Альмар. Пьеса

Источник

Пьеса в двух актах

Действующие лица:

Альберт Эйнштейн, 66 лет

Маргарита Конёнкова, 49 лет

Акт первый

Принстон, США.

Конец августа 1945 года. Поздний вечер.

Двухэтажный небольшой дом — «гнездышко», как его называет проживающий здесь Альберт Эйнштейн. Первый этаж: большая, на всю сцену, комната — это и прихожая, и кабинет, и гостиная. У окна письменный стол, беспорядочно заваленный бумагами, папками. Рядом черная школьная доска, на ней наполовину стертые формулы, графики. Тут же маленький столик с курительными трубками. У стены полукруглый диван. В глубине сцены лестница на второй этаж, там спальня. Слева две двери — на кухню и в ванную. Справа выход на улицу, в сад. У входной двери вешалка, большое овальное зеркало.

Сейчас Эйнштейн находится один в доме. Он спит в кресле посередине комнаты — небритый, неухоженный, в махровом халате не первой свежести. Вокруг кресла раскиданы газеты, журналы — похоже, он уже много дней не убирал прочитанное. На газетах стоит телефонный аппарат, от него к стене у письменного стола тянется длинный запутанный провод.

Эйнштейн спит неспокойно, ворочается, дергается, выкрикивает: «Нет, нет!» Голова падает на грудь, он нервно водит пальцами рук по своим длинным, слипшимся волосам.

Раздается короткий звонок в дверь.

Эйнштейн приоткрывает глаза — закрывает обратно. Продолжает дергаться, ворочаться. Звонок не повторяется, слышно, как ключом снаружи открывают дверь.

С большой дорожной сумкой в руках, в мокром плаще, с мокрым зонтиком входит Маргарита — красивая высокая женщина, выглядит моложе своих лет. Она сразу обращает внимание, что Эйнштейн спит неспокойно, дергается, что-то выкрикивает. Маргарита на ходу выпускает сумку из рук, скидывает на пол мокрый плащ и быстро подходит к Эйнштейну. Смотрит на его жалкий вид, наклоняется к нему, принюхивается к слипшимся волосам. Отстраняется: от Эйнштейна плохо пахнет.

МАРГАРИТА (негромко). Аль… Аль… Альберт… Альберт…

Эйнштейн не реагирует. Повернулся шумно в другую сторону, халат раскрылся, обнажив белую майку на довольно еще крепком теле и темные домашние брюки, из которых торчат босые ноги.

МАРГАРИТА (решительно заходит за спинку кресла, прямо над головой Эйнштейна громко, по-солдатски). Альберт Германович, подъем! Встать!

Эйнштейн вскакивает – лицо затравленное, глаза дикие. Перед собой никого не видит. Обернулся назад, увидел Маргариту.

ЭЙНШТЕЙН. Откуда ты знаешь, как звали моего отца?

МАРГАРИТА. Мы десять лет знакомы, Альберт. От кого-то услышала. Скорей всего, от тебя... На кого ты кричал во сне?

ЭЙНШТЕЙН. Мар, мне очень плохо, я боюсь засыпать. Меня мучает жуткий сон.

МАРГАРИТА. Что за сон... Что тебе снится?

ЭЙНШТЕЙН. Второй город, на который бросили бомбу, как называется? Не могу запомнить.

МАРГАРИТА. На-га-са-ки. Первую бомбу бросили на Хиросиму, вторую – на Нагасаки. Написать тебе на доске?

Эйнштейн кивает.

МАРГАРИТА (подходит к доске, берет тряпку). Можно стереть?

Эйнштейн кивает.

Маргарита стирает всё с доски, мелом пишет большими буквами:

ХИРОСИМА — 6 АВГУСТА,

НАГАСАКИ — 9 АВГУСТА

ЭЙНШТЕЙН. А сегодня какое число?

МАРГАРИТА. Сегодня двадцать третье августа.

ЭЙНШТЕЙН. Вот с девятого по двадцать третье... четырнадцать суток, когда бы я ни уснул — днем, ночью, мне снится один и тот же мерзкий сон. Я стараюсь не спать, но совсем не спать я не могу.

МАРГАРИТА. Что тебе снится? Ты всегда спишь спокойно, даже чуточку улыбаешься во сне.

ЭЙНШТЕЙН. Летит самолет. Из самолета выпадает бомба. Медленно, на парашюте, падает. Я во сне знаю, что это атомная бомба, внизу Япония. Потом она увеличивается, крупный план, и оказывается, что внутри бомбы лежу я, голый... С одной стороны из бомбы высунулась моя голова, с летящими волосами, с другой стороны — голые волосатые ноги, в этих тапочках (показывает на тапочки на своих ногах), а внизу из корпуса, торчит, извини, мой обрезанный член. Но он гораздо толще и длинней, чем в натуре. Как у лошади. При этом я внутри бомбы поначалу чувствую себя прекрасно: веселый, смеюсь, хохочу. Ты знаешь, как они назвали эти бомбы?

Маргарита качает головой — не знает.

ЭЙНШТЕЙН. На Хиросиму которую бросили — «Малыш», а которую на (взглянул на доску) Нагасаки — «Толстяк». Мне снится как бы «Толстяк». Бомба падает, взрыв! Я одновременно кричу и распадаюсь, разлетаюсь на миллион мелких кусочков. Образуется огромный гриб из пыли, дыма и кусочков меня. Вдруг все исчезает, конец фильма. И тут же начинается сначала: опять бомба выпадает из самолета, летит вниз, я во сне знаю, что внизу Япония... И это каждую ночь непрерывно: кончается — начинается, кончается — начинается. (Он поднимает с пола ее плащ, относит на вешалку.) Я боюсь заснуть. Будь жив Фрейд, я бы позвонил ему, он бы посоветовал, как избавиться…. Когда мой сыночек сошел с ума, ему было пятнадцать лет, я уже был женат на Эльзе. Я обратился к Фрейду, он велел немедленно класть в клинику, сам позвонил, говорил с главным врачом... Через три месяца Эдуарда отпустили домой. Но потом опять. Он и сейчас в этой клинике. Я тебе, кажется, говорил?

Маргарита качает головой — не говорил.

ЭЙНШТЕЙН. Ночью звонила Милева из Цюриха, разбудила. Кричала на меня... После смерти Эльзы она как бы стала снова моей женой на расстоянии. Но я был ей благодарен — оторвала от кошмарного сновидения. Мар, я сплю три-четыре часа в сутки, не больше... Я ожидал, ты сразу приедешь, после Хиросимы.

МАРГАРИТА. Альберт, честное слово, я не могла. Ужасные были дни... Я понимала, что тебе плохо...

ЭЙНШТЕЙН (перебивает). Не надо оправдываться. Ты здесь, это главное. Я уверен, будешь лежать рядом со мной – эта мерзость не посмеет снова присниться. Злые духи тебя боятся. Поцелуй меня.

МАРГАРИТА (делает шаг к Эйнштейну, но останавливается, ближе не подходит). Принеси зеленый таз, он на веранде, я тебе голову помою. Ты в таком виде ходил в институт?

ЭЙНШТЕЙН. Я никуда не ходил.

МАРГАРИТА. Сестра еще в больнице?

ЭЙНШТЕЙН. Она умирает. Сегодня утром, когда ты позвонила, что приедешь, ты не представляешь, как я обрадовался... я заплакал. Написал стихотворение. (Улыбается.)

МАРГАРИТА. Прочитай.

ЭЙНШТЕЙН. Потом.

МАРГАРИТА. Альберт, ты когда-то мне сказал, что самая большая беда в этом мире – это глупость умных людей. Прости меня, ты сейчас в этой роли. Тебе все это снится... потому что ты считаешь себя виноватым... в том, что произошло в Японии.

Эйнштейн напрягся, но молчит.

МАРГАРИТА. Ведь все было при мне, я — свидетель. Вот за этим столом (показывает на письменный стол) ты и Сцилард в октябре 1939 года писали Рузвельту письма насчет бомбы, вы боялись, что Гитлер сделает бомбу раньше... и подчинит себе весь мир. Поэтому ты настаивал, чтобы здесь быстрее начали делать. Того, что произошло сейчас с Японией, никто предположить тогда не мог. Вы были уверены, что у Гитлера будет эта бомба и надо его опередить. Ты ни в чем не виноват.

ЭЙНШТЕЙН. Мар, я прошу тебя, оставим сейчас эту тему. Ладно?

МАРГАРИТА. Ты скажи это себе, а не мне.

ЭЙНШТЕЙН. Мар, эти бомбы, к появлению которых я имею прямое отношение, уничтожили двести тысяч японцев... ни в чем не повинных...

МАРГАРИТА. Это большая беда, но ты за это никакой ответственности не несешь.

ЭЙНШТЕЙН (раздраженно, резко). Замолчи!

МАРГАРИТА. Я вижу, ты не рад, что я приехала?

ЭЙНШТЕЙН. Не рад, что рад! Я знаю, что тебе мешало приехать ко мне сразу после Хиросимы. Он живет в Нью-Йорке?

МАРГАРИТА. Кто он?

ЭЙНШТЕЙН. Капитан.

МАРГАРИТА. Какой капитан?

ЭЙНШТЕЙН. Капитан, который хромает слегка — он уезжал из Принстона в одном купе с тобой. Небрежно мазнул глазами по моему лицу и сразу на тебя глаз положил, я видел. И ты ему ответила твоим особым взглядом – «я свободная женщина» — точно таким же взглядом ты на меня посмотрела, когда мы первый раз приехали с Эльзой к вам в Нью-Йорк... в тридцать пятом году.

Маргарита хохочет.

ЭЙНШТЕЙН. Хромые, они очень страстные в постели. Моя первая жена, Милева, прихрамывала... Я называл ее «неистовая сербка»...

МАРГАРИТА. Во-первых, это был не капитан, а полковник.

ЭЙНШТЕЙН. Не знал, что ты разбираешься в чинах американской армии...

МАРГАРИТА. Во-вторых, он не мазнул по твоему лицу, а сразу узнал тебя и растерялся. Он инженер-полковник, он знает, что такое теория относительности. Ты для него святыня, а когда он увидел, что святыня, прощаясь, запросто чмокнула меня два раз в щечку и один раз в ухо — я повернула голову в это время, и ты попал в ухо, — он все понял и относился ко мне с большим почтением, нес мою сумку, когда мы выходили из вагона. А меня встречал Конёнков, я его представила полковнику — мой муж, и ошеломленный полковник буквально убежал: в течении двух часов он увидел Эйнштейна, любовницу Эйнштейна и мужа любовницы Эйнштейна. Теперь ему есть что рассказывать всю оставшуюся жизнь. А в-третьих – да, я разбираюсь в чинах американской армии, потому что я живу в этой стране почти двадцать пять лет, с двадцать второго года. А в-четвертых, я просто счастлива, что наконец-то ты познал чувство ревности. Мы с тобой два раза в разные годы смотрели «Отелло» и оба раза ты кричал: «Я не понимаю, за что он ее убил»... Так бы и умер, не познав одно из важнейших человеческих чувств.

ЭЙНШТЕЙН (улыбается). Поцелуй меня!

Маргарита не хочет его целовать.

ЭЙНШТЕЙН. Ты не представляешь, что со мной было. Взрываются две атомные бомбы, которые появились в Америке, потому что я написал Рузвельту письмо, по моей вине... начинается новая трагическая эра в истории человечества, а я в это время переживаю по поводу того, что какой-то капитан, который оказался полковником, в дешевой привокзальной гостинице снимает с тебя платье через голову. Эта картинка все время торчала перед моими глазами.

МАРГАРИТА. Альберт, ты никогда не замечаешь, во что я одета. Я уже года три ношу в основном брюки, а в поезде — всегда.

ЭЙНШТЕЙН. В том-то и дело — да, не замечаю. Но тогда откуда вдруг влетела в меня дикая ревность? Ответ один: я старею, я теряю уверенность в себе как мужчина. Поэтому чувство ревности оказалось мощнее чувства моей вины...

МАРГАРИТА. Опять «чувство вины». В чем ты виноват? В чем?

