История памятника убитым евреям Европы

Уничтожение европейских евреев явилось преступлением, единственным в своем роде. До этого в истории человечества не бывало, чтобы миллионы людей доставлялись за тысячи километров в центры, специально сооруженные для их уничтожения. Убийства на месте, погромы – все это бывало и раньше. Однако killing stations[1], как назвал знаменитый американский историк Холокоста Рауль Хильберг воздвигнутые немцами в Польше сооружения для уничтожения евреев, придуманы гитлеровцами: прибытие поезда в 8 утра, убийство газом в 11, сжигание в крематории в 12. Задержка не предусматривалась. Существовало 6 таких „killing stations“: Хелмно, Белжец, Собибор, Треблинка, Майданек, Аушвиц. Первые четыре были «чистыми» станциями убийств. Никаких помещений для размещения, никаких бараков, которые ждали бы прибывающих жертв, лишь несколько построек для охраны и для команды убийц. «Пошли!», «Пошли!», - орали немцы, когда прибывали поезда, состоящие большей частью из вагонов для скота, и гнали палками и плетками группы утомленных многодневной поездкой голодных, испытывающих жажду и страх людей в газовые камеры. Однако перед убийством: раздеться, снять обувь, очки, кольца, часы, цепочки с шеи. Использовалось в этом «крупнейшем в истории разбойничьем набеге» (Роберт Кемпнер, обвинитель на Нюрнбергском процессе) буквально все. Использовались волосы убитых, использовались золотые зубы, которые вырывались из трупов после отравления газом. Два центра уничтожения, Майданек и Аушвиц, были также еще и трудовыми. Поэтому здесь имелись бараки для ночлега.

В Майданек сначала  депортировали советских военнопленных. Потом политических заключенных, поляков. Затем узников из других стран, пятидесяти национальностей: арестантов из охранных структур, заложников, исследователей библии, дезертиров, гомосексуалистов. А после них привозили прежде всего евреев. Люблин и Майданек были освобождены в июле 1944-го советскими войсками. Освободители наступали так стремительно, что немцы не успели разрушить газовые камеры и крематории подобно тому, как они сделали это в Аушвице. В Аушвице буквально на пороге среди прибывших проводилась селекция на «работоспособных» и «неработоспособных». «Неработоспособными» обозначали пожилых людей, больных, детей, женщин, стариков. «Работоспособными» были сильные, здоровые, молодые люди, которых предназначалось использовать rак рабочую силу  для немецкой промышленности. С постоянно уменьшающимся рационом питания они работали до тех пор, пока степень истощения не доводила их до состояния «мусульман»[2]. «Мусульмане» больше не были работоспособными, значит: в газовую камеру. Программа носила показательное название: «умерщвление через труд». Тот, кого намеревались уничтожить, попадал в Аушвице-Биркенау в газовую камеру и крематорий.

Все это я знала, я была журналистом, а еще изучала историю. Я  спрашивала себя, а потом профессора истории доктора Эбергарда Йекеля: каким образом семья из Амстердама, Берлина или Будапешта попадала в Аушвиц? Кто это организовал? Кто помогал? Какие страны кооперировались в этом процессе? Какие отказывались?

Йекель и я решили создать об этом документальный телефильм. Естественно, нужна была телевизионная станция. Мы такую нашли – ССБ (станция Свободный Берлин, теперь РББ: Радио Берлин-Бранденбург). ССБ согласилась дать нам 45 минут вещания. Я возразила, что вместить такую тему в 45 минут совершенно невозможно. После долгих дискуссий нам дали наконец шесть часов в четырех частях на АРД (Первое немецкое телевидение), на третьей его программе. Для такого документального фильма требовалось достаточное количество интервью с пережившими Холокост, добывать их мы отправились в Израиль, в расположенный в Иерусалиме крупнейший центр документации Яд Вашем. Мы видели главный зал с вечным огнем, зажженным в память миллионов еврейских жертв, мы видели аллею Праведников со многими деревьями и именными табличками на них в честь каждого, кто спас еврейскую жизнь. Мы побывали во многих странах, чьи еврейские граждане были уничтожены: естественно, в Польше, Советском Союзе, Голландии, Италии, Бельгии, Франции, Румынии, Болгарии, Венгрии, Норвегии, на Родосе. Многие страны – больше двадцати, из которых евреи были депортированы, мы посетить не могли, поскольку средств на это не хватало. Однако Израиль с памятником Яд Вашем был, естественно, одной из важнейших целей. И вот в Яд Вашеме, на аллее Праведников Эберхард Йекель сказал мне требующую тяжелых решений фразу: «Такое же нам нужно и в Германии, в Берлине. В центре города».

Я: «Что нам нужно?»

Йекель: «Памятник уничтоженным евреям Европы».

