Авиньон. Свободное дыхание

Пока не приедешь в Авиньон, он кажется недостижимой мечтой — городом-театром, где происходит нечто необычное и невероятное. Уже в дороге понимаешь, что Авиньон существует, а покуда доберешься — будет уже не до романтики. Маршрут можно выбрать разный — через Париж, Марсель или Лион, все равно без поездов или электричек не обойтись. Мой путь пролегал через Амстердам и Марсель, и первым впечатлением поездки стала посадка. Посадка в Марселе незабываемо красива — самолет делает полукруг над Средиземным морем, облетает какой-то крошечный островок и планирует на посадочную полосу. Дальше — совсем несложно: автобус и электричка — чуть больше часа, и ты наконец в сердце мирового театра. К любезности европейцев привыкаешь не сразу, и когда пожилая дама, ехавшая с тобой в электричке, подходит и спрашивает, чтó именно ты ищешь в Авиньоне и нельзя ли тебе помочь, невольно настораживаешься. Она рассказывает тебе, где находится главная улица города — Рю де ля Републик, и оказывается, что улица эта прямо перед тобой. Дама подходит с тобой к автобусам и спрашивает шоферов, как добраться до отеля. Очень скоро ты поймешь, что правы бывалые, которые говорят: в Авиньоне надо жить в старом городе. Внутри крепостных стен. Если позаботиться об этом пораньше, можно найти совсем недорогие варианты. С отелями связываться не стоит, лучший выход — частный сектор. Мне довелось жить в отеле, который, по московским меркам, казался совсем недалеко. Автобусы в Авиньоне ходят регулярно, но уже после 8-9 вечера городской транспорт не функционирует. Правда, в этом году на время фестиваля пустили специальные автобусы по нескольким, особо популярным туристическим линиям — мне повезло, мой последний уходил в час и одну минуту ночи. Пунктуальностью французские водители не отличаются, и их пятиминутные опоздания стали для меня настоящим спасением. Ночные пробежки по рю Републик после вечерних спектаклей, заканчивавшихся порою в час ночи, а то и в полвторого, — тоже незабываемое приключение.

К вечеру первого дня ты начинаешь чувствовать себя в Авиньоне как дома. Уже не так часто заглядываешь в карту и просто бредешь по узким улочкам — куда кривая выведет. В центре бушует театр, но иногда — свернешь в какой-то проулок, а там, в нескольких метрах от эпицентра событий, — гробовая тишина. Как обычно в июле, сюда стягиваются толпы актеров — если заглянуть в буклет неофициальной программы фестиваля, поймешь, что помимо многочисленных трупп изо всех уголков Франции, приехали энтузиасты из довольно экзотических мест — например, из Камеруна, из Индии; многие прилетели из США. И все актеры — на улицах Авиньона. Борются за зрителя. Идешь по улицам — и помимо галдящих туристов вдруг встречаешь разодетых в камзолы с белоснежными жабо дворян времен Возрождения — шекспировских героев. Или Гитлера с усиками. Или, например, Смерть с косой. Если Смерть тебе улыбнется, пугаться не стоит — она всего лишь вручит тебе афишку и любезно предложит заглянуть в один из маленьких театриков Авиньона, где можно увидеть спектакль — конечно, «самый лучший», «самый романтичный» или «самый смешной», в зависимости от специфики. Авиньон в июле буквально засыпан афишами и рекламами — стоит только подсесть за столик кафе на уличной веранде, как тут же к вам подойдет кто-нибудь из театральных персонажей и положит на столик бумажку, виновато улыбаясь. Толстые стены города заклеены афишами — никто не срывает рекламу конкурентов, вешают рядом или повыше. Лихие студенты, наверняка неплохо зарабатывающие в фестивальное время, лезут по хлипким приставным лестницам наверх, отыскивая свободное местечко. Или вскидывают малярные кисти вверх и рисуют на стене рекламу театра.

Маленьких театриков по городу больше сотни, ежедневно там играют спектакли: сеансы, как в кинотеатре, начинаются около одиннадцати утра, а последние — уже после полуночи. Каждая площадка сама формирует свою программу, и разобраться в этой роскоши довольно сложно — легче довериться своей интуиции. Листая объемистый буклет, я остановилась на спектакле французской компании по Чехову — было любопытно, как же ставят за границей нашу драматургическую «икону» — причем не знаменитые европейские концептуальные режиссеры (после Касторфа или Люпá мы можем себе это представить), а скромные труженики маленьких провинциальных сцен. Оказалось, что заранее билеты на эти спектакли не покупают — надо подойти за двадцать минут до начала, когда открывается касса. Поэтому зачастую, гуляя по городу (особенно вечером), можно увидеть длинные извилистые очереди, ожидающие открытия касс. Я положила пресс-карту и получила голубенький бесплатный билетик — кассирша была очень удивлена, прочитав на моем удостоверении «Russia». «C’est exo!» — воскликнула она, отметив, что русские к ним особо не заглядывают. Сжав в руке лазоревый пропуск, я устроилась на скамеечке в ожидании; рядом расположились симпатичные девушки в длиннополых белых халатах с красными крестами — сестры милосердия из спектакля про Первую мировую войну, который должен был идти вслед за «Палатой №6», которую я приготовилась оценить.

