Труп, триллер, чужбина

Для начала добавлю к повествованию Эльжбеты Яницкой о прогулках по Варшаве собственный рассказик[1]. Итак, некоторое время назад я присела на лавочку неподалеку от перекрестка улиц Анелевича и Андерса: пахнут цветы, ребенок на роликах куролесит, сквозь листья пробиваются солнечные лучи, пташка щебечет. Поднимаю глаза — и выясняется, что сижу я в Сквере политических узников сталинизма.

Но — узников, да не всех. Потому как: вот памятный камень, сообщающий о том, что название сквера касается тех жертв сталинизма, которые были верны девизу «Бог, честь, отчизна». То есть полностью название должно звучать следующим образом: «Сквер политических узников сталинизма, верных девизу “Бог, честь, отчизна”». А как же иначе — ведь другие жертвы в расчет не берутся? Камень выносит их за скобки.

«Труп, триллер, чужбина» — гласит пародия этого девиза. А как тут не пародировать?

Название этого места — даже в сокращенной версии — в свою очередь, выносит за скобки настоящее. Топоним не гармонирует с погожим днем, не гармонирует с роликами, тюльпанами и птичками. Атмосфера могилы, мученичества и смерти, нивелирующая живых и даже вполне довольных жизнью, которые — опять-таки — как-то не к месту, не a propos по отношению к названию и комментирующему его камню.

За последние пятнадцать-двадцать лет подобных мстительно-мартирологических топонимов в Варшаве появилось множество. Я говорю «мстительных», потому что, похоже, главная цель этих названий — месть предшествующей эпохе, ПНР, нанесение новых «меток» поверх старых. А также — неприятие жизни вообще и витальности этого города, в частности, — чтобы не был слишком живучим, слишком жизнерадостным. Названия не в духе улицы Винни-Пуха, а в духе памятника Маленькому повстанцу. Эта мартирологическая топонимика окутала город тошнотворной атмосферой неудовлетворенных претензий пополам с мученической гордыней.

(1 августа у памятника Маленькому повстанцу родители фотографируют своих детей, часто в немецком камуфляже, который носили участники Варшавского восстания, в сползающих на глаза больших касках. Очевидно, видя в них очередные «камешки на шанец»[2], жертвы богу Войны и Народа. Интересно, что даже ацтеки приносили своим кровожадным богам в жертву все-таки захваченных пленников — а не своих соплеменников.)

В этих названиях заключен также элемент гротеска — вероятно, непреднамеренного. Например, дотошная описательность топонима «Сквер узников…» отсылает к не столь давним временам китайской «культурной революции»: «Сквер замученных на смерть несчастных крестьян, жертв Гоминьдана». Однажды в Силезии я видела что-то вроде «Перекрестка пилота, инженера, магистра авиации, майора XY». Не помню фамилию, помню только ощущение комизма, которого пилот вовсе не заслужил.

Что ж, перехожу на другую сторону улицы. Да, это поистине другая сторона. Улица Мордехая Анелевича[3]. Она ведет к памятнику Героям Варшавского гетто и строящемуся Музею истории польских евреев[4]. Здесь все еще существует улица Левартовского[5], который был и евреем, и коммунистом, но его не тронули — это ведь территория заповедная. А вот улица Люциана Шенвальда[6] на Жолибоже не выстояла — пала от руки названия «улица Битвы под Рокитным» (1920), как и пристало пасть еврею и коммунисту, хотя сам Шенвальд (кстати, хороший поэт и прекрасный переводчик) погиб вовсе не на той войне.

Что ж… Жолибож лежит за пределами заповедника.

* * *

Так о чем же эта книга Эльжбеты Яницкой? О сражающемся городе, а вернее — об общественных группах памяти и/или политиках, захватывающих территории: дома, улицы и парки. В зоологии это называется «мечением территории». Прежняя неправота повержена, наша правота увековечена. В свою очередь прежняя неправота, пока еще имела статус правоты, противопоставлялась другой неправоте — замалчивавшейся, стиравшейся, заслонявшейся. И так без конца.