Я: Ну, в  Берлине, например, на Леветцовштрассе у нас есть памятник берлинским евреям. В Грюневальде есть памятник депортированным евреям…

Йекель перебил меня: «Да, да, в Германии у нас много памятников. Но нет такого, который бы был посвящен уничтоженным евреям Европы, понимаешь?  Немецкие евреи составляли 2-2,5 процента уничтоженных. Это означает, что 98-97,5 процентов были привезены из стран, на которые Германия напала. Нужен памятник ЕВРОПЕЙСКИМ евреям. Это преступление совершили немцы – с помощью коллаборантов, да, но это преступление было немецким. Мы должны напомнить о преступлении. От нас нужна дань уважения тем еврейкам и евреям, которые оказались униженными и обесчещенными. Мы должны вернуть их имена, имена вместо цифр, которые выжгли на их телах, имена вместо цифр.

Я: И как мы это сделаем?

Йекель: Нужно посмотреть, когда такой памятник будет спроектирован.

Я поняла: Мы должны напомнить о преступлении, мы должны отдать дань уважения уничтоженным, мы должны вернуть им имена. Я вернулась в Берлин, где под моим руководством осуществлялась гражданская инициатива «Берлинская перспектива». На следующий день созвала заседание правления. На повестке дня единственный пункт: создание памятника уничтоженным евреям Европы. Пришли все. Обсуждение было многочасовое. Вопрос: а как быть с другими категориями уничтоженных: с цыганами, русскими военнопленными, жертвами эвтаназии, гомосексуалистами? Всех объединить под памятником уничтоженным евреям?

Мы на это не пошли. Приняли решение о памятнике не всем жертвам, а исключительно уничтоженным евреям Европы. В брошюре, которая была потом нами издана, мы обосновали это решение следующим образом:

«Они (нацисты) сделали евреев примерной жертвой, жертвой «окончательного решения». Антисемитизм был не только одним из элементов национал-социализма, но его центром. В евреях он видел все приносит зло, извращение сути человека и человеческого общества, которое определяют его взгляд на мир» (профессор Маргарита фон Брентано[3]). И дальше: «Не следует считать, что  другие категории жертв дискриминируются, если мы говорим: убийство евреев явилось исходным пунктом и репетицией, своего рода примером. Если несмотря на два тысячелетия жизни евреев на континенте, несмотря на их интеграцию, на то, что они укоренились среди других народов, - если отделить их от народов, среди которых они живут, если получится выкорчевать евреев из целого, то это удастся также и с другими категориями жертв. Удалось. Мы это поняли. Однако мы хотим, чтобы больше никогда такое не удавалось. Это тоже должен продемонстрировать памятник, посвященный еврейкам и евреям».

Мы также решили объединить силы в сооружении других памятников: русским военнопленным; цыганам; жертвам эвтаназии; гомосексуалистам и лесбиянкам. Конечно, мы знали, что убитым русским военнопленным – их число превышало 3 миллиона – должен быть воздвигнут специальный памятник. Убийство этих военнопленных недвусмысленно свидетельствовало о нарушении немцами Гаагской конвенции (1899/1907) о законах и обычаях сухопутной войны. В преамбуле названного документа речь идет о необходимости в случае ведения военных действий «служить делу человеколюбия и сообразоваться с постоянно развивающимися требованиями цивилизации»[4]. Немцы же держали пленных при морозе, достигавшем минус 25 градусов, в открытом поле и под открытым небом, где те погибали от холода и голода.

Сегодня такого памятника пока еще нет. Мы снова и снова напоминаем о том, что памятник уничтоженным немцами русским военнопленным может быть установлен в районе Тиргартен или напротив стоящих на постаментах русских танков Т- 34[5]. Есть содержательное памятное место в Карлсхорсте, однако оно очень удалено от центра, и туда добираются немногие туристы. Памятное место в Карлсхорсте и памятник в районе Тиргартен хорошо дополняли бы друг друга.

 Мы, естественно знали, что специальный памятник должен быть сооружен и убитым цыганам. Мы всегда были за это. И теперь об их судьбе напоминает мемориал,  расположенный недалеко от рейхстага, теперь бундестага  . Согласно достоверным источникам, число этих жертв достигает 200 000.

Мы, естественно, знали, что специальный памятник должен быть воздвигнут жертвам эвтаназии. Исследователи называют цифру: 120 000 умерщвленных. И такой памятник также уже есть. Памятные доски смотрят со стен 6 центров уничтожения, в которых умственно и физически больных отравляли газом и убивали уколами фенола.  Мы знали и  о трагедии гомосексуалистов: о ней рассказывает воздвигнутая в Тиргартене напротив памятника убитым евреям Европы стела с фотографиями и фильмами. Гомосексуалистов и лесбиянок не уничтожали в газовых камерах, как другие категории жертв. Но примерно 50 000 гомосексуалистов и лесбиянок содержали  и мучили в концлагерях. Концлагеря сохранили лесбиянкам жизнь.

Как и где мы выступали в защиту памяти других жертв?