ЭЙНШТЕЙН. В том, что я думал только о Гитлере... Надо было думать, что произойдет, если в Германии не сделают бомбу, а здесь сделают. Как и произошло на самом деле. Я должен был добиться, чтобы Соединенные Штаты приняли документ, в соответствии с которым они обязуются не применять атомное оружие, если таким оружием никто кроме них не обладает в мире. Но я этого не сделал. Я даже не заикнулся на этот счет. И теперь у Трумэна свободные руки!

МАРГАРИТА. Почему ты этого не сделал?

ЭЙНШТЕЙН. Потому что я действовал, как испуганный обыватель, а не как ученый. Я не знал точно, я лишь предполагал, что в Германии бомба уже делается. Я не имел права настаивать, чтобы здесь немедленно начались работы, я обязан был рассмотреть все возможные варианты и опасности каждого варианта. Если бы я в свое время поступил так, как я сейчас говорю, атомной бомбы сегодня на свете не было. Хиросима и (смотрит на доску) Нагасаки были бы целы.

МАРГАРИТА. Когда в прошлом году стало точно известно, что у Гитлера бомбы нет и не будет, ты написал письмо Рузвельту, ты требовал немедленно остановить работу над бомбой. И что? И ничего!

ЭЙНШТЕЙН. Рузвельт уже был тяжело болен, я думаю, ему не прочитали мое письмо. А Трумэн наплевал на мое письмо.

МАРГАРИТА. Трумэн ладно... Я была свидетелем, как ты говорил с Оппенгеймером, ты считал, что он, как руководитель проекта, учитывая потенциальные опасности появления атомной бомбы, имеет право своей властью остановить работы. Он кричал: «Уже затрачено столько сил, столько таланта, столько денег... Через месяц намечены испытания!» Я считаю, Альберт, ты сделал все, что было в твоих силах. Твоя совесть чиста!

ЭЙНШТЕЙН (Маргарита хочет еще что-то сказать, но он резким движением руки пресекает ее). Моя совесть нечиста. Но говорить сейчас об этом не имеет смысла. Лучше поцелуй меня.

МАРГАРИТА. Принеси таз, я помою тебе голову.

Эйнштейн пытается обнять ее, она отстраняет его.

МАРГАРИТА. Принеси таз.

Эйнштейн отправляется за тазом.

МАРГАРИТА (вдогонку). Табуретку захвати!

Эйнштейн скрывается.

Маргарита опускается на стул, лицо ее становится озабоченным, тяжелым, она закрывает лицо руками и сидит с закрытым лицом, пока Эйнштейн не возвращается с зеленым тазом и табуреткой. Он ставит таз на табуретку.

ЭЙНШТЕЙН. Я собирался тебя встретить, приготовил резиновые сапоги, большой зонт (показывает рукой — у вешалки стоят сапоги, зонт), хотел уже вызвать такси — в это время позвонила твоя подруга...

МАРГАРИТА. Какая подруга?

ЭЙНШТЕЙН. Ну, жена Оппенгеймера.

МАРГАРИТА. Кэтрин?

ЭЙНШТЕЙН (кивает). Голос взволнованный, плачет, просит поговорить с Оппи — он в жутком состоянии, она боится, что он покончит с собой. Я сказал: «Сейчас не могу, должен поехать на станцию, встретить Маргариту». Она начала умолять — если не успею встретить, она тебе объяснит, почему так вышло, извинится перед тобой. Не дала положить трубку. Оказывается, Трумэн несколько дней назад устроил прием в Белом доме по случаю капитуляции Японии, по существу, в честь успешного применения нового оружия. Оппи, как отец бомбы, естественно, был приглашен.

МАРГАРИТА. Тебя не позвали?

ЭЙНШТЕЙН. Слава богу, что не позвали. Короче говоря, на этом празднике в честь атомной бомбы чуть ли не первому предоставили слово Оппенгеймеру. Оппи произнес мрачную речь. Фактически устроил скандал. Испортил праздник. Кричал на весь Белый дом: «Я проклинаю свой ум, я проклинаю мой мозг, которые это сделали! Надо не праздновать, а молиться, чтобы никогда ничего подобного не повторялось!». Помощник Трумэна хотел вызвать скорую: решили, что он сошел с ума. Кэтрин с трудом увела Роберта. Теперь он в тяжелом состоянии — с одной стороны, из-за того, что сделал бомбу, с другой — из-за того, что устроил скандал в Белом доме. Боится, что ему откажут в обещанном назначении на высокую должность. Он говорил непрерывно. Не давал слово вставить. Несколько раз повторил: «Я не хочу жить». Я боялся, что если прерву его, внезапно закончу разговор, он зайдет в другую комнату и застрелится. Это длилось больше часа. Я изнемог. Рухнул в кресло и уснул. Тут же явился этот мерзкий сон.... Я обещал Кэтрин, что мы с тобой завтра поедем к ним. От тебя исходит покой сибирских лесов. Они будут рады. Ты себе не представляешь, как я был зол на тебя. Приготовил несколько гневных монологов. Я не понимал, как ты могла не приехать. Приехала — все забыл, все простил.

Маргарита принимает комплимент как должное.

ЭЙНШТЕЙН. Я обещал, что ты сваришь русский борщ, которым ты их угощала в прошлом году, когда они приезжали ко мне. Кэтрин пробовала сама приготовить твой борщ, у нее ничего не вышло...

МАРГАРИТА. Альберт, я не смогу поехать.

ЭЙНШТЕЙН (удивленно). Почему?

МАРГАРИТА. Я завтра утром должна вернуться в Нью-Йорк.

ЭЙНШТЕЙН. Ты что, приехала на одну ночь?

МАРГАРИТА. Да.

ЭЙНШТЕЙН. Что за ерунда! Ты никуда утром не уедешь! Почти месяц тебя не было, и ты приехала на одну ночь? Кто тебя ждет в Нью-Йорке?

МАРГАРИТА. Меня ждут дела, которые без меня не будут сделаны.

ЭЙНШТЕЙН. Какие дела, что ты несешь? Полковник?

МАРГАРИТА. Аль, я не просто приехала ненадолго. Все гораздо хуже.

ЭЙНШТЕЙН. Что хуже... Что хуже?!

МАРГАРИТА. Я приехала с тобой попрощаться. Мистер Конёнков и я возвращаемся в Россию... в Москву.

ЭЙНШТЕЙН. Не понял. (Кричит.) Я ничего не понял!

МАРГАРИТА. Мой муж, мистер Конёнков, как ты его называешь, решил вернуться на родину. В Россию. Пароход отплывает из Сиэтла второго сентября.

Эйнштейн внимательно посмотрел на Маргариту, подошел к столику с трубками. Там стоял низенький стульчик, он присел на этот стульчик, взял одну из трубок.

ЭЙНШТЕЙН. Почему я узнаю об этом только сейчас?

МАРГАРИТА. Я тебе говорила несколько раз, ты пропускал мимо ушей: он всю войну писал Сталину ободряющие письма. Отправлял через посольство. В самый трудный момент, зимой сорок второго, собирал деньги для Красной армии, молился за ее успех. Предсказал победу над Гитлером: май сорок пятого. Все это я тебе говорила. Он написал Сталину, что хочет вернуться. Просил помочь перевезти его работы. Но ответа не было, он уже и не надеялся. Вообще стал сомневаться, что его письма показывают Сталину. И вдруг, я была в это время у тебя, приезжает к нему советский консул. «Товарищ Сталин распорядился зафрахтовать пароход для перевозки ваших скульптур до Владивостока. Пароход уже стоит в Сиэтле. Отъезд через две недели. От Владивостока до Москвы вам будут выделены вагоны». Он сразу мне позвонил сюда. Поэтому я тогда уехала.

ЭЙНШТЕЙН. Мне ты тогда назвала совсем другую причину... срочного отъезда...

МАРГАРИТА. Я была уверена, мне удастся его убедить... чтобы отказался. Или переложил хотя бы на полгода. Он даже слушать не хочет. Гордится, что сам Сталин велел зафрахтовать пароход. Уже позвонил всем знакомым в Нью-Йорке, устраивает прощальный банкет двадцать девятого. Бросить его одного я не могу. Он старый, больной…

ЭЙНШТЕЙН. Он старше меня всего на пять лет.

Эйнштейн хмуро пыхтит трубкой. Маргарита смотрит на него и, словно считывая с его лица немые вопросы, отвечает на них.

МАРГАРИТА. Он не совсем в своем уме. Стал членом какой-то секты русских староверов. Оказывается, есть такая в Нью-Йорке. Почти каждый день ему мерещатся космические видения, перестал работать. Бросил недоделанными несколько заказов, пришлось вернуть полученные авансы. (Помолчав.) Я была девчонкой, сошлась с ним из любопытства ко всему тому, что его окружало. Я послужила моделью для нескольких замечательных его работ. Ты их видел. Благодаря ему я попала в круг самых знаменитых людей России: Есенин, Мейерхольд, Таиров, Маяковский, Рахманинов, Шаляпин. Только благодаря ему я познакомилась с тобой. Я была диковатой провинциалкой из маленького сибирского городка. Статная фигурка, милая улыбка. Он влюбился в мои руки. Он любил меня как натурщицу больше, чем как женщину. С годами превратился в бдительного старика-ревнивца. Но по-человечески я в большом долгу перед ним. Он из меня сделал человека. Двадцать три года назад он меня привез сюда, я его должна отвезти обратно. Я не могу ему сказать: «Извини, детка, я с тобой не поеду».

ЭЙНШТЕЙН. Изменять ему десять лет ты могла, а сказать не можешь?

МАРГАРИТА. Это разные вещи. Ты тоже изменял Эльзе, но ты же не переставал быть ее мужем, пока она была жива. У него никого нет, кроме меня.

ЭЙНШТЕЙН. А у меня кто есть? Что у меня есть?

МАРГАРИТА. Ты окружен обожающими тебя людьми. У тебя есть сестра, два сына. Один скоро получит кафедру в Калифорнии. (Вдруг достает из заднего кармана брюк визитную карточку. Протягивает Эйнштейну.) Хорошо, что вспомнила. Это карточка советского консула, он нам помогает, и когда узнал, что я еду к тебе, попросил передать. Он мечтает встретиться с тобой. Просит разрешения через какое-то время после того, как мы уедем, тебе позвонить.

ЭЙНШТЕЙН (бросает карточку на стол, даже не взглянув. Решительно подходит к телефону, снимает трубку, набирает номер). Такси? Мерсер-стрит, 112, восемь утра, на станцию. Спасибо.

МАРГАРИТА. Куда ты собрался?

Эйнштейн не отвечает. Сбрасывает халат, ему жарко, остается в майке и домашних штанах. Набирает другой номер.

ЭЙНШТЕЙН (в трубку). Кэтрин, надеюсь, вы еще не спите? Подождите с благодарностями, Кэтрин, это еще не конец этой истории... Роберт может взять трубку? (Ждет.) Роберт, я рано утром собираюсь в Нью-Йорк. Вы не против, если я за вами заеду? Поехать со мной в одно место — мне предстоит сложный разговор с одним человеком, я хочу быть не один. Нет, нет, вы не будете присутствовать при разговоре, просто я хочу, чтобы он знал, что вы поблизости. Спасибо, если не трудно, продиктуйте мне адрес. (Записывает.) Спасибо. В десять я за вами заеду... Роберт, не надо сейчас — после моей встречи мы с вами спокойно... Роберт, не обижайтесь, но кто не хочет жить, тот не живет! Мы обязаны жить — мы обязаны объяснить миру, что произошло. Почему произошло. Какие последствия ждет род человеческий в связи с этой бомбой. Что можно, что нужно сделать, чтобы предотвратить более страшные вещи… В конце концов, я несу бо́льшую ответственность, чем вы. Если бы я не ходатайствовал, не писал Рузвельту, ничего бы не было. В десять я у вас буду.

Маргарита догадалась, куда собрался поехать Эйнштейн, она очень взволнована.

МАРГАРИТА. Альберт, не делай этого, не смей! Я запрещаю тебе встречаться с моим мужем. Ты не имеешь права. Он не будет с тобой разговаривать.

ЭЙНШТЕЙН (подходит к Маргарите, берет ее дрожащие руки, негромко, ласково). Мар, успокойся. Я ничего дурного не сделаю. Мне приходилось иметь дело с людьми при самых сложных обстоятельствах. Я надеюсь, после нашего разговора мистер Конёнков сам тебе скажет: оставайся. Может быть, мне удастся его убедить, что и ему не следует спешить. В Москве хлеб выдают по карточкам. Люди живут очень тяжело.