Страны, которым повезло больше, обладают историей значительно более цельной — и в пространстве географическом, и в пространстве текстуальном. События откладываются слой за слоем, создавая более многоэлементное повествование. Там не принято каждый раз устраивать «культурную революцию», дабы вымести из истории предыдущую эпоху, взявшуюся неведомо откуда — то ли свалившуюся с Луны, то ли подброшенную кукушкой, во всяком случае, не имеющую к НАМ никакого отношения. Конечно, и у других народов есть свои мифы, но там нет нужды требовать, подобно Мао, чтобы трава, служившая не нашим удовольствиям или идеям, была вырвана с корнем. В отличие от Варшавы, в Хельсинки не пришлось взрывать возведенный царем великолепный собор.

Топонимы современной Варшавы навязывают мысль о том, что главное историческое событие, имевшее здесь место, — это Варшавское восстание[7]. Есть музей и, разумеется, памятник (уродливый), но сверх того — десятки микроплощадей и перекрестков имени харцерских батальонов, лидеров и отрядов АК[8] времен восстания. Перекрестки, площади и газончики, ранее свободные и безымянные, взяты на короткий патриотический поводок и едва дышат, придавленные названиями значительно более масштабными и громоздкими, чем они сами.

Город, в предшествующую эпоху «отредактированный» с целью превознесения польских коммунистов и радикальных левых движений (площадь Парижской коммуны, ранее Вильсона и ныне — тоже Вильсона), теперь «редактируется» с целью превознесения правых и национализма. Тогда поставили памятник Дзержинскому, теперь — Дмовскому[9]. («Ах, да не был он таким уж ужасным антисемитом!» — заметил один историк и политик, в прошлом связанный с левыми. Дело не в том, был ли Дмовский антисемитом — да, был, и ужасным, — а в том, что возможно ли не принимать это во внимание). В Гданьске улица коммуниста и одного из учредителей SDКPiL[10] Юлиана Мархлевского[11] отдана все тому же Дмовскому… похоже, и впрямь ради мстительного контраста… В Варшаве бывшая улица Мархлевского превратилась, как известно, в улицу Иоанна Павла (Мархлевского)[12].

(В восточном Берлине улица Юлиана Мархлевского существует с 1950 года и по сей день, близ улицы Розы Люксембург. Берлину это не мешает, Берлин способен это принять.)

Итак, сегодня город отредактирован с целью превознесения Варшавского восстания — восстания, без которого можно было обойтись, но в результате которого были убиты 200 тысяч жителей города, а сам город был превращен в руины. Viva la muerte![13]

* * *

Историческая политика подобна литой железной маске, надетой на лицо истории — наконец-то ни косоглазия, ни морщин! Но этот жест свидетельствует о глубокой неудовлетворенности собственной внешностью, то есть собственной историей. При этом очередная идеологизация и политизация, очередные манипуляции с историей приводят к тому, что она прирастает к нам намертво. Невозможно перейти от «вчера» к «сегодня», а уж тем более — к «завтра». Порочный круг — в который уж раз власть имущие, на свой идеологический вкус, выбирают подходящую версию истории. Все прочее предается анафеме. Был Дзержинский — отлично, теперь будет Дмовский, чтоб и духу Дзержинского не осталось. Область Символического по-прежнему довлеет над эмоциями и идеями больше, чем область Реального, поскольку является пространством конфликтов и побед хотя и символических, но также и реальных. Исторические события и персонажи — территория сегодняшней борьбы за сегодняшний день, это нормально, таким и должен быть фон общественной жизни. Однако создается ощущение, будто в Польше дело обстоит совсем наоборот: фоном оказывается общественная жизнь.

Так историю не выстроишь.

* * *

Тоталитарная природа господствующего в публичной сфере право-националистического дискурса такова, что он неизбежно завладевает всем повествованием, стремится к полному контролю над языком истории. Цель — создание гомогенной, однородной версии истории однородного племени. От Пяста Колодзея[14] и на веки вечные «тут — мы, а там — милиция»[15] — если вспомнить один из наиболее пустопорожних и наглых лозунгов на тему исторических водоразделов. Требуется максимально упрощенная версия истории, опирающаяся на слова-пароли — желательно, чтобы они действовали, подобно командам: «Смоленск!», «Милиция!», «Катынь!». Посвященные тотчас же реагируют взрывом эмоций.