В 1993 году Эдзарда Ройтера, Даймлера Бенца, который был первейшей нашей опорой, и меня пригласили к тогдашнему министру внутренних дел Рудольфу Зейтерсу. Федеральный канцлер Гельмут Коль поручил сообщить нам, что федеральное правительство возьмет на себя сооружение вместе с нами [6]  и с федеральной землей Берлин памятника убитым евреям Европы. А именно на последнем свободном участке земли в Министерских садах[7], вблизи Бранденбургских ворот. Таким образом, получалось, что будет три застройщика: федеральная власть, земля Берлин и мы, инициаторы сооружения памятника убитым евреям Европы. Естественно, это известие нас обрадовало. Однако в том разговоре мы попросили министра внутренних дел Рудольфа Зейтерса проследить, чтобы памятник посвящался исключительно убитым евреям. Подразумевалось, что также должно обстоять дело с памятниками другим категориям жертв. Зейтерс с этим согласился. Понятно, что поначалу  это были просто мысли, без какой бы то ни было конкретизации. Когда мы вышли на улицу, Эдзард Ройтер сказал мне: «Ну, теперь дело пойдет, мы этого добились». Я же была настроена куда более пессимистично. Потому что уже обрела опыт многих не внушающих оптимизма бесед о нашем замысле.

 В Гражданской инициативе меня представляла Ада Витаке-Шольц. Она и я после заседания, на котором было принято решение о памятнике убитым евреям Европы, пожелали прежде всего высказать это мнение известным жителям Берлина, людям, которые осуществляли значительные функции. Нам было ясно, что памятник убитым еврейкам и евреям Европы должен стоять в Берлине. Мы исходили из того, что придется подискутировать, однако в принципе идея будет одобрена. Но в ответ получали отповеди одна другой хуже. Нас упрекали в тщеславии, стремлении выделиться, в погоне за дешевой славой. Один знаменитый деятель из культурной среды сказал мне, что я хочу благодаря этому предприятию обрести известность. А я была уже известным и признанным журналистом, и никакой нужды в обретении известности у меня не было. Так ему и ответила. И добавила, что если бы гналась за признанием, то могла бы найти какую-нибудь иную тему, но никак не убийство европейских евреев. Однако это не помогло. Так бодро и шло дальше. Становилось все хуже. Когда мы пригласили руководителей 26 левых групп и организаций, чтобы разъяснить им нашу задумку и попросить о поддержке, в ответ услышали: «Если у вас выйдет с памятником, мы не сможем получить средства на создание новых рабочих мест, тогда как нам срочно требуются новые работники». А директор мемориального места на территории бывшего концлагеря, высказал такое возражение: «Нам нужно так много денег для нашего мемориала, а вы со своим памятником свяжете очень большое количество средств. Совершенно исключено, что мы поддержим эту идею»,     Мы вышли на улицу. Перед одним из известных берлинских универмагов установили стол с листами для подписей и кружками для сбора денег, вывесили транспарант: «МЫ ТРЕБУЕТ ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ ХОЛОКОСТА В БЕРЛИНЕ!!»

Укрепили над столом большой зонт, потому что стояли за этим столом, и когда шел дождь, и когда шел снег, стояли часами, днями, неделями.  Подходило много молодых людей, подписывали. И говорили: «Да, сделайте это. Хорошее начинание». Но подходило также немало пожилых, среди них были старые нацисты, которые пытались затеять ссору, называя Холокост ложью. С этими мы поначалу спорили. Но потом я пригрозила заявить властям, что они отрицают Холокост. А это квалифицируется в Германии как преступление. Таких я в конце концов просто запугала. По уик-эндам мы всегда стояли перед универмагом. Полиция относилась к нам дружелюбно, хотя не всегда у нас были соответствующие разрешения на эту акцию. Наконец необходимые бумаги были получены. Нас было то пять, то восемь, то десять человек – в   зависимости от времени, которым располагали члены правления. Мы собирали деньги, собирали подписи. Подписывались тысячи. Мы сообщали в газетах, что свои подписи поставили многие авторитетные люди, прежде всего политики. Первым, кто подписал воззвание, был Вилли Брандт. Его слова о затеянном нами предприятии стало нашим лозунгом: «Наше достоинство требует необозримого выражения памяти об убитых евреях Европы». Естественно многие политики также поставили свои подписи, потому что первым документ подписал столь авторитетный человек.                    Одним из самых непримиримых наших противников стал Романи Розе, председатель Центрального совета синти и рома[8]. Однажды я сняла для телевидения документальный фильм об уничтожении цыган – нацисты называли эти этнические группы цыганами и убивали их - и о том, что никакой компенсации синти и рома за это не получили. С тех пор, собственно, мы и подружились. Мы вместе смотрели этот фильм в его жилище, после просмотра меня сопровождал эскорт из десяти жилых трейлеров, мы оба ощущали расположение друг к другу.   Когда Романи Розе узнал о нашей деятельности по поводу памятника, то потребовал у  меня объяснений: почему я хочу, чтобы памятник посвящался исключительно евреям. Попыталась ему объяснить. Однако никаких шансов сделать это у меня не было. Его аргументы сводились к тому, что место на этом памятнике должно принадлежать также синти и рома, потому что их отравляли газом в Аушвице, как и евреев. Памятник должен быть посвящен синти и рома и евреям. Именно в таком порядке. Для меня, понятно, вопрос так не стоял. И я спросила: а как быть с другими категориями жертв? Вместить в этот памятник всех? Но в таком случае памятник ничего не добавит к тому, что уже известно о соответствующих жертвах и их преследованиях. Между тем, у каждой категории жертв есть своя история гонений, которую и следует представить на памятниках. Другим категориям жертв, отвечал Романи Розе, на этом памятнике не место. Только синти и рома. Потом евреи. Снова в таком же порядке. Ничего не поделаешь.  В том, что памятник должен посвящаться также синти и рома, он попытался убедить даже президента Центрального совета евреев и главу еврейской общины Берлина Гейнца Галински. Галински был тяжело болен, однако и на больничной койке он написал письмо, в котором ясно и недвусмысленно разъяснял, что этот памятник должен быть сооружен исключительно замученным евреям Европы.   Романи Розе размещал большие объявления в газетах (оплачивая их, впрочем, деньгами, которые его организация получала от федерального правительства), где он перечислял и разъяснял свои требования и обругивал нас. Мы решили в этой дискуссии на страницах центральных газет участия не принимать. Еще и сегодня мы друг с другом не здороваемся, если встречаемся на каком-нибудь мероприятии. Например, в ходе прений в бундестаге, где речь шла о голосовании за наш памятник, мы сидели на гостевой трибуне недалеко друг от друга.  Когда один из фоторепортеров попросил у него разрешения сфотографировать нас вместе, он потребовал, чтобы с такой личностью – подразумевалась я – он на одном снимке не фигурировал. Также и на церемонии освящения памятника синти и рома, в которой я, естественно, принимала участие, мы не здоровались.