МАРГАРИТА. Он посчитает, что я тебя подослала. Я не хочу, чтобы он так думал. Я не хочу! Ты не имеешь права вмешиваться в мои отношения с мужем. Я ему сказала, что поеду с ним, и я этому слову не изменю. (Помолчав.) У него в мастерской валяются куски гранита, он разломает тебе голову. Или после того, как ты уйдешь, сам повесится, у него в мастерской очень удобно вешаться. Свисают с потолка цепи, канаты...

ЭЙНШТЕЙН. Мар, это тебе кажется, что ты должна, ты ему нужна. Знаешь, кем ты для него будешь в Москве? Ежедневным, ежечасным напоминанием, как он был унижен. В течение многих лет! О чем многие люди знали — ему не говорили, но знали. Об этом и в Москве скоро узнают. Может быть, уже знают. Тем, что ты поедешь, ты навешиваешь на него огромную тяжесть. Я поговорю с ним очень корректно, я не задену его достоинства человеческого.

МАРГАРИТА. Ты не знаешь его. Ему надо, чтобы я была с ним. Он ждет не дождется, когда мы окажемся лицом к лицу. Чтобы он мог мне каждый день напоминать, какая я неблагодарная дрянь. Он жаждет мести. Он не лишит себя этого удовольствия.

ЭЙНШТЕЙН. Зачем же ты с ним едешь?

МАРГАРИТА. Он терпел, теперь я буду терпеть. Моя очередь. Я не могу его бросить одного.

ЭЙНШТЕЙН. Мар, послушай меня. Ты полюбила свою идею поехать с мужем, которого ты не любишь, который тебя ненавидит, но перед которым у тебя, как тебе кажется, есть какой-то невероятный долг, и ты призвана высшими силами его исполнить. Ты просто сейчас не видишь всю нелепость этого шага.

МАРГАРИТА. Надо было раньше думать, если я тебе так дорога и если ты такой умный. Восемь, семь лет назад ты мог сделать так, чтобы мне теперь не нужно было уезжать. Ты не сделал.

На лице Эйнштейна резко проступает скука.

ЭЙНШТЕЙН. Что я не сделал? Не сделал тебя моей женой?

МАРГАРИТА. Да… Да!

ЭЙНШТЕЙН. Ты никогда не…

МАРГАРИТА (перебивает). Альберт Германович Эйнштейн, вам не к лицу! Зачем вы темните? После смерти Эльзы я была уверена, что ты скажешь: разводись со своим скульптором, мы поженимся. Я даже боялась, что ты сразу мне это предложишь, через несколько дней после похорон. Поэтому я три месяца к тебе не приезжала. Ты требовал, просил, слал телеграммы: приезжай, приезжай. А я не хотела, чтобы твоя сестра, твои друзья считали, что я наглая русская бабища, которая обрадовалась, что умерла Эльза, и спешит занять ее место. Но когда я наконец приехала к тебе, ты был рад, по-моему, даже счастлив, но никаких предложений не сделал. А я настолько была уверена, приехала с большой-большой сумкой, вот с этой (показывает на сумку, с которой сейчас приехала), приехала надолго. В поезде я придумала нам общее имя — соединила Альберта и Маргариту…

ЭЙНШТЕЙН (улыбаясь). А разве Альмар ты придумала? По-моему, это я придумал.

МАРГАРИТА. Не все на свете вы придумываете, Альберт Германович. Ты сейчас прикидываешься, хитришь. (Эйнштейн беспомощно развел руками.) Ты прекрасно помнишь, что Альмар придумала я. Я хотела, чтобы наши жизни соединились так же, как я соединила наши имена. Но ты посчитал… большего, чем любовница, я не заслуживаю.

ЭЙНШТЕЙН. Между прочим, Альбертом Германовичем ты не первая меня называешь.

Маргарита пожимает плечами: ей не нравится, что Эйнштейн переводит разговор на другую тему.

ЭЙНШТЕЙН. Я разве тебе никогда не рассказывал, как я собирался эмигрировать в СССР?

МАРГАРИТА. Первый раз слышу.

ЭЙНШТЕЙН. У меня работал ассистентом замечательный математик — Яша Громмер, родом из Белоруссии. До двадцати шести лет он изучал талмуд, готовился стать раввином, и вдруг все бросает, приезжает в Германию и через два года защищает блестящую докторскую диссертацию по математике. Мы вместе написали несколько статей. В двадцать восьмом году, почуяв рост нацизма в Германии, он возвращается на родину. Я написал ему рекомендацию, он стал профессором Минского университета, получил квартиру, счастлив! И когда в тридцать третьем сжигали мои книги и я понял, что надо из Германии бежать, я ему написал — не могу ли я тоже переехать в Минск, там продолжать свою работу. Ректор Минского университета передал мое письмо руководству Белоруссии, оттуда переслали в Москву. Яша был уверен – мы скоро с Эльзой приедем в Минск, и он уже называл меня в письмах Альберт Германович. Эльза подхватила, кричала: «Альберт Германович, обедать! Альберт Германович, к телефону!» Но в Москве мне отказали. Будто бы Сталин сказал: «Пусть этот сионист играет на скрипке в Берлине». Я был тогда очень огорчен. Но теперь я понимаю, почему Сталин отказал — он не хотел помешать нашей встрече с тобой.

Маргарита слушала невнимательно — всем своим видом она показывает, что не поняла, что помешало бы им встретится, вообще о чем речь.

ЭЙНШТЕЙН. Если бы Сталин тогда дал добро и я оказался в Минске, мы бы с тобой никогда не встретились. Понятно?

Маргарита равнодушно кивает: поняла.

ЭЙНШТЕЙН. А ты теперь вдруг оставляешь меня.

МАРГАРИТА. Ты сам виноват.

ЭЙНШТЕЙН (почти кричит). Я вообще не собирался жениться! Ни на ком! Никогда! У меня были две жены, обе были несчастны. Обеим я беспощадно изменял. Они это знали, страдали, меня угнетало, что я такой бессердечный. Первая жена, ты знаешь, еще жива. Живет в Цюрихе. Прошла тысяча лет, в свое время я перевел на ее имя всю денежную часть Нобелевской премии, я это обещал, когда мы разводились, и я это сделал, а она до сих пор сводит со мной счеты…Считает, я виноват в том, что Эдик сошел с ума. Если бы не развод, этого не было бы. Не знаю, может, она права! Не знаю!.. Эльза поседела через два года после того, как вышла замуж за меня. Я не хочу больше быть преступником. Напротив, мне казалось, что мы с тобой… нам хорошо, мы свободные люди. Да, я тогда понимал, что ты хочешь переехать ко мне... поэтому придумала Альмар. Это было заметно окружающим. Мне сестра говорила: она хочет замуж за тебя. Но я не хотел жениться. Ну не хотел! Возможно, если бы ты поставила вопрос ребром, я бы отступился. Не знаю. Мне казалось, в какой-то момент ты тоже поняла, что нам лучше не терять свободу. Взаимозависимость независимых — об этом можно только мечтать. Это бывает так редко. Я другого такого случая просто не знаю.

МАРГАРИТА. Аль, можно я тебе объясню, почему я, мое поведение столько лет тебе по душе?

ЭЙНШТЕЙН. Ну… ради Бога.

МАРГАРИТА. У тебя на столе всегда стоит тарелка с помидорами, да? (Показывает — в углу стола действительно стоит тарелка с красными помидорами.)

ЭЙНШТЕЙН (удивленно разводит руками). Да.

МАРГАРИТА. Ты очень любишь помидоры, часто сам выбираешь их в лавке. Однажды я тебя спросила: «Альберт, почему ты так любишь помидоры?»

ЭЙНШТЕЙН. Когда? Я этого не помню!

МАРГАРИТА. Ты тогда ответил: «С помидорами нет никакой возни, две секунды подержал под краном — и кушай».

ЭЙНШТЕЙН. Правильно! Удобно, просто, быстро! И вкусно!

МАРГАРИТА. Так вот я для тебя — помидор. Позвонил — я приехала, не нужна — уехала, а если не уехала, сижу тихо, никогда не обижаюсь, что ты не уделяешь мне внимания... на твое драгоценное время не посягаю. Удобно, просто, быстро!

ЭЙНШТЕЙН. Во-первых, да, это так. И это замечательно! До того как мы с тобой встретились, у меня на женщин уходило слишком много времени. Каждый раз надо было ухаживать, угощать, уговаривать, обманывать жену, успокаивать ее ревность... На ревность моих жен уходила уйма времени! Во-вторых, это не только так. Если бы было только так, я бы не собирался сейчас говорить с твоим мужем.

МАРГАРИТА. Ну правильно, я еще вкусная...

ЭЙНШТЕЙН (смеется). Я сейчас прочитаю тебе стихи, которые сочинил утром. Прочитать?

МАРГАРИТА (без энтузиазма). Прочитай.

ЭЙНШТЕЙН (молчит, потом читает).

Вот уже десять лет

ты каждую ночь другая,

я ощущаю себя персидским вельможей,

хозяином большого гарема,

состоящим из одной тебя.

Стихи тронули Маргариту, она даже немножко растерялась.

МАРГАРИТА (подходит к Эйнштейну, обнимает, целует в губы, сквозь нахлынувшие слезы.) Прекрасные стихи.

ЭЙНШТЕЙН (обнимает ее, успокаивает). Помидор, ты никуда не уедешь. Утром я поеду с тобой в Нью-Йорк, мы явимся к мистеру Конёнкову вдвоем. Я собирался ехать один, но это неправильно. Мы оба перед ним виноваты, оба опустимся на колени. Но говорить буду только я. Я ему расскажу все как есть. Как все происходило между нами. Я уверен, он нас простит и благословит, простит и благословит. Он замечательный человек, великий скульптор. Он не может не проникнуться.

МАРГАРИТА (освобождается от его объятий). Ты его только унизишь, больше ничего. Явился просить у мужа руки жены! Я не допущу этого. Ты ни разу за эти годы не поинтересовался — как мне там живется, в Нью-Йорке. Я не слышала от тебя: если тебе там плохо, переезжай ко мне. А он за все эти годы ни разу не сказал: живешь с другим человеком, убирайся. Он обвинял во всем меня, только меня! А тебя продолжал уважать, несмотря ни на что. Когда в тридцать пятом году университет заказал ему твой скульптурный портрет и вы с Эльзой должны были к нам приехать познакомиться, ты не представляешь, как он волновался, готовился к вашему посещению. Заставил меня купить два пылесоса, тогда появились какие-то новые пылесосы, вызвал двух женщин, они мыли, чистили, подкрашивали, вылизывали — как же, сам великий Эйнштейн к нам пожалует. Он был готов даром сделать работу. Университет предложил, в сущности, гроши, он сразу согласился. Через каких-то знакомых в Принстоне он навел справки, что вы любите, едите ли некошерное, какие блюда, какие напитки, какие фрукты, какой кофе. Мистер Конёнков, как ты его называешь, волновался как мальчишка. Он в то время крепко выпивал, но перед вашим посещением несколько дней в рот не брал. А ведь он тоже не мальчик — русский Роден.

ЭЙНШТЕЙН. Недаром волновался…

МАРГАРИТА. Ладно, это уже другая история. Я прошу тебя: ни в коем случае ты не должен с ним встречаться. Мы уезжаем, и, пожалуйста, дай нам возможность уехать спокойно. Мне придется еще многие годы существовать с ним рядом, пожалуйста, считайся с этим. Ты опоздал.

ЭЙНШТЕЙН. У вас в России жил один мудрейший раби... Нахман из Браслава. Я читал его книгу, он говорил: «Если можно все испортить, значит, можно все исправить». Пока мы живы, ничего не поздно. Просто у тебя в душе сейчас все смешалось, перепуталось. Мы с тобой потихонечку все распутаем, разложим по полочкам, помоем, почистим, лишнее отбросим, и останется самое главное — я и ты. Ты только подумай: для того чтобы мы с тобой встретились, в мире должны были произойти планетарные катастрофы: в России — революция, к власти пришел Ленин, потом Сталин, начались репрессии, поэтому вы не вернулись в СССР. В Германии должен был появиться Гитлер, в Берлине на площади перед оперным театром сжигали мои книги. Я эмигрировал — оказался здесь. Какие страшные события, какие трагедии – но в результате мы с тобой встретились. История отвратительна, а жизнь прекрасна. Я завтра утром поеду к мистеру Конёнкову один. Без тебя.