Маленький зальчик, на билетах нет нумерации мест, душно. На сцене несколько больничных коек, на них пациенты. Душевнобольных французские актеры играют бесхитростно и громко; каждому придумали «фишку» — какое-нибудь бормотание, специальный жест. Например, Громов, которого играет красивый артист, чью красоту, правда, можно заметить только на афише, произносит все свои тексты на истеричном крике и пытается укусить свой локоть, параллельно судорожно взмахивая челкой. Доктора и сотрудники больницы вообще как будто родом из комедии дель-арте, таких колоритных персонажей с накладными черными бородами, с потешными марионеточными жестами и мимикой иногда можно увидеть, когда разыгрывают комедию Гольдони. У Никиты, санитара, борода начинается прямо из-под носа, сливаясь с усами; и то, например, как он ест, осталось для зрителей загадкой. Сам же Рагин — среднестатистическое представление обывательской «заграницы» о русских дореволюционных разночинцах: благообразный лукавый, несколько уставший от жизни старик. Слушать текст в этом громком спектакле с мельтешением «психов» попросту невозможно. Из-за напористого и безвкусного действия в духоте зрительного зала у тех, кто послабее, начинается клаустрофобия. Метаморфоза, случившаяся с Рагиным, который из уверенного специалиста превращается в растерянного пациента палаты номер шесть, в спектакле, однако, никак не обоснованна — во всяком случае, картонный Громов вряд ли мог стать тому причиной. Умирает Рагин тоже довольно быстро и как-то необязательно (здесь его, кстати, убивают — чернобородый Никита вдруг толкает Рагина и суетливо, прямо-таки по-мультяшному бьет доктора по спине, а тот послушно выпучивает глаза). Французы — рабы адаптации, и Чехов, и Шекспир в их оптимистичном театре приобретают привкус безвкусной мелодрамы или водевиля.

Описанный случай — лишь забавный казус, но это вовсе не значит, что в пестрой оф-программе Авиньона нечего «ловить». Из тысячи спектаклей наверняка можно выбрать что-то достойное и любопытное, но уж коли вы приехали в Авиньон, то, конечно же, запаслись билетами на основную программу, собирающую лучшее в мировой режиссуре. Если же нет — тогда вам придется часами стоять в кассы или стать постоянным читателем доски объявлений, висящей на стене возле касс: здесь театралы предлагают билеты на обмен, продают, желают купить … Я высматривала там Джозефа Наджа и Кристофа Марталлера, но надежды не оправдались — туда попадали лишь счастливчики.

Фестивальная жизнь Авиньона очень напряжена — для удобства зрителей организаторы создали календарь, где каждый день расписан с 11.00 до полуночи. Все начинается с какой-нибудь пресс-конференции, продолжается дебатами или встречами режиссеров и актеров со зрителями, а затем уже идут сами спектакли. Помимо этого, Авиньон — это еще и выставки, и кино, и музыка. Например, привезли выставку Софи Калль, знаменитой перформансистки, ищущей поводы к инсталляции либо экспозиции из своей жизни, из уличной повседневности. Калль то подсматривает за прохожими, незаметно изучая их жизнь и принадлежащие им предметы, то устраивается горничной в отель, чтобы узнать истории постояльцев, то выставляет напоказ подарки друзей к дню рождения, собранные ею за десятилетие, то рассказывает о своих любовниках. На сей раз в Авиньоне она экспонировала историю своей матери, несколько лет назад скончавшейся от рака. В перформансе «Рашель, Моник» Софи Калль экспонирует Смерть как она есть: здесь и фотографии покойной матери в открытом гробу, и список вещей, которые положили с покойницей, и снимок надгробия с надписью... Как это нередко бывает у Калль, пояснительные тексты становятся важнее самих экспонатов — в нескольких частях здесь рассказана история ее путешествия в Лурд, которое она совершила по совету предсказательницы, когда ее мать уже находилась при смерти. Лурд — святыня Франции, известное место для всех христианских паломников, и меланхоличный рассказ Калль, ищущей знаки божественного присутствия в окружении массивных сводов старой церкви, придает всей экспозиции экзальтированный характер. 