Конкурентные предложения об облике памятника развернулись в 1994/95 годах на всей территории ФРГ. Было подано 528 работ архитекторов и художников. Поскольку в каждом из архитектурных бюро работает 3-4 сотрудника, можно предположить, что разработкой планов и эскизов занято было примерно 2500 архитекторов и художников. Заседание за заседанием, неделями. Наконец члены жюри объединились в одобрении двух первых премий. Авторов этих работ попросили представить технико-экономическое обоснование и чистовую отработку представленных ими планов. Авторов пригласили вместе с их работами к представителям всех трех учредителей – федеральной власти, земли Берлин и Общества продвижения памятника. После нескольких заседаний мы высказались за работу группы под руководством скульптора Кристины Якоб-Маркс. Вместе с тремя другими скульпторами она спроектировала гигантскую доску, места на которой хватало для написания имен и фамилий,  переданных нам из Яд-Вашема. Большие поверхности оставлены на доске для имен жертв из Советского Союза, Польши и Румынии, чьи имена сообщить пока не удалось. Доска с именами занимает 20 000 квадратных метров зеленой территории. Эта работа была к нашей идее ближе всего: вернуть жертвам их имена. Эберхард Йекель и я получили аудиенцию у президента ФРГ Романа Герцога. Он, который был теневым руководителем проекта памятника, проявил готовность пригласить видных промышленников на  благотворительный прием, на котором скульптор Маркс представит свою работу и даст необходимые пояснения. В этих условиях, полагал Роман Герцог, мы могли бы получить миллионы пожертвований. В этот момент меня позвали к телефону. Звонил муж. «Только что, - сказал он, -  Гельмут Коль по радио уведомил, что эта работа – не памятник, а эта работа – откладывается». «А аргументы?», - спросила я. Ответ: «Этот проект – гигантомания». Я: «Гигантомания? Гигантоманией было убийство евреев. И насколько велик должен быть памятник, посвященный этим событиям?» Ответа нет. Я вернулась, размышляя, что должна теперь сказать президенту. Но говорить ничего не потребовалось. Потому что Герцог распрощался с нами сразу же: «До свидания. Предложения о сроках благотворительного приема я сообщу  вам сразу же». Мы вышли наружу.

Если бы передо мной разверзлась пропасть, я бы , наверное,  в нее прыгнула. Но такой пропасти перед резиденцией президента ФРГ нет. Вместо нее он предоставил в наше распоряжение свой служебный автомобиль, который доставил нас в аэропорт. Потому что мы хотели отметить день рождения Йекеля в Штутгарте. Я рассказала ему о телефонном разговоре. Йекель слушал молча. В машине были вмонтированы два автомобильных телефона. По этим телефонам мы связались со всеми людьми, которые могли быть в курсе. Никто. Лишь много позже мы узнали, что Игнац Бубис, председатель Центрального совета евреев Германии, побудил федерального канцлера отложить воплощение завоевавшей премию таблицы с именами. Нас Бубис, конечно, об этом не информировал. Он, как нам стало потом известно, лоббировал другой проект, также завоевавший первую премию. Та работа была сделана Симоном Унгерсом, сыном его ближайшего друга. От Коля я узнала позднее, почему проект охарактеризовали как «гигантоманию». Обратного хода нет, думала я, теперь памятник построен не будет. День рождения отмечали не так весело, как полагали сначала. Но шампанское пили. Мы противостояли стольким сражениям и поражениям, что упустить из рук столь важное событие, как день рождения, не могли. Однако приходилось постоянно задаваться вопросом: что дальше?

