаянная. И вдруг все стихает, видимость удовлетворительная, между облаками мелькают фрагменты голубого неба. Пропеллер странно вибрирует, боюсь, что град его хорошенько побил. Мимо пышных кучевых облаков взмываю в синее небо, на солнце, в воздух, вязкий как мед. Вот и опять я на правильном пути, на предписанной высоте, и тут откуда не возьмись на связи возникает диспетчер. Отвечаю ему как ни в чем не бывало, впереди еще семь часов полета. Беру курс на север, на Охотское море. Встречный ветер крепчает, и моя скорость неуклонно падает. Спускаюсь ниже — это ничего не дает. В штормовом море покачиваются айсберги, ветер снес их к берегу. Продолжаю лететь над морем, придерживаясь берега, — вдруг откажет мотор. Лечу спокойно, но медленно. Предыдущей ночью поспать не удалось совсем, и глаза начинают слипаться. Все, что есть вокруг, воспринимается через какую-то пелену — порой кажется, что грань между сознанием и подсознанием не очень ясна. Если самолет уходит с курса, значит, я на минуту отключился. Есть, конечно, автопилот, но работает он неважно, и я им не пользуюсь.
Подо мной сейчас должен быть город Охотск, но его закрывает непроницаемый туман, простирающийся от холодного океана далеко на континент. Плотный слой облаков тянется в направлении Магадана. Сегодня Бог меня бережет. Перед аэродромом облака расходятся, и я без труда сажусь на бетонную полосу аэродрома Сокол. Ветер холодный, порывистый. Позади одиннадцать часов, проведенных в воздухе.
***
…Продолжаю путь над прекрасной землей, населенной прежде индейскими племенами, у которых была своя культура, свой взгляд на мир, свое объяснение жизни, космоса и Бога. Теперь у них есть интернет, они заключены в резервации, сверху незаметные. Подо мной чередуются причудливые разноцветные скалы, нависающие над глубокими каньонами, в которых тонкими ленточками вьются реки. Вдоль излучин растут деревья, кустарники, трава. Наверняка в этих местах когда-то жили индейцы — ели, спали, радовались жизни, любви. Потом умирали. Как и мы.
Столетиями сохранявшиеся маршруты бизонов и диких лошадей сменились асфальтированными шоссе, по которым в летнее время путешествуют массы туристов. Они хотят за короткое время отпуска посмотреть на народ, который их предки почти истребили. Это почитание вымирающей, в том числе и по их вине, культуры, стремление приобрести хоть ее частицу напоминает церковную исповедь. И я не лучше. Лечу и загрязняю им живительный воздух. Ворвусь в их жизнь, словно дурной сон, даже не сознавая этого, нарушу их покой, вспыхнут завистью глаза юного индейца, который знает, что ему никогда в жизни не побывать там, наверху, на этом маленьком белом летательном аппарате, который стоит бешеные деньги. Сопряжение двух культур. Контакт людей, живущих богато и достойно, и тех, кто может такую жизнь лишь наблюдать со стороны, быть может, восхищаться ею, но никогда к ней так и не прикоснуться. И мы еще требуем от них терпимости, улыбок и довольства… Отметаю грустные мысли — двуличие нашего мира и его двойная мораль меня удручают. Горизонт передо мной затягивают высокие облака, и я опять погружаюсь в свои проблемы, страхи, надежды, опять несусь навстречу судьбе, ищу на свою задницу приключений и неописуемо доволен, если они находятся.
***
На Севере черта между жизнью и смертью так тонка — никому не под силу долго противостоять холоду, голоду и ветрам.
Я это очень хорошо сознаю, сидя в тесной кабине самолета, режущего вечерний арктический воздух над Гудзоновым проливом. Морозно, однако этот мир так красив, здесь такие роскошные виды, что я и не чувствую, как зябнут ноги. Тихий вечер, хорошая музыка в наушниках — и опять на глаза наворачиваются слезы. Эта идиллия может вмиг обернуться катастрофой, гибелью в ледяных волнах арктического моря. Контраст настолько велик, что иной взгляд на жизнь приходит сам собой. Какая мощь таится в этом осознании красоты и смерти! Быть может, именно это чувствуют безнадежно больные или осужденные пожизненно. С одной стороны, светлая энергия жизни, с другой, причем в тот же самый момент, — темное небытие, неизвестное нам состояние. Как бы то ни было, смысл нашей жизни в такие моменты проясняется, он почти уловим. Все, что трудно выразить словами, встает на свои места. Жизнь прекрасна. Каждый миг, когда мы ее не осознаем, проскальзывает мимо. Вечерние краски приобретают оттенок позолоты. Наверху они сливаются с холодной синевой, внизу — с чернотой моря. Солнце, пробиваясь сквозь ковер облаков, оставляет на водной глади светлые блики.