МАРГАРИТА. Нет! И вдвоем — нет, и один — нет!

ЭЙНШТЕЙН. Я никогда себе не прощу, если не сделаю все, что в моих силах. Я не буду с тобой считаться. Сейчас ты не ты. Я поеду к нему и вернусь с бумагой о том, что он согласен дать тебе развод. Или я пойму, что ты действительно должна с ним поехать, и тогда ты поедешь. Всё!

МАРГАРИТА. Это тебе только кажется, Аль, что ты можешь убедить кого угодно в чем угодно. Ты никого не сумел убедить, что надо остановить работы над бомбой. Тогда нашелся только один человек, молодой физик, кажется, швед, который отказался работать у Оппи, после того как узнал, как ответили на твое письмо. А твое обращение к Сталину... в тридцать восьмом году ты просил… мы еще приложили русский перевод, который я сделала… химика из Австрии, твоего приятеля, арестовали, обвинили в шпионаже, он работал в Харькове… Тебе даже не ответили. А его расстреляли.

Выслушав спокойно Маргариту, Эйнштейн подходит к телефону, снимает трубку, начинает набирать номер.

МАРГАРИТА (подходит к нему). Кому ты звонишь?

ЭЙНШТЕЙН. Я звоню твоему мужу, надо договориться, в котором часу он готов со мной завтра встретиться.

МАРГАРИТА. Положи трубку.

ЭЙНШТЕЙН. Я у себя дома, между прочим!

Маргарита подбегает к стенке у школьной доски, одним резким движением выдергивает телефонный провод из розетки. Наматывая длинный провод себе вокруг шеи, она приближается к Эйнштейну. Он отдает ей телефонный аппарат с трубкой, а сам подходит — сначала к кушетке, там лежит его свитер, он его надевает, направляется к вешалке, надевает свое летнее длинное пальто и направляется к выходу. Маргарита, с намотанным на шее телефонным проводом, бросается к двери, перекрывает выход.

МАРГАРИТА. Куда ты собрался?

ЭЙНШТЕЙН. Позвоню мистеру Конёнкову из автомата.

МАРГАРИТА. Не надо ему звонить, дело не в нем.

ЭЙНШТЕЙН. Что значит не в нем?

МАРГАРИТА (нервно, запинаясь). Это я хочу уехать отсюда, я хочу домой. Я его уговорила написать Сталину, чтобы помогли перевезти скульптуры. Это я, я!

ЭЙНШТЕЙН. Мар, что с тобой? Я вижу по твоему лицу, ты что-то скрываешь. Ты хотела сказать что-то другое, но сама себя… испугалась. Почему ты испугалась?

МАРГАРИТА. Мне приказано.

ЭЙНШТЕЙН. Что?

МАРГАРИТА. Мне приказано уехать в Москву.

ЭЙНШТЕЙН (взглянул на нее настороженно). О боже! Тебе что, слышатся голоса? Давно? Кто тебе приказал? Мой Эдуард получал такие приказы, однажды он получил приказ убить свою мать. Он провел половину жизни в клинике. Он и сейчас там.

МАРГАРИТА. Я здорова, не беспокойся. Мне приказали не голоса, а конкретные люди.

ЭЙНШТЕЙН. Кто тебе мог…

МАРГАРИТА. Я уезжаю потому, что у меня есть муж и я должна с ним поехать. Всё!

ЭЙНШТЕЙН (долго, очень участливо смотрит на нее). Мар, несколько лет назад мне приснился сон. Ночью пришла полиция, много полицейских, человек двадцать, и тебя увели. Я обычно сны свои тебе рассказываю. А этот не рассказал.

МАРГАРИТА. Да.

ЭЙНШТЕЙН. Что да?

МАРГАРИТА. То, что тебе приснилось.

ЭЙНШТЕЙН. Это связано с Бомбой?

МАРГАРИТА. Да. Нет!

Эйнштейн подошел к окну, распахнул его, стоит у открытого окна.

МАРГАРИТА. Закрой, я простужусь.

ЭЙНШТЕЙН (закрывает окно. Взволнованный, подходит к ней). Зачем ты призналась? Что ты наделала? Ты прекрасно знаешь: я могу проболтаться! Я разговариваю во сне! Я не умею хранить секреты! Нашла кому довериться!

МАРГАРИТА. Я не могла допустить, чтобы ты встречался с мужем. Он ничего тебе не мог сказать. Он сам толком ничего не знает. Ты только разжег бы в нем нехорошие чувства.

ЭЙНШТЕЙН. Значит, он Сталину не писал? Как же выделили пароход? Ты просила?

МАРГАРИТА. Он писал. Но он был уверен, что это будет нескоро... если будет. И вдруг неожиданно — собирайтесь немедленно. Ему объяснили, что это меня нужно как можно быстрее отправить в Москву. Официальная версия: знаменитый скульптор возвращается на Родину, жена, естественно, следует за ним.

ЭЙНШТЕЙН. С каких пор ты?..

МАРГАРИТА. Успокойся, я не спала с тобой для этого. Мы не приехали сюда для этого... мы приехали в двадцать третьем году на выставку и остались. Мы познакомились с тобой в тридцать пятом, если ты помнишь, а это началось в сорок втором.

ЭЙНШТЕЙН. В сорок втором?

МАРГАРИТА. Да.

ЭЙНШТЕЙН. С Кэтрин ты подружилась…

МАРГАРИТА. С Кэтрин я подружилась потому, что она замечательный человек. Я ничего не делала только для этого.

ЭЙНШТЕЙН. В прошлом году ты просила Оппи взять на работу какого-то физика, да?

МАРГАРИТА. Нет.

ЭЙНШТЕЙН. Оппи его взял?

МАРГАРИТА. Нет.

ЭЙНШТЕЙН. Ты врешь?

МАРГАРИТА. Да.

ЭЙНШТЕЙН. Мистер Конёнков с самого начала был в курсе, что ты?..

МАРГАРИТА. Нет. В январе сорок третьего, если ты помнишь, я стала чаще и дольше у тебя оставаться. Неожиданно он устроил жуткий скандал, опрокинул одну незавершенную работу, которой очень дорожил, она разбилась. Запретил тебя посещать, причем очень резко, категорически. Мне пришлось сообщить…

ЭЙНШТЕЙН. Твоим работодателям?

МАРГАРИТА. С ним поговорили. Кто-то приезжал к нему, я не видела. После этого он унес свою постель в мастерскую и больше в мою жизнь не вмешивался.

ЭЙНШТЕЙН. А в чем, собственно, заключалась твоя задача?

Маргарита молчит, не отвечает.

ЭЙНШТЕЙН. Ты отдавала себе отчет, что ты подвергаешь риску мою жизнь, мою свободу? Никто ведь не поверил бы, что я ничего не знаю о твоей роли в моем доме.

Маргарита не отвечает.

ЭЙНШТЕЙН. Я тебя ни в чем не обвиняю, я просто хочу понять.

МАРГАРИТА. Та женщина, которая в сорок втором предложила мне этим заниматься, дала мне понять, что, если я откажусь, о моих отношениях с тобой станет всем известно. А кроме того она мне объяснила, как это важно для России. Я согласилась. Потом пыталась отказаться, но это было невозможно.

ЭЙНШТЕЙН. Почему тебя сейчас решили отозвать?

МАРГАРИТА. Не знаю.

ЭЙНШТЕЙН. Ты спрашивала?

МАРГАРИТА. Те, у кого я спрашивала, тоже не знают.

ЭЙНШТЕЙН (подошел к столу, нашел карточку, которую ему передала Маргарита). Почему этот… консул (заглядывает в карточку) Михайлов вдруг решил прислать мне карточку? Он твой шеф?

МАРГАРИТА. Наверное, как многие люди, он просто мечтает с тобой познакомиться.

ЭЙНШТЕЙН (протягивает ей карточку). Забери, скажешь, забыла передать.

МАРГАРИТА. Мне неудобно, он нам помогает с погрузкой, выделил людей. Мне неудобно… вдруг забыла.

ЭЙНШТЕЙН. Ничего. Вот забыла.

Маргарита вынужденно берет карточку, кладет в задний карман брюк.

ЭЙНШТЕЙН. Я хочу тебе задать один вопрос. Можно?

Маргарита неопределенно пожимает плечами.

ЭЙНШТЕЙН. Однажды, мы здесь, внизу, спали с тобой. (Показал на кушетку.) Рано утром ты потихонечку поднялась, тебе надо было поехать в Нью-Йорк. Ты приняла душ, оделась. Я лежал голый на спине. Спал. (Маргарита слушает очень напряженно.) Ты подошла, опустилась на колени, (показывает) вот здесь. Прошептала по-русски что-то, какие-то слова, это было похоже на молитву. Перекрестилась сама и перекрестила мой живот, нижнюю часть моего живота. И ушла. Не так. Сначала прикоснулась губами... и ушла. Я был потрясен. Я не спал, краешком глаз все видел. Это было похоже на жест невероятной женской благодарности. До сих пор я был уверен – ты не знала, что я не спал. Но сейчас усомнился. Я хочу знать, ты тогда знала, что я не спал, или не знала?

МАРГАРИТА (подходит вплотную к Энштейну). Не знала. (Кричит и бьет его по лицу.) Не знала! Не знала! Я не знала, что ты не спишь. А кроме того, это было в тридцать девятом или сороковом году. А это началось в сорок втором. (Кричит.) В сорок втором! В сорок втором! В сорок втором! Через семь лет после того, как мы познакомились! Через семь лет!

Она начинает быстро собираться: поднялась наверх, в спальню, оттуда несет охапку своих вещей: несколько пар брюк, рубашки, майки, трусики, кофту, какую-то коробку, похоже, из-под обуви — все побросала в свою просторную сумку. Натыкается на что-то в сумке. Вынимает красивую коробочку, подходит к столу, кладет коробочку на стол.

ЭЙНШТЕЙН. Это что?

МАРГАРИТА. Откроешь – увидишь. Не бомба.

Она закрывает сумку — что-то вспомнила, побежала в ванную, схватила там легкий халатик, сунула в сумку. Надевает плащ, берет сумку, зонтик, направляется к двери.

ЭЙНШТЕЙН. Подожди.

МАРГАРИТА. Что такое? Да, ключи! Извини. (Из кармана плаща достала ключи, кинула на стол. Снова направляется к двери.)

ЭЙНШТЕЙН. Подожди!

Маргарита останавливается. Но не поворачивает к нему лицо.

ЭЙНШТЕЙН. Ты хотела помыть мне голову… передумала?

МАРГАРИТА (медленно, медленно, с остановками поворачивает к нему лицо, глаза мокрые). Принеси два ведра воды — горячую и холодную. Ты знаешь. Мыло...

Пока Эйнштейн ходит за водой, Маргарита снимает плащ, вешает на вешалку, относит к стенке сумку, зонтик. Вытирает слезы, старается взять себя в руки.

Процедура мытья головы у них отработана. Эйнштейн приносит ведра с водой, ставит их возле таза — в ведре с холодной водой большой ковш. Эйнштейн привычно выливает в таз сначала ведро с горячей водой. Затем, зачерпав ковш холодной воды, выливает в таз. Пробует пальцем воду, выливает в таз еще два ковша холодной воды.

Маргарита стоит у таза с опущенной головой.

МАРГАРИТА (сдерживая слезы, про себя). Я боюсь, что в Москве меня арестуют. Было несколько таких случаев — вызывали и сажали. Или расстреливали. Может быть, я до Москвы и не доеду. Меня возьмут во Владивостоке. Но не поехать я не могу, выхода нет.

Эйнштейн снимает с себя свитер, белую майку.

ЭЙНШТЕЙН. Мар, штаны тоже снять?

МАРГАРИТА. Лучше сними, у тебя всегда туда затекает…. (Подходит ближе к тазу, ждет, пока он снимет штаны.)