 Мне позвонил избранный в 1995 году новый сенатор [9] по вопросам культуры федеральной земли Берлин. Он заверил меня, что памятник будет сооружен. Вскоре был объявлен новый конкурс, за ним последовали несколько собеседований со всеми интеллектуалами республики, чья деятельность как-либо касалась этой темы. Он хотел этим обеспечить памятнику широкую поддержку. Он рассматривал памятник  как необходимое и чрезвычайно важное политическое мероприятие. Приступить к строительству предполагалось в начале 1999 года.  В последующие годы этот сенатор, Петер Радунский (хотя он был членом ХДС, а я – членом СДПГ) ни разу меня не обманул. Мы вполне могли положиться друг на друга. Все, что он обещал, он выполнял. Он стал для меня лучом света.  Новый конкурс состоялся спустя короткое время – в октябре/ноябре 1997-го. Название он носил, однако, иное , поскольку прежний конкурс был аккуратно свернут и имена победителей были обнародованы после длительного обсуждения итогов представителями трех учредителей. Результат объявлен Гельмутом Колем недействительным. И чтобы тогдашние победители не обратились в суд, решили употребить название не «конкурс», а «отбор по узкому методу». Чистое очковтирательство, потому что это был самый что ни на есть конкурс. Чтобы замаскировать это, прежних победителей пригласили к участию в так называемом втором этапе. У их «вторых разработок» не было никаких шансов, в художественном отношении они были совершенно несопоставимы с прежними планами. Первый «бросок» не повторяется. Теперь к участию были приглашены самые лучшие и именитые архитекторы и группы скульпторов. Работы они должны были подавать теперь не анонимно, как было прежде, а с полными именами авторов и адресами их бюро. Пригласили 25 скульпторов. 19 согласились участвовать, остальные отказались, ссылаясь на большой объем работы.

 Мы ждали результата.. Коль хотел, чтобы памятник появился, это было ясно. Лишь один пример: Состоялась встреча с участием канцлера, правящего бургомистра  Берлина Эберхарда Дипгена и нас, инициаторов. Канцлер и бургомистр явились с большой свитой, нас же  было только трое. Эберхард Дипген дал понять, что памятника он не желает – ни сейчас, ни при этом поколении, ни при следующем, может быть, после следующего. Он не хочет, чтобы Берлин был обращен в прошлое как «город покаяния». Гельмут Коль был в бешенстве. Он закричал на Дипгена: «Не следующее поколение будет сооружать этот памятник, а наше, теперь, сегодня. Буду стоять на этом. Баста!» И стукнул по столу кулаком. Дипген попытался возражать, становясь с каждым разом бледнее и тише. Это не помогло. Коль остался при своем мнении и, наконец, заключил, закрывая заседание: «Мы построим памятник. Сегодня. Здесь. И сразу же». Такого спора я никогда еще не переживала.

Теперь предстояло обсудить и оценить четыре проекта, 4 осталось после всестороннего обсуждения из 19: проект Ричарда Серра  и Питера Айзенмана; проект Йохена Герца; проект Даниэля Либескинда и проект Гезины Веймюллер. Коль, снова со свитой, подошел, долго не медля, к модели Ричарда Серра  и Питера Айзенмана. Они были победителями – Ричард Серра, знаменитый на весь мир скульптор, известный своими гигантскими стальными скульптурами, и архитектор Питер Айзенман из Нью-Йорка. Их проект представлял собой большое поле со стелами. 4000 бетонных стел, колышущееся поле могильных камней на расстоянии 92 см друг от друга, поднимающихся  от уровня земли до пятиметровой высоты. Некоторые стелы были слегка наклонены. Земля была волнистой. Если захотеть, можно увидеть во всем этом гигантское еврейское кладбище. Это был строгий и убедительный проект. Коль позволил дискутировать, однако для него самого результат был ясен. Его мнение совпало с мнением жюри. Мы, инициаторы, могли, наконец, принять эту работу.

Коль пригласил Ричарда Серра  и Питера Айзенмана к себе в Бонн. Он хотел уменьшить число стел до 2710, кроме того, канцлер хотел бы видеть между стелами деревья. Это побудило Ричарда Серра объявить в полете при возвращении из Бонна в Нью-Йорк, что он свое участие в этом предприятии прекращает. Архитектору Питеру Айзенману он дарит, так сказать, художественные идеи данного проекта, которые принадлежат ему. Айзенман это принял, согласился с желанием канцлера Германии, он хотел построить памятник. И что, наступила после этого заключительная стадия? Состоялась закладка или нечто похожее?

