Накануне телеграммы, принесшей известие о кончине Петра Александровича, последовавшей в Париже 20 декабря истекшего года, было получено от него это письмо в Редакцию журнала.
…не стало одного из последних свидетелей литературной эпохи Карамзина, Жуковского, Пушкина, с которыми П.А.Плетнев находился в самых близких связях. Мы скажем не многое, но много, если проводим его в могилу словами: умный, честный и добрый человек! Так говорим мы теперь, и такой же славой он пользовался еще 40 лет тому назад, когда Пушкин, посвящая П.А.Плетневу свой роман “Евгений Онегин”, говорил:
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты!
Мы ценим, понимаем и верим вполне в искренность покойного, не желавшего видеть присланные им “строки” в печати; но смерть едва позволила ему окончить свои мысли на бумаге и жестоко пощадила его скромность. Теперь и мы, не опасаясь лести, скажем, что не ему следовало предоставлять нам право напечатать или не напечатать его письма, а нам -- благодарить его за честь, которую он сделал нашему журналу. Притом, мы думаем, что, представляя нашим читателям это письмо, мы сообщаем исторический документ -- последнее воспоминание человека, с именем которого связаны история воспитания нашего Государя, знаменитая эпоха нашей литературы и, наконец, история нашего университета, в котором мы его помним как профессора и как ректора, который умел в течение 20 лет сохранять неизменное доверие и уважение членов совета. (Ред.)
“Прочь авторитеты!” повторял несколько раз в статьях своих один писатель, принимавшийся, подобно вам, за издание нового журнала. Авторитет представлялся ему в виде обидного для всех кумира, поставленного на подножие, с которого пришло время сбросить его.
Вы думаете иначе. В объявлении о своем “Вестнике Европы” вы сказали: “Прежде всего, мы желали самим выбором такого названия почтить память нашего достойнейшего отечественного историка в тот год, когда время открытия нового исторического журнала совпадет с первым столетним юбилеем рождения Карамзина”. Такое воспоминание достойно его... Мне даже показалось, что и самое число выпусков, ежегодно вами назначаемых, указывает на другой авторитет, который вы мысленно почтили: так являются трехмесячные обозрения тех светлых и высших британских умов, которых последователем был и Пушкин при основании своего “Современника”.
Итак, не все и не всегда смотрели враждебно на авторитеты, которых отличительный характер состоит именно в том, что они, не изменяя внутреннего своего достоинства, оставляют каждому свободный путь труда. Не их вина, если писатель иногда рабски тянется к каждой черте по чужим следам, не чувствуя, что он не только не воссоздает ничего творческого, но и разрушает его в основании.
Авторитет, какого бы он ни был времени, в отношении к нам то же, что природа. Она животворит нас и вдохновляет, не связывая наших сил и не налагая на них обязанности бездушного повторения. Истинное создание во всех проявлениях своих свободно. Тем не менее оно не в противоречии с прекрасным, до него явившимся и всеми сознаваемом, будет ли оно в природе или в искусстве. Это отношение внушает нам только естественное сочувствие к авторитету.
Карамзин бесспорно замечательнейший литератор в лучшем и высшем значении этого слова. Чем ни занимался он в нашей литературе, на всем оставил следы обновления и совершенствования. Его воображение видимо и с полным успехом работало над каждою стороною избранного им предмета. Начиная с языка, важнейшей принадлежности в литературе, он дал образцы вкуса и заставил уважать высшие требования искусства, о которых до него никто и не думал. Но при всем том, эти улучшения, эти богатства, внесенные Карамзиным в общую сокровищницу литературы нашей, как и все, пережившее свой век, не могут быть снова принимаемы для поддержания достоинства и блеска современных трудов. На этом же поприще необходимо полное обновление. Жизнь и мысль народа не могут остановиться. Как самое время, они беспрерывно мчатся вперед. Окружаемые при этом движении всем новым, мы прошлому отводим место в истории, подчиняясь в настоящем властительству новых сил.