Это многократно опробованные средства из арсенала популизма — новой версии фашизма, — опирающиеся на идею национального подъема, чувство принадлежности и упование на единственного спасителя, который знает, как уберечь нас от утраты национальной идентичности и конца (национального) света. Кроме того, он крепит «мужественность, которой славятся поляки» (как гласит реклама одного фильма), то есть готовность презреть жизнь — как свою, так и чужую. Готовность ее отдать — в обмен на подтверждение собственной мужественности. Эта воинственность, как и любая другая (если без нее можно обойтись) — свидетельство того, что в процессе социализации в гражданах воспитывается большее уважение к коллективной идентичности, за которую они не несут ответственность, чем к собственной, индивидуальной. Подобные общества, почитающие готовность стать «камнями на шанец», небезопасны. Ведь люди камнями не рождаются — в камни их можно только превратить.

Шанец, окоп — коллективное отсутствие Дома, отсутствие удовлетворения жизнью, отсутствие жизни, которую хочется защищать, отсутствие позитивных связей. Именно это отсутствие он и призван компенсировать. Но — не компенсирует. Более того — отберет и то немногое, что оставалось.

* * *

Это польское переписывание истории заново — реакция восторжествовавшего ныне национализма на переписывание истории в духе торжествовавшего в послевоенный период реального социализма. Реакция, свидетельствующая о родственных узах этих «антагонистов». И тому, и другому свойственны авторитаризм и патриархальность. Да и антагонизм их, в сущности, преувеличен, ведь реальный социализм (во всяком случае, после 1968 года[16]), прекрасно сосуществовал с национализмом и антисемитизмом, был пуританским и антифеминистским, и хотя Костел не играл той политической роли, к какой стремился (то есть безграничной), но все же играл роль немалую. Да и цель была схожей — единая версия истории, единая формула нации. Цель господствующего сегодня в Польше правого дискурса — та же самая: достижение максимально однородной версии истории и идентичности однородной нации; единая модель судьбы, сформированная согласно единой системе ценностей, а если кто вздумает настаивать на своей индивидуальности — будет вычеркнут из национального реестра. Национализму приходится всегда быть бдительным, поскольку предмет его интереса и манипуляций — народ никогда не бывает достаточно однороден и един. Неоднородность же попахивает национальной изменой («закамуфлированная немецкая опция», как назвал бывший премьер-министр[17] ощущение силезцами собственной самобытности). Любой тоталитарный проект — от «Государства» Платона до «Третьего рейха» — базируется, в частности, на том, что список разрешенных к употреблению элементов идентичности и воззрений обедняется вплоть до полной нежизнеспособности. Вспоминаются слова Павликовской: «Значит, жить без воздуха можно?» (хотя она, на первый взгляд, говорила о другом[18]).

* * *

Текст Эльжбеты Яницкой — эссе с развернутым научным аппаратом и одновременно увлекательное повествование, четко выстроенное и несущее огромный эмоциональный заряд. Автор рассказывает о существовании горожан одновременно в двух пространствах — официальном и неофициальном, означенном и обеззначенном, предназначенном для вписания смыслов (прежде всего национально-патриотических) и для отсутствия смыслов, погружения в небытие. Это также описание механизма характерного для Польши отношения к евреям — со времен войны и до наших дней, рассказ о переписывании заново исторического пространства города, где до войны проживало самое большое в Европе количество евреев. Переписывание заново — дело нехитрое, и цель у него нехитрая: ликвидация гетерогенных, чуждых — еврейских — элементов. Насколько этот процесс осознанный? Не знаю, корректен ли этот вопрос. Это заполнение уже заполненного пространства так, словно оно представляет собою чистый лист бумаги. Подобно тому как на мацевы, использовавшиеся в качестве католических польских надгробий, поверх еврейских букв наносили польские… как рассказывает экспозиция «Мацевы повседневного пользования»[19]. Тот покойник, на чьей могиле первоначально стояла мацева — мацева, на которой затем выгравировали крест и фамилию умершего поляка, католика, — тот первый, подлинный покойник, не имел человеческого значения, в сущности, он вообще не имел никакого значения. Его надгробие «одичало», вернулось к природному состоянию. «Одичало» — то есть снова приобрело черты необработанного камня, стало словно бы произведением природы, естественным полуфабрикатом, несколько причудливой формы и причудливо изукрашенным, но природа ведь имеет право на капризы. Этот камень ничего не значил — знаки могли быть в него вписаны, поскольку он, по сути, не был «исписан», он был «чист».