Связанное с одобрением канцлера решение о начале строительства памятника отсутствовало. Не могу сказать, сколько раз я звонила в канцелярию главы правительства, чтобы что-нибудь узнать. Никакие сроки мне не назывались. Ничего. Приближалось время новых выборов в бундестаг – в сентябре 1998 года. Мне было ясно: если Коль срочно не решит вопрос о памятнике, если не последует его властное слово, начала сооружения в обозримом будущем не будет. Потому что если канцлером станет кандидат от СДПГ Герхард Шредер, постройка памятника не состоится. Чтобы увериться в этом, не нужно быть пророком, достаточно просто читать газеты. И шансы Коля еще раз выиграть выборы, канули в Лету.

Июль 1998 года. Я снимала для телевидения фильм о переезде правительства из Бонна в Берлин. Съемки шли на улице. Уличный шум, автобусы, автомобили. Руководитель съемки протянул мне мобильник: «Фрау Вебер, думаю, из Бонна». Вебер была знаменитым секретарем Гельмута Коля. Я едва не уронила трубку. «Господин федеральный канцлер хочет поговорить с вами. Могу я вас соединить?» «Нет». Я сообщила ей, что веду съемку на улице. Тогда мне следует найти подъезд,  другую какую-то площадку, где можно вести разговор. Она была права, и  я вошла в какой-то подъезд. Звонок. Гельмут Коль: «Милостивая государыня…»Я: «Господин федеральный канцлер, никакая я не милостивая государыня. Я просто Леа Рош». Гельмут Коль: «Милостивая государыня, вы хотите,  чтобы был памятник, я хочу, чтобы был памятник. Мы  оба хотим, чтобы был памятник. Вы и я…»Он заверил меня, что сумеет получить необходимое согласие от «берлинской стороны». Нас три лоббиста этой идеи, три застройщика. Но ему нужно для этого время. «»Вы понимаете… Господину Дипгену я могу верить… Я ему доверяю…» Я: «Господин федеральный канцлер, тогда поторопитесь, чтобы принудить Берлин… Потому что если канцлером станет Герхард Шредер…» Гельмут Коль: «Меня снова изберут, я снова буду федеральным канцлером. И тогда памятник будет построен». Я: «Но на случай, если…» Он только ответил: «Такого случая не будет. До свидания». Но это случилось. На выборах в бундестаг 27 сентября 1998 года Коль потерпел катастрофическое поражение.

 Новый Канцлер 

Следующего федерального канцлера звали Герхард Шредер. Его министр по делам культуры, Михаэль Науман, был открытым противником нашего памятника. Естественно, он был голосом своего хозяина. Еще находясь в Нью-Йорке, он в качестве будущего министра через океан возвестил нам в газетах, что если Герхард Шредер станет канцлером, то возводить будет не памятник убитым евреям, а городской замок Берлина. Это мы должны принять к сведению. И мы приняли это к сведению. Эберхард Йекель был членом СДПГ с 1965 года. Я была членом СДПГ с 1968 года. Мы обсуждали, следует ли нам оставаться в партии, или нам нужно из партии выйти. При этом канцлере? При этом министре по делам культуры? Разумеется, этот канцлер правил долго, но ведь не вечно.  И министр по делам культуры оставался на своей должности долго, но опять-таки не вечно. А мы, Йекель и я, еще и сегодня остаемся членами СДПГ.

Мы получили федерального канцлера-женщину[10]  и министра культуры-женщину, которые относятся к памятнику благосклонно. Однако Науман остался нашим противником. Он предложил план, который предусматривал установить на площади, предусмотренной для памятника, углубленный в землю музей Холокоста из трех компонентов, и гигантскую стену для книг о Холокосте. Музей мыслился для всех категорий жертв, стена книг – для миллиона изданий о Холокосте. То обстоятельство, что число таких книг в мире не превышало 60 000, на его фантастический замысел не повлияло. Кому же предстояло проектировать музей и стену книг? Питеру Айзенману. Кто составил проект? Питер Айзенман. Ему не помешало, что из-за этого его собственный памятник убитым евреям Европы снимается с повестки дня, поскольку отведенное для него место недвусмысленно займут музей и стена книг.  Почему же не помешало? Стоимость строительства памятника убитым евреям составляла предположительно 25 миллионов евро.  Построить музей и стену книг обошлось бы более, чем в 180 миллионов евро.  Гонорар архитектора исчисляется обычно десятью процентами от суммы стоимости строительства. Нужно, таким образом, лишь посчитать.