В одних широких трусах Эйнштейн подходит к тазу.

Маргарита, расплескивая воду из таза, моет ему голову.

ЗАНАВЕС

конец первого акта

Акт второй

Прошло несколько часов, за окном глубокая ночь. Скоро утро. На сцене та же декорация, но произошли некоторые изменения. Нет зеленого таза, ведер, кувшина. Вокруг кресла убраны газеты и журналы. Телефон на длинном проводе (провод распутан) остался на своем месте, у кресла, но с другой стороны, где ему, видимо, и положено быть. Чуть-чуть прибрано на письменно столе, туда с небольшого низкого столика временно перенесены трубки Эйнштейна. Освободившийся столик накрыт скатеркой, стоит глубокая тарелка с фруктами, плоская тарелка с нарезанным сыром нескольких сортов, две маленькие тарелочки, у каждой вилочка, ножик. Початая бутылка красного вина, два бокала, в одном из них, который принадлежит Эйнштейну, осталось вино. Самого Эйнштейна сейчас в комнате нет. Маргарита, в светлой пижаме, выходит из спальни на втором этаже, спускается по лестнице вниз.

Оказывается, Эйнштейн выходил из дома, и теперь открывается дверь с улицы и он входит. Это совсем другой Эйнштейн. Длинные седые волосы, тщательно вымытые Маргаритой, вьются, светятся, дышат, он побрился, помолодел, на нем белая рубашка, широкие домашние брюки, сандалии на босу ногу, на плечи накинут голубой тонкий плед. В правой руке трубка, которой он то и дело будет попыхивать — это он обживает, обкуривает новую трубку, подаренную Маргаритой. Выглядит бодро, доволен собой, таинственно улыбается.

ЭЙНШТЕЙН (спускающейся по лестнице Маргарита). Мар, ты не представляешь, как прекрасно в саду после дождя, звезды вымыты, блестят.

МАРГАРИТА. С деревьев на тебя не капало?

ЭЙНШТЕЙН. Капало. Примерно по три капли в минуту. Я провел в саду, (смотрит на часы на левой руке) тридцать четыре минуты, значит, на мою голову упало сто две капли. (Пощупал голову.) Макушка мокрая.

МАРГАРИТА (обнимает Эйнштейна, целует в шею). Я так рада, что оставляю тебя в полном порядке.

ЭЙНШТЕЙН. То есть?

МАРГАРИТА. То есть, во-первых, я вышвырнула из твоей головы кошмарный сон, который тебя мучил, ты спал несколько часов спокойно, чуточку похрапывал. А во-вторых, я вижу, ты принял мой отъезд как неизбежность, успокоился, и мы прощаемся, как я мечтала – с печальной радостью. Ты согласен?

Эйнштейн смеется.

МАРГАРИТА. Ты помнишь, где мы с тобой первый раз целовались?

Не помнит.

МАРГАРИТА. В ванной, у меня дома. Эльза увлеченно беседовала с мистером Конёнковым, а ты пошел вымыть руки перед обедом. А я проходила мимо ванной и зашла показать, где чистое полотенце… Помнишь?

Эйнштейн смотрит на нее так, что непонятно, помнит или не помнит.

МАРГАРИТА. Ты меня обхватил мокрыми руками и поцеловал в губы… мне пришлось по-быстрому натянуть свитерок на кофточку. Я не ожидала от тебя такой дерзости. Прошло не больше двух часов, как мы впервые увидели друг друга.

ЭЙНШТЕЙН. Я сам от себя не ожидал.

МАРГАРИТА. А теперь закрой глаза.

ЭЙНШТЕЙН. Зачем?

МАРГАРИТА. Закрой!

Эйнштейн закрыл глаза.

Маргарита быстро снимает со спинки стула черную футболку, разворачивает – на футболке золотистыми нитками вышито крупно «АЛЬМАР».

МАРГАРИТА. Открой!

ЭЙНШТЕЙН (открывает глаза). О!

Маргарита поворачивает футболку другой стороной — опять «АЛЬМАР».

ЭЙНШТЕЙН. О!

МАРГАРИТА. Я ее несколько раз искала, не могла найти. А теперь доставала свои ночнушки, и вдруг смотрю – она лежит. Я так обрадовалась! (Протягивает футболку Эйнштейну.) Надень.

Эйнштейну неохота переодеваться.

МАРГАРИТА (подходит к нему сзади — снимает с него плед, снимает белую рубашку, надевает на него футболку. Отошла на шаг, глянула на него.) Замечательно!

МАРГАРИТА. Ты помнишь, когда я подарила тебе эту футболку?

ЭЙНШТЕЙ. На какой-то день рождения.

МАРГАРИТА. На какой-то! На твое шестидесятилетие! 14 марта 1939 года. Ты надел ее и сидел в ней за праздничным ужином, твоя сестра была этим очень недовольна, сказала: «Альберт, зачем ты надел черное?» Но ты не стал снимать, не снял, и я была этим очень довольна. Аль, я хочу, чтоб ты спал в ней, когда я уеду.

ЭЙНШТЕЙН. Думаешь, она заменит тебя?

МАРГАРИТА. Найдешь, кем меня заменить, не прибедняйся. Но футболку эту надевай на ночь, даже когда будешь с другой женщиной. Обещаешь?

Эйнштейн смеется.

МАРГАРИТА. Я хочу, чтобы ты подарил мне на память одну вещь — это дорогая тебе вещь, я знаю. Если не захочешь, я не обижусь.

Эйнштейн поднял вопросительно глаза.

МАРГАРИТА. То, что у тебя на левой руке.

Эйнштейн взглянул на свою левую руку от плеча вниз, там часы.

ЭЙНШТЕЙН (протягивает к ней руку с часами). Бери.

Она не дотрагивается до часов. Он опускает руку.

МАРГАРИТА. Я не потому, что золотые. Просто ты много лет их носишь не снимая. Они слиплись с твоим телом, если ты мне их подаришь, я их тоже никогда не буду снимать. Они будут знать только две руки — твою и мою.

Эйнштейн снова протягивает руку с часами.

МАРГАРИТА. Нет, сам.

Теперь она протягивает свою руку. Он снимает часы и надевает на протянутую руку Маргариты.

Она целует то место на его руке, где были часы, от руки переходит к шее, к лицу — целует его долго, страстно. Он сидит безучастный, ждет, когда она кончит его целовать. Нацеловавшись, Маргарита, довольная подарком, встает и разливает в бокалы вино.

МАРГАРИТА. Можно задать глупый вопрос?

Эйнштейн кивает — можно.

МАРГАРИТА. У тебя три главные женщины: Милева, первая жена, Эльза — вторая, Элен Дюкас, твоя секретарша, помощница, ну и я. Кто из них, из нас в твой душе на первом, втором и так далее местах?

ЭЙНШТЕЙН. Ты сейчас на первом месте.

МАРГАРИТА. Не сейчас, а вообще...

ЭЙНШТЕЙН. Конечно, Милева — главная. Мать моих детей. Первая любовь. Она прекрасный математик — без ее помощи моя теория относительности была бы опубликована минимум на два года позже.

МАРГАРИТА. Почему же ты позволяешь, чтобы ее значение в твоей жизни в разных публикациях принижалось, ее фактически оскорбляют... Почему ты молчишь по этому поводу?

ЭЙНШТЕЙН. Это ты как славянка за славянку заступаешься?

МАРГАРИТА. Можешь и так считать. Несправедливо.

ЭЙНШТЕЙН. Ее невзлюбила Элен Дюкас, она Эльзу любила, а имя Милевы не могла слышать. Они с Эльзой старались оттеснять Милеву, она, мол, ничего в моей жизни не значила. А я, поскольку всегда был виноват перед Эльзой, не очень этому мешал.

МАРГАРИТА. Бедная Милева — мало того что ты ей изменял, бросил ее, так она теперь еще расплачивается за твои измены Эльзе.

ЭЙНШТЕЙН. Да, Милеве с самого начала не везло со мной, это правда. Мои родители, особенно моя мама, были категорически против нашего брака.

МАРГАРИТА. Потому что не еврейка?

ЭЙНШТЕЙН. Поэтому тоже. Но еще потому, что она была старше меня на четыре года, хромала... Они ее ненавидели. Мама писала мне просто страшные письма, а я по своей рассеянности эти письма забывал спрятать, Милева их читала...

МАРГАРИТА. Аль, ты должен написать отдельную статью о значении Милевы в твоей жизни, в твоей работе. Эльзы уже давно нет... перед кем ты... Когда у нее день рождения?

ЭЙНШТЕЙН (не сразу, очень не сразу, но все-таки вспомнил). 19 декабря...

МАРГАРИТА. Напиши к дню ее рождения, только не проси Дюкас организовать публикацию, она не опубликует. Ты ратуешь за справедливость к целым народам, а близкого тебе человека обижаешь. Напишешь?

ЭЙНШТЕЙН. Постараюсь.

МАРГАРИТА. Я тебе в письме из Москвы напомню. Хорошо?

Эйнштейн кивает.

МАРГАРИТА. Это мой старый недостаток: понимаю, что хочу задать глупый вопрос, что задавать его не надо, а все равно задаю. (Поднимает свой бокал.) Альберт, скажи прощальное слово. Потом я скажу.

Эйнштейн к своему бокалу не притрагивается.

МАРГАРИТА (с бокалом в руке). Ты что?

ЭЙНШТЕЙН. Поставь.

МАРГАРИТА. Почему?

ЭЙНШТЕЙН. Поставь.

Она опускает бокал.

ЭЙНШТЕЙН. Ты никуда не уедешь.

МАРГАРИТА (встрепенулась). Это как? Запрешь меня в своем доме и не выпустишь, пока пароход не отчалит?

ЭЙНШТЕЙН. Я серьезно. Я нашел выход.

Она насторожилась.

МАРГАРИТА. Когда гулял в саду?

ЭЙНШТЕЙН. Когда ты мыла мне голову. Ты заплеснула мне с водой одну идею. В саду я додумывал. Все додумал до конца.

Она испугана — неловко повела рукой, уронила свой бокал, вино пролилось на скатерть, Маргарита успела раздвинуть колени, чтобы не попало на пижамные брюки.

МАРГАРИТА. Аль, я не знаю, что ты там придумал, но я уверена – никакого выхода нет. Я перебрала все возможные варианты. Один-единственный выход мог быть, если бы ты не был Эйнштейном, если бы тебя не знал весь мир. Тогда мы могли бы с тобой просто исчезнуть — были такие и нет таких, растворились в Нью-Йорке, уехали в Мексику. Но ты, к сожалению, Эйнштейн. А я, к сожалению, должна выполнить повеление начальства.

Он смеется.

ЭЙНШТЕЙН. Ты в Бога веришь? В православную церковь меня водила в Нью-Йорке.

МАРГАРИТА. Конечно, верю.

ЭЙНШТЕЙН. Если бы Бог захотел, чтобы ты не уезжала — не ты, не я, а Бог, — он что, не мог бы что-нибудь придумать?

МАРГАРИТА. Ты не Бог. Ты гениальный физик, но не Бог.

ЭЙНШТЕЙН. А что такое гений?

МАРГАРИТА. Откуда мне знать.

ЭЙНШТЕЙН. Гений — это человек, который шепчется с Богом. Шу-шу, шу-шу. В девятьсот пятом он тихим-тихим голосом, потому что боялся разбудить сынишку, я его укачивал в это время… тишайшим голосом нашептал мне в ухо уравнение: E равно mc в квадрате. Я сначала плохо расслышал, попросил повторить, и Он повторил. Два раза повторил, пока я не записал.

МАРГАРИТА. Что же он тебе нашептал в этот раз?

Спросила и боится ответа.

ЭЙНШТЕЙН. Пусть, говорит, Маргарита Ивановна Конёнкова доведет до сведения тех, кто ей приказал уехать в Москву, что, если она не уедет, если они ее оставят в Соединенных Штатах Америки, за это великий Альберт Эйнштейн готов помочь Советскому Союзу как можно быстрее обрести необходимые материалы для строительства собственной атомной бомбы.

МАРГАРИТА (испуганно). Еще раз.

ЭЙНШТЕЙН. Что еще раз?

МАРГАРИТА. Повтори.