Синоним Чужого в Польше — «еврей». Он уже на веки веков останется — с националистической точки зрения — символом Чужого, нерастворяемым и нерастворившимся, нестыкующимся. Поэтому переписывание пространства заново связано также с «одичанием» следов и знаков еврейского прошедшего времени в польской реальности. Эти вторичные природные образования, подобно мацевам, имеют свою рыночную ценность, хоть она и невелика. Вообще все еврейское имеет лишь рыночную ценность — другие в расчет не берутся. Икона и венец данного принципа — знаменитые «еврейчики»: нарисованные, вырезанные, налепленные на стену, на холодильник... «Денежные еврейчики» — продаваемые в качестве национального символа финансового благополучия, поскольку, как гласит реклама в одном магазине: «Еврей в сенях — деньги в карманах». Как прелестно это сочетается с тысячами военных воспоминаний, с фотографиями и фильмами, запечатлевшими последних представителей еврейского социума в Польше — заморенных голодом, оборванных, обезумевших, умирающих на улицах, в закоулках гетто, в лесах, в концлагерях. Ободранных в самом буквальном смысле этого слова. Покровители имущества! Польские лары и пенаты от кошелька. Но эти картинки, эти «еврейчики», выжимающие (как символично!) лимон для лимонада, а по ночам пересчитывающие монетки, — так вот, эти картинки существуют вне истории, вне фактов с их неоднозначностью, но зато в исключительной гармонии с природой антисемитизма. Это иллюстрация доэмпирического знания обо «всех евреях»: я знаю еврея вне зависимости от того, встречал ли его когда-либо, знаю о нем всё, знаю его мысли, его действия, его кровь, его суть; это знание извечное. Отдельного, индивидуального еврея не существует — разве что постольку, поскольку он является клоном «еврея как такового».

«Еврей как таковой» остается поэтому покровителем хитрости, финансов, удачи. Везет ему, хорошо устроился. Нам бы, полякам, так — но мы ведь по природе своей такие честные... Он отлично устроился, не страдает. Еврейские страдания как-то размыты — в числах, названиях и понятиях. В тексте, посвященном «Детским сценам» Ярослава Марека Рымкевича[20], Эльжбета Яницкая проанализировала специфический способ изображения польского опыта, польских потерь, которые определила как «холокостизацию»[21]. Холокостизация — подобно полонизации еврейских жертв — существовала и раньше, просто не была названа. Например, когда в школе детей учили, что во Второй мировой войне погибло шесть миллионов поляков[22]. Или в том факте, что я, окончив среднюю школу, полагала, будто Корчак был добрым поляком, по каким-то неведомым причинам оказавшимся в гетто и заботившимся о еврейских детях. Считала я так не потому, что мне это сказали, скорее — потому, что мне не сказали о чем-то другом. Иначе говоря, когда предполагается, что Холокост касается Польши и поляков и мир не знал иных страданий, кроме польских.

Помню свое удивление, когда, случайно оказавшись в Модлине, я увидела на памятнике солдатам, погибшим в сентябре 1939 года, множество еврейских имен и фамилий! Массу. Сколько всего я слышала в Польше о евреях (в основном об их корысти, предательстве, а также о том, что они тут хозяйничают), но ни разу не слыхала о евреях, погибших, защищая Модлин или еще какой-нибудь польский город. Как не слышала и о том, что около семи процентов офицеров, убитых в Катыни, были евреями[23]. Фильм Вайды, который — боюсь — теперь надолго окажется главным источником знаний о Катыни, показывает офицеров только и исключительно поляками и католиками (таким образом, впрочем, вынося за скобки и некоторых поляков).

Так ведь, говорят, евреи не сражались, а история их никак не пересекалась с историей поляков… Существовала отграниченно. Да, конечно, в значительной степени она существовала отграниченно. Когда откроется Музей истории польских евреев, можно будет сказать: теперь у вас есть СВОЙ музей! И утвердить эту границу на веки вечные.

К сохранению этой отграниченности, к отсутствию памяти и уважения стремится Festung Warschau — крепость, отстреливающаяся национальными снарядами от еврейского праха, на котором она воздвигнута: пожалуй, так можно кратко изложить стержень книги Эльжбеты Яницкой.