Сначала оба попытались расписать прелести их плана перед руководителями всех  мемориалов, расположенных на территории бывших концлагерей. Хозяином собрания был директор Еврейского музея Михаэль Блюменталь. Естественно, нас, инициаторов создания памятника, на это суаре не пригласили. И, к удивлению приглашавших – Наумана, Айзенмана и Блюменталя, руководители мемориалов стали план отвергать – сперва, как нам рассказывали, в замедленном темпе, а потом совершенно решительно. Ни в коем случае не потому, что ходатайствовали о нашем памятнике. Скорее, потому, что если будут строить гигантский музей со стеною книг, ассигнования на работу в их мемориалах существенно уменьшатся. Так безрезультатно завершилось это милое вечернее собрание в личных помещениях директора Еврейского музея.

Но Михаэль Науман не сдавался. Следующий его шаг – он настаивал, чтобы было созвано заседание фракции СДПГ, на котором он и Айзенман представят свой план. Была изготовлена большая модель, которую поместили на большом столе. На это заседание были приглашены: Эберхард Йекель (СДПГ), Тильман Фихтер (СДПГ), Сусанна Талер (СвДП) и я (СДПГ).  Мы были в хорошей компании, потому что с нами был Ганс-Йохен Фогель (СДПГ), занимавший посты министра в разных правительствах, а также бургомистра Мюнхена и Берлина. В спорах по поводу памятника он всегда был на нашей стороне. Если нам нужен был совет, мы обращались к Гансу-Йохену Фогелю. И получали совет и помощь. Так случилось и на этом заседании фракции. Прежде я никогда не слышала, чтобы он рычал и кричал. Но на этом заседании после демонстрации модели Айзенмана и пояснений, которые давал к ней Науман, он зарычал так, что нам, инициаторам, ничего говорить не потребовалось. Фогель: Был план соорудить памятник убитым евреям Европы, и после длившихся годами дискуссий благоразумным было сочтено построить памятник исключительно 6 миллионам евреек и евреев. Не всем категориям жертв, каждой из которых нужен свой памятник, связанный с историей их гонений. Все это достаточно долго обсуждалось в этой стране в противовес друг другу. Результатом стало поле стел, предложенное Серра и Айзенманом. И для чего нужно то, что сейчас показываете вы? Музей для всех жертв? Стена книг, которых в таком количестве нет? Не обошлось без неприятных вопросов Фогеля Айзенману: неужели тот не стыдится участвовать в подобном мероприятии? Ведь вместе с Серра он проектировал памятник убитым евреям Европы! Разве он не указывал в этой связи всегда на свое еврейское происхождение? А теперь вот это? Мне редко доводилось переживать, чтобы кто-то так «сворачивался» перед широкой публикой, а собралась вся фракция СДПГ. Председатель фракции Петер Штрук предпринял пару попыток посредничества. Ничего не помогало. Ганс-Йохен Фогель не дал Штруку объявить заседание закрытым и сам представил результат: Айзенман может паковать свои модели музея и стены с книгами. Науману следует усвоить, что фракция не поддержит его предложения. Все. Мы выпили по глотку вина. Некоторые члены фракции подсели к нам. Эта битва выиграна.

Но Науман еще долго оставался нашим противником. И в этом он обрел союзника. Мартина Вальзера, получившего «Премию мира немецкой книжной торговли». Шикарную, пользующуюся большой популярностью премию, которую вручают всегда во Франкфуртской Паульскирхе[11]. В ожидании речи Мартина Вальзера я предчувствовала, что ничего хорошего ждать от нее не следует. Ведь уже в канун церемонии вручения премии он дал ясно понять, что он против нашего памятника. Я на церемонии не присутствовала и смотрела трансляцию по телевидению.

Были превзойдены мои худшие ожидания. Вальзер сетовал на то, средства массовой информации перегружены «презентацией» Аушвица, он употреблял выражения типа «Аушвиц – это моральная дубина», «Рутина угроз», «становится ритуалом», «инструментализация». Ежедневная «презентация»? Не более, чем произвольное утверждение. Сообщения об Аушвице не носят в наших СМИ длительного характера. Но   если где-либо действительно зашла речь  об Аушвице, можно ведь нажать кнопку и выключить телевизор. Но самое скверное, что Вальзеру после его речи аплодировали стоя. Сидеть остался только Игнац Бубис. Наши политики не протестовали. За исключением Ганса-Йохена  Фогеля.

Речь Мартина Вальзера была не только «невыразимо глупой», как констатировал Эдзард  Ройтер. По мнению же сына эмигрировавшего в Турцию политика СДПГ Эрнста Ройтера, она была жалостливой и полной сострадания. Вальзеру невыносимо слушать дальше про Аушвиц? Но сам он не был в Аушвице ни одного дня. Он может выключить телевизор, не покупать газет, игнорировать журналы и писать свои книги, запрета на его выступления нет. В больших надрегиональных газетах он инспирировал публикации против нашего памятника. К моему удивлению, под этими памфлетами были подписи Гюнтера Граса и Вальтера Йенса, которые входили в число людей, первыми подписавших в свое время наш призыв в  газете. Вальтер Йенс по предложению Йекеля и моему был даже назначен первым членом жюри первого конкурса! Теперь Йекель обоих назвал оппортунистами. Ветер сильно дул нам в лицо. И тут все изменилось. 