ЭЙНШТЕЙН. Ты завтра утром — отсюда — звонишь этому… как его… верни карточку...

Маргарита вынимает из кармана брюк, лежащих на диване, карточку, передает Эйнштейну.

ЭЙНШТЕЙН /заглянув в карточку/ консулу Михайлову. Насколько я понимаю, он твой шеф, да?

Маргарита молчит.

ЭЙНШТЕЙН (продолжает). …И говоришь, что у тебя к нему очень важное дело, надо немедленно встретиться. Во столько-то ты выезжаешь из Принстона… просишь выслать к поезду машину… У него есть машина?

МАРГАРИТА. Конечно, есть.

ЭЙНШТЕЙН. Чтоб прямо с поезда тебя привезли к нему. Ты явишься перед ним вся взволнованная и скажешь: Эйнштейн очень расстроился, когда узнал, что я должна уехать. За десять лет знакомства никогда не видела его таким буквально растерянным. И он просил передать: если меня оставят здесь, то он, Эйнштейн, готов помогать, чтобы в СССР быстрее появилась бомба. И добавишь: он готов в любое время встретиться с вами в Нью-Йорке или Принстоне.

Маргарита сидит бледная, напряженная.

ЭЙНШТЕЙН (настроен решительно). Что ты молчишь? Ты что, полагаешь, они откажутся от моих услуг?

МАРГАРИТА (взяла себя в руки, игриво). Аль, я первый раз в жизни глубоко сожалею, что у меня нет детей. И у меня не будет внуков, которым я могла бы это рассказать. (Как бы обращается к внукам.) «Представляете, этот величайший гений, Ньютон двадцатого века, ради того, чтобы не расстаться со мной, с вашей бабушкой, был готов стать русским шпионом!» Аль, это гениальное предложение. И они, конечно, не откажутся.

ЭЙНШТЕЙН. А ты, значит, отказываешься?

МАРГАРИТА. Да, я, значит, отказываюсь. Дорогуша, твоя жизнь будет изучена вдоль и поперек, все тайны будут вскрыты. Я не хочу остаться в истории той женщиной, из-за которой великий Эйнштейн стал шпионом.

ЭЙНШТЕЙН. А то, что ты была много лет его любовницей, это тебя не смущает? Когда-нибудь это тоже станет всем известно?

МАРГАРИТА. Наоборот, это говорит обо мне с самой хорошей стороны. Быть подругой великого Эйнштейна, да еще в течение многих лет – этим гордилась бы любая женщина.

ЭЙНШТЕЙН (внимательно смотрит на нее — он не расстроился, улыбается). Маргарита, помнишь, ко мне приезжал Чаплин?

МАРГАРИТА. Кто?

ЭЙНШТЕЙН. Чаплин, Чарли Чаплин!

МАРГАРИТА. Конечно, помню.

ЭЙНШТЕЙН. Помнишь, что я ему сказал? Когда… ну, за столом мы…

МАРГАРИТА. Помню.

ЭЙНШТЕЙН. Что?

МАРГАРИТА. Ты сказал, что не знаешь другого человека, который был бы так известен и так любим во всем мире, как он…

ЭЙНШТЕЙН. А что он сказал в ответ, ты помнишь?

МАРГАРИТА. Да.

ЭЙНШТЕЙН. Что он сказал?

МАРГАРИТА. Он сказал: «Альберт, то, что меня знают, – это не удивительно, я артист, комик, все видели мои фильмы. Но то, что вас, Альберт, знают и любят во всем мире, хотя никто не понимает, включая меня, что, собственно, вы такого сотворили, – вот это действительно удивительно!»

ЭЙНШТЕЙН. А ты знаешь, почему я такой известный? За что?

МАРГАРИТА. Я?

ЭЙНШТЕЙН. Да, ты?

МАРГАРИТА. Несколько раз ты пытался мне объяснить свою теорию относительности, один раз даже большое письмо написал, с рисунками, я его храню, но в голове у меня осталось что-то очень смутное. Зато я знаю, как к тебе относятся другие ученые, которые понимают, что ты сделал…

ЭЙНШТЕЙН (смеется). Иди сюда… другие ученые.

Маргарита подходит к нему.

ЭЙНШТЕЙН. Обними меня.

Она его обнимает.

ЭЙНШТЕЙН. Поцелуй меня.

Она его целует.

ЭЙНШТЕЙН. А теперь принеси из кладовки мешок писем, которые я получил из разных стран.

Маргарита не двигается с места.

ЭЙНШТЕЙН. Ну, принеси, принеси. Они не тяжелые.

МАРГАРИТА. Зачем?

ЭЙНШТЕЙН. Я хочу, чтоб свидетельство моей мировой славы находилось вот здесь, у моих ног.

Маргарита идет — возвращается с мешком писем.

ЭЙНШТЕЙН. Сколько там таких мешков?

МАРГАРИТА. Три или четыре, я не считала.

ЭЙНШТЕЙН (показывает пальцем на мешок). Почему они мне пишут? Сотни людей? Будучи без понятия о том, что я сделал?

МАРГАРИТА. Не знаю, тебя все любят. Все женщины мира готовы стать твоими любовницами.

ЭЙНШТЕЙН. Откуда ты знаешь?

МАРГАРИТА. Сужу по себе.

ЭЙНШТЕЙН. Я сейчас тебе объясню структуру моей всемирной славы… за что меня любят. Меня любят не за то, что у меня в голове, а за то, что у меня на голове. Вот за это вот (обеими руками хватает свои длинные пушистые космы). Один, кажется, мексиканский поэт, написал поэму «Волосы Эйнштейна». O-o-o-o-o! Я укажу в завещании: когда помру, чтоб отрезали клок моих волос и послали ему в коробочке. Когда он будет читать поэму, чтобы в руке держал волосы Эйнштейна.

Маргарита подходит к Эйнштейну, рукой дергает его волосы, потом гладит их.

ЭЙНШТЕЙН (убирает ее руку). Дальше. Ты тоже любишь эту фотографию... где я высунул язык, да?

МАРГАРИТА. Да.

ЭЙНШТЕЙН. Ты ее хранишь в сумочке. Не расстаешься. Или уже выкинула?

МАРГАРИТА. Не выкинула.

ЭЙНШТЕЙН. Эту фотографию знают во всем мире. Меня преследовал несколько дней фотограф. Настырный. Навязчивый. Он мне надоел, я его уже видеть не мог. И когда однажды утром я выходил из дома (показывает на входную дверь), он стоял в саду, у калитки, наготове, с поднятым фотоаппаратом. Я высунул язык (показывает, как он тогда высунул язык), чтобы показать, что я его презираю, что я уже больше не могу его видеть. Он вот так мне уже… (Полоснул по шее рукой.) Но когда в журнале появился снимок — это было воспринято как знак моей детской непосредственности: великий ученый, как ребенок, показывает всему миру язык. Надо же! Как здорово! Вы видели фотографию, где Эйнштейн высунул язык? Не видели? Обязательно посмотрите, в последнем номере «Таймс». Дальше. Россия гордится своими огромными пространствами, на которых вырастают такие замечательные люди, как ты, как твой муж. Америка гордится своей великой демократией. Англия — своими финансовыми институтами. Испания — своими зажигательными плясками. Париж — столица любви. А у евреев нет ничего, кроме тех знаменитых, известных всему миру личностей, которые вышли из этого гонимого, лишенного родины народа. Я недавно читал в какой-то газете: американские евреи уже подсчитали, сколько было во время войны в американской армии евреев генералов, евреев полковников, евреев летчиков, сколько евреев погибло, сколько евреев не знаю что… Когда евреям попалась на язык фамилия Эйнштейн, нобелевский лауреат, они раззвонили всему миру, они несли, несут это имя, как знамя своей значимости, своего достоинства. Как выразился один антисемит: Эйнштейн — гений всех времен и одного маленького народа. Вот из чего состоит моя слава. Из ничего, из ерунды. Игра скудного или поруганного воображения. И ты! которая спит со мной десять лет, которая знает, которая каждый день видит, до какой степени мне наплевать на всю эту мировую мою значимость, — ты все это воспринимаешь всерьез? (Передразнивает.) Я не хочу быть женщиной, из-за которой великий Эйнштейн…

Она хочет его перебить.

ЭЙНШТЕЙН. Помолчи!

МАРГАРИТА. Я хочу тебя поцеловать!

ЭЙНШТЕЙН (подставляет щеку для поцелуя, получив поцелуй, продолжает). Почему ты вдруг решила, что я готов пойти на… на это… исключительно из-за тебя? Чтобы ты не уехала? Ты уж извини меня. (Смотрит, как она реагирует на последние его слова. Остается доволен.) Ты толкнула мою мысль в эту сторону — это да. Эйнштейн, неужели ты не можешь придумать что-то, чтобы она не уезжала? И мне вдруг явилась эта идея… ты ее заплеснула мне в голову из зеленого таза. Тут ты действительно мне помогла. Я не могу допустить, чтобы ты уехала… раз-два, и тебя нет. Десять лет была и вдруг нет. Прямо какая-то черная сказка. Но дело не только в тебе, — здесь многое сошлось. Внутри нашей с тобой истории лежит Бомба, влезла туда… Как выяснилось из твоего признания, мы спали не вдвоем, а втроем. Бомба лежала между нами, когда мы занимались любовью. Это я призвал в Соединенные Штаты — это чудовище, которое нас теперь разлучает. (Вдруг.) Кстати, ты тогда доложила в Москву, что я отправил одно, потом второе письмо Рузвельту?

МАРГАРИТА. Я что, должна через каждые пять минут напоминать тебе, что я начала... это... в сорок втором году? В январе сорок второго, в январе сорок второго, в январе сорок второго! А письма ты отправил в тридцать девятом.

ЭЙНШТЕЙН. Извини. Я не нарочно. Просто у меня в голове еще не улеглась новая информация, которую я получил сегодня от тебя.

МАРГАРИТА. В прошлом году, когда ты написал Рузвельту, что надо приостановить все работы, поскольку у Гитлера бомбы нет и уже не будет, – об этом я передала.

Эйнштейн помрачнел.

МАРГАРИТА. Альберт, прошло всего несколько дней после этих страшных взрывов — поэтому тебе кажется, что ты во всем виноват. Оппи готов застрелиться, ты готов стать шпионом. Пройдет немного времени, ты успокоишься. Твоя совесть чиста!

ЭЙНШТЕЙН. Не надо про мою совесть! Ты уже залезла в мою совесть! Я возмущаюсь, негодую, что Гитлер уничтожал евреев в газовых камерах, а я сам помог сжечь десятки тысяч невинных японцев. Пусть невольно, но помог. Я, я помог! Я даже тебе не все сказал, не всю правду. Мы со Сцилардом обсуждали возможность такой ситуации, какая и случилась. Но мы боялись поставить этот вопрос перед Рузвельтом. Он ведь не очень хотел начинать делать бомбу, после моего первого письма он никаких решений не принял. Мы боялись ему сказать, что в случае, если США окажется единственной страной, обладающей атомной бомбой, она должна будет отказаться от ее применения где бы то ни было. Я это не к тому, чтобы сейчас каяться, устраивать самобичевание. Прошлое не изменишь! Но я должен, я обязан сделать все, что в моих силах, чтобы больше такие бомбы не взрывались. А существует только один способ этого добиться — содействовать тому, чтобы у Сталина как можно быстрее появилась такая же бомба. Только равновесие страха может предотвратить атомную войну. Пока эти бомбы имеются только в одной стране, эта страна начинает сходить с ума. Мы это только что наблюдали. Было предложение: для того чтобы Япония быстрее капитулировала, достаточно императору Японии показать документальный фильм об испытаниях в США первой атомной бомбы. В крайнем случае взорвать одну бомбу, а не две, как сделал Трумэн. А кто мог ему что-то сказать, если только он один имел такие бомбы? Никто. Даже Сталин промолчал. Я уверен, Трумэну наверняка какие-то генералы сейчас подсказывают, толкают — надо поставить Россию на колени, пока у них не появилась атомная бомба, потом будет поздно. Я не люблю Сталина, ты знаешь. Мне не понравилось, что ты скрыла от меня, что докладываешь обо всем, что происходит в моем доме. Я тебе больше скажу — я догадывался, что ты чем-то подобным занимаешься. Но поскольку это содействовало тому, чтобы Москва быстрее обрела бомбу, моя душа закрыла на это глаза. Я обязан все время помнить: только равновесие страха может спасти мир от новой мировой войны. И то! Это на каких-нибудь пятьдесят-восемьдесят лет. Не больше. Через пятьдесят лет бомбу научатся делать во многих странах. Даже в самых маленьких. И сама бомба станет маленькой, ее можно будет перевозить в багажнике автомобиля. За эти пятьдесят лет должно возникнуть планетарное управление особо опасными видами оружия, планетарное управление наукой и многими другими видами человеческой деятельности. Потребуется что-то наподобие мирового правительства. Но это уже забота не моя и не твоя… другого поколения. Мы обязаны дать мировому сообществу эту передышку, эти пятьдесят-восемьдесят лет, а будут или не будут эти годы использованы для создания надежной безопасности, за это мы уже не отвечаем.