В Авиньон привезли тех, чьи имена — на слуху у каждого театрала: Кастелуччи, от которого ждали скандала; Остермайера, который должен был придать фестивалю остросоциальный акцент; Марталлера, Кэтти Митчелл, которую стремятся довезти до России отборщики фестивалей: кажется, в этом году NET все же покажет москвичам один из лучших ее спектаклей — «Мисс Жюли», своеобразную трактовку пьесы Стриндберга.

Интересно, что в нашей страдающей обобщениями, стереотипами и страстью к излишней полемичности жизни понятие о европейском театре превращают то в икону, то в нечто наносное и негативное, жертвующее глубоким содержанием и гуманизмом в угоду форме и эпатажу. Что-то в этой расстановке сил есть от советской тяги к противопоставлению «нашего» и «ихнего», от беспомощной и опасливой необходимости цепляться за свое — великое, пусть оно давно уже и обрело черты довольно абстрактного мифа.

Побывав на Авиньоне, понимаешь, что европейский театр вовсе не кровь, мясо, гениталии и черно-бело-красный мир с огромными видео и крупными планами дрожащей камеры. То есть, конечно, он может быть и таким, но его притягательность в другом — в сценической свободе, диктуемой не тягой к эпатажу, а природной свободой мысли, какой-то глубокой образованностью, философичностью мышления, умением обобщать и схватывать что-то на цивилизационном уровне, на уровне тонкого чутья момента, современной жизни. Жизни даже не в ее социальных проявлениях — хотя и это тоже (и тут опять можно говорить об Остермайере, ловко приспособившем Ибсена к сегодняшним политическим реалиям единой якобы Европы), но в ее внутреннем ощущении. Когда человек, герой — не случайный посетитель планеты без роду и племени, без истории и корней, а наследник каких-то исторических глобальных событий, человек, на уровне своего сознания пропускающий через себя то, что пережила его цивилизация. Такой герой — у Кэтти Митчелл, а ее спектакль по роману крупного, недавно погибшего немецкого писателя Зебальда, о котором у нас мало знают, эстетикой похож на позднего Тарковского: мне вспомнилось «Жертвоприношение» с его внешней меланхоличностью и какой-то внутренней, сдержанной экзальтированностью и апокалиптическим предчувствием.

Герой романов Зебальда — странник, в котором есть и автобиографические черты автора, смешанные с фантазией. В «Кольцах Сатурна» странник путешествует по графству Саффолк — когда-то процветающему и густонаселенному, теперь пустынному и заброшенному. В спектакле, поставленном, Митчелл это путешествие лишено черт реальности. Странник видит немые картинки на экране — черно-белые виды недоброй и некрасивой природы, меланхолию серого неба, хмурых, резко бьющихся о берег волн. В глубине сцены — толстое стекло, за ним — больничная палата. Этот человек скоро умрет — вокруг голубые стены, легкие занавески, изящные девушки в больничных халатах, капельницы. Он уходит из этого мира, а его путешествие — у него в голове, это обратный отсчет. Здесь нет логики времени — в его воспоминаниях-ощущениях — странные встречи, Первая мировая война, то, что было до нее, жизнь, которой уже никогда не будет. Облупленные усадьбы, скрипящие половицы, завывания ветра в тех местах, куда недружелюбная природа вытолкнула человека с его цивилизованным уютом. В спектакле очень важна эта звуковая партитура — текст актеры читают почти монотонно, но каждый эпизод сопровождается озвучанием «вручную»: на сцене песочница, какие-то камни, ведра с водой, высохшие ветви кустарников. Мир звуков рождается при нас, театральная механика обнажена — кто-нибудь уминает песок сапогами, и от этого скрипа так легко представить холодный берег с сухим колючим песком. Кто-то скрипит дверцей, стучит или трясет в руках веточку — вот и ветер, холодный, злой, пригнавший путника к старой массивной двери какого-то зáмка.

В спектакле Митчелл очень сильно чувство умирания, предсмертного созерцания, какой-то усталости — не личной, а вообще, усталости европейского человека, очень конкретно ощущающего закат мира. Это чувство исторического бремени, вытащенное наружу без экзальтации, а с усталым и тоскливым безразличием, захватывает зрителя. Именно этот размах философского обобщения пленяет в лучших образцах европейского театра.

Схожее чувство рождается при просмотре, казалось бы, совсем другого по эстетике спектакля — Ромео Кастелуччи.