По закону общего и неизменного преемничества язык обогащается более точными выражениями, более приятными оборотами и более удобными формами сочинений. В описаниях и повествованиях являются иные краски, которые живее и соответственнее представляемым предметам. Пути направления мыслей разветвляются и расширяются. Источники новых исследований и воззрений безостановочно открываются и заставляют перерабатывать часто вековые идеи. Вот сколько побуждений, на основании которых вы должны были предварительно объявить (как это и исполнено вами), что в журнале своем вы не иначе намерены обрабатывать каждый отдел, как по требованиям ныне господствующего направления. Этим вы поставили себя вне всякой зависимости от Карамзина.
Между тем, в этом же авторитете еще сколько остается сокровищ, которых благотворного влияния надобно пожелать всякому. Карамзин любил неизменно и с преданностью свое поприще мысли, науки и вкуса. На нем он трудился не урывками, не для отдохновения и не по суетному внушению честолюбивых видов. Он вполне сознавал, что это его призвание на всю жизнь. Скромно посвятив всего себя столь благородному занятию, он в нем нашел всю прелесть жизни, удовлетворение лучшим потребностям души, оправдание в исполнении обязанностей гражданина и отрадную мысль о сочувствии к нему мыслящих людей.
Поразительнее всего неутомимость, настойчивость и добросовестность его в составлении “Истории Российского государства”. Труды предшественников его не представляли ему пособий ни в каком отношении. В нашей литературе не только не было перед ним ни одного образца, но и самые необходимые источники не были приведены в порядок и оставались по большей части в неизвестности. Сколько труда и терпения требовала одна тяжелая предварительная работа. И что же мы увидели? Какие только можно было, в тогдашнее время, отыскать материалы, привести их в порядок и извлечь из них все существенное, все необходимое, они явились проверенными, стройными и привлекательными в его создании. Карамзин провел целые годы посреди хаоса, чтобы выработать из него артистическое целое. Теперь нам легко выходить за ним на ту же работу, обозревать возделанное поле, измерять, расширять или уменьшать его части по усмотрению, отыскивать другие точки для новых воззрений, словом: свободно и безотчетно пользоваться неисчислимыми сокровищами, в наследство нам перешедшими от Карамзина.
Когда, таким образом, сообщено было литературе полное и правильное движение, Карамзин, еще при жизни своей, был награжден новыми успехами вкуса и мысли, развившимися в его же сфере. Одна после другой, две новые школы не могли остаться незамеченными. Их основатели, как ни тесно соединены были с Карамзиным, по таланту каждого выбрал себе независимую дорогу. Они подчинили себя учителю только в стремлении к совершенствованию искусства и в расширении области его. Известно, что Жуковский первые опыты свои обрабатывал перед глазами основателя “Вестника Европы”. В это же время мы начинаем чувствовать, что слог ученика представляет более силы и выразительности, что картины его ярче и полнее, что в основание произведений его положен религиозный элемент, согретый истинным и глубоким чувством. За ним является Пушкин, самобытный и совершеннейший художник. Он тем не менее сам торжественно называл себя учеником Карамзина и Жуковского. С появления произведений его все почувствовали, какое могущество представляет язык, сколько богатств хранит в себе мысль и какое духовное наслаждение затаено в проявлении творчества.
Как ни разнообразны были эти писатели во всех отношениях к литературе, ни один, однако же, из них не отделился от другого, увлекаемый каким-нибудь эгоистическим чувством. Им казалось совершенно естественным и даже как бы законом справедливости чествовать авторитет. Они сознавали в душе, что область искусства безгранична, что в ней каждый род совершенства и красоты найдет принадлежащее ему место и что все они к одной идут цели.
Благодушие Карамзина и его сочувствие ко всякому честному труду ума и вкуса распространялись не на одних близких к нему людей. Он готов был делиться опытностью своею и теплым участием в общем деле образования с каждым лицом, которое бы пожелало слышать его мнение о своих убеждениях. Поэтому постепенно все шире и шире становился круг желавших войти с ним в непосредственные отношения. Дом его, наконец, составлял как бы определенное место, где назидательный разговор и свободный обмен даже противоположных мыслей воспитывали и укрепляли лучшие стремления на пользу общества. Это был центр, откуда являлись уже выработанными основные идеи того времени.
Мы, в наше время, ничего подобного не видим, по крайней мере в литературе. Вам оставляю решить, к лучшему это или напротив.
П.ПЛЕТНЕВ
23 декабря, 1865.
4 января, 1866.
Париж