МАРГАРИТА (перебивает). Ты что, всерьез считаешь, что вот тут мы сидим — два человека, и мы можем предотвратить большую мировую войну?

ЭЙНШТЕЙН. Вот тут, за этим столом, в тридцать девятом году тоже сидели двое — Сцилард и я, ты нам подавала чай, кофе. Здесь мы написали те два письма Рузвельту, в результате которых появилась атомная бомба. Теоретические работы всего шести-восьми человек, включая меня, сделали возможным производство этих бомб. Большую роль сыграли две женщины: Мария Склодовская-Кюри, из Польши, и еврейка из Германии Лиза Мейтнер, слава Богу, успевшая эмигрировать, как и я.

МАРГАРИТА (неожиданно). Аль, эти бомбы, которые взорвали в Японии… они какого размера были?

ЭЙНШТЕЙН. Размера?

МАРГАРИТА. Ну да... ширина, длина... высота.

ЭЙНШТЕЙН. А зачем тебе?

МАРГАРИТА. Просто интересно.

ЭЙНШТЕЙН. Не знаю... Оппенгеймер как-то говорил: вес — четыре тоны, та бомба, которая мне снилась... ну, метра три в длину, по метру в ширину и высоту... Поиск самолета, который мог бы ее доставить до цели… это была проблема. Сейчас начали строить специальные самолеты… ракеты… Фактически началась подготовка к новой большой войне. Поэтому важно дать эти пятьдесят лет — дать время для осознания новых опасностей. Для достижения этой цели никакое занятие не позорно, не постыдно! Это возвышает, а не унижает.

МАРГАРИТА. Аль… Дорогой мой. Милый мой… Ты забываешь о своих особенностях. О своей рассеянности, абсолютной открытости. Ты всегда поглощен своими мыслями, они тобой управляют, а не ты ими. Извини, не так уж редко случалось — ночью мы в постели, и в самом интересном месте ты вдруг вскакиваешь и бежишь вниз, чаще всего совершенно голый, чтобы записать какую-то мысль, иногда сразу возвращаешься, а иногда через час или через два часа, будишь меня. Ты сам только что ругал меня, что я тебе открылась... Ты не способен что-то держать в секрете. Ты подведешь и себя, и дело. Никто не посмотрит, что ты Эйнштейн, если окажешься замешанным. Посадят до конца жизни. Этим должны заниматься другие люди, не такие, как ты.

ЭЙНШТЕЙН. То, на что у других уйдет год, я сделаю за месяц. Я знаю всех, кто делает бомбу... это мои товарищи, люди, которые ко мне прислушиваются.

Маргарита не согласна, крутит головой, закрывает руками лицо.

ЭЙНШТЕЙН (продолжает). И потом, у тебя искаженное представление о моем характере, о моих особенностях. Это легенды. Если надо, я могу быть собранным, дисциплинированным, хитрым, конкретным, внимательным к деталям, упорным, последовательным. Я опытный обманщик, между прочим. Двух жен, притом двух бдительных жен, очень умело обманывал. А как я и мой любимый доктор Густав Букки обманули тебя и твоего мужа...

МАРГАРИТА. Когда?

ЭЙНШТЕЙН. Когда? (В глазах Эйнштейна — задор, азарт.) В тридцать шестом или тридцать седьмом. Ты не приезжала. Я очень скучал. Мистер Конёнков тебя не отпускал, все время тебе давал какие-то поручения. Ты нужна была по его делам. А мне ты нужна была по другим делам. И мой любимый доктор говорит: «Я знаю, что надо сделать, чтоб он ее отпустил». Помнишь, ты его попросила, чтобы он тебя послушал, ты покашливала?

МАРГАРИТА. Он послушал, сказал, все в порядке.

ЭЙНШТЕЙН. А мистеру Конёнкову он написал, что не стал тебе говорить, не хотел расстраивать, но на самом деле «у вашей супруги есть проблемы с легкими…»

Маргарита в ужасе, на лице выражен ужас.

ЭЙНШТЕЙН (продолжает радостно). «…Ей необходимо проводить летом несколько недель не в пыльном, душном Нью-Йорке, а хотя бы на озере, недалеко от Принстона. У мистера Эйнштейна там есть домик для отдыха, там сейчас никто не живет».

МАРГАРИТА. Так это что, была неправда?

Эйнштейн разводит руками.

МАРГАРИТА. Бедный мой Конёнков — я действительно ему нужна была, я вела все его финансовые дела, были проблемы с налогами. Но он тут же меня отправил, отпустил. Я была уверена, что твой доктор действительно обнаружил что-то в моих легких. Ну Эйнштейн! Ну доктор!

ЭЙНШТЕЙН. А ты говоришь, рассеянный, не от мира сего. Ты сама только что рассказала, как я ловко с тобой все устроил: и не женился, и не потерял тебя.

МАРГАРИТА. Ну, если ты так уверен в своих способностях, ради бога... после того как я уеду, позвони Михайлову, предложи свои услуги. Может быть, в расчете на это он и хочет с тобой встретиться, я не знаю. Но только не при мне и не из-за меня.

ЭЙНШТЕЙН. Мар, без тебя ничего у меня не выйдет. Даже поднять трубку и позвонить Михайлову... не хватит куража, вдохновения... Если ты будешь рядом, у меня все получится... у нас все получится.

МАРГАРИТА. У тебя редкий ум, талант. В Принстоне создали специальный институт для того, чтобы ты мог спокойно, плодотворно работать. Ты должен заниматься тем, к чему ты призван, где тебя никто не может заменить.

ЭЙНШТЕЙН (выпивает остаток вина из бокала, ставит бокал на стол). Я должен тебя разочаровать, Мар.

Маргарита вскинула голову.

ЭЙНШТЕЙН. Ты просто не в курсе, как у меня обстоят дела. Я тебя никогда не посвящал. Сейчас я тебе расскажу, и ты придешь в ужас. В двадцать втором году я получил Нобеля. В это время мы были с Эльзой в Японии, я читал лекции. Меня принимали как Бога! Я не поехал получать Нобелевскую — настолько нам было там хорошо, радостно. Еще поэтому я с такой болью воспринимаю эти взрывы. Я помог уничтожить два города в стране, которая меня любит и которую я люблю. В Японии у меня зародилась новая грандиозная идея, библейский замысел. Я уверовал, что должен существовать закон, который одновременно объясняет и все, что происходит в космосе, и все, что происходит в атоме. Авраам пришел к идее единого Бога, а я решил доказать, что в природе существует единый физический закон — закон единого поля. И вот прошло больше двадцати лет упорных поисков, я привлекал к сотрудничеству крупнейших физиков, математиков, однако подтвердить мою гипотезу не удалось.

Эйнштейн говорит с дрожью в голосе. До этого за ним ничего подобного не наблюдалось. Маргарита слушает очень внимательно.

ЭЙНШТЕЙН (продолжает). Возможно, сама эта идея о едином законе, работающем и в макро-, и в микромире является заблуждением. Возможно, я оказался во власти ложной уверенности. Я перепутал две истины: да, каждая верная идея красива, но не каждая красивая идея верна. Возможно, нет одного закона, объясняющего все на свете — есть некий узел, пучок закономерностей, сложнейшее взаимодействие между которыми приводит ко всему тому, что мы видим и не видим. Как видишь, я оказался сейчас в окружении одних неприятностей. В начале века я открыл великую формулу: E равно mc в квадрате, но эта формула оказалась теоретической основой атомной бомбы. Я старался не допустить, чтобы только у Гитлера имелось атомное оружие, – в результате стерли с лица земли два японских города. Я потратил двадцать с лишним лет на великий замысел — результат ноль. Мое воображение пригасло, моему уму не хватает былой дерзости. Если быть честным до конца, я должен признать: подлинным гением я был несколько часов в моей жизни — в 1905 году. Когда открыл формулу: E равно mc в квадрате, сформулировал теорию относительности. Ну, может быть, не несколько часов — несколько дней, несколько недель, самое большое — несколько месяцев. Меня никто не упрекает, но это же не шутка — двадцать лет упорного труда без результата. И в это время ты меня покидаешь. Ты права, я сам не смогу сделать то, что надо сделать, чтобы как можно быстрее начало действовать равновесие страха. Но если б это удалось, а для этого ты должна быть рядом со мной, я пришел бы к концу жизни все-таки не с пустыми руками.

МАРГАРИТА. Аль, побойся Бога… миллионы людей, по сравнению с тобой, приходят к концу жизни…

ЭЙНШТЕЙН (жестко). Я не миллионы. Я этот конкретный один-единственный в своем роде, вот этот! (Тычет себя в грудь.) Со своей историей, со своими амбициями, со своими ожиданиями, у меня свой счет с собой! Я прошу у тебя помощи, поддержки в очень тяжелый, очень сложный момент моей жизни. А ты произносишь банальные нравоучения. Миллионы… для миллионов я не человек Эйнштейн, я для них слово Эйнштейн. Но я не думал, что и для тебя... Я придумал простой гениальный способ, как сделать, чтобы ты осталась, не уезжала, заодно мы вместе ускорили бы решение сложнейших мировых проблем — ты упорно отказываешься использовать мою идею.

МАРГАРИТА. Я не могу сказать Михайлову то, о чем ты просишь. Он сразу догадается, что я тебе открылась. И меня уже не на пароходе, а на первом же самолете отправят в Москву. А там прямо с самолета снимут и увезут… откуда я уже никогда не вернусь. Или здесь прикончат.

ЭЙНШТЕЙН. Хорошо, есть другой вариант.

МАРГАРИТА. Что?

ЭЙНШТЕЙН. Я придумал, как это сделать иначе. Чтобы ты была в полной безопасности.

МАРГАРИТА. Когда ты придумал?

ЭЙНШТЕЙН. Пять секунд назад!

МАРГАРИТА. Альберт, никакой вариант не поможет. Я прошу тебя... Это последние два часа, когда мы вместе. Мы никогда больше не увидим друг друга. Давай просто посидим, просто поговорим, попрощаемся по-человечески. Выхода нет!

ЭЙНШТЕЙН. Послушай, что я предлагаю. Сядь.

Маргарита, тяжело вздохнув, усаживается в кресло.

ЭЙНШТЕЙН. Не туда, сюда (указал на табурет).

Маргарита пересаживается на табурет.

ЭЙНШТЕЙН. Когда речь идет о серьезных вещах, надо сидеть на чем-то твердом. Так меня учил мой отец. Слушай внимательно, как мы сделаем. Я тебя никуда не посылал. Я тебя ни о чем не просил. Ты провела со мной здесь тяжелую ночь, ты никогда не думала, что известие о твоем отъезде произведет на меня такое сильное впечатление. Я буквально плакал, когда ты поцеловала меня на перроне, прощаясь. Мы расстались навсегда. Но вернувшись домой, оценив холодной головой все, что происходило со мной в течение ночи, ты сочла своим долгом поделиться с шефом одним соображением. Тебе показалось, ты почти уверена, что если сейчас поговорить с Эйнштейном, то при условии, что ты останешься, он согласится помогать вам. Всё, больше ничего не надо. У тебя возникла важная мысль и ты довела ее до сведения своего шефа. Дальше все должно закрутиться. Он доложит своему начальнику. Его начальник доложит еще большему начальнику, кто-то доложит, может быть, даже Сталину. Вот тут миф «великий Эйнштейн» и должен сработать. Или не сработать.