Примечания

1.  До того, как Эльжбета Яницкая закончила главу «Мои Налевки», я написала предисловие. Оказалось, что мы обе, независимо друг от друга, заметили Сквер и описали его, каждая по-своему. Пусть же он присутствует в этой книге в двух обличьях.
2.  Шанец — оборонительное сооружение. «Камни на шанец» (аллюзия со строкой из «Моего завещания» Юлиуша Словацкого: «Как камни Богом бросаемые на шанец...») — культовая книга А.Каминьского (1943) о варшавском подполье в первые годы нацистской оккупации, неизменно входящая в программу польских школ (Прим. пер.).
3.  Мордехай Анелевич (1919–1943) — деятель движения Сопротивления, комендант Еврейской боевой организации, официальный руководитель Восстания в Варшавском гетто 1943 г. (Прим. пер.).
4.  Музей истории польских евреев (Muzeum Historii Żydów Polskich) в Варшаве открылся в 2014 г. (Прим. пер.).
5.  Юзеф Левартовский (1895–1942) — польский политик, общественный деятель, коммунист, один из создателей и руководитель Антифашистского блока в Варшавском гетто, один из инициаторов еврейского движения Сопротивления (Прим. пер.).
6.  Люциан Шенвальд (1909–1944) — польский поэт, коммунистический деятель (Прим. пер.).
7.  Варшавское восстание (1944) — восстание против нацистских оккупантов в Варшаве, организованное и начатое командованием Армии Крайовой и представительством польского правительства в изгнании (Прим. пер.).
8.  Армия Крайова — вооруженные формирования польского подполья во время Второй мировой войны, действовавшие в пределах довоенной территории польского государства. АК была основной организацией польского Сопротивления. Подчинялась польскому правительству в изгнании (Прим. пер.).
9.  Роман Дмовский (1864–1939) — польский политический деятель и публицист (Прим. пер.).
10.  Социал-демократия Королевства Польского и Литвы (Socjaldemokracja Królestwa Polskiego i Litwy) — польская социал-демократическая марксистская партия (1893–1918) (Прим. пер.).
11.  Юлиан Мархлевский (1866–1925) — польский коммунист (Прим. пер.).
12.  Проспект Иоанна Павла Мархлевского — разговорное название улицы Мархлевского, переименованной в 1989 г. в проспект Иоанна Павла II (Прим. пер.).
13.  «Viva la muerte, y muera la inteligencia!» («Да здравствует смерть, и да погибнет разум!») — вошедшая в историю фраза генерала Хосе Астрая, первая часть которого стала боевым кличем Испанского легиона (Прим. пер.).
14.  Пяст Колодзей — легендарный предок династии Пястов. (Прим. пер.)
15.  «Мы стоим там же, где и тогда, а они — там, где стояла милиция («My jesteśmy tu, gdzie wtedy, oni tam, gdzie stało
    ZOMO») — вызвавшие скандал слова Ярослава Качиньского о политической оппозиции, произнесенные в 2006 г. на Гданьской верфи. (Прим. пер.)
16.  Т.е. развернутой антисемитской кампании 1967-1968 гг. (Прим. пер.).
17.  Ярослава Качиньского (2011) (Прим. пер.).
18.  Мария Павликовская-Ясножевская (1891–1945) — польская поэтесса. Строка из стихотворения «Любовь» («Вот уж месяц мы не встречались. // Ну и что? Я бледней немножко, // чуть сонливей, молчаливей малость… // Значит, жить без воздуха можно?» (пер. Н.Астафьевой) (Прим. пер.).
19.  Выставка: Лукаш Баксик. «Мацевы повседневного пользования», куратор — Эва Тоняк, дизайн выставки — Малгожата Щесняк, профессиональная консультация — Иоанна Токарска-Бакир, Центр современного искусства, Уяздовский замок (Галерея «Вход»), Варшава, 2010.
20.  Ярослав Марек Рымкевич (1935) — польский прозаик, поэт, эссеист, драматург (Прим. пер.).
21.  См.: Elżbieta Janicka. Holocaustization // Polish and Hebrew Literature and National Identity. Red. Alina Molisak I Shoshana Ronen. Warszawa, Dom Wydawniczy Elipsa, 2010. S.275-290. Cр. также: Elżbieta Janicka. Mroczny przedmiot pożądania. O “Kinderszenen” raz jeszcze — inaczej // Pamiętnik Literacki. 2010, nr. 4. S.61-86.
22.  Речь идет о входящих в это число трех миллионах польских евреев (Прим. пер.).
23.  См.: Benjamin Meirtchak. Żydzi — żołnierze wojsk polskich polegli na frontach II wojny światowej. Tłum. Zbigniew Rosiński. Warszawa, Dom Wydawniczy Bellona, 2001.

Перевод Ирины Адельгейм

© Текст: Б. Кефф

© Перевод: И. Адельгейм