Душа распахнута, все органы чувств нацелены на то, чтобы вбирать в себя прекрасное. Нет притупленности ощущений, к которой мы так привыкли в повседневной жизни. Такое случается всего несколько раз в жизни и не со всеми. В этом я больше чем уверен. Это минуты, когда сам себе кажешься маленьким, ничтожным, космос всей своей тяжестью наваливается на твое сознание. Абсолютные стандарты, навязываемые нам «нормальной» жизнью, становятся относительными. Такие понятия как «больше» — «меньше», «лучше» — «хуже» стираются. Нет ни красоты, ни уродства, ни белого, ни черного цвета. Остается лишь простая радость жизни, независимо от ее проявлений.
***
Три часа дня. Глушу мотор. Юго-восточный ветер и термические процессы, происходящие в атмосфере, позволяют планировать. Без труда поднимаюсь на высоту тысяча двести. Жарко, болтает. В долине вижу аэродром с травяным полем. Отсюда я вылетел восемьдесят дней назад на восток, а теперь возвращаюсь с запада. Видимо, Земля и в самом деле круглая. Я летел вперед, а прилетел обратно, как бумеранг.
За те два месяца, которые я провел в путешествии, мир не очень изменился. Люди в различных частях света все еще бьются между собой, каждый день грузовики везут просроченную пищу из супермаркетов на свалку, в третьем мире по-прежнему умирают от голода, продолжают процветать двойные и даже тройные стандарты, неискоренима извращенная мораль тех, кто умеет обратить себе на пользу работу государственной машины. По-прежнему нас убеждают в необходимости приобрести новые вещи, продукты, которых нам и не надо, в то время как мы остаемся глухи к невыносимым условиям существования населения к югу от Сахары и обитателей различных гетто, рассыпанных по всему миру.
И все-таки что-то произошло. Изменился мой взгляд на мир. Я понял: нет ничего само собой разумеющегося, неисчерпаемого, вековечного. Мир превратился в шар, который можно поднять рукой и, взвешивая его на ладони, поразмыслить о его судьбе. Есть на нем леса, горы, реки и моря, есть воздух, но всего этого становится все меньше. И они
в одночасье могут исчезнуть навсегда. Мне безумно жаль, что я не в силах втолковать тем, кто населяет нашу планету, что они уничтожают себя и свою среду обитания. Остается только с горечью следить за тем, как этот шар утрачивает свою внутреннюю энергию, сообщенную ему миллиардами крохотных существ. Ощущение такое, словно пытаешься защитить от погибели снежок, обхватив его ладонями. Форма снежка при этом не имеет значения. Круглый он или плоский — все равно растает.
Я сижу в своем самолете, всего лишь тысяча метров отделяет меня от цели, и только свист воздуха, обтекающего крылья, говорит мне о том, что я еще лечу. В сердце моем нет особого ликования. Через пару минут я окажусь внизу, у цели, к которой непременно стремится любой путь. Ни ощущения триумфа, ни эйфории — в душе царит покой. Мир действительно круглый и такой хрупкий! Это так же ясно, как и то, что человек — венец творенья, но ведь и он не вечен.
Примечания
- Англ. Россия — прекрасная страна, но всеми силами старайтесь обойти ее стороной — слишком сложно и дорого!
- Англ. Standard Terminal Arrival Route — документированная схема движения самолета по приборам в районе аэродрома перед приземлением.
- Англ. Standard Instrument Departure — утверждённая схема выхода самолета по приборам из района аэродрома после взлёта.
- Пилоты, обеспечивающие сообщение в труднодоступных участках во внеаэродромных условиях.