Маргарита плачет — слезы просто потекли, затопили лицо.

ЭЙНШТЕЙН (встревожено). Почему ты плачешь? Что случилось, Маргарита? Мар?

МАРГАРИТА (сквозь слезы, но громко). Я не все тебе рассказала.

ЭЙНШТЕЙН (раздраженно). Что-о? Не понял!

МАРГАРИТА. Я не все тебе рассказала.

ЭЙНШТЕЙН. Опять не все?

Эйнштейн ошеломлен.

МАРГАРИТА. Когда я от тебя тогда, после звонка мужа о том, что Сталин зафрахтовал судно, уехала в Нью-Йорк, я была очень встревожена. Не заходя домой, встретилась с Михайловым. Почему я должна уехать в Москву, что случилось? Михайлов сказал: «Не знаю». Я попросила: «Позвоните в Москву, узнайте». «Не могу, не положено задавать такие вопросы». — «А это может быть что-то плохое, опасное для меня?» Он ответил: «Все может быть». Он ко мне хорошо относится, говорит всегда, как есть.

ЭЙНШТЕЙН. Ты с ним спала?

МАРГАРИТА. Я поняла, что дело плохо. Я говорила тебе: было несколько случаев, когда таких, как я, вызывали в Москву и там сажали в тюрьму, или даже расстреливали. Я решила удрать, исчезнуть — ничего не сказав ни мужу, ни тебе, ни Михайлову. Меня охватил страх. На следующее утро я побежала в банк, сняла большую сумму и, как есть, уехала на окраину Нью-Йорка, купила там сумку, самое необходимое, мыло, зубную пасту, полотенце... сняла номер в захолустной гостинице. Всю ночь думала — что делать, куда уехать. Но когда представила себе, что будет после того, как я исчезну, как меня будут искать, приедут к тебе, мужа затерзают вопросами, я еще больше испугалась. Но утром мне пришла в голову одна мысль, которая мне показалась спасительной.

ЭЙНШТЕЙН. Какая мысль?

МАРГАРИТА. Я поехала к Михайлову. Он ко мне хорошо относится.

ЭЙНШТЕЙН. Ты с ним спала?

МАРГАРИТА. Рассказала ему мое предложение.

ЭЙНШТЕЙН (кричит). Какое предложение?

МАРГАРИТА. Альберт, я не виновата. Но месяц назад мне пришла в голову та самая идея, которая в твою голову пришла сегодня вечером. Я не виновата! Я сказала Михайлову, что уверена: если меня не отправят в Москву, Эйнштейн согласится за это помогать нам с бомбой. Я сказала, что много раз слышала, как ты говорил, что только равновесие страха может спасти мир от новой страшной войны. О чем я, кстати, писала в своих донесениях.

ЭЙЕШТЕЙН. И что Михайлов?

МАРГАРИТА. Сказал, что о такой возможности он сообщит в Москву.

ЭЙНШТЕЙН. Не поговорив со мной, не встретившись со мной? Как это возможно?

МАРГАРИТА. Он об этом сообщил в Москву как о предположении, он спрашивал, нужно ли ему в этом направлении действовать.

ЭЙНШТЕЙН. И ему ответили, что не нужно?

МАРГАРИТА. Да.

ЭЙНШТЕЙН (резко). Почему ты мне сразу об этом не сказала? Я, как идиот, тратил силы, нервы! Напрягал мозги всю ночь!

МАРГАРИТА. Я боялась, что ты очень расстроишься. Ты с такой гордостью говорил о своей готовности стать шпионом, возлагал на это такие большие надежды, был так уверен в успехе, что я не смела тебе сказать, что эту идею я уже опробовала. Надеялась, что мне удастся иначе тебя убедить, что выхода нет. Кроме того, Михайлов меня предупредил: никому никогда не рассказывать о том, что он обращался в Москву с этим предложением.

ЭЙНШТЕЙН. Ты не спросила его — как он считает, почему отказались от моих услуг?

МАРГАРИТА. Спросила. Он точно не знает. Возможно, сказал он, ничего уже не надо, все, что надо, уже доставлено. Возможно, руководство не хочет привлекать слишком известных иностранцев, чтобы потом не говорили, что бомбу русским сделали иностранцы. Возможно, в окружении Сталина продолжает работать тот чиновник, который много лет назад ему докладывал о том, что Эйнштейн просится эмигрировать в Минск, и этот чиновник помнит реакцию Сталина и поэтому не видит смысла о таком человеке докладывать второй раз, полагая, что Сталин высказался о нем навсегда.

ЭЙНШТЕЙН. Откуда Михайлов знает, что я хотел эмигрировать в Минск?

МАРГАРИТА. Я ему сказала.

ЭЙНШТЕЙН (неожиданно, Маргарите). Поднимись наверх.

МАРГАРИТА. Зачем? Не надо. Я не хочу. Через полчаса приедет такси. Я не хочу, не надо...

Эйнштейн поднимается по лестнице, на площадке останавливается.

ЭЙНШТЕЙН. Я жду тебя (скрывается в спальне, дверь оставляет открытой).

Маргарита поднимается наверх, закрывает за собой дверь.

Через некоторое время дверь наверху резко распахивается — в длинном тонком халате быстро спускается по лестнице мрачный, подавленный Эйнштейн. Находит на письменном столе свою трубку, зажигает, усаживается в кресло, пыхтит трубкой, сидит с опущенной головой.

Маргарита, одетая в дорогу, в чем приехала, выходит из спальни, спускается вниз, берет низкий стульчик, усаживается напротив Эйнштейна.

МАРГАРИТА. Ну, что ты расстроился… просто перенервничал, устал... мы же три часа назад (показала рукой в сторону спальни) спали, все было в порядке...

ЭЙНШТЕЙН. Тоже было не... Не надо меня утешать... А если это всё?

МАРГАРИТА. Что все?

ЭЙНШТЕЙН. Ну, все! Мне шестьдесят шесть лет.

МАРГАРИТА. Перестань! Все у тебя будет хорошо.

ЭЙНШТЕЙН. Ты уверена?

МАРГАРИТА. У меня есть некоторый опыт обхождения с пожилыми мужчинами… Хочешь, я тебе дам письменную гарантию, что у тебя все будет в порядке?.. Ты элементарно устал, столько переживаний... Дай мне слово – когда убедишься, что я права, обязательно напишешь мне... чтоб я знала…

Эйнштейн смущенно улыбается.

МАРГАРИТА. Ой, застеснялся. Обещаешь написать?

ЭЙНШТЕЙН. Хорошо...

МАРГАРИТА. Ты мой последний мужчина, между прочим.

ЭЙНШТЕЙН. Ну, ну, ну! Тебе пятидесяти нет!

МАРГАРИТА. После тебя мне ни с кем не будет интересно. Разве что для поддержания здоровья, как советовал твой доктор, раз в месяц возьму бутылку водки и зайду к дворнику... или какой-нибудь сосед одинокий попадется… Если, конечно, меня не посадят… Я не могу понять, почему мне не говорят, для чего, зачем я должна уехать. Я боюсь Москвы.

ЭЙНШТЕЙН. Я думаю, тебя хотят орденом наградить, за особые заслуги.

МАРГАРИТА. Если мне дадут орден, я его распилю и тебе половину отошлю.

ЭЙНШТЕЙН (смеется, встает). Пойду оденусь, поеду тебя проводить. (Быстро поднимается наверх.)

Маргарита подходит к шкафчику, привинченному к стене возле школьной доски. Открывает, достает футляр со скрипкой, кладет на кресло.

Эйнштейн по лестнице спускается вниз, он одет как прежде: широкие штаны, черная футболка, на которой вышито золотистыми буквами на груди и на спине «АЛЬМАР», сандалии на босу ногу.

МАРГАРИТА. Аль, не надо меня провожать на станцию. Я буду счастлива, если ты для меня сыграешь что-нибудь Брамса или Моцарта. На прощание. Я вынула скрипку.

Эйнштейн кивает.

ЭЙНШТЕЙН. Когда мы спали, ночью, мне приснился какой-то странный, тревожный сон, я не хотел тебе рассказывать…

Маргарите передалась обеспокоенность Эйнштейна, она поцеловала его.

МАРГАРИТА. Что тебе приснилось?

ЭЙНШТЕЙН. Будто я сплю на кушетке (показал рукой), и я во сне слышу, что на полу, рядом, кто-то стонет. Я во сне заглядываю за край кушетки — там сидит, закутанный в мое старое одеяло, Всевышний, плачет. «Господи, почему вы здесь, что случилось, почему вы плачете?» Дрожащим слабым голосом он отвечает: «Альберт, у меня отняли Царство Небесное». «Кто это сделал?» Молчит. «Кто это сделал?» Молчит. И вдруг мне во сне становится жарко, и я чувствую, что это сделал я. Я начинаю кричать: «Это я, это я, это я!» — и от собственного крика просыпаюсь. Ты спала. Я спустился сюда.

Маргарита слушала с открытым ртом, не знает, что сказать.

ЭЙНШТЕЙН. Это какое-то предупреждение. Даже не мне персонально, а всей науке. Может, мне надо опубликовать этот сон, рассказать?

Маргарита пожимает плечами.

В это время слышно — к дому подъехала машина. Такси сигналит.

Эйнштейн достает из футляра скрипку.

МАРГАРИТА. Я выставлю сумку и зонтик водителю, он отнесет в машину, и я вернусь.

Маргарита подхватывает сумку, зонтик, плащ, выходит на улицу, тут же возвращается.

ЭЙНШТЕЙН. Знаешь, в те дни, когда я был Отелло, когда был уверен, что ты спишь с хромым капитаном, который оказался полковником, и поэтому не приехала ко мне после Хиросимы, я как-то ночью не спал, спросил себя: «Эйнштейн, если Маргарита будет не против и тебя навещать иногда, раз в месяц или реже, ты на это согласишься? Делить ее с хромым капитаном?» Я заплакал и сказал: «Да». Закричал в пустом доме: «Да-а-а!»

Маргарита обнимает Эйнштейна вместе со скрипкой, целует его, целует скрипку — в обнимку, целуясь, они выходят из дома.

На сцене никого нет, сцена пустая, а мы слышим с улицы скрипку Эйнштейна, звучит «Турецкий марш» Моцарта, минуты через две слышно, как машина с Маргаритой отъезжает.

Скрипка умолкает.

Эйнштейн возвращается. Он очень устал. Кладет скрипку на свой письменный стол, поверх бумаг, папок. Подходит к креслу, снимает футляр, ставит его рядом с креслом на пол и опускается в кресло. Сразу засыпает, и по его стонам и выкрикам мы понимаем, что ему снова снится тот жуткий сон, который ему снился до приезда Маргариты. В это время мы слышим его голос, он читает письма, которые он писал Маргарите в Москву.

«Любезнейшая Маргарита! Дорогая Мар!

Твое письмо, отправленное с парохода, я получил. Было очень приятно, что в последний момент перед отъездом ты вспомнила обо мне.

Надеюсь, что ты найдешь на старой родине, к которой ты так сильно привязана, новую радостную жизнь».

--

«Дорогая Мар!

Это уже третье посланное тебе письмо, а от тебя так и нет ни одного.

Я встречался с господином Михайловым, как ты просила, он показался мне весьма интересным человеком.

Время мое заполнено медицинскими процедурами. Вчера мне удалили два зуба, чтобы затем вставить в рот ужасное устройство. Как только это произойдет, я стану настоящим американцем.

После твоего отъезда я не был ни на одном концерте. На скрипке я больше не играю, потому что мои пальцы заржавели».

--

«Дорогая Мар!

Я пишу это письмо на полукруглом диване, укрытый твоим голубым пледом, с подаренной тобой трубкой во рту. Все осталось точно так, как было во время твоего последнего посещения. Только зеленый стул перенесли с веранды сюда, чтобы мои посетители могли удобно посидеть. Сад стоит во всем своем весеннем наряде и говорит о твоем отсутствии. Мои волосы скучают по твоим рукам.

Я тебя крепко обнимаю и очень надеюсь скоро получить от тебя письмо

Твой Аль».

Эйнштейн озяб, обняв плечи руками, он продолжает тревожно спать.

ЗАНАВЕС

© Текст: Александр Гельман