Спектакль, который показали в Авиньоне — «Ресторан “Четыре сезона”», — был инспирирован фрагментом биографии американского авангардиста Марка Ротко. Когда-то художник заключил выгодный контракт с фешенебельным рестораном в Нью-Йорке, но потом отказался отдавать свои работы, призванные обслуживать потребителей. Для Кастелуччи важна тема отказа — будучи, скорее, философом и перформансистом, а не рассказчиком и иллюстратором, он отказался просто пересказывать сюжет. Ему был важен факт, который он обозначил в аннотации и интервью. В спектакле несколько девушек в течение часа разыгрывают сцены из неоконченной пьесы Ф. Гельдерлина «Смерть Эмпедокла». Для Кастелуччи, мыслящего нестандартно, ассоциативно и очевидно отличающегося широтой кругозора и блестящим знанием античности, добровольная смерть философа в жерле Везувия и левацкая выходка Ротко — явления одной природы. Философские размышления режиссера крутятся вокруг темы «несобытия», «неслучившегося», темы исчезновения. (Парадоксально, но о том же говорили ливанские режиссеры, которые сделали псевдодокументальный спектакль о бейрутском правозащитнике-самоубийце.) Спектакль Кастелуччи начинается с научно-популярного текста: по экрану бегут строчки, рассказывающие о космических исследованиях, обнаруживших некую «черную дыру» и записи «звездного ветра», которая становится основным саундтреком спектакля. Угрожающий сумбурный шум, достигающий иногда беспощадной громкости, как будто все время напоминает о хаосе, темной стихии, готовой вот-вот прорваться сквозь белые стены гимнастического зала, где аккуратные девушки в классной форме разыгрывают историю древнегреческого философа, поэта, врача. В последней части спектакля случается неминуемое — сцена становится черной, люди исчезают, воцаряется хаос: за прозрачной пленкой, отделяющей подмостки от зрительного зала, беснуется ветер, вздымающий белый пух, какие-то ошметки, бурую землю. В космический рев вплетается оперная ария, за беснующимся Ничто появляется Лик — что-то из возрожденческой живописи, ясное лицо с закрытыми глазами — сама гармония, к которой прижимаются обнаженные девушки, прошедшие сквозь жерло вулкана.

Такой театр завораживает способностью видеть целое, ощущать время не в хронологической его вертикали, а горизонтально и при этом метафизически, как бы расширяя зримые границы мира.

Одним из событий фестиваля стал спектакль Disabled Theatre Жерома Беля, который он поставил в цюрихском театре HORA с профессиональными актерами, но умственно отсталыми. У многих из них — синдром Дауна. Спектакли с участием актеров-инвалидов и в нашей стране в последнее время тоже перестали быть редкостью, но Бель создал спектакль, в котором социальная миссия не превалирует над художественной, как бывает в подобных проектах. Когда видишь актеров-даунов, рассказывающих о себе или показывающих танец, который каждый придумал по заданию режиссера, поначалу невозможно не думать о жестокости и нетолерантности общества, о ситуации изоляции, в которую неизбежно попадают такие люди, тем более в России.

Но это только поначалу … Белю удалось показать какой-то иной мир, людей с какой-то особенной свободой от мира, с каким-то своим ритмом времени, который гораздо более независим от внешних обстоятельств, так порабощающих нас. И веселиться на таком спектакле не стыдно — тут нет ситуации «зоопарка», тут зритель скорее смеется, во-первых, преодолевая изначально присущий «нормальному» человеку страх и настороженность по отношению к инвалидам, а во-вторых, ощущая радость открытия и восхищаясь этой естественной силой без всякого напряжения. Этот спектакль не поучает, не вселяет вину и чувство социальной ответственности, не внушает банальную и бесполезную мысль о том, что стыдно страдать, когда есть те, кому гораздо сложнее жить. Он просто наполняет тебя какой-то небывалой витальностью.

В Авиньоне стоит побывать хотя бы один раз, чтобы не только увидеть первоклассные спектакли, но в первую очередь постичь его атмосферу, которая складывается из напряженной фестивальной жизни, полной событий, из случайных встреч и разговоров. По дороге в красивейший Карьер де Бульбон, где знаменитый хореограф Шеркауи под звездным небом показывал свой новый спектакль «PUZ/ZLE», театралка из Руана рассказывала мне о незабываемом впечатлении — спектакле Питера Брука «Махабхарата», который показывали здесь в середине 1980-х. А на автобусной остановке рядом с Гимназией Поля Гира, где экспонировалась выставка о мытарствах африканских гастарбайтеров в Европе, я встретила пожилую даму, и мы поделились впечатлениями о спектакле Саймона Макберни «Мастер и Маргарита». Потом поговорили о политике, и вдруг оказалось, что она — бывшая балерина, объехала полмира, много раз бывала в СССР, выступала в Большом театре с Владимиром Васильевым и Екатериной Максимовой …

Вот так в Авиньоне можно почувствовать, что мир, оказывается, очень маленький и на всех его перекрестках можно встретить «своих». 

© Текст: Анна Банасюкевич