Потому что 5 июня 1999 года в бундестаге наконец прошли дебаты, на которых, после десятилетней дискуссии,  должно было приниматься решение о сооружении памятника. Тильман Фихтер, Сусанна Талер, Эберхард Йекель и я сидели на гостевой трибуне. Ни разу ни до, ни после этого не ощущала я такого количества выбросов адреналина, как в ходе этих парламентских дебатов. Инициировала их политик от СДПГ Эльке Леонард, которая своевременно сказала, что Германии нужен этот памятник убитым евреям. Она была председателем комитета бундестага по культуре и добилась, чтобы дебаты состоялись, несмотря на мощное сопротивление. Под аплодисменты зала она воздала в своем докладе хвалу обязательству Гельмута Коля, который присутствовал на прениях, но слова не брал. И  возразила против несправедливых обвинений Мартина Вальзера, Рудольфа Аугштайна и Вальтера Йенса. Она сказала :   я решительно утверждаю: можно быть за памятник, можно против него. Но я категорически возражаю против таких обозначений, как «пища позора», «площадка для метания венков», «моральная дубина», «кошмар размером с футбольное поле» и «признание вины, воплощенное в бетоне». «Памятник… много больше символизирует ту ужасную пустоту, которая возникла с уничтожением еврейской культуры». Долгие продолжительные аплодисменты. Герхард Шредер присутствовал на дебатах недолго – ведь они состоялись, несмотря на его сопротивление. После пятичасовой дискуссии и нескольких голосований объявили, наконец, окончательный результат: 314 голосов за памятник убитым евреям по проекту Ричарда Серра и Питера Айзенмана, 209 голосов против, 14 воздержавшихся. Четкое большинство в две трети[123]. Я посмотрела вниз. Рудольф Зейтерс[13] приветствовал нас, глядя наверх. Президент бундестага Вольфганг Тирсе одобрительно нам кивал. Я обняла Тильмана Фихтера, Сусанну  Талер, Эберхарда Йекеля. «Мы это сделали, Эберхард». На выходе мы встретили побледневшего Михаэля Наумана. Он: «Вы выиграли, я потерпел поражение. Но вы еще пожалеете об этом». Я: «Скажите, господин Науман, существует какой-либо иной вариант понимания этого вполне ясного демократического решения?» Он ушел, не ответив.

 Осталось то, что нам удалось. Господи, нам это удалось.

Памятник, между тем, увидели более 10-12 миллионов посетителей. 4 миллиона посетителей познакомились с расположенным на подземном уровне информационным центром, дающем посетителю информацию о масштабах Трагедии - здесь собраны сведения о жертвах, местах уничтожения, памятных местах. Посетителей в информационном центре  побывало меньше, чем наверху, потому что сюда допускаются люди только партиями, чтобы у них было больше возможности увидеть картины и прочесть подписи. У приезжающих в Берлин туристов это место пользуется наибольшим спросом. В мае 1915 года мы отметили десятилетие сооружения памятника. И наконец мы поприветствовали друг друга: Михаэль Науман и я. Этого мы тоже добились.

Перевод Александр Молдавский

Примечания

1.  Станции убийств (англ.) – примечание переводчика.
2.  В гитлеровских концлагерях словом «мусульмане» обозначали ходячие трупы, которые полностью утратили волю к жизни (прим. перев.)
3.  Маргарита фон Брентано (1922-1995) – немецкий философ послевоенного поколения. Была одним из руководителей семинара «Антисемитизм и общество» в Свободном университете Берлина (прим. перев.).
4.  Цитата дается по русскому тексту Конвенции (см. https://wikisource.org/wiki/Конвенция о законах и обычаях сухопутной войны) - прим. перев.
5.  Автор ошибается. На самом деле Т-4 был немецким танком. В данном случае имеется, видимо, советский Т-34 (прим. перев.).
6.  Группа выступающих за это людей получила в 1995 г. название «Общество продвижения памятника убитым евреям Европы» (прим. перев.)
7.  Обширный участок с зелеными насаждениями, где размещены представительства многих федеральных земель.
8.  Синти (варианты синта, синто) — одна из западных ветвей цыган. Родственны группе рома, некоторыми этнографами объединяются с ними, но в наши дни, как правило, считают себя отдельной от рома группой. Традиционная территория —Германия, Франция, Австрия, Нидерланды, Бельгия, Швейцария, север Италии, Швеция (прим. перев.).
9.  В федеральных землях ФРГ сенатор - лицо, возглавляющее какое-либо управление земельного сената - внутренних дел, юстиции, социального обеспечения, школ, культуры и т.д. (прим. перев.)
10.  Имеется  в виду Ангела Меркель (прим. перев.)
11.  Церкви Святого Павла (прим. перев.).
12.  Таков подсчет автора. У меня так не получается (прим. перев.)
13.  Рудольф Зейтерс – немецкий политик. С 1998 по 2002 год был  вице-президентом Бундестага (прим. перев.).